bannerbannerbanner
Гоголь в жизни

Викентий Вересаев
Гоголь в жизни

Полная версия

Гоголь – А. О. Смирновой, 28 дек. 1844 г., из Франкфурта. Соч. Гоголя, изд. Брокгауза – Ефрона, IX, 257.

У меня никогда не было денег в то время, когда я об них думал. Деньги, как тень или красавица, бегут за нами только тогда, когда мы бежим от них. Кто слишком занят трудом своим, того не может смутить мысль о деньгах, хотя бы даже и на завтрашний день их у него недоставало. Он займет без церемоний у первого попавшегося приятеля.

Гоголь – А. А. Иванову, в январе 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 8.

Здоровье мое стало плоховато; и Копп и Жуковский шлют меня из Франкфурта, говоря, что это мне единственное средство. Нервическое тревожное беспокойство и разные признаки совершенного расклеения во всем теле пугают меня самого. Еду, а куда и сам не знаю. Охоты к путешествию нет никакой. Беру дорогу в Париж. Самого Парижа я не люблю, но меня веселит в нем встреча с близкими душе моей людьми, которые в нем теперь пребывают, а именно: с графинями Виельгорскими и гр. А. П. Толстым.

Гоголь – Н. М. Языкову, 15 янв. 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 18.

Гоголя нет с нами. Он отправился в Париж, приглашенный туда Толстыми и Виельгорскими. Я сам его послал туда, ибо у него начинали колобродить нервы, и сам Копп (немецкий профессор) прописал ему Париж как спасительное средство… Вам бы надобно о нем позаботиться у царя и царицы. Ему необходимо надобно иметь что-нибудь верное в год. Сочинения ему мало дают, и он в беспрестанной зависимости от завтрашнего дня. Подумайте об этом; вы лучше других можете характеризовать Гоголя с его настоящей, лучшей стороны.

В. А. Жуковский – А. О. Смирновой, 4/16 янв. 1845 г. Рус. Арх., 1871, 1858.

Я во Фpaнкфypтe совсем не соскучился, но выехал единственно потому, чтоб переносить болезненное и лихорадочное состояние, которого продолжительности я опасался. А наслаждений у меня много было там, внутренних и тихих, которые были достаточны разлить спокойствие на весь день.

Гоголь – В. А. Жуковскому, 22 янв. 1845 г., из Парижа. Письма, III, 19.

2 февр. 1845 года. – Известие от Шевырева, что я избран в почетные (члены Московского университета). Принц Ольденбургский, герцог Лейхтенбергский, Остроградский, Штруве, Востоков и Гоголь. Назначение последнего вопреки мнению аристократов и, может быть, правительства.

М. П. Погодин. Дневник. Барсуков, VIII, 87.

Дорога мне сделала добро; но в Париже я как-то вновь расклеился… Время идет бестолково и никак не устраивается, и я рад бы в здешнее длинное утро сделать хотя вполовину против того, что делывал в короткое утро во Франкфурте, хотя занятия были не те, какие замышлял.

Гоголь – В. А. Жуковскому, 22 янв. 1845 г., из Парижа. Письма, III, 19.

Париж или лучше – воздух Парижа, или лучше – испарения воздуха парижских обитателей, пребывающие здесь на место воздуха, помогли мне немного и даже вновь расстроили приобретенное переездом и дорогою, которая одна бывает для меня действительнее всяких пользований. С Виельгорскими я видался мало и на несколько минут. Они погрузились в парижский свет, который исследывают любопытно, чему я, впрочем, очень рад. Рассеяние им необходимо нужно… Я провел эти три недели совершенным монастырем, в редкий день не бывал в нашей церкви и был сподоблен богом, и среди глупейших минут душевного состояния, вкусить небесные и сладкие минуты. Здоровье мое слабеет, и не хватает сил для занятий.

Гоголь – А. О. Смирновой, 24 февр. (?) (по нов. ст.) 1845 г., из Парижа. Письма, III, 23.

Какое же Гоголю нужно споможение, когда он беспрестанно назначает пожертвования в пользу студентов и т. п.?

Я. К… Грот – П. А. Плетневу, 28 февр. 1845 г., из Гельсингфорса. Переписка Грота с Плетневым, II, 412.

Гоголя пожертвование есть фантазия. Оказалось, что денег в сборе никаких нет.

П. А. Плетнев – Я. К. Гроту, 7 марта 1845 г., из Петербурга. Там же, 415.

Приехал я (во Франкфурт) благополучно. Несмотря на хворость мою и на дорогу, не очень завидную, и на три ночи с четырьмя днями, проведенными в дилижансе, я не изнурился, и временами было так на душе легко, как будто бы ангелы пели, меня сопровождая… Хотя можно сказать, что до Франкфурта добрался один только нос мой да несколько костей, связанных на живую нитку жиденькими мускулами, но дух бодр.

Гоголь – графиням Л. К. и А. М. Виельгорским, 5 марта 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 29.

Дорогой из Парижа во Франкфурт я опять чуствовал себя хорошо, а приехавши во Франкфурт – дурно… Мое здоровье так плохо, как я давно не помню.

Гоголь – Н. Н. Шереметевой, из Франкфурта. Письма, III, 28.

Гоголь жил у Жуковского во Франкфурте, был болен и тяготился расходами, которые ему причинял. Жуковскому он был нужен, потому что отлично знал греческий язык (?), помогал ему в «Илиаде» («Одиссее»). Жуковский просил меня сказать вел. княгине Марии Николаевне, чтоб она передала его просьбу государю. Она родила преждевременно, позабыла мою просьбу и сказала: «Скажите сами государю». На вечере я сказала государыне, что собираюсь просить государя, она мне отвечала: «Он приходит сюда, чтоб отдохнуть. Вы знаете, он не любит, когда с ним говорят о делах. Если он будет в добром настроении, я вам сделаю знак, и вы сможете передать свою просьбу». Он пришел в хорошем расположении и сказал: «Газета «des Debats» печатает глупости. Следовательно, я поступаю правильно». Я ему сообщила поручение Жуковского, он отвечал: «Вы знаете, что пенсии назначаются капитальным трудам, а я не знаю, удостаивается ли повесть «Тарантас». Я заметила, что «Тарантас» – сочинение Соллогуба, а «Мертвые души» – большой роман. «Ну, так я его прочту, потому что позабыл «Ревизора» и «Разъезд»».

А. О. Смирнова. Автобиография, 296.

Я напомнила государю о Гоголе, он был благосклонен. «У него есть много таланту драматического, но я не прощаю ему выражения и обороты слишком грубые и низкие». – «Читали вы «Мертвые души»?» – спросила я. «Да разве они его? Я думал, что это Соллогуба». Я советовала их прочесть и заметить те страницы, где выражается глубокое чувство народности и патриотизма.

А. О. Смирнова. Дневник, 11 марта 1845 г. А. О. Смирнова. Записки, стр. 283.

В воскресенье на обычном вечере Орлов (шеф жандармов) напустился на меня и грубым, громким голосом сказал мне: «Как вы смели беспокоить государя, и с каких пор вы – русский меценат?» Я отвечала: «С тех пор, как императрица мне мигнет, чтобы я адресовалась к императору, и с тех пор, как я читала произведения Гоголя, которых вы не знаете, потому что вы грубый неуч и книг не читаете, кроме гнусных сплетен ваших голубых штанов». За словом я не лазила в карман. Государь обхватил меня рукой и сказал Орлову: «Я один виноват, потому что не сказал тебе, Алеша, что Гоголю следует пенсия». За ужином Орлов заговаривал со мной, но тщетно. Мы оставались с ним навсегда в разладе. Я посылала за Плетневым, мы сочинили письмо к Уварову и запросили шесть тысяч рублей ассигн. Плетнев говорил, что всегда дают половину, у нас уже такой обычай.

А. О. Смирнова. Автобиография, 296.

Смирнова поймала на балу Орлова и объявила ему волю государя. «Что это за Гоголь?» – спросил Орлов. «Стыдитесь, граф, что вы русский и не знаете, кто такой Гоголь». – «Что за охота вам хлопотать об этих голых поэтах!» – возразил Орлов.

Н. И. Лорер со слов А. О. Смирновой. Н. И. Лорер. Записки. Каторга и ссылка, кн. 4 (65). 1930. Отд. I, стр. 40.

По всеподданнейшему докладу моему о представленной ее высочеству великой княгине Марии Николаевне супругою церемониймейстера Смирнова записке относительно литератора Гоголя, вашему импер. величеству благоугодно было повелеть мне определить меру пособия, которое он заслуживает. При болезненном положении своем, Гоголь должен, по приговору врачей, пользоваться умеренным заграничным климатом и тамошними минеральными водами. Удостоение его на первый случай временного вспомоществования на три года по тысяче рублей серебром на каждый, из сумм государственного казначейства, будет, по моему мнению, истинным благодеянием милости царской.

Сергей Уваров, 24 марта 1845 г.

Его имп. величеством собственною рукою написано карандашом: «согласен»; 15 марта 1845 г. Уваров.

Литературный музеум, 74.

Во Франкфурте нахожусь уже почти две недели и чувствую себя совсем нехорошо… Изнурился как бы и телом, и духом. Занятия не идут никакие. Боюсь хандры, которая может усилить еще болезненное состояние.

Гоголь – Н. М. Языкову, 15 марта 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 29.

Здоровье мое все хуже и хуже. Появляются такие признаки, которые говорят, что пора, наконец, знать честь и, поблагодарив бога за все, уступить, может быть, свое место живущим… Болезненные мои минуты бывают теперь труднее, чем прежде, и трудно-трудно бывает противостать против тоски и уныния.

Гоголь – гр. А. П. Толстому, 29 марта (нов. ст.) 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 33.

В семействе Жуковского мне пришлось познакомиться с Гоголем. Раз я получил от него из Франкфурта записку такого содержания: «Приезжайте ко мне причастить меня, я умираю». Приехав на этот зов в Саксенгаузен (заречная сторона Франкфурта, где жил Жуковский), я нахожу мнимо умирающего на ногах, и на мой вопрос, почему он считает себя таким опасным, он протянул мне руки со словами: «Посмотрите! Совсем холодные!» Однако мне удалось убедить его, что он совсем не в таком болезненном состоянии, чтобы причащаться на дому, и уговорил его приехать поговеть в Висбаден.

Протоиерей И. И. Базаров. Воспоминания. Рус. Стар., 1901, февр., 294.

Вы меня видели во всем моем малодушии, во всех невыгоднейших сторонах моего характера, со всем множеством моих слабостей и непривлекательных свойств и, наконец, в хандре, в которой бывает несносен даже и в несколько раз меня лучший человек.

Гоголь – В. А. Жуковскому. Письма, III, 99.

Здоровье мое, кажется, лучше, хотя я и не смею еще предаваться надежде совершенно поправиться. Не скрою, что признаки болезни моей меня сильно устрашили: сверх исхудания необыкновенного – боли во всем теле. Тело мое дошло до страшных охладеваний; ни днем, ни ночью я ничем не мог согреться. Лицо мое все пожелтело, а руки распухли и почернели и были ничем не согреваемый лед, так что прикосновение их ко мне меня пугало самого. Я, однако ж, крепился духом и даже скрыл все состояние болезни от Жуковского, заметивши, что он начал обо мне беспокоиться и за меня побаиваться. Теперь с оттепелью как будто бы оттаял и я.

 

Гоголь – гр. А. П. Толстому, 28 марта (по стар. ст.) 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 35.

Бог отъял на долгое время от меня способность творить. Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие свое, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением, и ничего не мог сделать, и все выходило принужденно и дурно. И много, много раз тоска и дамке чуть-чуть не отчаяние овладевали мною от этой причины… От болезни ли обдержит меня такое состояние, или же болезнь рождается именно оттого, что я наделал насилие самому себе возвести дух на потребное для творения состояние, это, конечно, лучше известно богу; во всяком случае, я думал о лечении своем только в этом значении, чтоб не недуги уменьшились, а возвратились бы душе животворные минуты творить и обратить в слово творимое.

Я слишком знаю и чувствую, что до тех пор, пока не съезжу в Иерусалим, не буду в силах ничего сказать утешительного при свидании с кем бы то ни было в России. А потому молитесь, чтоб бог укрепил и послал мне возможность изготовить, что должен я изготовить до моего отъезда. Это будет небольшое произведение и не шумное по названию, в отношении к нынешнему свету, но нужное для многих, и которое доставит мне в избытке деньги, потребные для пути (Гоголь имеет в виду задуманные им «Выбранные места из переписки с друзьями»).

Гоголь – А. О. Смирновой, 2 апр. 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 37–39.

Здоровье Гоголя требует решительных мер; ему надобно им заняться исключительно, бросив на время перо, и ни о чем другом не хлопотать, как о восстановлении своей машины. Живучи у меня, во всю почти зиму он ничего не написал, и неудачные попытки писать только раздражали его нервы.

В. А. Жуковский – А. О. Смирновой, в апреле 1845 г. Рус. Арх., 1871, стр. 1859.

Я Гоголя послал в Париж, полагая, что рассеяние ему сделает добро; но добро сделало ему только самое путешествие, т. е. переезд из Франкфурта в Париж, а жизнь парижская никакой не принесла пользы: он возвратился в том же расстройстве… Гоголь теперь на три года обеспечен: от царя милостивого 1000 руб., да от великого князя 1000 франков, также в продолжение трех лет. Этого будет достаточно, и он может серьезно предаться лечению и с божьей помощью получить излечение.

В. А. Жуковский – А. О. Смирновой, в апреле 1845 г. Рус. Арх., 1871, стр. 1859.

Гоголь приехал говеть в Висбаден. При этом случае, бывши у меня в кабинете и рассматривая мою библиотеку, он заметил и свои сочинения. «Как? – воскликнул он чуть не с испугом, – и эти несчастные попали в вашу библиотеку!..» Случилось мне потом и еще встречать его у Жуковского, но он был мрачен, почти ничего не говорил и больше ходил по комнате, слушая наши разговоры.

И. И. Базаров. Воспоминания. Рус. Стар., 1901, февр., 294.

Русскую пасху я встретил в русской церкви в Висбадене, где познакомился с двумя русскими знаменитостями – Жуковским и Гоголем. Оба приехали из Франкфурта говеть и разговляться. Последний намерен ехать в Испанию и Португалию… Гоголь в природе своей – противоположность тому, каким он является в своих уморительных повестях и комедиях: ипохондрик в высшей степени. Впрочем, он действительно не совсем здоров, хотя болезнь свою он уже слишком преувеличивает в своем воображении.

А. С. Жиряев – Вацлаву Ганке. Вестн. Евр., 192, № 3, стр. 13.

Не хандра, но болезнь, производящая хандру, меня одолевает. Борюсь и с болезнью, и с хандрой и, наконец, выбился совершенно из сил в бесплодном борении. С приходом весны здоровье мое не лучше нимало, и недуги увеличились. Тягостней всего беспокойство духа, с которым труднее всего воевать, потому что это сражение решительно на воздухе… Может быть, помогла бы дорога, но дорога эта должна для этого иметь какой-нибудь интерес для души; когда же знаешь, что, по приезде на место, ожидает одиночество и скука, и когда сам знаешь, как страшна с ним битва, отнимается дух для самой дороги.

Гоголь – Н. М. Языкову, 1 мая 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 49.

Мая 8 (1845 г.). – В воскресенье был у министра (Уварова). Он много говорил о «дурном, грязном и торговом» направлении нашей литературы. Вспоминал о прежнем времени, когда имя литератора, по его словам, считалось почетным… Теперь не то. Имя литератора не внушает никому уважения. Он хотел показать мне письмо к нему Гоголя, да не отыскал его в бумагах. Он передал мне его содержание на словах, ручаясь за достоверность их. Гоголь благодарит за получение от государя денежного пособия и, между прочим, говорит: «Мне грустно, когда я посмотрю, как мало я написал достойного этой милости. Все, написанное мною до сих пор, и слабо, и ничтожно до того, что я не знаю, как мне загладить перед государем невыполнение его ожиданий. Может быть, однако, бог поможет мне сделать что-нибудь такое, чем он будет доволен». Печальное самоуничижение со стороны Гоголя! Ведь это человек, взявший на себя роль обличителя наших общественных язв и действительно разоблачающий их не только верно и метко, но и с тактом, с талантом гениального художника. Жаль, жаль! Это с руки и Уварову, и кое-кому другому.

Мая 10. – Заходил в канцелярию, чтобы, по желанию министра, прочесть письмо Гоголя. Сущность его почти та же, что передавал мне Уваров[48].

А. В. Никитенко. Записки, I, 361.

Мне повелено медициной до Гастейна пить воды в Гомбурге для удаления геморроидальных, печеночных и всяких засорений, на которые, по приговору медиков, следует предварительно подействовать Гомбургом. После чего Гастейн, действующий благодетельно на всякие нервические расслабления, может оказать мне значительную пользу. В Гомбурге я должен пробыть не более трех недель.

Гоголь – А. О. Смирновой, 11 мая 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 57.

Душа изнывает от страшной хандры, которую приносит болезнь, бьется с ней и выбивается из сил биться. Я исхудал, и вы бы ужаснулись, меня увидев. И ни души не было около меня в продолжение самых трудных минут, тогда как всякая душа человеческая была бы подарком. Здоровье мое с каждым часом все хуже и хуже. Воды Гомбурга действуют дурно, и этому помогает, может быть, опасное положение совершенного одиночества… Всякое занятие умственное невозможно и усиливает хандру, а всякое другое занятие – не занятие, а потому также усиливает хандру. Изнурение сил совершенное.

Гоголь – А. О. Смирновой, 4 июня 1845 г., из Гамбурга. Письма. III. 61.

Болезни моей – ход естественный: она есть истощение сил. Век мой не мог ни в каком случае быть долгим. Отец мой был также сложения слабого и умер рано, угаснувши недостатком собственных сил своих, а не нападением какой-нибудь болезни. Я худею теперь и истаеваю не по дням, а по часам; руки мои уже не согреваются вовсе и находятся в водянисто-опухлом состоянии. Ни искусство докторов, ни какая бы то ни было помощь, даже со стороны климата и прочего, не могут сделать ничего, и я не жду от них помощи. Но говорю твердо одно только, что велика милость божия и что, если самое дыхание станет улетать в последний раз из уст моих и будет разлагаться во тление самое тело мое, одно его мановение, – и мертвец восстанет вдруг. Вот в чем только возможность спасения моего.

В Москве будет, вероятно, на днях Смирнова. Ты должен с ней познакомиться непременно. Это же посоветуй С. Т. Аксакову и также Н. И. Шереметевой. Это перл всех русских женщин, каких мне случалось знать, а мне многих случалось из них знать прекрасных по душе. Но вряд ли кто имеет в себе достаточные силы оценить ее. И сам я, как ни уважал ее всегда и как ни был дружен с ней, но только в одни истинно страждущие минуты и ее, и мои узнал ее. Она являлась истинным моим утешителем, тогда как вряд ли чье-либо слово могло меня утешить, и, подобно двум близнецам-братьям, бывали сходны наши души между собою.

Гоголь – Н. М. Языкову, 5 июня 1845 г., из Гамбурга близ Франкфурта. Письма, III, 65.

Ты, верно, заметил в письме Гоголя похвалы, восписуемые им г-же Смирновой. Эти похвалы всех здешних удивляют. Хомяков, некогда воспевший ее под именем «Иностранки» и «Девы розы», считает ее вовсе не способной к тому, что видит в ней Гоголь, и по всем слухам, до меня доходящим, она просто сирена, плавающая в прозрачных волнах соблазна.

Н. М. Языков – А. М. Языкову, 25 июня 1845 г. Рус. Стар., 1903, март, 534.

Во всех письмах Гоголя тогдашнего времени, к кому бы они ни были писаны, начинал звучать противный мне тон наставника. В это время сошелся он с гр. А. П. Толстым, и я считаю это знакомство решительно гибельным для Гоголя. Не менее вредны были ему дружеские связи с женщинами, большею частью высшего круга. Они сейчас сделали из него нечто вроде духовника своего, вскружили ему голову восторженными похвалами и уверениями, что его письма и советы или поддерживают, или возвращают их на путь добродетели. Некоторых я даже не знаю и назову только Виельгорскую, Соллогуб и Смирнову. Первых двух, конечно, не должно смешивать с последней; но высокость нравственного их достоинства, может быть, была для Гоголя еще вреднее: ибо он должен был скорее им поверить, чем другим. Я не знаю, как сильна была его привязанность к Соллогуб и Виельгорской, но Смирнову он любил с увлечением, может быть, потому, что видел в ней кающуюся Магдалину и считал себя спасителем ее души. По моему же простому человеческому смыслу, Гоголь, несмотря на свою духовную высоту и чистоту, на свой строго монашеский образ жизни, сам того не ведая, был несколько неравнодушен к Смирновой, блестящий ум которой и живость были тогда еще очаровательны. Она сама сказала ему один раз: «Послушайте, вы влюблены в меня…» Гоголь осердился, убежал и три дня не ходил к ней. Все это наделала продолжительная заграничная жизнь вне отечества, вне круга приятелей и литераторов, людей свободного образа мыслей, чуждых ханжества, богомольства и всяких мистических суеверий. Впрочем, я считаю, что ему также была очень вредна дружба с Жуковским, которого, без сомнения, погубила та же заграничная жизнь. Так по крайней мере я думаю.

С. Т. Аксаков. История знакомства, 115.

Гоголь просто был ослеплен А. О. Смирновою и, как ни пошло слово, неравнодушен, и ему она раз это сама сказала, и он сего очень испугался и благодарил, что она его предуведомила.

И. С. Аксаков – С. Т. Аксакову. И. С. Аксаков в его письмах, I, 304.

Сожжение (вторичное) второго тома «Мертвых Душ» произошло, вероятно, в конце июня или в начале июля 1845 года.

Н. С. Тихонравов. Соч. Гоголя, изд. 10-е, III, 356.

Затем сожжен второй том «Мертвых Душ», что так было нужно. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясением, где было много такого, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь обо мне лучше напоминающее. Благодарю бога, что дал мне силы это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным… Бывает время, что вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе «Мертвых Душ», а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен… Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе; дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни. А потому и образ действий моих должен быть прочен, и сочинять я должен прочно. Мне незачем торопиться; пусть их торопятся другие. Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю, как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему. Опасения же насчет хилого моего здоровья, которое, может быть, не позволит мне написать второго тома, напрасны. Здоровье мое очень хило, это правда. К изнурению сил прибавилась еще и зябкость в такой мере, что не знаю, как и чем согреться: нужно делать движение – нет сил. Едва час в день выберется для труда, и тот не всегда свежий. Но ничуть не уменьшается моя надежда. Дряхлею телом, но не духом. В духе, напротив, все крепнет и становится тверже; будет крепость и в теле. Верю, что, если придет урочное время, в несколько недель совершится то, над чем провел пять болезненных лет.

 

Гоголь. Четыре письма к разным лицам по поводу «Мертвых Душ», 4. Выбранные места из переписки с друзьями, XVIII.

Вы коснулись «Мертвых Душ» и говорите, что исполнилась сожалением к тому, над чем прежде смеялись. Друг мой, я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно «Мертвых Душ». Но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за них автора, принимая за карикатуру насмешку над губерниями, так же, как были прежде несправедливы, хваливши. Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет «Мертвых Душ». Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы богу угодно было продлить жизнь мою. Повторяю вам вновь, что это тайна, и ключ от нее покамест в душе у одного автора. Многое, многое, даже из того, что, по-видимому, было обращено ко мне самому, было принято вовсе в другом смысле… Была у меня, точно, гордость, но не моим настоящим, не теми свойствами, которыми владел я; гордость будущим шевелилась в груди, – тем, что представлялось мне впереди, – счастливым открытием, что можно быть далеко лучше того, чем есть человек.

Гоголь – А. О. Смирновой, 25 июля 1845 г., из Карлсбада. Письма, III, 80.

Оставивши Франкфурт, я не посмел ехать прямо в Гастейн, боясь сильно одиночества и не уверенный в том, какого рода во мне болезнь и прямо ли действителен против нее Гастейн. Я решился ехать в Берлин, воспользовавшись сотовариществом графа А. П. Толстого с тем, чтобы посоветоваться с Шенлейном. Для душевного моего спокойствия оказалось мне нужным отговеться в Веймаре. Гр. Толстой также говел вместе со мною. Тамошний очень добрый священник наш советовал мне непременно, едучи в Берлин, заехать по дороге в Галь, к тамошней знаменитости, д-ру Круккенбергу, о котором он рассказывал чудеса. Круккенберг, осмотревши и ощупавши меня всего, – спинной хребет, грудь и все высохнувшее мое тело, и нашед все в надлежащем виде, решил, что причина всех болезненных припадков заключена в сильнейшем нервическом расстройстве, покрывшем все прочие припадки и произведшем все недуги. Гастейн советовал мне решительно оставить, как раздражительный, и вместо того предписал мне провесть, по крайней мере, три месяца в открытом море на острове Гельголанде, на Северном море. Решение это произвело во мне только нерешимость и гадкое состояние сомнения, а в Гастейне и в море, то и другое было определено врачами известными и прославленными, и тем еще более повергло меня в нерешимость. А потому ожидал с нетерпением, что скажет Шенлейн, положивши себе наперед последовать тому, что утвердит и признает справедливейшим он. Но Шенлейна не было уже в Берлине: он уехал за день до моего отъезда, именно в Гомбург, откуда я выехал. Я остался, весь преданный нерешительности. А каково мое было положение, это предоставляю судить всякому, кто знает, что такое нерешительность в важную минуту. Неделю с лишком в тоске ожидал я Шенлейна в Берлине. По истечении этого времени пришло от него известие, что он около месяца пробудет в отлучке. Время, между прочим, было уже слишком подвинуто, и я рисковал пропустить время вод. И нерешимость, и настоящее состояние болезни моей стали мне невтерпеж; я решился отправиться еще к одной знаменитости, к Карусу в Дрезден. Карус осмотрел меня вновь всего, от головы до ног, ощупал и перестучал все мои кости и перещупал живот и нашел, что главная причина всего заключается в печени, что печень необыкновенно выросла, оставив весьма мало места для легких, что оттуда и нервическое расстройство, и расслабление, и прекратившееся вырабатывание крови, что прежде всего следует излечить печень, что для этого необходим Карлсбад и что я должен как можно скорей туда ехать, дабы не упустить времени. Уставши и выбившись весь из сил, я решился последовать последнему совету, во-первых, потому, что он дан после всех, во-вторых, потому, что Карлсбад менее других грозит одиночеством, что было бы для меня совершенно опасно при хандре, порождаемой самой болезнью и увеличивающейся постепенно более, в-третьих, потому, что нужно же на что-нибудь, наконец, решиться. Карлсбад, по сознанию всех, может действовать благодетельно, если главная причина всех расстройств произошла в печени, и может подействовать вконец разрушительно, если главная причина в самом нервическом расстройстве или же во всеобщем расслаблении и изнурении сил. Одним словом, «либо пан, либо пропал». Жду полного успеха лечения только от одной милости божией.

Гоголь – Н. М. Языкову, 25 июля 1845 г. Дополнено по письму к Жуковскому от 14 июля 1845 г. Письма, III, 76 и 70–71.

По моему телу можно теперь проходить курс анатомии: до такой степени оно высохло и сделалось кожа да кости.

Гоголь – В. А. Жуковскому, 14 июля 1845 г., из Берлина. Письма, III, 72.

Сегодня седьмой день, как начал пить карлсбадские воды. Пью с осторожностью и ничего еще не могу сказать, кроме того, что слабость увеличилась и в силах могу передвигать ноги. Руки как лед, и особенно холоднее не тогда, когда сижу на месте, а когда делаю движение и потею.

Гоголь – Н. М. Языкову, 25 июля 1845 г., из Карлсбада. Письма, III, 77.

Проезжая из Греффенберга (в Греффенберг), через чешскую Прагу, Гоголь обратил особенное внимание на национальный музей, заведываемый известным антикварием Ганкою, приходил туда несколько раз и рассматривал хранящиеся в нем сокровища славянской старины. Ганка никак не хотел верить, что перед ним тот самый Гоголь, которого сочинения он изучал с такою любовью (так наружность Гоголя, его приемы и разговор мало выказывали того, что было заключено в душе его); наконец, спросил у самого поэта, не он ли автор таких сочинений. «И, оставьте это!» – сказал ему в ответ Гоголь. «Ваши сочинения, – продолжал Ганка, – составляют украшение славянских литератур» (или что-нибудь в этом роде). – «Оставьте, оставьте», – повторял Гоголь, махая рукою, и ушел из музея.

П. А. Кулиш, II, 50.

Гоголь желает здесь Вячеславу Вячеславичу еще сорок шесть лет ровно для пополнения 100 лет здравствовать, работать, печатать и издавать во славу славянской земли и с таким же радушием приветствовать всех русских, к нему заезжающих, как ныне. 1845 г. 5 (17) августа.

Гоголь. Грамотка Вацлаву Ганке. Вестн. Евр., 1902, № 3, стр. 17.

Здоровье мое вконец сокрушил было Карлсбад, и я, отчаянный, решился на последнее средство – приехал в Греффенберг.

Гоголь – А. О. Смирновой, 11 сент. 1845 г., из Греффенберга. Письма, III, 95.

Я теперь в Греффенберге. Боюсь сказать наверно, но, кажется, мне лучше. Я давно имел тайную веру в воду и в то, что лечение ею может пособить мне, но не имел духа отважиться на эти ужасные, по-видимому, средства, которых так боится наша кожа. Нужно было, чтобы привели меня к тому все безуспешные лечения докторов, начиная от Коппа, увеличившие мои недуги, наконец, до того, что я почти в отчаянии, расстроенный вовсе Карлсбадом, решился, в противность всем советам, ехать в Греффенберг, не столько для излечения, которого я не ждал, сколько для освежения сколь-нибудь моих сил, дабы быть в состоянии предпринять дорогу, которая одна мне помогала доселе. Еще более меня побудило самое пребывание в Греффенберге графа А. П. Толстого, получившего там значительное облегчение, который до сих пор здесь. Всюду, куда бы я ни поехал, я бы умер уже от одной тоски, прежде чем получил бы какую-нибудь пользу от лечения. В Греффенберге же я знал, что уйду не только от тоски, но даже от самого себя, предавши себя совершенно во власть не прекращающейся ни на минуту деятельности всех проделок, производимых над телом. Действительно, мне нет здесь ни одной минуты о чем-либо подумать, не выбирается времени написать двух строк письма. Я как во сне, среди завертывания в мокрые простыни, сажаний в холодные ванны, обтираний, обливаний и беганий каких-то судорожных, дабы согреться. Я слышу одно только прикосновение к себе холодной воды, и ничего другого, кажется, и не слышу, и не знаю. Это, покамест, все, что мне теперь нужно, а мне нужно теперь позабыться. Сквозь все эти тягостные проделки, чем далее, тем более, слышу, однако же, какое-то живительное освежение и что-то похожее на крепость и как бы на пробуждающуюся силу… На зиму отправляюсь в Рим, в надежде на дорогу и на самый Рим, который мне помогал всегда. Не думайте, что с моим здоровьем трудно скитаться по белу свету, как вы пишете. Напротив, я только тогда и чувствовал себя хорошо, когда бывал в дороге. Дорога меня спасала всегда, когда я засиживался долго на месте или попадал в руки докторов, по причине малодушия своего, которые всегда мне вредили, не зная ни на волос моей природы.

48  Подлинное письмо Гоголя, см. Письма, III, 51.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46  47  48  49  50  51  52  53  54 
Рейтинг@Mail.ru