Надежда Александровна Белякова
Кузнецкий мост и Маргарита
Когда в тумане сумерек показался наш двухэтажный дом, я вспомнила, что хотела спросить у папы. И спросила, пока мы не пришли домой:
– Пап, а кто это такой ГЕГЕМОН? Ну, застрельщик, понятно; это тот, кто кого-то застреливает. Застрельшик пролетариата, …только зачем его застреливать?
– О, Господи! «Плоды воспитания в детском саду!» – сказал папа и засмеялся. И рассказал об этом маме, открывшей нам дверь нашей коммуналки.
И почему-то именно от этих моих вопросов в наш дом вернулся праздник выхода книги. Потому что папа и мама стали так оба смеяться, что все мрачное сразу улетело. А главное, что во всех этих переживаниях, я не сразу заметила, что стол был накрыт праздничной белой скатертью! А на столе – салат «Оливье», разные вкусности. И тут я заметила, что и мама особенно красива в этот день. Причесана, в новых туфельках на тонюсеньких, по моде того времени, каблучках. Но папа вспомнил, что не ответил на мой вопрос и сказал:
– Гегемон – это главенствующий, ведущий, главный. Это твоя воспиталка хотела сказать, что пролетариат, то есть рабочие, в нашей стране – главные.
– А кто же не главный? – переспросила я, наблюдая, как папа вместо того, чтобы сесть за чудесно накрытый мамой стол, переодевается к приходу гостей. Белая рубашка сменила повседневную клетчатую. Да и к тому же он старательно завязывал праздничный галстук, отвечая на мои вопросы.
– А кто же «не главный», спрашиваешь? Хм, получаемся мы, дочка! – Мы – творческая и научная интеллигенция, а не пролетариат. Пролетариат – это рабочие!! Но не главные только мы для тех, «кому не нужны красивые слова», а для умных это в целом – чушь! Все нужны и важны одновременно! Все главные и друг без друга не могут, как настоящая семья! Смотри, какая наша мама сегодня красивая! Потому что интеллигенция создает не только «красивые слова», но всю науку и технику! – ответил папа, так и не справившийся с узлом галстука. И поэтому теперь его завязывала на нем мама.
– Физики и лирики! – пояснила она, смеясь. И добавила: вот через минут двадцать их тут столько будет, что – ох! Вот и познакомишься!
– Науку и технику делают «физики и лирики»? Так значит и в космос они тоже летают? – продолжала допытываться я.
– Молодец, что догадалась! И в космосе без единства «красивых слов» и научных открытий, которые излагают тоже «красивыми словами», ничего не получится! И научные формулы – это самые красивые слова! Но, взглянув на рассмеявшуюся маму, улыбнулся и добавил:
– Или одни из самых красивых! И не полетел бы Юрий Гагарин в космос, если бы не наука, достигшая таких высот, не была бы она ему в помощь!
Папа хотел еще что-то пояснить мне, но раздался звонок в дверь. Это пришли гости. Папины друзья, поэты, художники и среди них – его сокурсники по Литературному институту. И мамины приятельницы – манекенщицы, художницы. Мне особенно нравился поэт Александр Ревич – сокурсник папы. Потому что он всегда приходил с трубкой и не только как-то особенно красиво курил, но курил он всегда особенно приятно пахнущий табак.
Пришел и другой сокурсник – Владимир Цыбин, он почти не слушал те стихи, которые читали другие, зато с удовольствием громко читал свои. Я очень обрадовалась, увидев манекенщиц, потому что сразу догадалась, что раз они пришли – значит будут танцевать. А танцевали они всегда потрясающе, самые смелые модные танцы! И, как всегда с шутками и веселым подтруниванием друг над другом. И вот, наконец, все они уселись за стол отпраздновать выход папиного сборника стихов. Они веселились, а мама меня поторапливала, пока кормила ужином, напоминая, что скоро мне нужно идти спать. Но я насмотреться не могла на то, какие они яркие, красивые и остроумные, и красивы какой-то особенной красотой. Но вскоре мама отвела меня спать в другую комнату. С моим уходом в другую комнату, смех в той комнате, где кипел праздник, явно усилился. До меня донеслось и то, как папа рассказывал о высказанном мнении Анастасии Романовны о том, что поэзия – это ненужные красивые слова. Никому не нужные слова!
Тут соседи стали стучать в стену. И когда все затихли и стали говорить тише, и я услышала мамин голос:
– Да будет вам всем смеяться над влюбленной дурочкой! Я, как услышала эту историю, сразу догадалась, что эта Гретхен влюблена в нашего Сашку лохматого!
– Подумать только, это же новый ненаписанный Фауст. Мольба обманутой Грэтхен: «Поэзия – это красивые слова о чужой любви!» Не забудь записать это! Какой материал, золото под ногами! Лохматый, а ты везунчик! «Из этого такую повесть можно сделать!» – задумался вслух поэт Александр Ревич.
– Или роман! Не случайно и отчество у неё – Романовна, – мечтательно произнес другой поэт, Владимир Цыбин.
Мама в ответ так рассмеялась, но вдруг пояснила:
– Да, эта воспитательница, как только увидела Сашу, сразу глазки ему строила! Мне всё время приходилось делать вид, что я не вижу этого. Не могла же я ей подсказать, что зря старается. Наш Саша не любит, вернее, просто не замечает брюнеток!
– Значит воспитательница брюнетка? Хм, и влюбляется в поэтов? – заинтересовался один из поэтов на этой вечеринке.
– Но!!! Хватит обсуждать влюбленную девушку! Давайте танцевать! – воскликнула Маргарита, чтобы закрыть тему. И я услышала из комнаты с погашенным светом, где родители уложили меня спать, что из-за стены послышался грохот стульев. Раздалась музыка.
И я задумалась, о том, что оказывается у взрослых всё, как у детей! Как у нас с Мишкой Нечаевым! Анастасия Романовна вовсе не злая, а влюбленная в моего папу! А, как же и не влюбиться в моего папу?! В летчика, в героя войны, поэта, такого доброго и веселого! Но папа любит маму! И, наверное, Анастасия Романовна страдает и от обиды наговорила папе, что в голову пришло, лишь бы обидеть его… Она влюбилась, совсем как я в Мишку Нечаева тогда в песочнице. Но мне повезло, и Мишка тоже меня любит, а папа любит маму-у-у. А Анастасия Романовна не глупая и не злая, раз она поняла, какой мой папа хороший, добрый… Она поняла… Поняла…Она…
И я заснула, перелетев туда, где все хорошо. Повезло – сон был такой теплый, светлый. Там был улыбающийся папа, танцующая мама, Анастасия Романовна поливала диковинные цветы в кадках, которые цвели конфетами вместо цветов.
Но резкий звонок в дверь вытолкнул меня из сна, как грубиян в очереди за колбасой, пытающийся пролезть без очереди.
За стеной все веселились, но танцы закончились. Мне стало интересно. И я на цыпочках, не обувая тапочки, чтобы оставаться незамеченной, подошла к двери. Чуть приоткрыла её, чтобы увидеть, кто это так поздно пришел, но так, чтобы меня никто не увидел. А в гости к родителям пришёл настоящий «стиляга», которых изредка удавалось встречать на улице. Они так нравились мне, что, когда я увидела их на улице, начала хлопать им в ладоши, как в цирке. За что мне тотчас влетело от мамы. Потому что они очень напоминали мне увиденных в цирке клоунов.
Но этот папин друг «стиляга» и среди клоунов был бы самым-самым лучшим. Потому что он чудесно играл на саксофоне.
Он принес маме цветы. И, сняв зеленое пальто с ярким клетчатым красно-фиолетовым шарфом, вежливо поцеловал маме руку, со словами: «Музе поэта!» Проходя следом за мамой в комнату, где отмечали появление папиного сборника стихов, он слегла подправил обеими руками свой высоко взбитый кок.
Эта взбитая и тщательно уложенная челка черных волос, возвышающаяся и нависающая надо лбом, выделяла его среди всех гостей, которые не обращали на это внимания, потому что все были давно знакомы.
И он, немного перекусив и выпив за удачу папиной книги, встал у окна и стал играть на своем саксофоне. А все сначала задумчиво слушали его. А потом он стал играть веселую музыку. И все опять стали танцевать полузапрещенный в то время рок-н-ролл. Я стояла босиком в новенькой ночной рубашке в полоску с розовыми цветочками у чуть открытой двери, любуясь мельканием гостей в проеме.
И свет из ярко освещенной комнаты, где шумел праздник, наложился на меня яркой полосой, разделяющей тот праздничный мир и мой – еще тонущий в темноте и сумраке коридора. Я делала шаг в сторону, и яркая полоса света рассекала коридор. Вставала обратно, и полоса света вновь ложилась на меня, разделяя пополам. Потом я стала, подражая их движениям, танцевать свой рок-н-ролл. И я веселилась. Пока не заметила, как у двери оказалась мама. Она как раз хотела заглянуть ко мне в комнату, чтобы проверить, насколько крепко я сплю. Конечно, она расстроилась и рассердилась за мое непослушание. И пошла укладывать меня спать еще раз.
Перед сном, лёжа в постели, я думала о загадочном гегемоне. Потому что и сейчас, когда произношу слово «гегемон», представляю себе не главного трудящегося с лопатой и молотом, потного, в грязной одежде, а огромную и сердитую птицу. Которая крыльями за спиной зловеще хлопает и всех пугает.
– Только бы не приснился мне этот гегемон! – подумала я, засыпая.
Но он мне всё же приснился. Это был какой-то ужасный рабочий с огромными черными крыльями за спиной, в промасленной шоферской кепке, в рваной майке и в черных сатиновых шароварах, как на физкультуре. В тряпичных синих кедах «Турист», надетых на босу ногу, с широким резиновым кантом и белой резиновой блямбой по бокам. В одной руке он держал лопату, а в другой – молот, как царь скипетр и державу на картинке в книжке русских народных сказок. Он, пугающе взмахивая огромными чёрными крыльями, громко курлыкал, как воркуют голуби весной: «Я Гегемон! Гегемон! Гегемон! Гегемон!» И бегал за мной, угрожая лопатой.
Когда утром я в ужасе проснулась, мама сразу поняла, что у меня высокая температура. Рок-н-ролл в ночной рубашке и босиком в темном, холодном коридоре не прошел бесследно.
Поэтому я некоторое время в детский сад не ходила. Болела. И «страсти улеглись», как мне казалось. Но и папа больше не приходил за мной в детский сад. Приходила мама после работы и забирала меня домой. Но оказалось, что и после того, как я выздоровела, что ничто не забыто. И вскоре Анастасия Романовна все же устроила мне показательно-воспитательный урок, который я запомнила на всю жизнь.
В тот день заболела обожаемая мною учительница пения. И урок был отменен. Но тотчас заменен на другой. И провела его Анастасия Романовна. Узнав, что урока пения не будет, мы все разбрелись, кто играть, кто посильнее – качаться на коне-качалке. Словом, кто чем хотел, тем и занимался. Но, несколько раз хлопнув в ладоши, Анастасия Романовна приказала всем встать в круг. Услыхав это, я и мои подружки очень обрадовались. Мы решили, что затевается игра в хоровод «Каравай». Это значит, что будем водить хоровод, распевая: «Каравай, каравай, кого хочешь – выбирай!» А потом внезапно выхватывается из цепочки тот, кого выбрали проворные игроки. И мы взялись за руки и стали водить хоровод. В хоровод вошла и Анастасия Романовна, крепко взяв за руки детишек.
Анастасия Романовна водила хоровод так же, как и все дети, указывая, кого выхватывать из хоровода. И среди выхваченных из хоровода ребятишек оказалась и я. Выдернутая из хоровода я стояла посередине зала. А все вокруг водили хоровод.
Мы стояли, смеясь и радуясь этой веселой и доброй игре «Каравай».
Но вдруг Анастасия Романовна резко остановила хоровод. И сказала детям:
– Дети, пусть каждый громко скажет нашей Наде, кем работают ваши папы! Ну, Петя! Скажи!
И Петя неохотно отвечал:
– Мой папа рабочий!
– А твой папа, Машенька, кто? – требовала ответа Анастасия Романовна у испуганной девчушки, которая в ответ смогла только прошептать, часто моргая голубыми глазами:
– Мой папа повар… А, что?
– А твой папа кто, Ванечка?! Кем он работает? Ну-ка! Скажи громко нашей Наденьке!
– Ну-ну… Он, ну это. Он – милиционер! А что?
– Вот видишь, Наденька! У всех папы честно работают! Люди работают, а твой папочка в это время стишки пишет! А в это время папы всех ребят работают на заводах и фабриках! А он стишки пишет! Вот сегодня вечером придешь домой и скажи папе:
– «Папа! Ты тунеядец! Хватит бездельничать, папа! Хватит писать стихи! Ты должен стать рабочим! «КТО НЕ РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ!»
С этим лозунгом, громко повторяя его несколько раз, как заклинание, она подхватила детишек так, что опять вокруг меня образовался хоровод. Но теперь он послушно двигался вокруг меня. А я в него не была включена. Я стояла посередине на том самом красном ковре. На котором мне раньше так нравилось играть.
А дети, ведомые по кругу Анастасией Романовной, вяло и скучая, повторяли за нею привычные советские лозунги, которые и без того постоянно неслись из радиоприёмников, телевизоров, белели буквами плакатов на кумаче: «КТО НЕ РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ!», «Тунеядству – бой», «Наша цель – коммунизм!», «Рабочий класс – гегемон!», – она так увлеклась, что маршировала все напряженнее. И тут я заметила, что вошедший в моду капрон ее чулок, так же, как и чулки у заигравшихся детей, сложился складочками на её полноватых щиколотках.
Тут я и вспомнила, что об этом мне часто говорила мама. И подумала:
– А мама-то права! Вот ведь как важно подтягивать чулочки, чтобы не быть похожей на Анастасию Романовну! Действительно, кто же её такую полюбит? – думала я, глядя на неё, словно в первый раз увидела. Черные, разметавшиеся волосы, модной тогда причёски «Бабетта» на её голове, оставляли впечатление стога сена после дождя и грозы.
И я гордо подтянула чулки.
– «Так ровно, что мама точно похвалила бы меня», – пронеслось у меня в голове в эту минуту.
Мишка Нечаев вдруг выдернул обе руки из кулачков, идущих впереди и за ним ребят, с которыми он был в хороводе, нарушив движение. Но Анастасия Романовна, увидев это, прикрикнула на него:
– Назад, Нечаев! В хоровод! А, ну! Вернулся быстро!!!
Но Мишка мрачно, опустив голову, ответил ей:
– Нога болит! – и ушел к окну, повернувшись ко всем задом, глядя в окно.
Чтобы не упасть, не дать им всем возможность смеяться надо мной, я как на физкультуре, поставила «ноги на ширину плеч». Определение, которое в детстве тоже приводило меня в изумление своей акробатичностью, потому что я представляла чьи-то ноги на чьих-то плечах.
Но не заплакала. Только старалась ровно и глубоко дышать. Думая только о том, что никогда не буду такой злой и никогда никого не буду так обижать. Но, подняв голову развеселилась, потому что увидела Мишку Нечаева, который, стоя у окна, передразнивал ребят и корчил уморительные рожи. Но только в тот момент, когда Анастасия Романовна, водя хоровод, оказывалась к нему спиной. Как только ситуация становилась опасной, и Анастасия Романовна оказывалась лицом к стоящему у окна Мишке, он тотчас становился серьезным. И отворачивался к окну, делая вид, что увидел там что-то интересное.
Меня спасли неожиданно возникшие в дверях заведующая этим детским садом и Тамара Дмитриевна. Не помню, как звали заведующую, но это была хорошая и добрая женщина. Она и вторая воспитательница отлучились куда-то как раз, когда Анастасия Романовна затеяла этот зловредный хоровод. Заведующая строго приказала Анастасии Романовне немедленно зайти к ней в кабинет. И, судя по её строгому тону, ничего хорошего Анастасию Романовну в кабинете начальства не ожидало.
Удивительно, но именно в тот вечер за мной зашел папа. Меня отдала ему приветливая Тамара Дмитриевна. В ушах у меня звенело голосом Анастасии Романовны:
– «Папа! Хватит писать стихи! Иди работай! Кто не работает – тот не ест!»
И я смотрела на папу, подняв голову вверх. И эти непроизносимые слова душили меня. Но я собралась с силами. И, стараясь не плакать, когда мы вышли из детского сада на улицу, я спросила папу:
– Папа, а ты правда пишешь стихи? Папа? Ты поэт?
– Да…я поэт! Я пишу стихи. А для тебя это важно? – остановился папа, внимательно глядя мне в лицо. Он присел на одно колено рядом со мной, и мы оказались почти одного роста. И он шепотом очень серьезно спросил меня:
– Доченька, но, понимаешь, тревожно мне. Я всё думаю: а вдруг окажется, что я пишу не те стихи, не такие хорошие, как хотел бы, понимаешь? Бездарные…
– Папа! Всё равно пиши! Ты всегда будь поэтом! Пожалуйста!!!
– А ты будешь любить папу, если стихи окажутся не те? И поэт я окажусь – «так себе»? Знаешь, ведь я этого боюсь…
– А почему ты боишься, папа? – удивилась я.
– Потому что тогда мы будем бедны. У тебя не будет игрушек. Знаешь, как живут бедные поэты? Штаны и рубашку купить не на что будет!
– Пап! Я, когда вырасту, куплю тебе рубашку и штаны! Только ты никого не слушай! Пиши стихи! Всё равно какие! – отец так обрадовался, услыхав это, что схватил мена на руки и поднял высоко, радостно смеясь, выкрикнул посреди тротуара около троллейбусной остановки:
– Купишь папке рубашку?!!! А???!! Купишь?
– Куплю-ю-ю!!! – кричала я.
– И штаны папке купишь? – спросил папа, держа меня на руках так, что я привычно обняла его за шею и прижалась к его груди с модным, ярким шарфом.
– И штаны куплю!!! – кричала я радостно. И, увидев сверху папины ноги в черных ботинках, стоящие на сером асфальте, прошептала ему на ухо:
– И ботинки тебе самые модные, самые пижонские-распижонские – куплю-ю-ю-ю!!! Только ты пиши стихи, папа!!! Все равно какие! Хоть самые плохие! Пиши!!!
Проходящие по тротуару люди, увидев таких счастливых, смеющихся отца и дочь, улыбались. Не мешая, огибали нас, как корабли встреченный остров посреди течения. Островок нашей с папой любви.
Дома папа с удовольствием рассказал маме об этом моем данном ему обещании, купить папе штаны и рубашку, и даже пижонские ботинки. Они смеялись и радовались, передразнивая меня и будущие папины пижонские-распижонсткие ботинки.
– Этак, судя по твоим рисункам, ты меня разоденешь, как настоящего стилягу! Ритка, а стиляги, рассматриваются, как стиль современной моды?
– Стиляги – это стихийная, уличная мода! – ответила мама, уходя на коммунальную кухню, чтобы там разогреть для всех нас ужин и принести его, уже дымящийся на сковородке в нашу комнату в общей коммуналке.
– А – значит это народное искусство? – уточнил отец, доставая из авоськи буханку черного хлеба.
– Конечно! – ответила мама, расставляя тарелки на обеденном столе в нашей комнате.
– Ну, да…В залах Академии художеств не выставляют лубок и прочее наивное искусство. Там только профессиональное, высоко художественное. – размышлял отец, нарезая хлеб к ужину.
– Да, действительно, похожая ситуация. Хотя и не справедливая. У них столько интересных находок. И, кстати, ни в одном журнале Мод – ни в европейских, ни в Американских – нет ничего подобного. Стиляги – это стиль, рожденный в СССР, отражает наше представление о людях, живущих там на западе. О том, как они там за нашим «железным занавесом» выглядят, поэтому это абсолютно искреннее и талантливое искусство. Знаешь, как в старину рисовали и печатали, распространяя народные картинки о далеких и неведомых землях. И на тех лубках изображали жителей таинственных земель то, с двумя головами, то с хвостами и тремя ногами, причудливых и цветастых. Так и стиляги, создают своим видом, неведомый нам образ тех людей. Ведь мы же не ездим заграницу. И не видать нам Париж и Нью Йорк, как своих ушей.
– Да, стиляги, удивительное явление, говорящее о тоске и жажде единства мира, о возможности видеть мир, наслаждаться его красотой.
Родители частенько забывали обо мне, увлекаясь своими разговорами. Но меня это ничуть не огорчало, а скорее даже радовало, потому что слушать их было всегда интересно.
– Мне нравятся стиляги! Они сами, как праздник, как транспаранты 1 мая – вставила и я свое мнение в их разговор, напоминая, что и я присутствую на этом ужине.
– И мне нравятся! – рассмеялась мама.
– И мне нравятся, ведь они самих себя превращают в манифест радости жизни, в живую картину. – ответил папа.
Глава 19. Манекенщицы
Тема жизни и судеб советских манекенщиц ОДМО "КУЗНЕЦКИЙ МОСТ" стала последнее время очень модной темой. Но, к сожалению, чаще всего подаётся зрителям и читателям под самым скверным соусом пошлой дурновкусицы на потребу зрителю и потому весьма далеки от правды эти псевдохудожественные домыслы. Но фантазия фантазии – рознь, особенно, если не скатывается на скабрёзную пошлятину. Потому, что подиум Дома Моделей "Кузнецкий Мост", это не только место демонстрации творчества талантливых художников-модельеров, это прежде всего огромный предшествующий показу новых моделей труд целого коллектива людей и в том числе и манекенщиц. Потому что ОДМО "Кузнецкий Мост" ежегодно готовил сезонные коллекции, так же, как и все западные дома высокой моды. И эти коллекции демонстрировались по всему миру с командой своих манекенщиц-гастролировали по всей планете, показывая не просто "модненькое, немаркое и красивенькое", а создавая уникальную и актуальную моду, как передовое и прекрасное искусство. Чем и прославились, знакомя мир с новой советской Россией, что и было основной задачей ОДМО "КУЗНЕЦКИЙ МОСТ"!
Вот и посчитайте, как работали манекенщицы ОДМО – работа на примерке в пошивочных цехах, требовала от манекенщицы стоического терпения в полном смысле этого слова. Потому что не на тряпичных безголовых манекенах накалывали и драпировали ткани будущих моделей, а на живых манекенщицах, чтобы создать идеально сидящие модели одежды. Это многочасовое стояние манекенщиц в процессе создания новой модели было тяжким трудом, а уж исколоты булавками они все были немилосердно, ведь примеряли они далеко не готовую модель и защипывали ткани, формируя будущую одежду прямо на них. Потому что каждая модель изначально создавалась в образе той ли иной манекенщицы. И эта львиная доля изнурительной работы манекенщиц создавалась вдали от публичности, от восхищенных взглядов публики, а лишь молчаливо в творческом диалоге художника-модельера и конструктора верхней одежды, чтобы швея – так же сотрудница ОДМО, которой предстояло качественно разработать лекала модели, сшила качественно эту будущую модель.
И происходила эта работа отнюдь не в блистании софитов на подиуме Зеленого Зала Дома Моделей, а в убогих тесных клетушках, где создавали лекала конструкторы верхней одежды, в помещениях вечно заваленных лекалами и обрезками от раскроенных тканей. Эта творческая захламленность, видимо настолько затрудняла уборку, что там постоянно стоял специфический запах застарелой пыли и затхлости. Происходили примерки и на сквозняках в пошивочных цехах на Кутузовском проспекте, где работали швеи – это было большое, как спортивный зал, общее помещение без перегородок.
Навещала Маргарита Регину Збарскую в ее квартире у метро Аэропорт. Как я теперь понимаю их сблизило и то, что семьи их рухнули в одно и то же время. Мама тоже растерялась перед настигшем ее одиночеством.
Однажды мама пришла с потрясающим букетом роз. Красивых, ярких, но была очень грустна и раздосадована на себя саму. И пожаловалась на то, что злится на себя, за то, что, не подумав ляпнула, при встрече с Региной о том, что вчера ей исполнилось 33 года. Они в этот момент шли по улице, и Регина сорвалась с места, подбежала к старушке, продававшей цветы и купила эти розы, не смотря на протесты мамы: " Регина! Не надо! Пожалуйста, не надо!" Просто цветы, особенно розы тогда дорого стоили.
Я помню, как мама поставила эти прекрасные разноцветные розы в вазу и сказала:
– Это самые грустные цветы в мире! Как скверно получилось, ведь она так теперь нуждается. Как не хорошо! Вот ляпнула, не подумала! Бедная Регина!
Работала мама и с очаровательной, искрящейся милым юмором, доброй Тошей Маркушевой. Когда Тоша смеялась и её чёрные-чёрные искристые глаза тоже смеялись. И смех ее был наполнена искренней радостью. Искренняя она была. И очень домовитая, но как-то не по скучно бытовому, а очаровательно артистично, со вкусом человека с образованием архитектора, что проявлялось и в самом интерьере дома, и в мелочах от скатерти на столе до рамочек, развешанных по всему дому фотографиями ее мужа в различных ролях в гриме и исторических костюмах. Мы с мамой заходили к ней, и меня потрясала и восхищала смелость её перепланировок в их квартире. Кстати, она была супруга "главного Ильича страны " актера Малого театра Маркушева, который часто играл Ленина и в театре, и в кино. Помню и царственно роскошную красавицу-блондинку Марию, Голливудского великолепия артистичную манекенщицу, это была супруга знаменитого конферансье Брунова. Тогда там работало много жен весьма именитых творческих людей, но в целом отношение общества к этой профессии было с этаким налетом: ну, как бы "с душком", но, конечно, не потому что так и было, а потому что была четкая этика соблюдения образа советской женщины и девушки, в облике которых, согласно советской идеологии, считалось, что «молодых украшает скромность». А наряжаться – это пошлое мещанство. Образ не просто хорошо одетой женщины, а явно в стиле западного мира одетой женщины, воспринимался, как не только нечто чуждое, но даже, как враждебный вызов укладу жизни советского общества. И было принято у людей успешных и высоко стоящих в советском обществе 50–70-х годов скрывать, что жена работает манекенщицей.
Их удивительно благородная, артистичная красота так поражала меня еще в детстве, что я рисовала не принцесс, как обычно рисуют девочки в детстве, а «тетей моделей». Но, конечно, все мои «портреты» были все на одно лицо: сплошная каля-мала, в которой не узнать черты красавиц эпохи. Но эта «каля-маля» была полна восторга пред их красотой.
Образы, которые несли эти женщины были прекрасны не только внешне, они были пронизаны интеллектуальной красотой. И в основном это и были интеллектуалки, очень начитанные, наполненные восторгом ярких впечатлений от искусства периода Хрущевской Оттепели. Впервые на книжном рынке появлялась современная переводная американская и европейская литература, которую нужно было «достать» имея блат, то есть нужные знакомства в книжных магазинах. И поскольку «достать» новую, интересную литературу из круга новинок, было трудновато, то все активно обменивались книгами, вовлекая друг друга в круг чтения, а значит – общения и обсуждения прочитанного. Я запомнила их живо обсуждающими во время работы с мамой и впечатления от выставок, и недавно прочитанных книг, и наших, и переводных, которыми тогда все обменивались. Книги достать было трудно. И у меня хранится мамин блокнот, в котором ее нежным и аккуратным почерком записаны стихи не публикуемых в то время; Гумилева, Северянина, Мандельштама. Но книга в те времена не должна была залеживаться дома. Она должна бродить среди тех, кому она действительно нужна. Ими постоянно обменивались. И это была характерная для тех лет черта взаимоотношений. Разделять восторг и радость от пережитого впечатления – это была особая форма общения в насыщенном их впечатлениями от прочитанного или увиденного современного искусства интеллектуальном пространстве. И благодаря этому складывался круг, говорящий на своем особом очень притягательном для них языке. То есть – искусство, литература, и кино того времени не было для них "вещью в себе", музейными атрибутами некоей профессиональной деятельности, дремлющих где-то в музеях или замерших в энциклопедической пыли древности. Это было реальным интересным, живым пространством их жизни и интересов. Частью их жизни. Да и высшее образование было не редкостью среди манекенщиц!
Я подробно вспоминаю об этом, потому что предлагаемым сверху «сверху» эталоном женского образа, была ударница-доярка, женщина-токарь, монтажник, пекарь-сталевар, в лучшем случае пожилая учительница, передовик соц. соревнований, о которых, кстати, я упоминаю тоже, с полным почтением!
Создаваемый манекенщицами тех лет – образ красоты тех лет рождался и жил-был словно вопреки требованиям соцреализма и окружающей реальности. Если, кто-нибудь еще помнит насаждаемый со школьной скамьи: "Моральный Кодекса строителя Коммунизма", то, конечно, сразу поймет, о чем я рассказываю.
И в сущности – это было их личное актерское творчество! Создание образа современницы единой планеты человечества, без членения мира людей железным занавесом идеологии или иллюзией незыблемости «Берлинской стены»!
Тот образ молодой женщины 60-х это прежде всего-гармонично развитая женщина, спутница интеллектуала-первооткрывателя – в науке, в творчестве. Это и достойная собеседница в самой элитарном творческом кругу, где витийствовали " физики и лирики" тех лет – это они и воплощали в повседневности своей работы. Женщина, жизнь которой протекает в контексте с развитием искусством и науки своего времени – там: на подиуме «Кузнецкого Моста» был прекрасно представлен этот образ! И потому просто «милашкам-мордашкам» трудно было удержаться на такой высоте. И они скорее мелькали, а не работали подолгу в ОДМО «КУЗНЕЦКИЙ МОСТ».
Как вспоминали манекенщицы – специально отдельного помещения с удобными раздевалками для переодеваний манекенщиц в ОДМО так и не устроили, хотя частенько обещали и так и прообещали, пока не аннулировали само заведение в 2002 году. Что не удивительно, потому что модельеров в ОДМО и работавших с ними конструкторов одежды было более ста человек и готовили коллекцию все одновременно, разрабатывая свои новые идеи моделирования. Принцип «современной» звездности модельеров, как это принято в капиталистических Домах Моды того времени, когда один модельер вел Дом Моды и потому модели мировых Домов Моды несли свой индивидуальный почерк и воплощали вкусовые пристрастия глав тех или иных Домов Моды – этот метод и принцип устройства был категорически чужд ОДМО. Те прекрасные просмотры, происходившие в «Зеленом зале» никогда, не представляли модели лишь одного модельера, поскольку основной принцип работы ОДМО, это собрание моделей одновременно разных модельеров в рамках конкретной сезонной коллекции, отражающих разнообразите творческих тенденций развития современной моды, стилистического разнообразия творческих стилей и почерков мастеров, собранных в единый общий букет зрелищности. Единым был лишь высочайший критерий профессионализма и таланта. Изначально – это был именно творческий коллектив талантливых модельеров, букет-созвездие талантов, задачей которых было уместить в одной коллекции разнообразие тенденций моды в различных темах единовременно – нарядная одежда, включающая в себя вечерние и концертные платья, спортивная одежда, деловая, повседневная и экспериментальная, детская мода и т. д.
Для большего правдоподобия советские чиновники, курировавшие моду и конкретно ОДМО «КУЗНЕЦКИЙ МОСТ» организовывало открытые выставки достижений народного хозяйства, в том числе, и показы моды. На «Кузнецком мосту» существовал мифический «Экспериментальный цех», где создавались пусть не громкие, но шедевры моды, которым рукоплескали уже и в 1962 году Париж, а год спустя и Рио де Жанейро. Но это были яркие и новаторские объекты искусства моды того времени, которые и не собирались «внедрить твою модель на фабрику».
