Надежда Александровна Белякова
Кузнецкий мост и Маргарита
Глава 11. Анна Маньяни и рождение дочери
С середины 50-х годов в советских кинотеатрах стали появляться совершенно новые иностранные фильмы. Но среди них особенной глубиной драматургии отличало возникновение итальянского неореализма. По-настоящему интересное, хорошее западное кино – крутили в маленьких клубах, чаще всего, где-то на отшибе, наверное, чтобы остудить горячие головы вольнодумцев тех лет. Где, видимо, удалось «внедриться» в администрации клуба и «окопаться» смельчаку-интеллектуалу. Благодаря чему удавалось протащить на экран острую вещь, смелые и талантливые фильмы современного запада. А для конца 50-х начала 60-х годов – это было личным подвигом отдельных смельчаков. Но в основном такие фильмы были не для массового зрителя, а для взыскательного зрителя, ищущего встречи с настоящим искусством. И, ориентируясь на такого не массового зрителя и показывали такие фильмы чаще всего не в центральных кинотеатрах, а в клубах и в Домах Культуры при различных заводах и городских фабриках, в издательства, а зачастую на закрытых просмотрах, порой с живым переводчиком, вещавшим по ходу фильма через громкоговоритель на различных предприятиях. Эти смелые кинотеатры и клубы были хорошо известны московской интеллигенции. В издательствах, например, в киностудиях – «для своих» и их друзей – приглашенных. И «толпились» на одни и те же фильмы, одни и те же красивые лица той Москвы. Фильм выбирал зрителя, зритель выбирал фильм – полная взаимность торжествовала в этом вопросе.
Поэтому зачастую, чтобы увидеть новое достижение мирового киноискусства, родителям, волокущим меня за собой, приходилось иной раз ехать в кинотеатр после работы, терпеливо и порой долго стоять в очереди. Кстати, без всякой гарантии, что билетов хватит на всех. Но эта очередь резко и приятно отличалась от магазинной. Это замечала даже я, совсем ребенок. Было в этих очередях что-то «клубное». Где наметанный глаз, моментально узнавал «своих». И элегантность, и легкая ирония должна была росчерком емкой и точеной фразы, определяющей и уровень, и социальный статус тех, кто пошучивал, перебрасываясь фразами в томительном ожидании пока очередь двигалась к заветному окошку, чтобы купить билет. То, что позже и составило тот особый аромат и стиль жизни творческой интеллигенции в конце 50-х – начале 60-х годов наравне со многими аспектами реальности того времени.
Бурлеск Эзопова языка, определяющий позицию и политические взгляды говорящих. В то время и чтение книг, который было не достать, и просмотры фильмов, на которые трудно было попасть, и походы в театры на спектакли, на которые невозможно было попасть – все это требовало особого собственного усилия, вхождения в определенную среду, тех кого гораздо позже назовут «шестидесятники» и подлинного соответствия ей. То есть – большой работы над собой и сопричастности к интеллектуальной жизни того времени. Книги нужно было "доставать".
"Лишний билетик" в кино, а особенно в театр – нужно было «стрелять», потому что не все билеты поступали в открытую продажу, а удерживались в кассе до последней минуты, как «бронь» для особо значимой публики – для привилегированной аристократии тех лет: для номенклатуры, которая жила по иным законам в социуме. Исключительным были все формы обслуживания для этого класса со своими подуровнями: и еда, и одежда, и медицинское обслуживание, и отдых, и квартирный вопрос и т. д… То есть, караулить на подходе и подходить к идущим с билетами, угадывая по их выражению лиц, у кого именно может оказаться лишний билет.
Тем счастливчикам, кому удалось купить в кассе билет или «стрельнуть лишний билетик» у входа, кроме фильма доставалось особое удовольствие дожидаться начала фильма в фойе под потрясающими хрустальными люстрами, на которые я старалась, не мигая смотреть так пристально, чтобы всё вокруг начинало таять, и мне было бы легче представить, что я в настоящем, сказочном дворце. Перед началом фильма играл оркестр. Чаще всего вальсы Штрауса. А в кинозале тяжелые складки пурпурно красного занавеса шевелились, потом, словно нехотя, начинали двигаться и занавес раздвигался, чтобы приоткрыть белый экран, на котором начиналось черно-белое и изредка цветное чудодейство – «и жизнь, и слезы, и любовь…» разворачивались перед глазами зрителей.
Вот такое было кино в начале 60-х на моей родной Таганке.
Словом, кино тех лет было нечто гораздо большее, чем просто развлечение для людей того времени! Это была правда жизни, но какой жизни иных сопространств, отражением иной реальности. Но неизменным мерилом всего были вечные общечеловеческие ценности, неустаревающая борьба Добра со Злом, и торжество справедливости – все же превалировало в сюжетах кинематографа и литературы того времени. И потому ничуть не смущало то, что в зрительном зале сидели зрители, пришедшие в основном из коммуналок, а на экране герои фильма, обитатели трущоб и дворцов были им равно интересны. или, как тогда часто называли кинофильмы – «картина» и потому часто звучало;
– «Посмотрели картину. Понравилось!». Так вот – зрители за редчайшим исключением из коммуналок без ванн или душевых, моющиеся раз в неделю в платной общественной бане, затаив дыхание, смотрели на экран, где герои картины – их соотечественники наслаждались роскошными квартирами, щеголяли в немыслимым по элегантности платьях и дорогих костюмах в мире иной повседневности, что нисколько не коробило тех, кто пришел в кино зал, чтобы погрузиться в мир сказки и удовольствия. И потому так радостно откликались, видя сказку на экране. А что уж говорить об иностранных фильмах, про иностранную жизнь с ее бедами и радостями. Так что: кино тех лет очень много значило для людей того времени, как и для Саши и Маргариты, конечно.
Поэтому Маргариту так обрадовала идея Саши пойти в кино как раз первого марта, когда начинает казаться, что весна не наступит никогда, что первая зелень – невозможное чудо, оставшееся навеки в прошлом, потому что лед на московских тротуарах соседствовал с лужами, которые предательски по ночам пополняли обледенелую армию не сдающейся зимы. И поэтому Саша, видя, что Рита чувствует себя хорошо, предложил Рите сходить в кино. Это так обрадовало Риту, что она отговорила его сначала съездить ему одному за билетами, а потом подъехать и ей к началу сеанса тем более, что мартовский лед под ногами был еще очень коварен и внушал опасения. И они решили ехать сразу вместе и за билетами, и к началу фильма. Поэтому чтобы не рисковать решили поехать на последний сеанс к 21 часу, когда народ в основном уже вернулся к себе домой после работы и в автобусе становится гораздо свободнее в этот час.
Саша помог Маргарите застегнуть пальто, старательно натягивая полы её пальто, потому что живот 9-ти месячного срока уже значительно выпирал, а застегнуть его нужно было обязательно. Ведь 1 марта, хоть и первый день весны, но весны сугубо календарной, а значит – зима еще не сдается и морозит московские улицы, как обычно, в сущности, в зимнее время. Потом помог, присевшей на табурет Рите, и обуться натянуть резиновые боты на малиновой с начесом подкладке на туфли. И они отправились смотреть новую картину в их любимый, в те годы ближайший к их дому кинотеатр с гордым именем «ПОБЕДА». Тем более, что там шел новый фильм с легендарной Анной Маньяни в главной роли.
В тот самый патетический момент развития фильма, когда Анна Маньяни обратила на крупном плане своё лицо в тьму зрительного зала, с выражением лица, на котором замер немой, но ясный всем зрителям-современникам вопрос…
Ответом на ее вопрошающее молчание из зрительного зала прозвучал пронзительный крик Маргариты:
– Саша! Воды отходят! Скорую! Скорее!!!
Испуганные билетерши зажгли свет в зале. Анна Маньяни осталась без ответа, звук «картины» поплыл со скрипом, и зал замер в изумлении уже не от завораживающего таланта Анны Маньяни, а от реальности происходящего в зале.
Я родилась на следующий день – второго марта. «Начало времени» – так назвал одну из своих книг мой отец о своем детстве. И точнее о детстве не скажешь. И жизнь моих родителей с тех пор сильно изменилась. Но кино на всех этапах жизни моей семьи оставалось незыблемой ценностью их жизни.
* * *
Я родилась и выросла в Москве 60-х годов, в стране, которая называлась СССР. Но суть не в том, как она называлась, а в том, что находилась она там же, где и была – в России, поэтому, вспоминая то время, вспоминаем и СССР.
И так я родилась в живописном районе Москвы-разудалой и отчаянно-веселой Таганки, пахнущей в те годы дымом печного отопления и пирожками.
Там, на деревянных улочках кипели страсти, комичные и драматичные одновременно.
А незабываемое пестрое мелькание колоритных лиц участников тех событий… Словом, рисовать и рисовать! И, писать, конечно. Но я человек обстоятельный – решила сначала учиться рисовать. А писать – уж ладно – как жизнь научит… Если сочтет нужным. Вот и пишу.
Попасть, даже в обыкновенные в ясли или в районный детский сад в 60-е годы в Москве, было очень трудно. Потому что их было мало и на всех детей не хватало.
И мои родители терпеливо стояли в очереди, а она все, наполнялась и наполнялась желающими. И по мере этого пополнения с ходатайствами с места работы, с протекциями и связями те, кого судьба забросила в эту очередь, заветные двери – сначала яслей, а потом и Детского сада, удалялись от них и удалялись. Декретный отпуск в те годы – поздно начинался и рано – к 6 месяцам новорожденного ребенка заканчивался. Поэтому, в ожидании очереди на свободные места сначала в ясли, а потом в дет. сад, родители отдавали меня разным бабкам-нянькам на день. Опыт этого доверия ребенка нянькам был самым плачевным. Татьяна Васильевна работала и помочь не могла в течении недели, но зато выручала в воскресенье, давая возможность молодым прошвырнуться на выставки, в гости, в кино. Однажды Саша – мой отец, пришел пораньше, чтобы забрать меня у очередной бабки и отнести домой. И обнаружил, что вместо обещанной прогулки на свежем воздухе меня просто держали одну в дровяном сарае в старом вонючем одеяле, закрепленном на потолочной балке, на подобие гамака, пока нянька или бабка, как их называли, занималась своими делами. После этого отец взял дни за свой счет в счет будущего отпуска и стал искать другую няньку. Ту, которую он нашел на смену предыдущей, он, исходя из своего печального опыта, решил проверить так же, возникнув на пороге ее старинного бревенчатого домика на три часа раньше обычного его прихода к бабке за мной. И его бдительность была «вознаграждена». Он «застукал» ту няньку за «процедурой успокоения ребенка» – за попыткой налить водку мне в рот. Эта «педагогика» тех лет, так ужаснула его, что, конечно, он схватил меня в чем я мокрая была так и убежал со мною домой. После этого пришлось ему познакомиться и с кормлением 8-ми месячного ребенка так называемыми «жамками»: об этом кошмаре он часто вспоминал. Оказалось, что нормой жизни у таких нянек-бабок было не утомлять себя приготовлением каш, а просто – жевали хлеб и нажеванную массу, которую они по-крестьянски называли: «жамки», запихивали ребенку в рот, вместо свежеприготовленной каши. Наверное, после этого моего отца – Саши у него вошло в привычку повторять:
– «Господи! Этому миру не нужны дети мечтателей!». Эта фраза-причитание моего отца по поводу моего рождения стала девизом моего детства, потому что повторял он это очень часто. То, насколько трудно далось родителям мое детство привело к тому, что они боялись заводить еще детей. Потому что, как говорила всегда моя мама, находясь под впечатлением от всех тягот жизни в те времена тотального дефицита на всё – начиная от продуктов элементарного питания – до одежды и возможности жить в квартире, а не в тесноте коммуналок: «Заводить детей в советском союзе – преступление против детства!» Наверное, многие разделяли ее мнение в те годы – потому что в основном в семьях было по одному ребенку. Потом были и другие удивительные няньки. Поэтому мои родители считали себя счастливчиками, когда по рекомендации друзей, которые так же мучались в долгих поисках няньки для ребенка, посоветовали и дали адрес бабы Насти. Куда меня и отдавали на будние дни. Отдавая меня бабе Насте, с собой мама приносила и мое «приданное»; и одежду, и еду для меня на день в китайской белой с синей каемочкой эмалированной кружке с крышкой. Это, что предстояло мне съесть днем, пока я буду находиться у няньки. Эти небольшие кружки казались мне тогда огромными.
Утром, перед работой, родители меня отдавали няньке – бабе Насте, деревянный дом которой находился недалеко от остановки 16 троллейбуса, чтобы можно было без проблем закинуть меня туда по дороге на работу. А вечером, по пути домой, забирали. Даже двое работающих супругов, не могли на крошечные советские зарплаты нанимать няню для ребенка, чтобы она сидела и позаботилась о ребенке дома. Поэтому мне пришлось погостить в старых деревянных домах Таганки у разных нянек, берущих себе на «воспитание» по нескольку детей. И прожить ту жизнь и уклад старинных бревенчатых, старомосковских домов прежней Таганки с печным отоплением. Поэтому помимо деревянного туалета на дворе – типа «очко» во дворе были и дровяные сараи. К ним обычно и пристраивались те деревянные туалеты – сарайчики, такие же, как на дачках в шесть соток.
Раньше Таганка представляла собой целые улицы и закоулки некрашеных бревенчатых, темных от старости домов. Деревянные дома тогда не красили и до полного своего разрушения они сохраняли свою естественную красоту потемневшего с годами дерева с серебристым налетом архитектурной седины. Дома эти, как старые поношенные обноски, были пропитаны запахами своих хозяев, их жизнью, прожитой их горечью, щами-борщами, как старая верно прослужившая свой век одежда.
Такие няни-«бабки» держали обычно по нескольку ребятишек. Они устраивали такой, как сейчас назвали бы – частный детский сад из таких же бедолаг, как и я – росших без бабушек-дедушек. Последней моей «бабкой», в доме которой я пересиживала рабочие часы родителей, была добрая баба Настя. Её дом находился, где-то напротив нынешнего кинотеатра «Рубин» или, как называлось это место до постройки кинотеатра «РУБИН»-«Остановка «МИЛИЦИЯ!». Так торжественно и громко выкрикивала название кондукторша на остановках. Или истошным, зачастую хриплым от крика на весь автобус или троллейбус голосом, просто: "МИЛИЦИЯ!" – громко выкрикивала кондукторша при приближении к этому месту.
Не местный народ вздрагивал, словно слышал не название остановки, а крик о помощи.
Я хорошо запомнила бабу Настю – эту хрупкую, тихую, пожилую женщину. Она разогревала нам то, что давали с собой мамы. И кормила нас этим. Она была аккуратная и немногословная. Но у неё была особенная безмолвная светлая улыбка и долгий внимательный взгляд светло серых, по-крестьянски полупрозрачных глаз. И ей честно в голову не приходило развлекать нас или уж тем более развивать, читая что-то вслух. Просто вовремя кормила, и присматривала, чтобы не безобразничали. Во дворе мы не гуляли, чтобы не раздражать соседей, и из опасений, потому что это было для бабы Насти "нетрудовыми доходами". То есть не законным бизнесом, за который в те годы можно было нажить большие неприятности с законом с ОБХС. Поэтому и меня мама строго предупредила, что, если будет кто-нибудь вдруг расспрашивать: «А зачем вы приходите к бабе Насте?». То я не должна была сознаваться, что она моя няня:
– «Никогда не говори, что баба Настя твоя няня! А говори, что мы всей семьей дружим с нею и ходим к ней в гости! А то ее арестуют злые люди!» – напоминала мне мама, по дороге к ее старинному домику с двумя окошками, украшенными деревянным кружевом резьбы наличников. Очень красивых наличников, давно кем-то любовно и мастерски вырезанных. И, когда, приближаясь к дому бабы Насти, я видела эти окошки, мне, что у домика бабы Насти такие же красивые и добрые глаза, что я могу спокойно довериться этому дому. Как и всем встречным людям с добрыми и красивыми глазами, людям.
Развлечением в доме бабы Насти было – всей стайкой, таких же приёмышей, как и я, сидеть у печки с любимой игрушкой, взятой из дома. Но и без нас в комнате было тесно, и потому играть было негде. Баба Настя именно "присматривала за нами, но ей и в голову не приходило читать нам книги или, как-то развлекать. Она целый день была занята хозяйством. Но, за то, тут процветала особая свобода слова. Поэтому игры были "на сообразительность"-такие, как та, что традиционно начиналась со скороговорки:
"Вам барыня прислала сто рублей
и коробочку соплей.
Вы поедите на бал?
"Да" и «Нет» не говорите,
что хотите, то берите!"
Сидение у печки холодными днями для нас – детей это было настоящее удовольствие.
Чтобы приукрасить это житьё-бытье, я сама рассказывала вслух сказки. Но сказок не хватало, да и те, что я знала – знали и все остальные. Книжки давали с собой, но скорее, как собрание красивых картинок для рассматривания. Поэтому я «нашла свою нишу»-придумывала сама приключения, завиральные расклады, в которые, как в мясорубку попадали по моему желанию короли-цари и королевны с принцессами и волшебниками. За это баба Настя после того, как покормила нас, когда приходило время налить чай для детей, доставала лично для меня чашку из старинного и довольно обшарпанного, но витиевато украшенного резьбой буфета. Взрослую чашку! А не детскую кружечку.
Помню эту чашку отлично – это была большая чашка Дулёвского фарфора с большой, размашисто нарисованной розовой с золотом розой на боку. Она наливала мне чай в эту призову чашку, ласково произнося: «А сказочнице чай – первой! За сказки! Потому что заработала!»
Наверное, это и был мой первый гонорар. Но у бабы Насти я не загостилась, потому что однажды отец, надев все ордена участника войны пошел в высокие инстанции требовать, то есть – просить для меня место в детском садике. И честно дал, как тогда говорили «дал на лапу» «кому надо и сколько надо. То есть, просто выражаясь, – взятку. И тотчас место для меня в районном детском саду было найдено, причем на выбор несколько вариантов по району. И папа смог выбрать удобный вариант детского садика для меня – недалеко от дома – на Абельмановской заставе, как раз рядом с остановкой 16 троллейбуса – по дороге на работу и обратно.
Глава 12. Шестидесятые и Кузнецкий мост
В начале 60-х знаменитые шляпки Маргариты Андреевны Беляковой в стиле коктейль в форме маленьких, изящных куполов церквей «а ля рюс», гастролируя по всему миру в составе сезонных коллекций ОДМО «Кузнецкий Мост», произвели фурор. Большим успехом пользовалась целая серия разноцветных, очень самобытных, но элегантных головных уборов на тему русского народного головного убора. Разноцветные шляпки «коктейль» в форме куполов православных русских храмов в единстве с серией вечерних платьев и элегантных костюмов – это было смело, но неожиданно гармонично даже для раскрепощенного периода хрущевской оттепели. И, видимо, поэтому так надолго запомнились.
Белякова Маргарита Андреевна: художник-модельер головных уборов ОДМО «Кузнецкий Мост», увлекалась этой темой и в середине семидесятых, но возвращалась к ней всякий раз на новом уровне. Тема исторического костюма, осознание его пластики, игры объемов и всегда свойственная народному костюму строгая функциональность – часто волновали и одаривали художников-модельеров новыми идеями, вызревавших под обаянием шедевров зодчества во все времена. Потому что не только обаяние исторически значимых архитектурных форм и, конкретно Православия, созвучны задачам игры и взаимодействия объёмов в создании шляп волнуют художников, но и особенно остро в то время воспринималось художественное воплощение невербальной и скрытой темы протестности художников того времени. Ведь это было время, когда фраза или «слоган» тех лет: – «религия – опиум для народа!» – это было краеугольным камнем советской идеологии. Когда тема Православия, как религии была под запретом, еще пару десятилетий тому назад за это реально и сажали, и всячески преследовали людей в СССР. Но, поскольку в творческие и идеологические задачи ОДМО «Кузнецкий мост» входила демонстрация образа «Социализма «с человеческим лицом», воплощенного в образе современников, то и эти смелые новации допускались, но под контролем кураторов из ЦК. Обращалась и моя мама к теме созвучия национального костюма и образа современности не раз на своем творческом пути. Увлеченно разрабатывала направление, которое она называла «Боярка», навеянные темой кокошников, боярских шапок, вариации на тему Шапки Мономаха. Очень интересна и авангардна ее серия, как фетровых, так и меховых шляп, как мне показалось «не чужих», навеянных творческим наследием «Русскими сезонами» в Париже 1914 года, и всей пост эмигрантской модой первой половины 20 века с её поисками интеграции национальной стилистики в современную моду. Кстати, в последние годы это направление и ее разработки – это очень модные и востребованные нынешними покупательницами формы современных шляп. Мне запомнился этот сокровенный процесс творческого «самовозгорания» и воплощения образа в реальных моделях.
Мама на протяжении тех 42 лет работы в ОДМО выполняла все только своими руками на всех этапах создания новой модели. Но время от времени возникал вопрос о том, что нужно или нет привлечь к работе художника-модельера и исполнителя. Этот вопрос мама всегда категорически отметала, считая, что их работа художников-модельеров тем и отличается от работы модельера в ателье, потому что здесь все вещи должны быть абсолютно уникальны. К тому же могла бы уйти прелесть неожиданных находок, которые и возникают в процессе поиска и работы над моделями в самый неожиданный момент. От работы над эскизом, или в момент тяжелого ручного труда натягивания мокрого фетра или меха на выточенную из липы форму до создания характерной виньетки-бантика. Мама считала, что все этапы рождения нового образа своего произведения нужно целиком «переболеть» вместе с будущим «детищем».
Единственное, разумеется, саму форму болванки вытачивал болванщик, но строго под руководством модельера по заранее выполненному самим художником из спартри макету будущего головного убора. Потому, что сами формы БОЛВАНКИ – это, в сущности, – скульптуры. Должность болванщика всегда была в ОДМО "КУЗНЕЦКИЙ МОСТ" одной из необходимых.
И тончайшие переливы формы, и перетекание объёмов, которые и рождают пластику будущего образа – это решающий этап в творческом процессе. От себя БОЛВАНЩИК ничего прибавить не мог. Да и художники-модельеры ревностно корректировали его работу, чтобы был осуществлен именно первоначальный замысел будущего головного убора.
В ОДМО серьезно занимались и мужской модой. В ОДМО вплотную озадачились поиском мастеров, способных творчески работать в этой области ещё в 50-е годы. Тогда же появился в Доме Моделей Александр Игмант – «личный кутюрье Леонида Брежнева». Прекрасный модельер и, на закате ОДМО ставший его художественным руководителем. Хорошим, умным, способным чутко вслушиваться и чувствовать ритмы и пластику, нового перестроечного образа – руководителем, но это было уже значительно позже.
Но несколько раньше его появился в ОДМО и легендарный и незабываемый Абрам Моисеевич Бершадский – златоуст и неутомимый острослов. Но, конечно, главное – восхитительный виртуоз в создании мужских головных уборов, остро чувствовавший вибрации, носящиеся в воздухе новых идей в создании образа современника.
Большой знаток и ценитель антиквариата, превративший свою комнату в просторной, многоквартирной коммуналке над Елисеевским магазином, на теперешней Тверской, в подобие пещеры Али Бабы, как мне казалось в детстве. Этой «пещерой Али Бабы, наполненную дивным антиквариатом, я любовалась, когда мама, прихватив меня, забегала по делам к нему и его жене, его обожаемой Дорочке. Обычно это обозначало, что кому-то из родственниц или знакомых Абрама Моисеевича понадобилась новая шляпа.
Мама, когда входила, словно извиняясь, говорила, что, как всегда, со мной: «Вечно всюду я с Надькой наперевес!».
Абрам Моисеевич, так он мне и запомнился: стоящим на пороге, в белой майке и в зеленых в черную полоску пижамных домашних брюк – основного аксессуара мужского гардероба тех лет "для отдыха дома", но не только дома, но и на отдыхе. С зеленым советским чайником в руке, чтобы поставить его на плиту на коммунальной кухне, пропахшей соседскими щами. Но, перехватив мой восхищенный взгляд, утонувший в роскоши, хранящейся за стеклом антикварного старинного буфета, пояснил мне и моей маме с радостью и азартом старого пирата:
– Смотри! Смотри и помни, малышка! Это тебе не музейные подделки! Сегодня ты видела настоящий Мейсен и антикварный Китайский фарфор!
И в знак удовольствия и уважения к моему искреннему восторгу перед его коллекцией, он сказал Дорочке, чтобы она убрала уже приготовленные для чая чашки. И сам выставил на стол немыслимой красоты фигурные хрустальные стаканы какого-то императорского завода, украшенные резьбой с нимфами, жеманно раскинувшимися среди причудливых картушей и виньеток.
Я боялась и прикоснуться к этим шедеврам, не то, что чай из них пить. А он смеялся, как всегда раскатисто и немного театрально, как оперный злодей, и говорил моей маме:
– Смотри, Маргарита, как твоя Надюшка смотрит! Смотри, Дорочка! А девочка умеет видеть вещь! Художником будет! Вот увидишь!
Сколько лучших умов страны, вершивших и наши судьбы, согревали и украшали произведения Абрама Моисеевича Бершадского – великолепного мастера мужских головных уборов!
Хоть и отразилась на моем лице сплошная «дружба народов», но так я пока и не узнала, как звучит на иврите «Светлая память!» Поэтому просто:
«Светлая память Вам! И вечная любовь вам, Дорочка и Абраша!»
Он появился в Доме Моделей тогда, когда было решено, что и обликом, образом современного мужчины в области головы тоже нужно заниматься. И относится к разработке этого направления моды головных уборов следует с полной ответственностью и серьезностью. Он занимался только мужскими головными уборами.
Потом, с начала 80-х годов в их отделе моделирования головных уборов появлялись новые разные люди. Но ненадолго, потому что в основном не приживались. Слишком серьезная и творческая нагрузка. Так что они мелькали, и мама досадовала, что каждый раз сердце и душу приходилось вкладывать, чтобы "вырастить мастера". Но оказывалось, это были случайные для искусства моды люди, которых соблазнила значимость вывески «Дома Моделей». И, посидев под нею, они надеялись разбогатеть. Но тут были иные богатства, за которые сами художники платили каторжно-тяжелой работой.
Так уж сложилось, но с детства пришлось мне «пастись» и у мамы на работе в Доме Моделей, и у отца в издательстве «Молодая Гвардия». А всё по тому, что девать меня было некуда. Мои родители, оба с детства сироты, а значит ни бабушек, ни дедушек. И вечно оставить меня не с кем было, когда в детском саду объявляли карантин.
Особенно часто я, в качестве такого довеска, к счастью для мамы, довольно бессловесного, то есть не очень мешающая, бродила с нею по музеям, выставкам, кинотеатрам, поэтическим вечерам. И, как я теперь понимаю, это была лучшая школа в моей жизни.
Благодаря этому я еще в детсадовском возрасте побывала на многих знаменательных для того времени выставках. Мне посчастливилось посмотреть в кинотеатрах и клубах всю волну незабываемого итальянского неореализма 60-х годов. Устрашающая вывеска в кинотеатрах той поры: «Детям до 16 вход запрещен» на меня от 3-х до 8–ми летнюю не распространялась.
Потому, что, как известно – «Бабочкам слоны не опасны!»
Мама и отец – оба большие любители кино тех лет, искренно изумлялись иногда возникающим у администраторов попыткам отнести запрет «Детям до шестнадцати» и ко мне.
На это они темпераментно возражали:
– Как Вы могли такое подумать о ребенке!!! Да, что за гадость у Вас в голове?! Это невинный ребенок! Да она же ничего не поймет! Она спит во время фильма!
Конечно, подобный ураган, смел бы и не такие преграды. Но я, привыкшая к этим нелепым попыткам не допустить моих родителей к «важнейшему из искусств», с удовольствием им подыгрывала. Благо, что мимика а-ля «унылая, сонная, рожица» – всегда был мой конек.
Но они были не правы в том, что я якобы ничего не пойму. Великая сила искусства действительно велика тем, что сильные сцены фильмов тех лет, тогда совсем новинки, врезались в память еще тогда, задолго до того, как стали хрестоматийными образцами кинематографического искусства. Мы смотрели фильмы, которые пускали или на закрытых просмотрах в издательствах, и в иных интеллектуально, идеологически направленных гос. учреждениях. И это осталось счастливыми воспоминаниями: родители вместе, спорящие о достоинствах фильма так увлечённо, что забывали держать меня за руку. Бывало, что и теряли.
Широкий экран крупных кинотеатров в то время редко предоставляли для действительно хороших западных фильмов. Чтобы напрасно не будоражить народ. Ведь любая, даже сама обличающая лицо капитализма вещь-невольно, показывая уровень жизни у них, и тотчас обнажала наш низкий уровень жизни, невольно заставляя сравнивать. Даже отсутствие коммуналок, из которых приходили в кинотеатры зрители этих фильмов, бросалось в глаза уже при первом поверхностном взгляде на экран. Помню моих потрясенных родителей, когда мы втроем вышли после просмотра фильма «Ночи Кабирии».
Мы шли после кино домой, в нашу коммуналку на Хохловке. Там вместе с нами жили соседи – очень хорошие люди. Это была семья московских рабочих. Добрейшая тетя Оля, и просто мои ангелы хранители, их дочери: Люся и Галя. И дядя тоже Вася – милейший был человек, если только не наступали праздники. А уж если наступали, то… на всю жизнь остался для меня образ советских праздников; крик, выбегающий соседки – тети Оли: «Спасите, помогите!» Бегущий за нею с топором в руках её пьяный муж. Девочки прибегали к нам, чтобы спрятаться от него. Но так он её ни разу не догнал, сколько ни бегал за нею с топором вокруг дома. Не догнал: ни в праздник Солидарности Трудящихся всех стран-1-го мая, ни в праздник Великой Октябрьской революции – каждое 7 ноября.
– "Хорошо, что тетя Оля отлично бегает! И потому праздники все равно оставались праздниками, но со странностями."-так я думала в детстве. А теперь понимаю, что это такая любовь была – «побежать и не догнать».
И первое, что в тот вечер после кино грустно, грустно сказала моя мама, о гениальном фильме "Ночи Кабирии":
