Надежда Александровна Белякова
Кузнецкий мост и Маргарита
Татьяна Васильевна залюбовалась и Ритой, русской синеглазой красавицей с тяжелыми и туго заплетенными косами, и самим поставцом – произведением русских художников. И, рассматривая, задумчиво произнесла вслух:
– Тяготит ли вещь, перешедшую к новому владельцу воспоминания о прежней жизни других людей, которых радовали или огорчали эти вещи? Любили ли они их? Или нет? Тоскуют ли о прежних владельцах или рады ли они, что оказались у меня?
Фасад этого поставца был украшен изысканного силуэта металлическими накладками, которые имитируют старинные засовы. Предположительно Талашкино или Абрамцево периода начала 20 века. В доме-музее В. Васнецова в экспозиции музея находятся точно такие же два предмета мебели, но без верхней части. Поэтому уточнить время и место создания этого поставца, выполненного в сказочно-древне русском стиле, возможно в самом музее. Действительно! Ритуля, а что-то мы с тобой все дома сидим, да уныло чаевничаем! Хватит скуки! И так в следующее воскресенье – в Третьяковку, а потом и в музей Васнецова.
– Поставец состоит из двух частей, каждая из которых может быть и отдельно представлена, но по рисунку орнамента и декоративным металлическим украшениям-засовам – очевидно, что этот предмет мебели в составе верхней и нижней части являются одним целым.
– А знаешь, Рита! История появления этого очаровательного и очень талантливо выполненного поставца в нашей комнате в полной мере отражает историю отечества.
После долгих мытарств нашей семьи в тяжелое после революционное время, после гибели многих родных и близких в ужасе революции, после утраты поместий, трех домов на Пятницкой улице и особняка на Немецкой улице, я, оказалась вдовой с дочерью на руках в густонаселенной коммуналке. Потому что в эту мою квартиру подселили несколько семей рабочих – из «простых людей». В основном это были рабочие фабрики «Дукат». Одна из моих соседок: гордая девица Катерина. Девица Катерина и оказалась волею судеб владелицей прекрасных предметов мебели из обширного гарнитура, налюбоваться которыми я не могла в те редкие случаи, когда по какой-нибудь надобности заглядывала к ней, по каким-то делам.
Девица Катерина – седая, черноглазая, властная женщина, всегда курившая «Яву», в которую была переименована фабрика «Дукат», которую создал и владел до революции знаменитый фабрикант ИЛЬЯ ДАВИДОВИЧ ПИГИТ, то есть – ее бывший «эксплуататор».
До революции самая роскошная и большая (10 комнат) квартира принадлежала владельцу дома караимскому фабриканту – владельцу табачной фабрики «ДУКАТ» и благотворителю Илье Давидовичу Пигиту (1851–1915). Здесь в 1918 году пред покушением на Ленина останавливалась Фанни Каплан».
Материалы, связанные с И. Д. Пигитом и с его домом и квартирой так интересны, словно, захватывающий роман. Поэтому ограничусь просто тем, что ставлю в тексте ссылки, поскольку косвенно свидетельства о семье Пигитов и об этой квартире, быть может, имеют отношение к этому поставцу.
* * *
После того, как в стране свершилась октябрьская революция квартиры дома ПИГИТА опустели. Превосходно обставленные в модном в те времена в стилизованном духе русский Модерн, в стиле, выражавшем восторг людей того времени перед возвышением новой России начала 20 века – наполненном и окрыленном восторгом перед открытиями в науке, перед новаторством индустриализации в Российской империи, ее успехами в создании авиации и объединившей всю страну, созданной в царской России сетью железнодорожный путей – этот радостный восторг воплотился в праздничной образности нового стиля la RUSSE в изобразительном искусстве, в дизайне, в архитектуре. В этом стиле были обставлены квартиры преуспевающих многих предпринимателей того времени. И в квартире Пигита, и в квартирах его сотрудников, его подчиненных остались на полное разграбление их же бывшими рабочими такие образцы новомодной обстановки и предметов быта. Среди которых и оказалась работница фабрики «Дукат», как она сама всегда гордо подчеркивала – «девица Катерина», сохранив эту привычку до глубокой старости, уже много лет спустя оставшаяся одна без Графа Компота, вдовея.
Так ее все и звали в той коммуналке, во дворе.
Обсуждая музейную обстановку комнаты девицы Катерины, которую та содержала всегда в достойном порядке и чистоте, Татьяна Васильевна посмеивалась, что люди создают или приобретают вещи, а потом вещи незримо воспитывают людей.
Во всяком случае на девицу Катерину эти разрозненные предметы из мебельного гарнитура бывших господ действительно магически влияли, потому что она гордилась их красотой и словно зависела от них в своем поведении – придерживаясь напускной строгости и даже попыток солидности в своем поведении. Девица Катерина с удовольствием рассказывала, как обрела эти сокровища; изящно-причудливую этажерку с зеркалом, массивный платяной шкаф, похожий на волшебный чудо-терем. Эта история была связана с историей ее любви и того, как одарила ее судьба этими вещами, которыми она очень гордилась. По ее рассказам получалось, что грабили они квартиру в доме И. Д. Пигита – умершего в 1915 году, но семья его была весьма революционно настроенной, сестра – эссерка, подруга печально известной Фанни Каплан. Поэтому не могу достоверно утверждать, что этот поставец из квартиры семьи Пигита, ведь сразу после революции эта семья была весьма успешна и занимали члены этой семьи высокое социальное положение и в после революционной стране. И благополучие это в «обновлено» – революционной России продлилось до 1938 года, когда многих из них арестовали и расстреляли. Скорее всего речь шла в воспоминаниях девицы Катерины об одной из квартир в доходном доме Пигита, что более вероятно.
Татьяна Васильевна Фердинандова, редко позволяла себе рассказывать о тех временах, и о том как, возглавляемые красноармейцами, группы рабочих и их жен с детьм, всей семьей вламывались в дома «буржуев». Так же, как однажды в те революционные дни, вломились они и к ним в квартиру ее родителей, когда она с сестрой, обе – гимназистки пережили тот смертельный ужас. Вспоминая об этом, она машинально переходила на шепот, рассказывала, что грабили прямо в присутствии хозяев квартиры, держа их под прицелом ружей. Красноармейцы потребовали у матери ключи от сейфа в банке, где хранились драгоценности и сбережения семьи. И она отдала ключи.
Почему-то особенно ее младшей дочери Танюше врезалось в память то, что пока вооруженные красноармейцы «зачитывали» нечто вроде революционного приговора, из которого следовало, что те, кого они явились грабить: есть «кровопийцы, веками пившие их кровь».
А они – «экспроприаторы экспроприаторов», пришли за тем, что им было веками не додано было этими проклятыми эксплуататорами. А их бабы и дети, не дожидаясь прочтения революционного приговора, как торжественной части экзекуции уже шарили по шкафам, вытаскивая из них одежду родителей, платья матери. Но, что особенно поразило и врезалось в память то, как деловито-добротно борцы за справедливость сдернули со стола скатерть. И на нее, уже брошенную посреди зала, все награбленное сбрасывалось, чтобы потом завязать за тюком тюк. Вскоре нашли и постельное белье, сопровождая находку радостными криками. Потому что, теперь можно будет навязать много тюков из простыней и пододеяльников для наворованного. Они радовались так шумно, что красноармеец, явно наслаждавшийся своим ораторским куражом, раздосадованный тем, что его не слушают и мешают, ломая красочность ритуала свершения высшей революционной справедливости, выдернул наган. И выстрелил прямо в хрустальные россыпи люстры, брызнувшей в ответ на их головы хрустальным фонтаном. А одна мрачная баба, не отвлекаясь даже на пальбу, все засовывала и засовывала себе под фартук чулки гимназистки Танюши и ее сестры Прасковьи. И гимназистка Танюша отчетливо вспомнила, как в последние мирные времена до революции не хотелось ей штопать те чулки и аккуратно скручивать их, чтобы нитяные, телесного цвета чулки, обычные чулки московской гимназистки 1917 года, выглядели, как отглаженные. И, вот, действительно, все дворянское воспитание с малолетства жестко навязанными правилами "не лениться" – всегда самой штопать носки, хотя на каждую из дочерей с рождения был сделан крупный денежный вклад – все те устои зачеркнуты были этими страшными временами испытаний. И приданное всегда с рождения готово было, но – ненавистное Танюше штопанье носков и глажка белья – соблюдались неукоснительно. Потому что дворянских детей всегда готовили не только к придворной жизни, но и к опале. Чтобы из любой Тьмутаракани, из Туруханского края могли вернуться к столичной жизни не просто выжившие, но и в полном порядке. Собранные и готовые блистать и сверкать, хотя еще недавно; и пололи, и коров в ссылке-опале доили. Но в этот момент гимназистка Танечка ощутила не тщетность глупой штопки чулок, а всю суть того вековечного уклада жизни, который и был их правотой и завоеванием! И такая тоска вползла в ее душу, такое четкое осознания конца всей той жизни и мерзости наступившей, воплотившейся в той бабе, засовавшей штопанные Татьяной и Прасковьей чулки, что Танюша просто потеряла сознание. Словно, пытаясь выпасть из чуждой и омерзительной ей реальности.
Сама девица Катерина рассказывала, что этот поставец и другие предметы мебели из квартиры бухгалтера Пигита. Словом: это все дела давно минувших дней. Припоминала с годами и Рита, что звучал рассказ Катерины примерно так:
– После революции собрались мы квартиры те «брать». И побежали «дукатовские» девки гурьбой, чтобы не опоздать к самому разбору. Прибежали, а мужики двери-то уже выломали и делят вещи меж собой. Мы с подружками приуныли, что нам только мелочь перепадет. Из тряпья, которое только пугалом в огород годится – пеньюары разные, веера разбросаны. Хотя посуде обрадовались. Я руки в боки и кричу: «А ну, по-честному все делить! Собрание устроим, по головам меж нуждающимися все поделим!»
Но не пришлось девице Катерине «по-честному делить», потому что тут и открылось, что по-настоящему влюблен в нее главарь-зачинщик этого взлома и грабежа, которого позже, соседствуя по коммуналке прозвала моя бабуля – «Граф Компот». Имя его забылось, а Граф Компот приклеилось к нему навсегда, потому что он, приходя при подпитии в коммуналку к своей зазнобе-девице Катерине, предупреждая все «бестактные вопросы и мнения», громогласно с порога заявлял:
– Да, выпил! Ну, не все ж Ваши графские компоты хлестать!
И это имя с титулом: «Граф Компот» почему-то тоже прижилось в коммуналке, как и он сам. Так вот – Граф Компот, будучи сильным и крепким парнем, сумел развеять грусть-печаль и опасения девицы Катерины, о том, что ей ничего ценного может не достаться. Он просто громогласно всех заткнул, подавив смуту, и приказал ей быстро присмотреть, что именно ей нравится из мебели для будущей счастливой жизни.
Толи был у девицы Катерины вкус, а скорее всего – вкус был у прежних хозяев, и потому что ни возьми – все шедевр. И, действительно, сметливая девица Катерина быстро выбрала понравившиеся ей вещи. И ватага Графа Компота доставила их на телеге, благо, что вести было недалеко в ее комнату, в коммуналке. И сам там остался жить. Видимо, поскольку в церкви они не венчались, и брак официально не заключали, да и детей у них не было. И потому девица Катерина действительно отчасти имела право на сей «статус» – девица.
И так они соседствовали многие годы в коммуналке с Татьяной Васильевной Фердинандовой. Граф Компот звучало так забавно, что мне он представлялся в виде клоуна, веселого и бесшабашного.
– А какой он раньше был – этот граф Компот? – ожидая забавного описания этого человека, спросила Рита, потому что видела в графе Компоте лишь жалкого пропойцу невыразительной внешности.
Но Татьяна Васильевна помрачнела, и неожиданно резко и грубо для нее, отчетливо прошептала в ответ, отчего и лицо ее стало жестким:
– Мерзавец он был, прости, Господи.
Помолчала, отвернувшись к окну, и, глубоко затянувшись сигаретой, добавила:
– Диадему он у меня украл бриллиантовую, которую удалось в моих старых игрушках утаить и амурчика. Да и то полбеды – главное, что стукач он был. Сволочь, прост, он всегда был! Сволочь он!
Рита растерялась; и от неожиданности столь резких и грубых выражений, несвойственных Татьяне Васильевне, и от того, что и про бриллиантовую диадему расспросить хотелось, и про какого-то, упомянутого ею амурчика. Но расспрашивать не пришлось, потому что воспоминание о графе Компоте разбередили душу Татьяны Васильевны.
И она, уже не дожидаясь вопросов Риты начала вспоминать о том, как чудом больше десяти лет после революции ей удавалось прятать бриллиантовую диадему ее мамы среди старого тряпья, завернутую в какую-то рванину. Но ее дочь Танюша, учась классе в восьмом потихоньку от матери достала эту последнюю драгоценность разоренной революцией семьи и отправилась в этой диадеме в театр. Это был последний вечер, когда та диадема сверкала на голове законной наследницы этого великолепия. Потому что Татьяна, неразумный подросток, была в таком кураже, что после спектакля, возвращаясь из театра, позволила себе до самых дверей их комнаты в коммуналки не снять диадему. При виде сверкания которой, граф Компот, как раз с перепоя выходивший из дверей своей комнаты в той коммуналке, онемел и остолбенел. После чего, хоть и была диадема Танюшей так же тщательно упрятана, как и до похода в театр, но уже на следующий день по возвращению из школы, Танюше не пришлось открывать дверь их комнаты ключом, потому что замок был взломан, комната перерыта и ни диадемы, ни фарфорового амурчика уже не было. Граф Компот тоже исчез, но ненадолго, просто загулял на дармовые деньги с дружками-товарищами. А амурчик, был действительно памятной вещицей. Потому что, когда семья Татьяны Васильевны – ее родители, сестра, она сама, еще незамужняя девица, и вместе с ними куча родни-приживалок из обедневших и одиноких родственников, которых по традиции дворянских семейств всегда было множество в семьях, да и вся прислуга – словом весь Ноев Ковчег ее родни, сбежал из революционной Москвы в поместье под Рязанью, чтобы пересидеть нахлынувший ужас бесчеловечных расправ и «уничтожения, как класс». Бегство в надежде, что это лишь временное массовое помешательство, которым страна переболеет и оно должно схлынуть и пойти на убыль, как чума, как стихийное бедствие. Но и туда докатилась революционная волна. И в поместье ворвались красноармейцы, в обычный солнечный, летний день, когда Танюша, обутая в любимые розовые пуанты, занималась перед зеркалом у «станка» в комнате, оборудованной специальной, как балетный класс. Под угрозой расстрела на месте, большевики отделили плачущую о судьбе своих хозяев прислугу. А хозяев дома, избив, ограбили, но от немедленного расстрела их удержало обнаруженные в доме хорошие запасы провизии, и отличного шампанского, которое так любил отец семейства. И был прав, потому что отчасти именно шампанское спасло их от гибели. Потому, что пламенным революционерам так хотелось поскорее нажраться и упиться барским шампанским. А уж потом в пьяном угаре насиловать и убивать девиц-сестер: Татьяну и Прасковью. Для этого все семейство они загнали в небольшую комнату, отведенную для глаженья белья с крохотным оконцем – в гладильню. И заперли там, отправившись пировать и всласть нашампаниться хозяйскими запасами. И самое удивительное то, что шампанское не подвело, а помогло своим истинным хозяевам – усыпило их врагов пламенных революционеров. О чем семейство догадалось по стихнувшему шуму разгула да пьяному мату и хамству.
Тоненькая и хрупкая балерина Татьяна, сумела освободиться от пут. И уже со свободными руками смогла вылезти в окошко. Но она не просто сбежала из захваченной родовой усадьбы.
Помню, как от ужаса сопереживания колотилось и мое девичье сердце, слушая те бабушкины воспоминания. И как я любовалась ее прекрасным лицом, в котором светились; и пережитые смелость и отвага отчаяния абсолютного благородства перед лицом неизбежной гибели. Это и есть истинное дворянство – не зависимо от пола и возраста. Это то, что было общим и обязательным в кодексе дворянской чести, но одновременно становилось глубоко личным, когда сплавлялось с живыми судьбами и посланным им испытаниями.
И хрупкая Татьяна, на пуантах перепархивала через упившихся, валявшихся пьяными революционеров – «спасителей человечества»: пасынков «Liberatee, Fraternitie, Egalite». Она пробралась к «гладильне» и отперла ту каморку, выпустив семейство. Они убежали, но сама Татьяна все же задержалась в усадьбе. Рискуя своей жизнью, она вспорхнула на стол, и, замерев на пуантах среди объедков и пустых бутылок, она смогла дотянуться до висящего украшения люстры – до фарфоровой подвески – амурчика. Сумела отцепить фарфорового амурчика. И проворно, сунув его в лифчик, стала тихонько слезать со стола.
Но, как не славить пьянство на Руси? Как не боготворить шампанское????
Потому что в этот мгновение один из большевиков очнулся. И, увидев балерину на столе, выстрелил в нее. Но с пьяных глаз – промахнулся. И Татьяна смогла убежать, сохранив еще на какое-то время амурчика, ту последнюю память об усадьбе, о прежней жизни, убитой революцией.
Семья сбежала обратно в Москву, где, как оказалось все же чуть легче затеряться в потертых тулупах и в крестьянских платках, надвинутых на лоб до бровей. Но то чудесное спасение семьи не раз было темой для шуток и запоздалых сожалениях о том, как жестко запрещали, когда-то еще в 1915 году Танюше стать балериной, не желая разрешить ей учиться у ее кумиров тех лет – Балашовой и Мордкина. А вот, как пригодились ее хрупкость и гибкость, умение мягко и бесшумно ступать на пуантах, то есть – балет, против которого возражало все ее семейство, оказался их спасением. Быть может потому и мне бабуля передала особо почтенное уважение к искусству балета. И русский балет для меня всегда был больше, чем балет. А уж что только не творила пятнадцатилетняя Татьяна, чтобы заставить свое семейство отправить ее учиться к ее кумирам – Мордкину и Балашовой.
Но с точки зрения ее родителей: балет был эстетизированной непристойностью. И потому возмущению родителей конца края не было и стараясь обойтись без порки, как ни как, а девице минуло уж пятнадцать годков – она невеста, но пытались объяснить ей всё неприличие её фантазий, когда Татьяна «заболела» пристрастием к театру раз и навсегда до конца своих дней, боготворившая балет. Но, к сожалению, лишь, как благодарная зрительница. Потому что после того, как Танюша исчерпала все свои возможности, пытаясь убедить своих родителей позволить ей учиться балетному искусству, то множество раз пришлось ей выслушать от родителей:
– В театры ходят получать удовольствие и развлекаться! И барышне из приличного семейства, где мать дворянка из почтенной дворянской семьи, не к лицу семью позорить тем, что на виду у почтенной публики ноги выше головы непристойно задирает. А эта балетная пачка, обнажающая балерину!!! Ужас! Балет – тот же вертеп! Это место для куртизанок и прочих жриц любви!!! – словом, балет – это гнездо падших женщин! – краснея и, поднося к губам кружевной платочек, шептала ей мать, разъясняя дочери неразумность ее устремлений, оставшись с нею наедине в ее благоухающем жасмином и фиалками будуаре.
– Ты бы, Татьяна, еще нанялась каким-нибудь павлином или павианом с голым задом в зоопарке работать – публику за медный грош потешать! – негодовал ее отец, ударив по столу кулаком во время семейного обеда, так что хрустальный кувшин качнулся и своими сверкающими боками задел стоящие рядом фужеры, так что они участливо зазвенели, аккомпанируя дворянскому негодованию в благородном семействе.
Чтобы доказать родителям, что балет не самое неприличное занятие на свете, Татьяна, как всегда: решительная и норовистая, отправилась в общество бойскаутов. Записалась в бойскауты и, получив форму, явилась в ней к обеду, чем окончательно добила семейство, потому что форма состояла из возмутительно коротких шорт цвета хакки, военизированного образца рубашки и прообраза пионерского галстука на шее. В таком виде она невозмутимо уселась за обеденный стол, нарочито высоко закинув ногу на ногу, чтобы, видя ее голые острые коленки, ни у кого в семействе не осталось сомнения, что настроена она решительно. Ожидая, когда и над нею склонится в белоснежных, накрахмаленных кружевных чепце и в фартуке их горничная, подавая обед с ее неизменным: «Кушать подано. Барышня!» И на фоне немой от негодования сцены Танюша веско и аргументированно произнесла, что раз ей запрещают стать балериной, то она станет обычным бойскаутом. И еще к тому же будет учиться водить автомобиль. И всегда будет, как каждый рядовой бойскаут, носить шорты. А шорты в те годы смотрелись так возмутительно, что балет с его обтягивающим трико и балетной пачкой – просто детский лепет.
На следующий день Танюша стала ученицей своих кумиров – Мордкина и Балашовой. Сопротивление родителей было окончательно сломлено. И учеба, и первые ее выступления были очень многообещающими. Татьяна Васильевна вспоминала, что перед нею открылась блестящая перспектива на сцене Большого театра, но – революция 1917 года, принесла разруху и горе в страну.
Перенесенный тиф, пощадил, оставив жизнь, но пораженные осложнением после болезни суставы Танюши, зачеркнули ту перспективу навсегда. Пришлось заново учиться ходить. И танцевать она никогда уж больше не смогла.
Татьяна Васильевна Фердинандова вспоминала, что в семье ее дразнили – «дитя века», потому что – родилась она 3 января 1900.
Мать ее, из рода Васильчиковых, вышла замуж за человека не ее круга, не дворянина, а это обозначало утрату титула, как для нее, так и для ее детей. И печаль об этой утрате она пронесла через всю жизнь, несмотря разразившуюся революцию, разруху и все ужасы гражданской войны. Поэтому одним из веских доводов поторопить дочь с принятием предложения руки и сердца от Владимира Алексеевича Фердинандова – было прежде всего то, что он дворянин, не взирая на то, что шел четвертый год революции – 1921 год. И за плечами было столько утрат, гибель близких, уничтоженных, «как класс». Уклад жизни начал рушиться еще в 1914 году. Началось с немецких погромов на Немецкой улице в августе 1914 года, с выбрасываемыми гневным народом из выбитых ими окон квартир, подвергшихся погромами – роялями. А в осенью 1917 года началась «экспроприация экспроприаторов» с вооруженными солдатами, матросами в сопровождении их хватких подруг, присматривавших и прихватывавших всё в господских квартирах, что успевало приглянуться им.
– Он дворянин! А это главное! – торжественно произнесла мать Танюши, доставая икону для благословления невесты и жениха, который должен был прийти вечером в надежде услышать заветное согласие невесты тем же вечером. Танюша, в их молодежном кругу прозванная Тэтти, тех, кому было предначертано слыть «золотой молодежью» своего времени, да не случилось из-за 1917 года, не была готова вступить в брак. Но в этом случае родительской воле подчинилась.
Отец Татьяны не был дворянином. Он был – «простолюдин», и был личностью выдающейся, по-своему «герой своего времени». Это был талантливый предприниматель, банковский деятель и общественный деятель. Составивший свой капитал своим умом и талантом. На даче в Пушкино он построил первый в тех местах телеграф, потому что ему предпринимателю времен модерна и расцвета стиля La russe – периода взлета и расцвета Российской экономики и промышленности – без оперативной связи и на даче никак нельзя было оставаться. Построил для своей семьи три доходных дома на Пятницкой улице в Москве. А сама жила семья на Немецкой улице, соседствуя и поддерживая дружеские отношения с семейством издателя и поэта Бахмана. Его супруга, госпожа Бахман, даже учила музыке их дочь Танюшу у себя в салоне, где собирались поэты и писатели, среди который гимназистка Танюша не раз видела и Валерия Брюсова, поэзию которого боготворила, и Александра Блока.
Но брак милой Тэтти продлился недолго. Вскоре, через несколько лет пришла беда. В самую лютую стужу 1927 года заболел воспалением легких муж Татьяны Васильевны Фердинандовой – Владимир Алексеевич, потому что на лечение в больницу его не взяли. Не взяли – потому что был он дворянин, а одна из задач революции выполнялась неукоснительно: «Уничтожить дворянство, как класс». И уничтожали. Истребляли!
Хотя был он музыкантом в «Камерном театре» Таирова, где играл и его брат Борис Фердинандов – звезда немого кино и театральных спектаклей 20–30-х годов. То есть, он считался служащим. Но классовый враг, а значит относился к «лишенцам», которым было запрещено получать образование, медицинскую помощь. И всей коммуналкой, зная о такой беде, уговаривали соседи Татьяну вывести больного мужа без документов на саночках к больнице. Да там и оставить. И оставить одного, чтобы его забрали в больницу, не ведая, что он дворянин. Но она так и не решилась на такое «лечение». И потому вскоре ее муж «сгорел от воспаления легких». Так Тэтти – Татьяна Васильевна овдовела. И сквозь те далекие годы проносились людские судьбы, как облака – грозовые или согретые теплым солнцем, а поставец девицы Катерины украшал тускло освещенную даже в солнечные дни комнату Татьяны Васильевны.
И в следующее воскресенье Татьяна Васильевна и Рита отправились в Третьяковскую галерею, чтобы поискать в экспозиции графики тот рисунок Елены Дмитриевны, раскрашенный акварелью ее талантливыми руками.
– Но, что именно я должна понимать, владея поставцом девицы Катерины; красоту ли этого поставца, или то, сколько судеб повидал он на своем веку. Об этом я могу только догадываться. Но кое-что я все же теперь поняла; оказалось, что этот прекрасный поставец! – произнесла Татьяна Васильевна, читая полушепотом аннотацию, выставленную в музее рядом с этим эскизом Елены Поленовой:
– Значит ты Рита была права! Этот поставец действительно создан по эскизу Елены Васильевны Дмитриевой Поленовой, родной сестры великого Василия Поленова. Да, она была художницей многогранного таланта – и прекрасный живописец, и художник-иллюстратор, много занимавшаяся иллюстрированием детской литературы, и явилась одним из основоположников в декоративном искусстве – в создании мебели и интерьеров в стиле la russe. Стиле особенно актуальном в наше время нового пробуждения национального самосознания на новом социально-историческом витке истории, на новом уровне.
Потом они с Ритой с удовольствием побродили по залам живописи передвижников и живописи начала 20 века – времен модерна. Полюбовались портретами Валентина Серова. Потом вышли из музея, вдыхая прохладу и синеву московских сумерек, наслаждаясь вечерней прогулкой этого тихого, но такого наполненного впечатлениями воскресенья.
Но Рита заметила, что этот поход на выставку, рассматривание портретов людей из времен детства Татьяны Васильевны, которое Рита воспринимала, как живопись «старины глубокой», классически-хрестоматийно-архивной, очень разволновал Татьяну Васильевну.
– Вы чем-то огорчены? Вы устали? – спросила в замешательстве Рита во время их прогулке к остановке трамвая, чтобы добраться до Маяковки.
– А ты наблюдательна…Да, немного. Там, в залах русской портретной живописи, среди лиц людей из моего прошлого, так разбередили душу воспоминания, словно перелистала старый альбом с фотографиями, но не лично своей семьи, а того самого класса, к которому относились и мы. Как одной общей семьи всех тех, кого было лозунгом революции приказано:
«Уничтожать, как класс!» А на тех портретах времен русского модерна лет за 7–10 до начала революции они и поверить не могли бы, какой смертельный ужас их ожидает. Ах, не слушай меня. Рита! Это прошлое, это воспоминания, воспоминания – мы «бывшие люди» живем в них, как в коконе. Но, ты говори тише, ведь такие разговоры могут и до беды довести! – сказала Татьяна Васильевна, понизив голос. Когда они зашли в дребезжащий трамвай, обе замолчали, погруженные в свои раздумья. Обмениваться впечатлениями:
– Но ты только представь… – шептала Татьяна Васильевна, наклоняясь к ушку Маргариты, под дребезжание трамвая:
– И в этом нельзя не заметить историческую аналогию с историей этого поставца. Девица Катерина и ее возлюбленный, а проще – хахаль, революционно-сознательно грабили квартиру богатейших предпринимателей России начала 20 века. И вот, как они эксклюзивно украшали свои интерьеры – они выбирали авторскую уникальную мебель в стиле La Russe, а не Рокайль, не французское барокко! Не немецкую готику, ни исторически значимую мебель итальянского Ренессанса, а именно новую русскую волну – вот, как они ценили и наслаждались этим новым чувствованием реальности, обновленной, мощной молодой капиталистической России. Как и нам сегодня дороги и близки эти чувства! Сколько в этом надежды и веры в будущее! Только бы миновали нас – современников те искусы и ошибки того времени, потому что похоже, что Судьба сейчас дает России шанс исправить наш путь и идти дальше в во многом в очень сходных обстоятельствах, да и враги те же, что и в 1917 году. Только бы не оступиться!
Она крутила самокрутку.
Она курила так,
что руки её прекрасные,
Фуэте совершали в такт.
И стряхивая пепел,
и поправляя прядь,
чеканный профиль дворянки
совкового хаоса иго ронял
и время крутил вспять.
И утверждал исповедь
молчанья былых времён.
Бабушка!
Тихо прожив бытьё,
в тени крыльев ангела
свила гнездо своё.
В сраме и в смраде
сырой коммуналки,
на Маяковке жила,
где даже,
живущие там пьянчужки,
с нею на «Вы» были всегда.
Породы своей красоту пронесла,
как знамя иной правоты.
И сколько помню её,
без слов понимала:
что каждого крыльями
награждает насмешка Судьбы.
Но каждому по делам воздает она;
кому-то дарит вороньи,
кому-то павлиньи дает.
А за спиной иного
стелется только мгла:
за смертные грехи
и чёрные дела.
А бабушка Фердинандова —
ангельских крыл чистота!
