Надежда Александровна Белякова
Кузнецкий мост и Маргарита
– Письмо из дома, но почерк незнакомый, не моей сестрёнки. Что такое?
И Саша видит все в этот сне так отчетливо и ясно. Вот он смотрит на самого себя. Теперь он видит со стороны, как читает то письмо, низко согнувшись над ним.
И, вдруг резко подняв голову, воет, страшно воет в небо. Крупно письмо перед его глазами, превращается в белое мутное небо, как экран, на котором строчки письма, становятся размытыми пятнами, которые приобретают смутные очертания. В них он узнает родные места, деревенскую улицу, дорогу, проходящую между домами. Украинская хатка, а в ней сидит его сестра. На стенах фотографии близких и фото Саши в самолете.
В деревню врываются немцы и свои. Но теперь уже не свои, а враги – ставшие бандеровцами бывшие соседи. И девушек этой деревни, избитых изнасилованных, голых и полуголых, пьяные немцы и бандеровцы забрасывают и заталкивают в деревенский колодец. Стреляют в него, а значит и в девушек. И после этого опять Саша неистово бомбит на бреющем разбегающихся в ужасе крыс. Почему-то понимая, что эти крысы и есть насильники и убийцы.
Сосед, рассматривающий, как меняется лицо Саши во сне, всматривается, и, словно понимая, что сейчас происходит в Сашином сне, прикрывая его плечо сползшим на пол пледом, прошептал, словно пытаясь поддержать его:
– Правильно! Сашка! Давай! Мы их и там добомбим!
Рита вошла в метро Таганская. Походка танцующая, потому что в голове у неё крутится саксофон: «Волярэ, кантарэ! Ля-ля-ля!». Улыбающаяся девушка с московском метро, среди общей суеты, всегда притягивает взгляды, словно в ней в эту минуту каждый узнает себя в лучшие времена молодости и удачи. А те, что помладше, видят в этом для себя добрый знак того, как хорошо, как манит близкая молодость, в которой будет столько красоты и улыбок, что столько хорошего впереди.
Когда она добралась до Кузнецкого Моста, направилась Дом Моделей, осторожно ступая по брусчатке, чтобы не повредить тонкие каблучки. Тут ее увидел, подошедший к окну Абрам Моисеевич Бершадский. В руках у него было кепи, натянутое на форму липовой болванки и специальная железная щетка для расчесывания меха. Он расчёсывал мех, стоя у окна и увидел идущую на работу Маргариту. Тоже улыбнулся, глядя на неё. Повернулся к сотрудникам, сидевшим в комнате их отдела. И Абрам Моисеевич сказал им, сидящим за своими столами Вере Ивановне Савиной, Нине Яковлевне Заморской и Прасковье Борисовне:
– О! Милые дэвушки! У нас новость; а наша Маргоша влюбилась!
Прасковья Борисовна, закручивающая своими грациозно мастеровитыми пальчиками замысловатый бант для уже готовой шляпы, насмешливо ответила ему:
– Экий Вы насмешник! Абрам Моисеевич! Обсуждать даму…
Но он не сдавался:
– Я серьёзен, как никогда! Видели бы вы! Она не идёт, а парит! И пританцовывает. Вот увидите, сейчас выдаст романтическую серию головных уборов – и это будут не теплые береточки какие-нибудь! Не кепи для начальственных дам! Нет! Вот увидите – это будут широкие волнообразные поля с немыслимым декором! Ну, и банты, конечно! Но в основном это будут крупные цветы и декоративные броши.
Нина Заморская рассмеялась над его будущим прогнозом развития моды:
– Абрам Моисеевич! Вы прогнозируете тенденции моды смелее наших искусствоведов! Откуда Вы знаете?
Абрам Моисеевич, надевая другую свою новую модель кепи для будущей коллекции на подставку, прищурившись, пристально и придирчиво осматривая модель, явно довольный тем, как получилась эта работа, ответил:
– Ниночка, детка! Я – старый еврей! Я прожил жизнь! И поэтому мне не нужно быть модельером, чтобы понять, что влюбленная женщина захочет сделать, то, что хотела бы сама одеть любая влюблённая двадцатилетняя красавица. И, главное, она сегодня намного опоздала. Но, судя по походке, ей всё это так очаровательно по фигу!
И действительно, вскоре дверь их отдела распахнулась, и в комнату вошла Маргарита, смущаясь тем, что опоздала на работу. Она с порога, здороваясь и извиняясь одновременно, поделилась идеями, которые посетили её в этот день по дороге на работу.
– А знаете, я хочу сделать такую, такую – романтическую серию шляп для осенней коллекции. Прежде всего – это будут шляпы с большими, плавными, ассиметричными полями. С легкими, развивающимися драпировками и бантами! Нет, пожалуй, будет лучше – с декоративными, яркими цветами. И броши нужно будет добавить!
Реакция сотрудников ее озадачила. Потому что вместо ожидаемого ею обсуждения её сегодняшнего опоздания Маргариту встретил взрыв дружного смеха. Который увенчался многозначительной сентенцией Абрама Моисеевича:
– Ну, вот! Я же вам всем говорил. А вы сомневались!
Рита, недоумевая, что это на них всех напало, молча прошла к своему рабочему столу и села за работу. И начала рисовать эскизы – работать над своей будущей романтической серией головных уборов. Так прошел день. Пролетел и вечер.
А Саша в это время спал. Спал пока не раздался звонок будильника. Он встал. И начался обычный сбор на работу. В нём трудно теперь узнать прежнего Сашку Лохматого, как зовут его друзья. Строгий костюм, белая рубашка, галстук. Так он обычно уходил в ночь на работу.
Глава 10. Таганка
Поразительно то, насколько порой насмешлива бывает Судьба. Удивительно то, что Маргарита поселилась не просто на Таганке, а в том районе традиционно – по-московски по старинке еще в 60-е годы назывался – Болванщики. Конечно, услыхав это название в детстве, я сразу же представила, что наши милые закоулки старой Таганки с резными наличниками на окошках, а в мороз украшенные вертикально стоящими, как в торжественном карауле, взметнувшимися столбами печного дыма, со старинными купеческими особнячками с колоннами и изразцами – оказывается родина дивных китайских болванчиков, так уморительно и неутомимо кивавших своими улыбчивыми головками.
Но папа объяснил мне, что это был район, где селились и работали болванщики, изготовлявшие из липы болванки в форме шляп, для изготовления шляп. Те самые болванки, без которых не создать ни шапку, ни шляпу.
В штате ОДМО «Кузнецкий Мост» времен СССР всегда было несколько болванщиков, которые вытачивали по эскизам модельеров головных уборов болванки, прорабатывая будущую болванку, как скульптор скульптуру, под внимательным руководством художника модельера. Так, что, переселившись с Маяковки, где жила Маргарита у Татьяны Васильевны Фердинандовой к Саше в коммуналку, Маргарита неожиданно оказалась с точки зрения профессии своем районе, в смысле профессиональной принадлежности.
Таганка 60-х резко отличалась от других районов Москвы, у нее был свой образ, лицо и даже – звучание. Отчасти это было вызвано тем, что знаменитая «Птичка» – Птичий рынок находился именно здесь. И в районе Таганки, как ни в каком другой была традиция в каждом дворе устраивать голубятни. Причем у каждой голубятни был свой хозяин, это всегда было чье-то отдельное королевство индивидуализма, это было удивительное пространство чьей-то личной свободы, особенно значимой и дорогой, потому что все ведь в те годы в основном жили в коммуналках. И, понятно, что стая голубей была гордостью хозяина. Разные породы красивейших птиц украшали небо Таганки, как живые летающие цветы. И, конечно, соревнование за особо изысканную красоту разных пород птиц – тоже была тема насыщенности уличной жизни дворов и закоулком Таганки тех лет. Потому и небо над Таганкой было особенное. В нем всегда кружились не просто стаи, а сопровождаемые особенным художественным свистом хозяина, которым он общался со своими голубями, когда он выпускал полетать на волю свою стаю. И свистом объяснял и приказывал им, направляя их действия. Их красота и то, как они порхали в небесах тех лет – все это было темой оживленных споров, восторгов и зависти, любовавшихся ими обитателей Таганки.
В те далекие годы по весне в майские праздники, насыщенные буйством пьянящего аромата распускающейся первой листвы, над Таганкой кружились в небесно-облачном танце стаи белых голубей. Голубятни и их владельцы-голубятники – шпанистые ребята, обычно в кепках и донашиваемых пиджаках по моде 50-х годов, доставшиеся им от отцов и старших братьев. Их колоритные лица с тем особым налетом приблатнённой независимости и поведения на грани эпатажности в своей аполитичности один из ярких штрихов того времени. Их свист, которым он собирали или подгоняли ввысь свою стаи – особое и очень личностное искусство, их язык с голубями – дивный и завораживающих небесных цветов московских небес начала 60-х годов. Без этого звучания виста голубятников тех лет невозможно представить голос той Москвы, и особенно – Таганки.
Кружащиеся стаи голубей в московском небе тех лет на праздничными демонстрации навсегда остались в воспоминаниях, как особое знамя свободы, без лозунгов, но абсолютное и прекрасное чьё-то волеизъявление. Ведь кто-то, не спрашивая разрешения, строил во дворах эти голубятни из всякой немыслимой рухляди, до странности напоминающие современные перформансы и дарил городу эту дикую и своевольную красоту. Сверкающую особой породистой белизной и отрешенную в своей красоте от всего происходящего внизу в мире людей, в жизни города.
С этой белизной порхающих в небе голубей могло сравниться только развешенное здесь же во дворах белье – бесконечные белые простыни. Белье после стирки вывешивали в те годы во дворах, потому что в тесноте коммуналок это было невозможно. Да и для свежести белья это было необходимо. И действительно в той Москве тех лет можно было вывешивать белье «для свежести», потому что не было нынешней загазованности, не было столько машин. В голосе города – еще преобладал голос человека, потому что не было нынешнего гула машин, поглотившего живой голос человека.
Там, на деревянных улочках Таганки кипели страсти, комичные и драматичные одновременно. В праздник над улочкам-переулочками тосковали о чём-то своём немецкие оккупационные аккордеоны, звучащие то в одном дворе, то в другом – словно перекликались. Так на всю жизнь и остался во мне образ запредельной тоски: «аккордеон на закате» и запах старых деревянных домов прежней Москвы. Завершение праздников, часто вытекающих на простор московских двориков из тесноты коммуналок тех лет и продолжалось на деревянных столах для домино, за которыми жил своей жизнью мужской клуб двора. Домино и шашки были властителями дум многочисленных в тех годы инвалидов войны и пенсионеров. Поскольку в те годы в русле борьбы с «Нетрудовыми доходами» лютовало знаменитое ОБХС, которое боролось с «проявлением частнособственнических инстинктов, как наследия капитализма», то работать в свободное время считалось преступлением против устоев социализма, что-то вроде «подрывной деятельности». За это по решению суда присуждались реальные тюремные сроки. По доносам соседей даже швеям не разрешалось зарабатывать «частно». То есть: сверх зарплаты. То есть ругательство-присказка «чтоб тебе жить на одну зарплату» было рождено самой жизнью.
Это приводило к незанятости людей в нерабочее время. А при отсутствии и неразвитости культурного досуга в обществе тех приводило к тому, что все дворы были забиты мающими от безделья мужиками, играющими в бесконечное «Домино» на деревянных столах, соседствующих с песочницами под ржавыми мухоморами, где играли в куличики дети. Здесь же на глазах детей за «ДОМИНО» «раздавливался мерзавчик», «опрокидывалась чекушка или «пол литра», «на троих» т. д.
То есть в этом вопросе: выстраивание преемственности поколений прерывалось только сильными морозами. Этот звук с куражом прихлопнутой фишки домино заскорузлой ладонью уже «разогретого» и «поддатого» пролетариата об скверно обструганный деревянный дворовый стол – тоже очень точный звук в голосе города тех лет. Такой яркой, звучащей была Москва тех лет.
* * *
В середине 50-х годов в ОДМО «КУЗНЕЦКИЙ МОСТ» появились такие яркие модельеры, как Аралова, в творческих поисках которой были спрогнозированы многие тенденции моды, ставшие актуальными спустя не одно десятилетие. Она была автором нового прочтения и осуществления образа обуви – современных женских сапог. Но, не как уныло необходимый атрибут бездорожья или обувь жертв скверной погоды. А именно такой обуви, без которой немыслим был переворот в рождении нового интеллектуального стиля эпохи мини юбок, отразившем тот переворот в укладе и морали мятежных 60-х годов. И, наступившего следом за минимализмом мини юбок – романтическим стилем в духе «ретро», пронизанного чарующе-ностальгирующими интонациями печали об «утраченном Рае». Это было миди, царившее с середины 70-х и далее годов. Образы тех лет, которые представить было бы невозможно без выразительно чувственных, разнообразных, принимающий и отражающий все колебания стилей и направлений моды и сегодняшнего дня – женских сапог. А ведь Аралова создала и разработала эту обувь в то время, когда выбор теплой обуви ограничивался выбором между валенками и резиновыми ботиками на пуговках сбоку, которые по подобию обычных калош, одевались прямо на туфельки. Ботики – это была литая резиновая форма с отверстием для каблука.
Я их хорошо помню. Потом они доживали свой век среди старой обуви на дачах в сараях с напутствием:
– «А, ну, как, пригодятся на даче в непогоду!»
И такие ботики, совершенно одинаковые на всей шестой части суши, на фоне сугробов украшали ножку советской женщины в снежные зимы 50-х годов, когда в мастерских ОДМО кипела работа по созданию образов и предметов одежды, в которых граждане должны были обрести обещанное счастье. Социализм не только с человеческим лицом, но и в человеческой одежде! А ведь творили они тогда, когда «любимым цветом советского народа – был цвет – «не маркий». И люди на улицах городов еще донашивали ватники, шинели, дубленки с клокастым мехом были рабочей одеждой престарелых инвалидов-дворников. И лишь успешные члены общества обладали габардиновыми пальто, а представители номенклатуры даже с каракулевыми воротниками и ушанками.
А, на показах моды в ОДМО, на его подиуме Зеленого зала уже сверкали смелостью новизны созданные Араловой полушубки, декоративно расшитые разноцветной кожей, в стиле ля рюс, осознанной как единство с духом народа, но вне времени и, исторически продиктованной направленности. Это была не народная крестьянская одежда, а стиль эстетов, живущих вне социальной зависимости, ценящих народное искусство, а значит чувствующие свои корни. В этих моделях было столько социальной независимости, осознания образа нонконформистского, не относящегося к общепринятой советской социальной иерархии, что без этой одежды в истории костюма невозможно было бы представить образ тех, кто гораздо позже составлял движение хиппи. Так, что и поэтому эти идеи были подхвачены и развиваются по сей день. А ведь я говорю о модельере 50–60-х годов! Хочется особенно отметить, что не было диктата свыше; некого du comme il faut, которое загоняло бы модельеров в некое единое русло – стиля ОДМО. Стилем ОДМО было именно разнообразие тенденций, творческих поисков и почерков разных мастеров. А обобщающим фактором был обязательный для всех высокий уровень представленных работ.
Так, например, почти одновременно с Араловой работала и элегантная Валерия Горовец. Ее модели отличал дух единства и даже некоторой дискуссии в русле современных поисков в тенденциях моды домов моды Европы и всего мира. Модели, которые она предлагала, словно стирали границы, обусловленные «железным занавесом». И все те, кому были адресованы ее модели становились просто современниками, люди общего для того времени стиля, а не теми, кого расставила действительность по разные стороны пресловутого «железного занавеса». И в этом было зерно ее творческой философии. Ее творчество призывало современниц выглядеть по утрам так же, как и спешащие на работу элегантные парижанки, не зависимо от того, кому – москвичкам, ленинградкам или жительницам далекой глубинки СССР предстояло носить эти модели. Им предлагалось встречать праздники в Домах Культуры, посещать концерты и театры в вечерних платьях с пышными, как кринолины юбки, или смелыми декольте, ничуть не хуже, чем у элегантных дам «загнивающей буржуазии, скучающей на собственных виллах и особняках от собственной бездуховности и бесперспекти», как клеймили тогда заграницу в советской прессе.
Талантливые работы Н. Голиковой, раскрывшие тему молодежной моды, как отдельной темы в современной моде, особенно ярко проявились в 1957 году, когда специально к праздникам Фестиваля Молодежи в Москве ОДМО готовил обширную коллекцию для внедрения в производство. Что бы дать возможность приодеться народу и не ударить в грязь лицом перед таким наплывом иностранцев. Хотелось бы вспомнить и художественного руководителя тех лет, направляющая работу Дома Моделей, не подавляя и хорошо соединявшая администрирование и свою творческую работу – Людмилу Головкину. Безупречно элегантную, деликатную, умевшую держать ровный паритет и создавать хорошую рабочую интонацию между собственно администрацией и творческим коллективом ОДМО. Время ее правления мама вспоминала, как счастливые времена, когда и администрация Дома Моделей была вовлечена в творческий процесс своего заведения и бережно относилась к сотрудникам, что, увы, ушло и со сменой руководства и стало сходить на нет с окончанием Хрущевской оттепели. А позже, и вовсе сменилось жестким управленческим диктатом периода застоя, сопровождаемым разнузданным пьянством администрации, чванством этих «королей жизни» по отношению к талантливы модельерам. А проще – примитивных хапуг и деляг. Но все это было потом.
А в 50-е годы там царила оптимистичная атмосфера радости творчества, сопричастности к построения нового светлого мира мирного времени. Та высокая планка работы на уровне подлинного искусства, которую держал накал их творчества и искренность самоотдачи, делала просто невозможным появление в их коллективе тусклой и равнодушной личности, пусть даже опирающейся на высококвалифицированный пошив. Поэтому новых сотрудников выбирали очень тщательно, выискивая и присматривая таланты и среди студентов Текстильного института и учащихся Московского швейного техникума. Они привлекали и талантливую молодежь. Удивительно, но эти сочетания, как оказалось отнюдь не противоположностей, создавали единый творческий коллектив, спаянный особым азартом творчества, радости открывшейся для многих художников-модельеров возможности участия в создании новых образов, которым предстояло жить и быть в такой долгожданной послевоенной мирной жизни. Этот светлый оптимизм давал силы и жажду творить, не смотря на все реалии бытия.
Во время прохождения практики в ОДМО, мама сначала работала в качестве зарисовщицы моделей на показах мод, проходящих на Кузнецком Мосту. Это были моментальные зарисовки, не просто хорошо, а порой виртуозно запечатлевающие акценты мелькающих на подиуме образов, но и наполненные неподдельным восторгом от всего увиденного. Это были – графические этюды для журналов, в как необходимые иллюстрации, идущие в комплекте с выкройками моделей, новейших разработок ОДМО, которые в те годы были нарасхват – и для сопровождающей модели документации для внедрения моделей на фабрики. Эти рисунки, как и выполненные ею авторские головные уборы – сразу же привлекли внимание мастеров ОДМО к молоденькой выпускнице Московского Швейного техникума. Как позже вспоминала мама, были и другие претендентки на место в отделе моделирования головных уборов. Некоторых она знала по ее же техникуму. И кандидатуры всех претенденток рассматривались очень тщательно, но властители и властительницы дум в области высокой моды тех лет остановили свой выбор на ней; синеглазой, застенчивой, пугливо-вежливой девушке, откровенно плохо одетой сироты-провинциалки. Главным украшением, которой были две толстенные косы, тяжело лежащие на ее красивых плечах, как два русла великолепных русо-пепельных волос. Но в тот год свободных мест не было и «присматривали» сотрудницу на неопределенно удаленное будущее. У нее взяли список телефонов всех ее «явочных квартир»: и дяди с тетей, и чудно́й барыни Фердинандовой, и нескольких подруг, через которую ее можно было бы найти в случае так ожидаемой надобности. Она еще год проработала зарисовщицей образцов одежды и головных уборов в научно-исследовательском институте, где занимались разработками методиками для внедрения образцов моды в производство. И со временем, она стала просто запрещать себе; и мечтать, и ждать заветного звонка.
Но этот звонок все же раздался, но, правда – лишь год спустя. В 1953 году, за три года до моего появления на Белый Свет.
