Надежда Александровна Белякова
Кузнецкий мост и Маргарита
– Сегодня, в день Победы, мы не только радуемся и ликуем. Мы чтим память погибших на этой проклятой войне, навеки прощаемся с павшими товарищами. Нам выпало жить. Наши сыны, братья и отцы завоевали, защитили нашу жизнь. Как мы будем жить без тех, кто не вернулся? А будем мы жить с мыслью о них, с их одобрением или незримым упреком. С этим, с вечной памятью о наших дорогих, близких, любимых – так мы войдем в новую мирную жизнь! Но они всегда будут с нами рядом, живущие в нашей памяти!
И не было былых обид меж людьми в тот день и раздраев, и города и деревни – все жили одной радостью, одним общим счастьем.
Великий праздник 9 мая, оставшийся великим с нами и до сего дня. И среди примет нашей жизни; как яркое солнышко в утро Пасхального дня, какой бы не была погода в то воскресенье, или гром на Ильин день, потому что «сам Илья в колеснице по небу катит», так и наши слёзы 9 мая неизбывны. Это наше!
Глава 4. Из Петраково в Болшево
Солнечное утро осветило стену, увешанную картинками Маргариты. Букет желтых одуванчиков, стоящий в крынке. Дядя Саша с ружьем на охоте. Кот Тарасик, лакающий сметану в подполе, пока его никто не заступал за такой потравой. Дед и бабушка рядом, улыбающиеся. Корова по кличке «Дочка», красотой и, надоистостью которой так гордилась Анна Васильевна, рога которой украшал букет ромашек с васильками. Брат Шурка, двоюродный брат Маргариты – сын тёти Нюши. Улыбающийся Шурка с ведром язей, после их с Ритой удачной рыбалки с самодельной трехстенкой, которые они с Ритой ставили жарким летом в Яхроме. И портрет тети Нюши, русоволосой, синеглазой. За окном зеленел и расцветал май. Май – всегда май, даже во время войны нес радость первого тепла и яркой зелени. А уж теперь, когда война осталась позади, так только живи и радуйся майскому озорному солнышку.
Рита сидела на скрипучей деревенской кровати, покрытой лоскутным покрывалом. На коленях у неё лежал тот же самый чемодан, с которым она приехала сюда, в деревню, чтобы выжить. На дно чемодана она укладывала свои рисунки, в основном пейзажи и портреты односельчан. Потом этого – поверх уложила свои теплые вещи. Рядом стояли ее деревенские родственники, дающие советы, что брать с собой, отправляясь на вступительный экзамен в Московский Швейный техникум. Помогали Рите – абитуриентке 1947 года укладываться в дорогу. Кто-то из соседок подарил ей свою кофту. Тетя Нюша сшила платьице, темно синее в горошек. Кто-то юбкой поделился. Рита была очень благодарна за всё. В свои четырнадцать она вдруг превратилась в настоящую русскую красавицу с белоснежным лицом, которое, не смотря на все беды ее сиротства, украшал яркий румянец. Две русые косы ложились весомо на ее красивые плечи. Рита аккуратно намотала на ноги портянки, потолще. Потому, что поедет поступать в Болшево в дедовских сапогах 42 размера на свой 35 размер своей изящной ножки.
Она нырнула в дедовские сапоги. Встала и потопталась на месте, проверяя, удобно ли сидят. Тетя Нюша всплакнула на прощанье и вдруг сорвалась к порогу, на секунду оглянувшись, крикнула Рите и провожающим ее близким:
– Погоди! Я сейчас! Без меня не уходите!
Она вернулась вскоре, что-то прикрывая фартуком. Откинув его, протянула Рите белые босоножки. Она бережно держала их на вытянутых ладонях. Улыбаясь и, пытаясь одновременно смахнуть слезы, тётя Нюша сказала:
– Всё ж не на агронома учиться едешь! В швейный техникум поступаешь!
А там все модницы, зазнайки! Вот по знакомству в Дмитрове достала. А мне, уж некуда форсить!
Маргарита буквально захлебнулась от восторга, увидев эти легкие, такие праздничные босоножки. В растерянности не сразу нашла слова:
– Ой! Тётя Нюша! Красота-то какая! Прямо бальные, в таких только во дворце танцевать. Сейчас примерю! Ой! Спасибо Вам! Спасибо! – залепетала от восторга Рита, обнимая тетю Нюшу.
Тотчас, скинув дедовы сапоги и размотав портянки, Рита примерила эти простые советские, на несколько размеров больше на ногах четырнадцатилетней Маргариты ее первые туфельки – белые босоножки. Сев на кровать, вытянув ноги, залюбовалась подаренными тетей Нюшей туфлями. От радости болтала ногами, рассмешив провожающих ее соседей и родственников.
Когда Рита приехала сдавать вступительный экзамен, приблизившись к зданию техникума, быстро, закинув за плечи свои великолепные светло-русые косы, прислонившись спиной к дереву, торопливо стянула дедовы сапоги. Озираясь, стыдливо размотала и портянки. Развязав узелок, достала подаренные тетей Нюшей босоножки. А сапоги деда Маргарита свернула и бережно завернула в газету, потом положила в тот же, что дал ей отец, дерматиновый, с фигурными металлическими уголками чемоданчик красновато-коричневого цвета. Потом Рита переобулась в те белые босоножки. И даже увидев те же белые босоножки, целую стаю их, но на разных ногах поступавших девочек, у кого-то на разноцветных носках – она опять порадовалась и мысленно поблагодарила тетю Нюшу за обнову, благодаря которой она в этой новой для нее среде – оказалась «своя» – не хуже всех.
Наступил день, когда все девочки, собрались у доски с вывешенными результатами экзаменов. Это абитуриентки Московского швейного техникума толпились перед висящем на стене объявлением со списком поступивших. Вдали показалась Маргарита. Теперь она «не хуже всех» и потому смело подошла к толпящимся абитуриенткам. Встала вместе со всеми. Но пробраться к списку невозможно. Кто-то из девочек зачитывает списки вслух. Девочки заспорили:
– Нина Заморская пусть читает! Нет, у Веры Савиной голос громкий Пусть Пима Головкина читает. И Пима Головкина стала громко читать, чтобы было слышно и тем, кто сгрудился у этого судьбоносного объявления, и тем, кто налегал сзади:
– «Курс моделирования головных уборов»! Говорят, его только в этом году открыли. Теперь такая жизнь будет!
Её перебила Нина Заморская:
– Да, читай же скорей! Не тяни душу!
И Пима Головкина, поглубже вздохнула, и стала называть счастливиц, принятых в техникум:
– Нина Заморская, Вера Савина, Маргарита Белякова…
До того, напряженное, лицо Маргариты, стало радостно спокойным. И она сама почувствовала, что на её лице появилась улыбка счастья. Пьянящего, радостного, окрыляющего, словно все беды теперь ни по чем.
Но тотчас Рита вспомнила, что нужно успеть договориться о месте в общежитии для неё. И она танцующей от радости походкой пошла в здание Московского Швейного техникума, по тем временам внушительное здание в стиле конструктивизма, величественно возвышающимся над одноэтажными деревянными домишками городка Болшево под Москвой. Доносились до Риты и какие-то другие фамилии поступивших, но Риту это уже не касалось, потому что ни друзей, ни знакомых тут никого не было. И долетавшие ей вслед чьи-то фамилии, но все это были не знакомые имена. Она ушла узнать о возможности поселения в общежитии. Заглядывала то в одну, то в другую дверь, пока не столкнулась в дверях кабинета с солидной советской дамой. Это оказалась зам. директора Швейного техникума. Она спросила Риту:
– Девочка? Что ты ищешь?
Маргарита ответила заплетающимся от смущения языком:
– Вот…Я поступила, а жить мне негде.
– Понимаю! Ты хочешь жить в общежитии?! Но места ограничены. Мы предоставляем места только детям погибших военнообязанных на фронте.
Маргарита растерялась от неожиданности:
– У меня мама умерла…
– Она была военнообязанная? Она воевала? Ну, что же ты молчишь? Хм! Понятно! Ну, что ж. Здесь в Болшево многие из наших учащихся снимают углы. Не дорого. А папа? Отец тебе помогает?
– Он. Он женился…
– Понятно.
– Но он присылает мне пять тысяч рублей в месяц.
– Понятно; за потерю кормильца тебе пересылает? Те самые пять тысяч, которые государство высылает ежемесячно сиротам! А кроме этого он тебе помогает? От себя помимо этих пяти тысяч рублей в месяц, что-нибудь тебе дает?
Рита низко опустила голову, словно это ей должно было быть стыдно за то, что директор школы сироте только передает те деньги, которые ей осиротевшей дочери ежемесячно дарило на пропитание государство. С трудом, преодолевая спазм в горле, она выдавила из себя лишь горькую правду:
– Нет, больше ничего.
– Поняла! Напишу тебе адресок, где угол снять сможешь. Мария Ивановна, каждый сентябрь наших учащихся к себе жить пускает. А мест в общежитии нет. Но будешь хорошо учиться – будешь стипендию получать. Извини, девочка, больше ничем помочь не могу.
Глава 5. Бездомная модистка
Рита легко нашла в Болшево, по указанному заместителем директора швейного техникума адрес. Это был низенький одноэтажный деревенский дом на окраине Болшево. И хозяйке, вышедший на стук к Рите не пришлось долго объяснять зачем ее побеспокоила русокосая синеглазая девочка. Хозяйка давно уже сдавала по рекомендации той начальственной дамы угол ученицам швейного техникума, потому что знала ее с детства – она была когда-то ее соседкой. Мать зам. директора сама выросла в соседнем, таком же сельском подмосковном доме. Поэтому договорились они легко и быстро, Рита оставила залог, чтобы ее койку не пересдала хозяйка кому-то другому к 1-ому сентября в начале учебного года. И осталась переночевать в большой комнате, пока еще пустующей до начала учебного года. Оставшись одна, Рита задумалась – с кем же первым поделиться радостью, что она поступила в Швейный техникум. Раскладывая план своего предстоящего путешествия, она заснула. А на следующее холодное и туманное утро она направилась в сторону железнодорожной станции.
Сильный туман обволакивал каждого, спешащего на поезд, делая невидимым ожидающих на платформе поезда в сторону Кимр. Еще и поэтому в это утро на Маргариту особенно остро нахлынуло чувство сиротства. О она почувствовала себя безнадежно одинокой среди голосов и звуков шагов окружавших ее людей. Услыхав звук и грохот приближавшегося поезда, дождалась пока он остановится и, сориентировавшись по голосам людей, где же вход в вагон.
В вагоне она спросила у пассажиров:
– Скажите, пожалуйста, а до Савёлово, то есть: до Кимр этот поезд идёт?
Потом она села у окна и вспоминала детство до войны, как она делала всякий раз, когда ее захлёстывала тоска. А тоска душила в то утро Риту до слез не только, что, потому что девочка была голодна, ведь денег после уплаты залога за койку совсем не осталось. Но и потому что ей пришлось ехать «зайцем», а это для нее – девочки строгого воспитания, было просто мучением. Чтобы не изводить себя страхом перед возможным появлением контролера и неизбежным наказанием, она старалась отлечь себя своим «золотым запасом» – лучиками счастливых воспоминаний о довоенной жизни. Вспомнилось о том, как она сказала своей бабушке – Елизавете Яковлевне Бегутовой о том, куда она решила поступать и учиться на «модистку», как назвала по-старинному эту профессию ее бабушка. Улыбнувшись своим воспоминаниям, Рита вспомнила о том, как была обрадована, тому всплеску радости, с которым встретила бабушка это известие – она приняла новость с восторгом.
Елизавета Яковлевна, всплеснув руками, бросилась обнимать внучку, восхищаясь:
– Счастье-то какое, Риточка! Забытое теперь слово – модистка! Вот так судьба направила и тебя. Модистка! Это что-то прекрасное, сверкающее, легкомысленно-кружевно-муаровое сверкало и манило и меня когда-то. Но я, имея на руках маленькую дочку, твою маму, боролась за жизнь, как могла; и прислугой работала, и обшивала всю семью! Вот только кружева моя отрада!
Елизавета Яковлевна и в правду была дивной рукодельницей. Кружева плела замечательные. Развешивала их по стенам, как картины. И одну из таких рамок с бабушкиными кружевами она повесила и на стене деревенского дома над своей железной кроватью.
Сидя в вагоне, вспоминая об этом, Рита не заметила, как уснула.
Она увидела дороги, дороги, дневные, ночные, увиденные ею откуда-то свыше. Они превратились в нити, которые сворачивались в клубок. В клубок нитей, которые разворачивались в разноцветные нити, из которых натруженные руки бабушки сплетали ее дивные кружева.
Линии кружев превращались в едва различимые в тумане ветви деревьев. Маргарита поняла, что проснулась. Но проснулась она от того, что ее грубо трясла за плечо высокая кондукторша:
– Билет покажи! Десятый раз тебе говорю! – прикрикнула на нее кондукторша, глядя на испуганное лицо, не совсем очнувшейся от сна, усталой и голодной девчонки.
Но как только Рита прочувствовала, и холод вагона, и всю опасность ситуации, а значит – она окончательно проснулась и мгновенно поняла, что нужно бежать. Она резко вспорхнула с деревянной скамейки вагона и помчалась в тамбур, распахнула дверь тамбура, как учили ее девчонки, поступавшие в техникум вместе с нею. И, уцепилась обеими руками за вертикальный поручень сбоку, чтобы спрыгнуть. Но поезд шел на большой скорости. И Риту сковал ужас и страх. Поэтому сделать спасительный прыжок загнанного «зайца» по ходу поезда, чтобы, смягчив удар, скатиться по насыпи, как инструктировали ее, не раз проделавшие этот трюк, девочки, Рита не смогла. Руки, затекли и обледенели, когда она мертвой хваткой схватилась на поручень, а под ногами мелькала насыпь. Мало этой беды, так еще и кондукторша ввалилась в тамбур. И обозленная баба, матерясь занесла толстую ножищу в кирзовом сапоге над головой Риты. Но тут произошло невероятное. Эта «каменная баба» вдруг накренилась с воплями:
– Пусти, гад! – кричала она, беспомощно размахивая руками. И вдруг оказалась отброшена в сторону, замерев после броска у стены совершенно обалдевшая, потирая шею.
– Что же Вы творите?!!! Это же ребенок! Вы же искалечить могли девочку! – возмутился молоденький раненный солдатик, опиравшийся на костыли, вернее, костыль, потому что второй ему пришлось отбросить, чтобы освободить руку и оттащить от Риты кондукторшу. Опираясь, на костыль прыгая, чтобы не опираться на недавно ампутированную с примотанной культей ногу, он протянул руку Рите. Но Рита боялась просто пошевелиться, не то, чтобы схватиться за спасительную руку. Ясно было, что самой ей не справиться. И солдатик сгреб ее за ворот ватника и рывком вытащил девочку.
– Сколько за билет для такого испуганного зайца? – спросил он кондукторшу.
– Да, что мы…не люди что ли. – злобно буркнула кондукторша в ответ. И ушла обратно в вагон, одергивая свою растрепавшуюся в схватке одежду и поправляя поношенный берет.
– Странно, мне как-то лицо твое знакомым кажется! – сказал солдатик, всматриваясь в лицо спасенного им «зайца». И тотчас узнал в Рите дочку своей учительницы начальных классов.
– Господи! Да, ты же дочка Капитолины Карповны! Ты младшая сестра Капочки?
– А Вы учились у мамы? Да, Капа моя старшая сестра!
– Да, твоя мама моя первая учительница. Капитолина Карповна! И в ее школьных спектаклях я играл. Помнишь на сцене актового зала, декорации для спектакля делали все вместе: и учителя и ребята. Емелю я изображал, на печи ездил на балалайке тренькал! Помнишь? – радуясь довоенным воспоминаниям, вспоминал Лешка, поднимая с пола свой вещевой мешок.
– Конечно, помню, ты тогда, лежа на печи на дудочке играл лучше, чем на балалайке. Так смешно было! А наша Капка царевной Несмеянной была. Под Новый год тогда мама затеяла тот спектакль в нашей школе. Новый год 41 года – последний мирный год.
– Какое счастье, что я успел заступиться за тебя! Спокойно закурил тут в тамбуре, в окошко смотрел на родные места. А тут ты прошмыгнула. И за тобой эта злобная тётка. Ужас такой начался! Вот ведь сам с войны возвращаюсь. Думал, что уж все самое жуткое повидал. Не ожидал, что тут в тылу такое озверение увижу. Но, пойдем в вагон, у меня вот и мешок с гостинцами, еды полон, как у деда Мороза. Считай меня твоим летним Дедом Морозом. Господи! Ты дочка Капитолины Карповны! Мне мама писала о наших новостях; кто вернулся с войны, кто ранен, а кто…Тогда и написала мне о том, что Капитолина Карповна умерла. Что весь город вышел ее хоронить. Сочувствую тебе! Бедная, как же ты теперь, как живешь? А, впрочем, и так все ясно, мама писала мне, что наш директор женился, а дочерей из дома выгнала мачеха.
– Она и бабушку тоже выгнала. – ответила Рита, отводя глаза от еды, которую доставал, раскладывая перед Ритой на противоположной скамье вагона.
– А твоя сестра, Капа – первая красавица в Кимрах! Где она? Как? – спросил солдатик, развязывая мешок с продуктовым пайком. Угощая еще смущающуюся Риту, пресекая её вежливую попытку отказаться.
– Папа отправил её жить в Москву к дяде Пете, к своему брату. Она там закончила школу и поступила в Менделеевский. У нее по химии всегда пятерки. Вот поэтому папа и сказал, чтобы она туда поступила. Подальше от дома.
– Увидишься с сестрой привет от меня – от Лёшки Тимофеева привет передай! Ведь я же в той же школе учился. А это тебе! Гостинец! И не вздумай отказываться! Я – то через 20 минут уже у матери с сестрой и с бабушкой буду! – ужинать! Мои меня ждут! – сказал Алексей, завязывая солдатский вещевой мешок с оставшимися в нем продуктами и тем, что осталось от их с Ритой спасительного для нее перекуса. И, вешая мешок на плечо смущенной Риты, стал прощаться с нею:
– Я очень рад, что повидался с тобой! Привет не забудь передать! Вот мы и приехали. Станция «Савелово»! Наконец-то! Господи, сколько же я мечтал, там на войне, вот так подъехать к нашей станции. Ничего! Главное, что живой! – радовался её спаситель Лешка, опираясь на костыли. Они вышли из вагона. Туман уже рассеялся. И попрощавшись, пошли дальше каждый своим путем.
Рита шла, еще не решив для себя, куда же она пойдет в первую очередь; к бабушке или к отцу. Квартира отца была совсем рядом со станцией. Подошла к родительскому дому и, задрав голову, посмотрела на окна квартиры директора школы. Как раз в этот момент к окну подошла мачеха. Увидев Маргариту, она резко задёрнула штору. Рита постояла, немного подумав, повернулась и побрела в направлении городского рынка. Рядом с рынком ей послышался голос Елизаветы Яковлевны. В тот день ее бабушка Елизавета Яковлевна, снимавшая угол на отшибе города, подрабатывала рукоделием, нянчила чужих детей, но, кроме этого, и довольно часто Елизавета Яковлевна стыдливо стояла у Кимрского рынка с пузыречком рыбьего жира, время, от времени произнося заученный текст:
– А вот и Рыбий жир! Он вкусен и полезен!
Рита сделала еще шаг в ее сторону, но замерла, потому что увидела двух учительниц, маминых приятельниц, с которыми мама работа в школе. В мирное время они вместе делали спектакли, весело наряжали школьную елку. И Рита почувствовала, что не хочет, чтобы они увидели её в поношенном деревенском ватнике, из обношенных рукавов которого торчали ее красные в цыпках руки. Рукава были коротки и ей постоянно приходилось натягивать рукав свитера, чтобы согреть кисти рук в тот холодный август рано наступившей осени. Да и дедовы сапоги с портянками внутри. И…Да все вместе, могло бы только опозорить и расстроить маму, если бы она была жива, что кто-то увидел ее дочь в таком виде. Рита сама не заметила, как воображаемый ею взгляд мамы, довольный ее небольшими успехами, или огорченный ее неудачами – этот воображаемый ею взгляд мамы стал камертоном всего происходящего в ее жизни. И Рита инстинктивно юркнула за старую раскидистую иву с широким стволом, росшую рядом с рыночным тиром.
Те две учительницы остановились и молча смотрели на Елизавету Яковлевну. Две женщины лет сорока, кимрские учительницы, когда-то частые гостьи в их доме в праздники. В одной руке стопка книг и тетрадей с домашними заданиями, которые предстояло проверять, и у каждой потертый довоенный ридикюль. Они переглянулись и обе открыли свои ридикюльчики в поисках мелочи. Одна из них дольше другой рылась в сумочке, собирая мелочь. В это время в голове ее промелькнули картинки довоенных праздников в хлебосольном, открытом доме директора школы, с веселыми капустниками, домашними карнавалами, спектаклями и танцами под патефон. И она с приятельницей, ее сегодняшней попутчицей, тогда приходили к Беляковым со своими с пластинками моднейших фокстротов. А Капиталина Карповна показывала им свои пластинки, за которыми время от времени ездила в Москву. Капитолина Карповна Белякова – мама бегающей и смеющейся среди гостей Риты, наряженная в костюм Пьеро, так любила танцевальную музыку. И потому она часто ездила в Москву пополнять «фонотеку» для пышных застолий в директорской квартире, и, чтобы покупать огромные фикусы и пальмы для школы, когда ее специально отправляли за пополнением школьных библиотек. Тогда, заодно она на свои учительские деньги разорялась на модные песенки, предвкушая, устроение ею какого-нибудь праздника…в доме, который до ее смерти в их небольшом городке Кимры был центром всех праздников местной интеллигенции. Как забыть тот длинный стол. Бывало, подходит Елизавета Яковлевна к праздничному столу с большим блюдом с пирогами, пока гости отплясывают. Гости радовались, смеялись, произносят тосты – праздник продолжается, шумит. А теперь от той прежней жизни осталось только то, как Елизавета Яковлевна, окоченевшая от холода «рекламирует» рыбий жир, маскируя то, что вынуждена побираться, прося милостыню, под видом предпринимательства, выкрикивая у рынка:
– А вот и рыбий жир! Он вкусен и полезен!
Учительница достала мелочь и подала ее бабушке Маргариты. Старушка, благодаря ее за покупку, в ответ протянула пузырёк. Но учительница отказалась от чудодейственного пузырька Елизаветы Яковлевны. Маргарита, видя, как бабушке подали милостыню, еще глубже спряталась за дерево, чтобы бабушка не увидела, что Рита всё уже знает. Учительницы, проходя мимо, не замечая Риту, обсуждали между собой:
– Вы помните, какой была эта семья? Но новая жена вышвырнула: и обеих дочерей, и осиротевшую старуху из их дома. Снимает Елизавета Яковлевна угол в каком-то жутком месте.
Этот невесёлый разговор поддержала и ее спутница, другая учительница:
– Да, ужасно! Андрей Осипович, конечно, хороший был специалист, и директор талантливый. Замечательный директор школы! Талантливый организатор, историк, а… А краевед-то какой замечательный! Талант у него ко всему этому, но сыты ли его дочери, и есть ли у них крыша над головой, вот об этом он не задумывается. Жаль! Пропадут девочки!
– Да, жаль! Пропадут девочки! И никому нет дела до всех постигших этот дом несчастий; смерть в тридцать восемь его первой жены, сиротство двух дочерей и их бабушки. Мачеха лишила их всех крыши над головой, войдя в дом, как новая супруга. Осиротевшую старуху, Елизавету Яковлевну, никто не поддержал хоть каким-нибудь жильем… – продолжила ее другая учительница.
– Вот. Подаю ей милостыню в память о ее чудесных пирогах и судаках, копченых окороках, ею же выращенных свиней, о накрываемых ею когда-то прежде в директорском доме столах. Андрей Осипович все же очень жестокий человек! А с дочерями-то, как он ужасно обошелся!
– Да! Да, да… – эхом вторила ей другая учительница.
Рита, прятавшаяся за старым раскидистым деревом, стала дожидаться, когда они уйдут. Потом она выглянула из-за дерева. И, убедившись, что учительницы ушли, побежала к бабушке. С разбега уткнулась ей в спину и крепко обняла её.
– Риточка!! Ты?!!! Поступила?!!! Я верила и так молилась за тебя! – радовалась Елизавета Яковлевна, обнимая внучку. Маргарита целовала бабушку, радостно шепча:
– Поступила я, бабинька! Поступила! Бабинька, ты замёрзла? Руки ледяные!
Елизавета Яковлевна вдруг засмущалась, на секунду спрятав руки в карманы:
– Нет! Что ты! Я никогда не мерзну! – соврала она, чтобы успокоить внучку.
И они пошли вместе в «угол» Елизаветы Яковлевны. По дороге тихо обсуждая свои обстоятельства:
– Как я о тебе молилась, деточка моя! Молилась! Молилась! Деточка моя, милая! Ты станешь модисткой! Модисткой! Это чудесно! Я тоже хотела и пыталась, но не удалось. Ведь это коммерция. А ты же знаешь, это мне не дано. Но!!! Сегодня мы сказочно богаты!!!Мы отпразднуем твое поступление! И чай у нас сегодня, как во дворце! – сказала Елизавета Яковлевна, достав свой улов этого дня. Ту самую мелочь, что подали ей две учительницы. И с гордостью показала те монеты Маргарите. Они остановились у магазина. И бабушка выбрала «роскошь» того после военного времени – фруктовый сахар. Небольшой кулек с лакомством – украшение их встречи. Когда пришли в дом, где снимала угол Елизавета Яковлевна, задернули занавеску, за которой она ютилась. И они оказались в снимаемом Елизаветой Яковлевной «углу», драгоценный кулечек опрокинули в блюдце. Рита оглянулась, осмотрела убежище бабушки: у стены стояла кровать. Параллельно стене было натянуто полотно, которое как стена, отгораживающая жилое пространство Елизаветы Яковлевны от чужого мира хозяев этого дома. На бревенчатой стене, как картины висели её прекрасные кружева, а рядом фотографии из прежней жизни. Рядом с тумбочкой стоял табурет. Но кусочек оконца попал и за занавеску, ограждавшую «угол» Елизаветы Яковлевны. Рита сняла с плеча вещевой мешок с едой, подаренный встреченным солдатом Алексеем. И выложила это его угощение на тумбочку, разложив еду, то, что осталось от подарка, положила бабушке под подушку, когда та ушла поставить на плиту чайник. И села на табуретку, с грустью оглядываясь вокруг разглядывала убожество ее обиталища. Потом они пили чай, пировали открытой банкой тушёнки из солдатского «вещ. мешка», обсуждая счастливое событие – поступление Риты в Швейный техникум.
Елизавета Яковлевна была счастлива видеть внучку. Теперь осталось и будет так мало их встреч – и это чувствовала каждая из них. Елизавета Яковлевна обнимала и целовала внучку, не переставая расспрашивать:
– Так преподаватели твои рисунки видели? А акварели твои понравились? Пейзажи, или натюрморты? Что больше понравилось? Портреты?
Маргарита отвечала:
– Да. Перед экзаменом показывала. Меня преподаватели похвалили. Очень хорошие учителя, совсем, как раньше, тогда до войны у нас дома. Любезные, вежливые. Очень хорошие.
Елизавета Яковлевна, гладя ее по голове, нарадоваться не могла их встрече. У нее вырвалось:
– Красавица ты какая стала! Совсем, как мамочка твоя покойная, когда в твоем возрасте была.
А утром, беспокоясь, что Рите еще и к отцу в школу зайти нужно, чтобы попросить хоть сколько-нибудь денег на оплату ее будущего съемного угла в Болшево, Елизавета Яковлевна, сунув в карман Ритиной курточки сколько было у нее денег, пока Рита умывалась, чтобы девочка не увидела и не смогла отказаться от этой помощи. Потом проводила внучку до порога. Так они и простились.
Рита остановилась у здания школы. С некоторым сомнением, но все же зашла. В школе было пустынно, уроки закончились. За спиной Рита услышала, как дробно стучат каблучки секретарши отца. Оглянулась и спросила у нее, не ушел ли еще отец из школы домой. Но оказалось, что как раз сейчас он выступает на собрании, которое проходило в школе в актовом классе. Рита остановилась у дверей с табличкой "Актовый зал".
Она приоткрыла дверь. Там на сцене за трибуной пламенно громко выступал ее отец. Эффектно жестикулируя, он произносил:
– В это трудное для всей страны время, на всех нас лежит особая ответственность за высоконравственное воспитание молодежи, наших будущих строителей коммунизма и…
Рита вздохнула, понимая, что выступать он будет еще очень долго, тихо закрыла массивную дверь актового зала. И, стараясь ступать бесшумно, ушла обратно по широкому школьному коридору с выщербленным паркетом в елочку рыжеватого цвета, понимая, что лучше ей успеть на поезд до Дмитрова. А там на перекладных – в деревню к бабушке и дедушке. К теплой печке, в дом, пахнущий пирогами и наполненному простой человеческой добротой.
