Андрей Болотов
Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков
Другая вещь, которую нам также трудно было доставать, составляли пшеничные хлебы и булки. Все хлебники и пекари, сколько их ни было в сем городе, обогатились на продаже оных; у всякого пред домом нахаживали мы по превеликой толпе народа, дожидающегося того, как вынут их из печи, и один миг расхватывающего сколько б их напечено ни было. Всякий почитал за счастие, чтоб только удалось достать, не говоря уже ни слова о цене и не досадуя, что за копеечный хлебец брали по гривне. Мне немецкий мой язык и в сем случае очень помог. Всем немцам можно то в похвалу сказать, что они отменно благосклонны к тем, которые из иностранных умеют говорить их языком. А точно то случилось тогда и со мною. Пекарь мой не успел услышать меня умоляющего его на немецком языке, чтоб он мне продал сколько можно, как требовал, чтоб я ему кинул чрез народ в окно платок свой, и он был столь благосклонен, что завязал мне в оный целый десяток хлебцов и мне подал целую связку оных. «На! вот извольте, господин подпоручик, сказал он: кушайте на здоровье!» Я благодарил его неведомо как за его благосклонность, и с превеликою радостью заплатил ему за них деньги.
Сим образом удавалось мне и все прочее доставать себе купить несравненно с лучшим успехом, нежели другим, языка немецкого неразумеющим. Впрочем, имея время выходить весь сей город, нашел я, что он был весьма изрядный городок, и не только больше, но и лучше всех прежде виденных. Строение в нем было изрядное: каменное и деревянное, и жителей находилось довольное количество, и между оными было довольно зажиточных.
Между тем, как все сие происходило и армия понемногу перебиралась за реку, показывались беспрестанно в близости неприятельские небольшие партии, которые хотя и ничего важного не могли сделать, но, видя нашу трусость, нас тревожили. Это сделалось наконец предводителю нашему так досадно, что он, не находя других средств к отвращению сего беспокойства, приступил из досады к свойственному одним татарам делу, и приказал все те места, где показывались и гнездились неприятели, разорять огнем и мечем, и одно изрядное местечко и Амт, называемый Рагнит, лежащий за несколько верст от Тильзита, вверх по реке Мемелю, принужден был первый почувствовать сию жестокость.
Переправляющиеся через реку полки становились по ту сторону реки в назначенный лагерь; и как и на той стороне оказались неприятельские гусары, то, для прикрытия оного лагеря, переправлены были наперед три бригады. Наконец, 16-го числа сентября, переправился чрез реку и предводитель наш со всем своим прикрытием и остальными полками, а последующего (17-го) числа, при переводе последних людей и войск, сняты были все три моста, а на берегу, против самого города, поставлен был бекет, состоявший в тысяче человеках гренадер и мушкетер.
Таким образом переправились мы за реку Мемель, и 18-е число стояли тут на берегу спокойно, и вся армия пекла себе хлебы на дорогу. Мы, думая, что находимся тут в совершенной уже безопасности, простояли бы тут еще и долее, если б не сделалось одного, сколько смешного, столько и досадного приключения, служившего к приумножению нашего бесславия и понудившего нас скорее иттить далее, а именно:
Главному нашему командиру, которому по справедливости самых стен стыдиться б надлежало, вздумалось напротив того нечто странное и удивительное. Как в последующий за сим день было 19-е число сентября, и миновал ровно месяц после полученной им над неприятелем победы, то по пышности или слабоумию его пришло ему на ум повеличаться еще раз сею победою и в день сей учинить торжество, нигде и никогда еще до него не деланное. Любочестие его было так велико, что не допустило его усмотреть всю нестройность или паче сказать глупость сего предприятия. Но как бы то ни было, но накануне того дня ввечеру отдан был по всей армии приказ, что в последующий день будет торжество и пальба из пушек. Мы все хохотали услышав о причине оного и не было никого, кто б не хулил сию поступку нашего предводителя. Не успел сей достопамятный день наступит, как затеянное фельдмаршалом нашим торжество и, действительно, начало производиться, но, к удивлению нашему, очень рано, ибо не успело ободнять, как услышали мы уже пальбу из пушек. Мы слушали с хладнокровием оную и смеючись любочестию фельдмаршала, говорили еще между собою: «Видно, что торжество у государя предводителя нашего лежит очень на сердце, что начал оное уже так рано!» «Да!» говорили другие, «видно, что и пороху у нас много, что так изволит тешиться и терять его совсем-то по пустому. Не лучше ль бы было победу сию стараться позабыть, нежели ею к стыду своему еще величаться». Но, не успели мы сим образом между собою поговорить и посмеяться, как вдруг одно, совсем неожидаемое явление принудило нас растабарывание свое пресечь, и, поразившись крайне удивлением, начать совсем иное думать. Откуда ни возьмись превеликое ядро и, пролетев в близости подле нас, попади в одну офицерскую палатку, и в один миг ее опрокинуло и так разорвало, что полетели от нее только лоскутки. «Ба! ба! ба!» закричали мы, увидев сие: «что это такое?» Но мы не успели еще от удивления приттить в себя, как с превеликим свистом пролетело мимо нас другое, попавшее в обозы и переломавшее несколько повозок, а за сим и третье и четвертое, и ядра то и дело летать и палатки срывать и опрокидывать начали. «Аминь! аминь! кричали мы: что это такое? что за диковинка? Господи помилуй! откуда берутся сии ядра? Уж не рехнулся ли фельдмаршал наш с ума, что велел стрелять ядрами и по своему лагерю?» Одним словом, мы не знали что думать, чему сие приписать и что делать, а особливо, когда повсюду видели опасность и не знали куда от ядер укрыться.
Теперь, надеюсь, находитесь вы, любезный приятель, в такой же нетерпеливости узнать, что б это была за диковинка, в какой находились мы в то время? но как узнали о том не скоро мы, то надобно немного и вам потерпеть и подождать от меня последующего письма, в котором расскажу я вам, что тому было причиною и какие летали по палаткам и по обозам нашим ядра, а до того времени дозвольте мне сие письмо прервать и сказать вам, что я есмь и прочая.
При Тильзите
Письмо 52-е
Любезный приятель! Оставя вас при конце последнего моего письма в весьма любопытном месте и в нетерпеливости узнать, отчего вдруг полетели по лагерю нашему ядра, хочу теперь любопытство ваше удовольствовать и разрешить вам сию загадку.
Господа наши, главные командиры, не без причины выбирались из Тильзита с превеликою поспешностью, и не по пустому боялись и трусили неприятеля, но дошел до них слух, что гонятся за нами не только легкие гусарские неприятельские партии, но что и сам фельдмаршал Левальд со всею почти своею армиею следует по стонам нашим и находится уже в самой близости. Сие известие привело их в такое малодушие и трусость, что они сами не знали, что делать и начинать, почему и не удивительно, что они, выбираясь с великою поспешностью из города и стараясь как можно скорее из города убраться за реку, наделали множество смеха достойных дел и таких погрешностей, которые никак прощены им быть не могут. Ибо, во-первых, не смеха ли достойное было дело, что они, выбираясь со всем из Тильзита, восхотели одними угрозами принудить жителей городских к невозможному совсем делу, то есть, чтоб они не впускали в город свой после вас прусское войско. Требование, поистине, самое странное и удивительное! Ибо как возможно было сим безоружным жителям это сделать, и можно ль бы с здравым рассудком сего от них требовать? А чтоб принудить их к тому угрозами, то велели на домах положить пехкранцы, чтоб можно было город в один миг зажечь и весь в пепел превратить; а что того смешнее, то поставили на самом берегу реки против города, вышеупомянутый бекет с пушками, на голом месте и без малейшего прикрытия, и созвав начальников городских, сказали, что если они, по выступлении российских войск, впустят в город пруссаков, то город весь расстрелян, зажжен и разорен будет. Во-вторых, поспешность и расстройка мыслей их, при выезде из города, была так велика, что они совсем позабыли про находившиеся в тильзитском замке прусские пушки и оные в нем оставили. Итак, можно ли непростительнее быть сей погрешности, и не чрезвычайная ли сия была оплошность?
Но каковы оплошны были мы, таковы проворны были, напротив того, господа пруссаки. Они не успели проведать, что наши войска из Тильзита выбрались, как того момента оный заняли. Четыре батальона их пехоты, со множеством пушек, вступили в ту же еще ночь в сей город, а вслед за ними следовал и сам фельдмаршал Левальд. Сии вступившие войска не успели увидеть за рекою весь наш лагерь, а на самом берегу, на голом песку, без всякого прикрытия поставленный и власно, как на жертву преданный бекет, стащили тотчас со стен замка большие пушки, и поделав из них и из привезенных с собою на берегу несколько батарей, по наступлении дня произвели по бекету нашему столь сильную стрельбу, что командовавший оным нашего волку полковник старичок Плантдевильденберг не знал куда от ядер укрыться. И хотя ответствовал им из своих пушек, но не могши им ничего сделать, видя всю команду свою подверженную тщетной пагубе и потеряв десятков пять людей, принужден был ретироваться в лагерь.
Пруссаки, не довольствуясь тем, направили свои пушки и на самый наш лагерь, и как они по величине своей ядрами до него доставали, то и начали они его утеснять немилосердным образом, а особливо стрелять по фельдмаршальской ставке; а поелику оная была неподалеку от полку нашего, то от самого того и доставали ядра их до самого нашего стана.
Игрушка таковая весьма не понравилась нашему фельдмаршалу. Он вздурился, сие увидев и услышав свист ядер. Опасность, угрожаемая самому ему, принудила его забыть о своем безрассудном торжестве, за которое он по достоинству был наказан, и помышлять о спасении своем. Во всем лагере произошла оттого превеликая тревога и смятение. Повсюду началась скачка и повсюду слышен был вопль: «Артиллерию! артиллерию! давай сюда скорей пугаки, гаубицы, мортиры, бомбы, вези на берег, стреляй по городу, бросай бомбы, зажигай и разоряй оный до основания!..» Однако вся наша досада и вся злость на неприятеля не произвела никакого действия. В город хотя пущено было несколько сот ядер и брошено несколько десятков бомб, и хотя стрельба с обеих сторон продолжалась с самого утра даже за полдень и более четырех часов, однако нам со всею нашею стрельбою не удалось ни неприятелю, ни городу сделать никакого чувствительного вреда, кроме того, что поизломали на домах у них несколько черепичных кровель и труб, и поранили одного канонира. Итак, видя худой успех и не хотя далее подвергать лагерь свой опасности, принуждены мы были наконец поднять весь наш лагерь и перенесть его несколько верст далее и тем всю сию комедию, к стыду и бесславию нашему, кончить.
Теперь легко можно заключить, что насмешка таковая и посрамление от неприятеля были фельдмаршалу нашему крайне чувствительны. В досаде за сие, он не только не хотел удостоить ответом предложение, присланное от неприятельского фельдмаршала о размене пленных с трубачем, а велел отослать с мужиком одну его трубу с неподписанною никем цидулкою, что пруссаки сами своего трубача застрелили; но сверх того, желая всем беспокойствам, делаемым от неприятеля, положить единожды предел и сделать, чтоб армии прусской не можно было никак вслед за нашею далее следовать, велел разорять и опустошать огнем и мечем все, оставшиеся позади нас селения сряду и не оставляя ни одного в целости, дабы неприятель нигде не мог найтить себе убежища. А самое сие, как после оказалось, и остановило прусскую армию от дальнейшей погони, и они довольствовались уже послать вслед за нами самое малое количество гусар.
Отодвинувшись вышеупомянутым образом далее от берега и заняв новый: лагерь, пробыли мы в оной не только тот, но и весь последующий день; и хотя и не такое было время, чтоб помышлять о торжествах, потому что в сей день было у нас уже зазимье и выпал снег и началась самая дурная осенняя погода; однако для дня рождения (20-го) великого князя, было у фельдмаршала торжество и пальба из пушек.
Кроме сего, памятно мне сие место было потому, что мы имели во время стояния своего под Тильзитом и тут во всем великое изобилие. Ибо как от фельдмаршала дозволено было казакам и прочим нашим легким войскам все ближние места грабить, опустошать и разорять, то казаки наволокли к нам в лагерь скота, птиц и прочей всякой провизии такое великое множество, что все продавалось очень дешевою ценою и все были до избытка довольны. Но ничего не было так много, как меду: сей не знали они куда уже и с рук сжить, и потому носили его везде по полкам и по обозам, и продавали за сущую безделку. Полная манерочная крышка самой лучшей зеленой патоки продавалась, например, не дороже одной копейки. Итак, тот только не ел меду, кто не хотел. Что касается до меня, то я, будучи с малолетства до всех сластей, а особливо до меду, великий охотник, объедался оного при этом случае, и истинно до того доходило наконец, что он мне казался горек.
Но сколько мы с этой стороны были довольны, столько, с другой, недовольны тем, что стоявшая до того весьма прекрасная и теплая погода, вдруг переменилась и сделалась холодная и самая дурная осенняя. Сия перемена была нам тем чувствительнее, что никто почти из нас не имел у себя шуб, и всякого, по пословице говоря, застала тогда зима в летнем платье. До того времени мы всего меньше помышляли о запасении себя зимнею одеждою. Но выпавший тогда первый снег и начавшаяся продолжаться слякоть и дурная погода, надоумила нас в том и принуждала нехотя помышлять о сем предмете. Но где было взять тогда в походе шуб? и у кого их покупать, когда все терпели в том равный недостаток? Я за великое счастие себе почел, что мог достать купить у казаков превеликий овчинный тулуп, который был хотя сшит из простых овчин, но нам было тогда не до разборов, и мы рады были, что могли чем-нибудь согревать свои от стужи дрожащие члены. Что касается до холода, претерпеваемого в нашей палатке, то компаньон мой нашел средство и от оного себя и меня сохранить. Он, приехав прежде в занятый лагерь, велел поставить наперед мою, а потом, сверх моей, свою капитанскую палатку, и нажегши жаровню полну жару, внес под внутреннюю палатку и чрез то так ее согрел, что я, приехав из похода и иззябши в прах, вошел в нее как в сущий рай и не мог его довольно расхвалить за его выдумку и за нагрение таким образом палатки; а как в самое то время был у него готов и горячий чай, а потом изготовлен прекрасный и сытный ужин, то я в сей вечер так был доволен, что он мне во весь остальной поход был очень памятен, и тем паче, что мне не удалось уже иметь другого такого спокойного и приятного ночлега; ибо, к превеликой досаде моей, я в последующее же утро наряжен был от полку на ординарцы к фельдмаршалу и пришужден был, расставшись с своим другом, приобщить повозку свою к обозу фельдмаршальскому и отбыть на несколько дней от полку своего, сдав роту возвратившемуся в оную прежнему нашему поручику Коржавину.
Впрочем, в самом сем месте начала армия наша мало-помалу расходиться, и вся конница, кроме немногих выбранных эскадронов, и половинное число казаков отправлена была из сего места зимовать в Польшу, куда она тотчас и пошла, а главная армия, со всеми пехотными полками, положила иттить зимовать в Жмудию и Курляндию.
Мы выступили из сего лагеря не прежде как 21-го числа сентября; и хотя переход был не гораздо велик, но для продолжавшейся великой слякоти и стужи, весьма труден, так что вся армия претерпевала великое беспокойство и была принуждена ночевать почти без палаток; ибо большая часть обозов не могла прибыть в новый лагерь, и сей день был весьма достопамятен для армии. Во все продолжение похода не претерпела она столько труда и отягощения, сколько в сей день; однако, не по тому, что переходить надлежало ей великое расстояние, ибо переход был весьма умеренный, но потому, что следовать ей надлежало низкими, ровными и частыми ручейками и топкими лощинками, пресеченными и такими местами, которые и в доброе время и в сухую погоду не гораздо сухи и тогда будучи от продолжавшегося беспрестанно дождя, слякоти и снега размочаемы и бесчисленными колесами и лошадями разбиваемы, превратились в самую топкую и вязкую грязь, из которой ноги почти вытащить было не можно. А посему всякому не трудно себе вообразить, каково было иттить всей пехоте и тащиться всем обозам по таковой грязи, и притом по слякоти и при великом и холодном ненастье. Истинно не могу с покойным духом и без внутреннего содрогания и поныне еще всего того вспомнить, что я в сей день тогда видел.
Мне судьба, власно как нарочно, преподала наиудобнейший случай видеть тогдашнее жалкое состояние армии и быть всему злу, претерпеваемому оною, очевидным свидетелем; ибо, находясь в самое сие время у фельдмаршала на ординарцах, мог я уже более всего насмотреться, нежели прежде, находясь при полку, и по самому тому и могу я обстоятельнее рассказать о сем несчастном и для многих пагубном дне.
Низкость тамошних мест и тогдашнее превеличайшее ненастье причиною тому было, что весь путь, по которому армии следовать надлежало и одними уже передовыми войсками, а особливо конницею, так разбит был, что мы с фельдмаршалом и обозом его, хотя всех прежде поехали, но и нам уже весьма дурно было ехать; когда же повалила артиллерия и ее тягости и тяжелые обозы, то растворилась везде такая вязкая топь и грязь, что я никак изобразить ее не могу. Как бы то ни было, но мы с фельдмаршалом в назначенный новый лагерь приехали очень еще рано и расположились себе спокойно: он в своих огромных ставках и теплых войлочных калмыцких кибитках, а мы также кой-каких палатках в его обозе. Я так был счастлив, что и тут нашел себе нечаянно одного знакомого. У фельдмаршала случилось в сие время быть, как нарочно, дежур-майором и командиром над всеми нами, ординарцами, самый ближний деревенский мой сосед, князь Иван Романович Горчаков. Сего человека до сего времени я нисколько не знал; но он, при расспрашивании меня о том, кто я таков, не успел услышать мою фамилию, как тотчас сказал мне сам, что деревни наши смежны между собою, и так ко мне приласкался, что я неведомо как был им доволен. Он взял меня тотчас в особое свое покровительство, и я должен был у него и обедать и ужинать во все то время, покуда я находился на ординарцах.
Вскоре после обеда и вслед за нами притащилась кое-как и пехота. Смешно и жалко было на нее смотреть: не было ни одного человека, который бы по колено почти не был в грязи, а многие были с ног до головы грязью перемараны. Все полки распущены были тотчас по назначенным для них лагерям, но лагери сии были еще пустые и без палаток: ибо обозы все остались еще далеко позади и оных не было еще и в почве. Случившаяся в самом еще том селении, где мы стояли прежде, и откуда пошли, прескверная через один топкий ручей переправа, и то и дело ломающиеся мосточки, которые чрез оный на скорую руку были поделаны, причиняла им столько остановки, что они весь день прогваздались, переправляясь чрез оную. А бедные солдаты принуждены были долгое время быть без палаток и терпеть стужу и мокроту под снегом и дождем под едиными своими плащами. К вящему несчастию, и дров в новом лагере не можно было так много найтить, чтобы можно было раскласть довольно огней и у оных греться; а иные полки были еще того несчастнее: им, по тесноте места, досталось стоять на таком месте лагерем, которое сущею трясиною и болотом почесть можно и где ни четверти часа не можно было никак простоять на одном месте, буде не хотеть, чтоб на том месте сделалась лужа и ноги не очутились на четверть и более в воде от хлипкого и вдавливающегося грунта.
Наконец, как наступил уже и вечер и из обозов только что начали показываться передовые, то сие начинало уже тревожить и беспокоить нашего фельдмаршала. Он то и дело посылал ординарцев понуждать, чтобы скорей ехали. Но все сие не производило никакого успеха. Погода становилась от часу хуже и дорога гаже; по наступлении же ночи сделалась такая темнота, что ни зги было не видать, а притом такая стужа, что и в шубе едва оную терпеть было можно. Рассудите ж теперь, каково было бедным нашим солдатам, недождавшимися своих повозок и ночующими на мокрой земле, под дождем и снегом, под одними своими плащами? А что происходило с бедным обозом, того без жалости я вспомнить не могу, мне случилось быть очевидным тому свидетелем, и вот каким образом:
В самую полночь проснулся наш фельдмаршал, и услышав, что не все еще обозы пришли, восхотел послать туда еще одного ординарца. Сих ординарцев было у него хотя много, ибо от всякого полку было по одному, но так случилось, что тогда не было никого на лицо: все разосланы были в разные места, и я оставался только один из всех. Князь Горчаков сколько ни старался до того времени меня щадить, нарочно никуда не посылая, но тогда не было и ему возможности меня помиловать от сей посылки. Он с превеликим сожалением пришел ко мне сам в палатку и, будя меня из сна, говорил: «Вставай Андрей Тимофеевич! что делать, хоть бы и не хотелось мне вас потревожить и в сие время посылать, но велит самая необходимость. Не взыщите, ради Бога, того на мне. Граф спрашивает теперь ординарца, а никого нет, кроме вас, итак, пойдемте к нему». – Досадно мне сие было чрезвычайно, ибо я только что под тулупом своим угрелся и заснул; но зная сам необходимость, не роптал ни мало на князя, но шел за ним с терпением.
Пришед к фельдмаршалу, не мог я внутренно не рассмеяться тому, что тут увидел. Я нашел его в преогромной, богато внутри украшенной и жаровнями и спиртами довольно нагретой кибитке, лежащего на пуховиках на одной, а лейб-медика, или доктора его, на другой кровати; но в чем бы, вы думали, сей предводитель наш, при тогдашних печальных обстоятельствах, упражнялся? Истинно стыдно сказать. Изволил слушать сказки от сидящего в головах у него за столиком гренадера и болтавшего нелепый вздор во все горло. – Боже мой, подумал я тогда сам в себе: тою прямо приличное упражнение для фельдмаршала такой великой армии и в такое время! – Князь тотчас доложил ему, что привел ординарца, и тогда начал он мне приказывать. – «Слушай, мой друг!» сказал он мне: «поезжай по дороге, где шла армия до самого того места, откуда мы сегодня пошли, и посмотри, сколько еще обозов по дороге, и все ли они переправились чрез речку? и буде не все, то сочти ты мне, сколько повозок еще не переправилось». – «Слушаю! ваше сиятельство», ответствовал я: – «только счесть, не уповаю, чтоб было можно: темнота теперь так велика, что и на сажень ничего почти не видно. – «Ну хоть наугад посмотри сколько», сказал он: – «только поезжай и возвращайся скорее».
Приняв сие повеление, надел я сверх мундира овчинный свой тулуп, и укутавшись хорошенько в него и в надетую сверх того епанчу хорошенько, взял я в конвой себе двух казаков и пустился верхом в путь свой. Одному из казаков велел я ехать перед собою, дабы можно было мне узнавать, где рытвина и где топь, и чтоб, въехавши либо в яму, либо в тину, не слететь с лошади и не сломать головы; а другому приказал ехать позади себя и не отставать ни на шаг. Темнота в самом деле была преужасная и дорога так разбита и испорчена, что я того и смотрел, чтоб не слететь и мне таким же образом с лошади, как то уже не однажды с передовым моим казаком случалось. Впрочем, не успели мы выехать из лагеря, как и начали встречаться с нами повозки в таком состоянии и положении, какое без внутреннего сожаления я вспомнить не могу. Инде погрязла телега в грязи, и лошади, выбившись из сил, лежали, растянувшись. В другом месте наезжал я лошадей, совсем уже издохших и самих повозчиков едва вживе, стужа и мокрота их совсем переломила; а отъехав далее, наезжал я и лошадей и повозчиков умерших от стужи: те как шли, так, упав, и издохли, а сии, прикурнувишсь, сидели позади повозок – и так окостенели. Инде одни лошади стояли по пояс в тине, а повозчик с полверсты от них лежал без дыхания. Одним словом: вся дорога наполнена была такими печальными зрелищами, что я не мог без внутреннего содрогания смотреть на оные. Наконец, вдали увидели мы зарево, а потом и пламя, освещавшее весь горизонт, и легко могли заключить, что тут надобно быть тому месту, куда мне ехать надлежало, и где была самая та скверная переправа, которая столько остановки наделала. Я пустился с казаками моими на сие зарево, и, за темнотою, едва было сам не погряз в тине и болоте, однако, наконец, кое-как доехали мы туда.
Но что ж увидел я тут? повозок несколько сот стеснилось к переправе и слышан был только вопль, шум и треск. Некоторые из них лежали опрокинутыми с гати в болото и на половину погрязшие; иные лежали на боку; у других переломаны были оси, а у иных колеса, и все в превеличайшем беспорядке и в такой тесноте, что мне не было никакого способа проехать и их не только пересчитать, но хотя глазом окинуть. Итак, довольствовался я, спросив сколько еще там за речкою обозов? и услышал, что их еще сот с шесть и более назади. Тогда не оставалось мне иного, как назад ехать; но как мы с казаками сами немилосердно перезябли, то рассудили заехать наперед погреться к находящемуся в близости огню.
Но какой бы, думали вы, это огонь был? Ах! не могу и сего без сожаления вспомнить. Это было прекрасное строение, стоявшее в по́ломе. К несчастию, случись в самом том месте, где была сия переправа, прекрасная прусская деревня; и как дворы крестьянские были огромные, крытые снопами и стоящие друг от друга в отдалении, то в ней-то, двор по двор, зажигали наши переправляющиеся, чтоб как светом от пламени пользоваться, так и самим обогреваться. Боже мой! подумал я сам в себе, какие горестные последствия приносит с собою война! Чем бедная сия деревня виновата, что случилась быть в этом месте? Однако, потужив, сделал и я компанию прочим и, полежав на бугорке в погревшись против огня, пустился в обратный путь для донесения фельдмаршалу всего того, что я нашел и видел. Сей не успел меня увидеть вошедшего к нему в кибитку, как тотчас спросил: «что, мой друг, много ли еще?» – «Очень много, ваше сиятельство», ответствовал я, и рассказал ему потом все, что видел, как наезжал на рассеянные по дороге и по полям повозки, как видел многих повозчиков и лошадей умерших и прочее, что видел. Но что же вы бы думали он на сие сказал? Ничего, а только приказал мне иттить в свое место, а гренадеру продолжать сказывать сказку, прерванную моим приходом.
Вот какого фельдмаршала имели мы в тогдашнем вашем походе! Люди, вверенные его предводительству и попечению, погибали и страдали наижесточайшим образом, а он в самое то время увеселялся слушанием глупых и одними только нелепостьми наполненных сказок. Чему и дивиться, что армия на сем обратном походе претерпевала несравненно более урона, нежели идучи в Пруссию. Но я возвращусь к моей материи и буду продолжать повествование.
Для всех вышеупомянутых обстоятельств принуждены мы были сделать на сем месте растах и дождаться обозов, которые прибыли все не прежде, как уже под вечер на другой день. Сие время употреблено было для сожигания всех излишних вещей. Все обозы были пересмотрены и все лишнее сожжено и брошено. Сколько пушек, сколько ядр и бомб, пороху и других вещей и военных снарядов не побросали мы тут в воду и не зарыли в землю, для того, что везти было не на чем! Но все сие помогало мало. Тягости убавилось немного, и труд был тот же; и я не знаю, как бы нам дойтить, если б не умилосердилась над нами сама натура и не произвела некоторой перемены в погоде, и оная не сделалась несколько суше и лучше.
Впрочем, и в сию вторую ночь должен я был иметь некоторое беспокойство. Поелику все нужные предосторожности от неприятеля наблюдаемы были и в сие время, которые, в рассуждении тогдашних темных ночей, и неизлишними были, то имел всякий день дежурный генерал-майор обыкновение: по наступлении ночи, объезжать весь лагерь кругом и осматривать везде ли исполняется все то, что приказано, и поставлены ли нужные бокеты. Он бирал обыкновенно с собою несколько человек из нас, ординарцев, и в сию ночь должен был и я быть в его свите. Дежурным генерал-майором был у нас тогда толико прославившийся потом, граф Петр Александрович Румянцев, и с ним-то ездили мы тогда осматривать все полки и посты. Не могу без смеха и поныне вспомнить тогдашней нашей езды с ним. Никакая каналья, я думаю, не был столько браним и ругаем, как мы тогда с ним. Но что смешнее всего то, хотя нас немилосерднейшим образом и всякими скверными словами ругали и бранили, но мы принуждены были сносить то с терпением и без малейшей досады и, вместо сердца, только что тому смеяться. Причиною тому была крайняя темнота тогдашней ночи и то, что мы, проезжая сквозь полки и едучи мимо офицерских палаток, то и дело ногами лошадей своих зацепливали за палаточные веревки и тем приводя все палатки в потрясение, мешали спать в них офицерам, которые, не зная нимало кто тут так неосторожно ехал и отваживался их покой нарушать, сердились, кричали и бранили нас немилосердным образом, и так иногда хорошо, что мы со смеха принуждены были надседаться и им охотно то отпускали.
Ночевав помянутым образом в сем месте две ночи, 23 числа выступили мы опять в поход и, делая небольшие переходы, шли как сие, так 24, 25, 26 и 27 числа без растахов и претерпевая великую нужду и беспокойство, а особливо от стужи и продолжавшихся еще дождей. Особливого в сие время ничего не случилось, кроме того, что мы, как сущие варвары, жгли повсюду селы, дворянские домы и деревни, и днем курился везде дым, а ночью повсюду видимы были зарева и пожары. Какое зрелище для жалостливого и человеколюбивого сердца! – Не было тут пощады никому. И какое бы жило и строение прекрасное ни было, но долженствовало обратиться в пепел. Но для чего? Для того только, но два эскадрона неприятельской конницы гнались за нами, и прусскому фельдмаршалу заблагорассудилось послать их в след за нами, для примечания нашего похода и движения; а наш не мог того рассудить, что они нам ничего важного сделать не могут, но вместо того, чтобы послать их отогнать, рассудил за лучшее удержать их опустошением всех остающихся позади нас мест и предаванием всего мечу и огню, не подумав ни мало о том, что чрез таковую жестокость навлекал всей нации нашей пред всем светом превеликое бесславие и такое пятно, которое останется на век в истории и которое ничем смыть не можно; ибо вообразите себе, любезный приятель, что писали тогда в ведомостях неприятели наши о сем разорении и какое мнение подавали о нас всему свету:
