Викентий Вересаев
Гоголь в жизни
XIII
В России
Н. В. Гоголь и К. М. Базили прибыли на днях в нашу одесскую пристань.
А. С. Стурдза – М. П. Погодину, 12 апр. 1848 г. Н. Барсуков, IX, 470.
Гоголь приехал и выдерживает карантин. 30 апреля выходит в город Одессу, и мы его встречаем обедом у Отона.
Н. Н. Мурзакевич – М. П. Погодину. Барсуков, IX, 470.
Как пассажир константинопольского парохода, Гоголь должен был выдержать в Одессе карантин. Здесь, сквозь две предохранительных решетки, увидел я Гоголя. А. С. Стурдза поручил мне приветствовать его с приездом и предложить ему добрые услуги. Вероятно, тронутый таким вниманием, Н. В. разговорился со мной более, чем я ожидал. Он принялся меня расспрашивать о Стурдзе, а потом о городе, именно: любят ли в нем чтение? много ли книжных лавок? можно ли найти в них английские книги? Он даже коснулся собственно меня и, узнав, что я занимаюсь воспитанием внука Стурдзы, заметил о важности сего занятия: «Да, вся безалаберщина, какая набирается нам в голову, как-то сосредоточивается и уясняется, когда готовимся передать ее другим». В заключение он попросил прислать ему в карантин «Мертвые Души» и два-три нумера «Москвитянина».
Н. Н. (Н. В. Неводчиков). Воспоминания о Гоголе. Библиограф. Записки, 1859, № 9, 263.
Гоголь, по прибытии в Одессу, отправился с парохода прямо в карантин, которого в ту пору не мог миновать ни один пассажир из-за границы. Лев Сергеевич Пушкин (брат поэта) и Н. Г. Трощинский отправились в карантин, где на их звонок вышел из своего номера Гоголь. Физиогномия Гоголя, при первом взгляде на него, поражала саркастическим выражением. Он рассеянно перебирал четками и приветствовал навестивших его знаком своей руки. Его отделяли от посетителей четверные проволочные решетки на довольно значительное пространство, так что разговаривать оказывалось довольно неудобным. Явственно доносился только плеск береговой волны, а по ту сторону залива как бы трепетала в струях знойного миража прилегающая к морю степь.
Гоголь не раз заходил к Трощинскому и Льву Пушкину в дом Крамаревой, по Дерибасовской, где они оба квартировали. Он вспоминал об Италии, о Пушкине, о порядках в отечестве, о новейших явлениях в русской литературе и рассказал несколько анекдотов. Вообще ему было привольней в дружеском кружке, чем в большом обществе. Гоголь проживал у Сабанеева моста, во флигеле дома, ныне принадлежащего графине Толстой, в двух комнатках. В одной из них стоял только круглый ясеневый стол, на котором лежала одна книжечка – Новый Завет на греческом языке. В другой – кровать, два стула и у окна ясеневая конторка, на которой лежала толстая тетрадь в полулист.
Н. Г. Трощинский. День памяти Пушкина 6 июня 1880 г. в имп. Новороссийском университете. Зап. Имп. Новор. Унив-та, Одесса, т. XXXI. 1880. Стр. 47.
Гоголь нечаянно посетил меня на моей приморской даче, вместе с умным спутником своим К. М. Базили. Но свидание наше было минутно: Гоголь спешил к родным в Малороссию, а оттуда в Москву.
А. С. Стурдза. Москвитянин, 1852, окт., № 20, кн. 2, стр. 225.
Мы виделись мало: час с небольшим. Только прошлись по саду вашего приютного обиталища, да едва тронулись в разговоре таких вопросов, о которых хотелось бы душе поговорить подольше. Но, несмотря на это, этот час и эта прогулка остались в памяти моей как что-то очень отрадное.
Гоголь – А. С. Стурдзе, 6 июня 1850 г., из Москвы. Письма. IV, 324.
Кажется, по возвращении из Иерусалима Гоголь вдруг приехал к нам в Яготино, куда мы с моей матерью приезжали на время из Одессы. Лицо его носило отпечаток перемены, которая воспоследовала в душе его. Прежде ему ясны были люди; но он был закрыт для них, и одна ирония показывалась наружу. Она колола их острым его носом, жгла его выразительными глазами; его боялись. Теперь он сделался ясным для других; он добр, он мягок, он братски сочувствует людям, он так доступен, он снисходителен, он дышит христианством. – Гуляя со мной по саду, Гоголь восхищался деревьями и сравнивал их с мизерной растительностью Одессы. Я понимала, что ивы, клены, липы и пирамидальные тополи его восхищали.
Княжна В. Н. Репнина. О Гоголе. Рус. Арх., 1890, III, 229, 230.
После того, как брат возвратился из Иерусалима, первый его приезд – 9 мая утром, в день своего ангела; вероятно, думал, что его именины празднуют, и хотел сюрприз нам сделать, а оказалось – ничего не было, ни пирога, ни шампанского, даже люди на панщине работали. С приезда его сейчас работников распустили.
О. В. Гоголь-Головня, 31.
1848 г. 9 мая именины брата. – В четыре часа получаем письмо из Полтавы от С. В. Скалон с нарочным, что брат будет сегодня или завтра. Это очень нас обрадовало; я плакала от радости. После человек открыл, что он уже едет и сейчас будет. – Как он переменился! Такой серьезный сделался; ничто, кажется, его не веселит, и такой холодный и равнодушный к нам. Как мне это было больно.
Ел. Вас. Гоголь (сестра писателя). Дневник. Шенрок. Материалы, IV, 703.
Ты спрашиваешь меня о впечатлениях, какие произвел во мне вид давно покинутых мест. Было несколько грустно, вот и все. Подъехал я вечером. Деревья – одни разрослись и стали рощей, другие вырубились. Я отправился того же вечера один степовой дорогой, позади церкви, ведущей в Яворивщину, по которой любил ходить некогда, и почувствовал сильно, что тебя нет со мной. Все это было в день моих именин, 9 мая. Матушка и сестры, вероятно, были рады до nec plus ultra моему приезду, но наша братья, холодный мужеский пол, не скоро растапливается. Чувство непонятной грусти бывает к нам ближе, чем что-либо другое.
Гоголь – А. С. Данилевскому, 16 мая 1848 г., из Васильевки. Письма, IV, 191.
Ольга Васильевна (сестра Гоголя) ожидала, что путешествие в Иерусалим возвратит брату душевное спокойствие и прежнюю веселость и работоспособность; но как только он приехал в Яновщину, – тотчас после пребывания в Иерусалиме, – она с первого взгляда на его осунувшееся, страдальческое лицо поняла, что эта поездка не только ничего не дала ее брату, а даже, напротив, еще более подорвала его слабеющие силы. Гоголь почти ни с кем не разговаривал, и только рассказы Ольги Васильевны и ее аптека несколько оживляли его.
В. Я. Головня со слов своей матери, сестры Гоголя, О. В. Гоголь-Головня, 75.
10 мая. – Все утро мы не видели брата! Грустно: не виделись шесть лет, и не сидит с нами. После обеда были гости.
11 мая. – Утром созвали людей из деревни; угощали, пили за здоровье брата. Меня очень тронуло, что они были так рады его видеть. Пели и танцевали во дворе и были все пьяны. На другой день брат уехал в Полтаву.
13 мая. – Вчера наши вернулись из Полтавы. У нас каждый день гости. Брат все такой же холодный, серьезный, редко когда улыбнется, однако сегодня больше разговаривал.
20 мая. – Гости у нас каждый день. Сегодня приезжал разносчик за долгом (200 р.), и брат, не говоря ни слова, заплатил ему с тем, чтобы он никогда нам не продавал в долг. И маменьку просил никогда этого не делать.
21 мая. – Весь день почти брат сидел с нами. Я просила, чтобы он взял меня с собою в Киев, но он отказал. У нас с ним были маленькие неприятности, но сегодня все забыто: он мне дал крестики из Иерусалима.
25 мая. – Брат уехал в Киев.
Ел. Вас. Гоголь. Дневник. Шенрок. Материалы, IV, 703.
Гоголь пробыл у Данилевских в Киеве короткое время. На беду, наступили такие сильные жары, что он был не в духе, жаловался, что не может ничем заниматься, и поспешил уехать обратно в Васильевку. Всего неудачнее было то, что по случаю экзаменов в пансионе, где Данилевский был инспектором, его по целым дням не было дома, и Гоголь страшно скучал. В этот приезд Гоголя случился неловкий эпизод. На вечер собрались многие профессора и другие представители киевской интеллигенции с исключительною целью видеть автора «Ревизора» и «Мертвых Душ». Но на Гоголя напала такая хандра, что он просидел в этом обществе не более получаса и внезапно исчез.
В. И. Шенрок со слов А. С. Данилевского. Материалы IV, 712, 747.
(В Киеве у М. В. Юзефовича, попечителя киевского учебного округа.) На обширном балконе, выходившем в сад, был приготовлен стол с закусками и чаем. Собрались преимущественно молодые профессора Киевского университета, которые хотели представиться Гоголю. Все были по этому случаю одеты в новенькие вицмундиры и, в ожидании великого человека, переговаривались вполголоса. Юзефович постоянно выбегал смотреть, не едет ли Гоголь. Уже начинало смеркаться, как по некоторому движению в доме и по внезапно изменившемуся лицу Юзефовича, который, заслышав шум, убежал с балкона, гости заключили, что Гоголь, наконец, приехал. Профессора, сидевшие перед этим, встали и выстроились в ряд. В раме открытых настежь дверей показались две фигуры, – Юзефовича и Гоголя. Гоголь шел, понурив свою голову, с длинным носом и длинными, прямыми волосами. На нем был темный гранатовый сюртук, и Михольский (со слов которого написан этот рассказ), в качестве франта, обратил внимание на жилетку Гоголя. Эта жилетка была бархатная, в красных мушках по темно-зеленому полю, а возле красных мушек блестели светло-желтые пятнышки по соседству с темно-синими глазками. В общем, жилетка казалась шкуркой лягушки. Приведя Гоголя на балкон, Юзефович отстранился, чтобы не выдвигаться вперед, а Гоголь остался перед выстроенными профессорами, словно начальник, принимающий подчиненных. Все низко ему поклонились. Он потупился и, по застенчивости или по гордости, не ответил на поклон, который заменил его потупленный взор. Юзефович почувствовал неловкость от воцарившегося молчания, бросился из-за спины Гоголя и стал представлять ему по одиночке его почитателей. «Профессор такой-то! Профессор Павлов! Костомаров!» Гоголь чуть-чуть кивал головой и произносил тихо: «Очень приятно, весьма приятно, душевно рад во всех отношениях». Когда представление гостей кончилось, Юзефович простер руку в некотором расстоянии от талии Гоголя и просил его сесть откушать, но Гоголь, взглянув на закуски и на чай, сделал брюзгливую гримасу, еще брюзгливее посмотрел на своих почитателей и закрыл глаза рукой, брюзгливо глянув в сторону заходящего солнца. Юзефович сделал знак какому-то молодому человеку стать у решетки балкона и заслонить собою солнце, что тот моментально и исполнил. Гоголь продолжал молчать. Никто не осмелился сесть в его присутствии. Прошло минуты две или три. Наконец Гоголь поднял голову и пристально воззрился на жилет Михольского, тоже бархатный, как у него, и тоже в замысловатых крапинках, но в общем походивший не на шкуру лягушки, а на шкурку ящерицы. «Мне кажется, как будто я вас где-то встречал», – сказал Гоголь Михольскому. Михольский хотел отвечать, но из-за спины Гоголя Юзефович угрожающе покивал ему пальцем, и тот должен был ждать, что еще скажет Гоголь. «Да, я вас где-то встречал, – утвердительно произнес Гоголь, – не скажу, чтобы ваша физиогномия была мне очень памятна, но тем не менее я вас встречал, – повторил Гоголь. – Мне кажется, что я видел вас в каком-то трактире и вы там ели луковый суп». Михольский поклонился. Гоголь погрузился снова в молчание, задумчиво глядя на жилетку Михольского. Вдруг он подал руку хозяину, сделал общий поклон его гостям и направился к выходу. Юзефович не смел его удерживать. Все молчали, глядя, как уходит писатель, странно передвигая, с каким-то едва уловимым оттенком паралича, свои ноги, обтянутые узкими серыми брюками на широких штрипках.
И. И. Ясинский со слов Михольского. Анекдот о Гоголе. Ист. Вестн., 1891, июнь, 596.
После Италии мы встретились с Гоголем в 1848 году в Киеве, и встретились истинными друзьями. Мы говорили мало, но разбитой тогда и сильно больной душе моей стала понятна болезнь души Гоголя… Мы встретились у А. С. Данилевского, у которого остановился Гоголь и очень искал меня; потом провели вечер у М. В. Юзефовича. Гоголь был молчалив, только при расставании он просил меня, не можем ли мы сойтись на другой день рано утром в саду. Я пришел в общественный сад рано, часов в шесть утра; тотчас же пришел и Гоголь. Мы много ходили по Киеву, но больше молчали; несмотря на то, не знаю, как ему, а мне было приятно ходить с ним молча. Он спросил меня: где я думаю жить? «Не знаю, – говорю я, – вероятно, в Москве». – «Да, – отвечал мне Гоголь, – кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима только Москва и может нравиться». Тут, не помню, в каких словах, он передал мне, что любит Москву и желал бы жить в ней, если позволит здоровье. Мы назначили вечером сойтись в Лавре, но там виделись только на несколько минут: он торопился.
Ф. В. Чижов. Кулиш, II, 240.
Узнали соседи, что Гоголь возвратился из святых мест, съехались к его матери и желали видеть Гоголя. Гоголь жил в отдельном флигеле. Свиделись с ним соседи и начали расспрашивать о святых местах. «В святых местах перебывало так много разных путешественников и в разное время, и так много о них написано, что я ничего не могу сказать вам нового», – был ответ Гоголя.
Т. Г. Пащенко по записи В. Пашкова. Берег, 1880, № 268.
Мне кажется, брат был разочарован поездкой в Иерусалим, потому что он не хотел нам рассказывать. Когда просили его рассказать, он сказал: «Можете прочесть «Путешествие в Иерусалим». По его действиям, как я замечала, видно, что он обратился более всего к евангелию, и мне советовал, чтобы постоянно на столе лежало евангелие. Он всегда при себе держал евангелие, даже в дороге. Когда он ездил с нами в Сорочинцы, в экипаже читал евангелие. Видна была его любовь ко всем. Он своими трудовыми деньгами многим помогал, и сам не нуждался и ни в чем себе не отказывал.
О. В. Гоголь-Головня, 55.
7, 8, 9 июля (июня). – Брат приехал. Ужасная тоска. У нас холера: пять человек умерло. Дай бог, чтоб этим кончилось.
Ел. В. Гоголь. Шенрок, IV, 704.
Я еще ни за что не принимался. Покуда отдыхаю от дороги. Брался было за перо, но – или жар утомляет меня, или я все еще не готов; а между тем чувствую, что, может, еще никогда не был так нужен труд, составляющий предмет давних обдумываний моих и помышлений, как в нынешнее время.
Гоголь – П. А. Плетневу, 7 июня 1848 г., из Васильевки. Письма, IV, 195.
Теперь тысячами вокруг болеют и мрут. В Полтавской губернии свирепствует холера почти повсеместно, и в самой Полтаве.
Гоголь – С. Т. Аксакову, 8 июня 1848 г., из Васильевки. Письма. IV, 197.
Я покуда, слава богу, еще здравствую и живу, хотя время не весьма здоровое и вокруг везде болезни. Еще не принимаюсь серьезно ни за что и отдыхаю с дороги, но между тем внутренне молюсь и собираю силы на работу. Как ни возмутительны совершающиеся вокруг нас события (повсеместные революционные движения в Западной Европе), как ни способны они отнять мир и тишину, необходимые для дела, но тем не менее нужно быть верну главному поприщу; а о прочем позаботится бог.
Гоголь – В. А. Жуковскому, 15 июня 1848 г., из Полтавы. Письма, IV, 201.
Жары невыносимые: нет сил ни работать, ни даже лечиться; одно, что решаюсь употреблять, – это купанье.
Гоголь – С. П. Шевыреву, 18 июня 1848 г., из Васильевки. Письма, IV. 204.
Пишу тебе больной, едва оправившийся от изнурительного поноса, который в три дня оставил от меня одну тень. Впрочем, это, слава богу, еще не холера, а просто понос от нестерпимых жаров, томительнее которых, я думаю, не бывает в самой Африке. Никакого освежения, даже по ночам. Холера везде вокруг… Обяжешь меня, если вышлешь мне из своих денег, какие найдутся у тебя под рукой, хоть рублей 150 сер. Я совсем на безденежье. Вокруг – тоже ни у кого, начиная с моих родных, которым должен буду помочь. Голод грозит повсеместный. Хлеба, покуда, еще нечего даже собирать: все не выросло и выжглось так, что не жнут, а вырывают руками по колоскам. Надежда есть еще кое-какая на поздние хлеба, особенно на гречу, если перепадет несколько дождей и засуха не будет так жестока. Я ничего не в силах ни делать, ни мыслить от жару. Не помню еще такого тяжелого времени.
Гоголь – А. П. Плетневу, 7 июля 1848 г., из Васильевки. Письма, IV, 207.
Я слаб после недуга, от которого еще не оправился как следует. Какое убийственно нездоровое время и какой удушливо-томительный воздух! Только три или четыре дня по приезде моем на родину я чувствовал себя хорошо; потом беспрерывные расстройства в желудке, в нервах и в голове от этой адской духоты, томительнее которой нет под тропиками. Все переболело и болеет вокруг нас. Холера и все роды поносов не дают перевести дух. Тоска еще более от того, что никакое умственное занятие не идет в голову: даже читать самого легкого чтения не в силах.
Гоголь – С. Т. Аксакову, 12 июля 1848 г., из Васильевки. Письма, IV, 209.
Прежде, когда он приезжал, то занимал комнату в доме с нами; а как сестры заняли его комнату, тогда он постоянно в флигеле занимался. В одной комнате стояла его кровать и конторка, на которой он занимался, а в другой комнате, между окнами – ломберный стол; там лежали его книги, которые он с собою привозил. Потом заказал столяру полки, вроде этажерки, на тот стол поставил для книг. Конторку желтую, на которой он прежде занимался, также сестры заняли, то он заказал сделать себе черную конторку. В этой самой комнате еще стоял диван, перед диваном круглый стол, по бокам кресла; там он пил кофе, а третьей комнаты не занимал. Вставал он в шесть часов, выпивши кофе, занимался. Писал на конторке, всегда стоя. До обеда мы не виделись с ним, потом, погуляв в саду, приходил к нам. В час обедали, после обеда в гостиной с нами посидит два часа, и все за работой; и он придумал себе работу: раскрашивал библейские картины, говорил, чтобы я эти картины раздала мужикам и рассказывала им историю этих картин. Потом отправлялся пешком в Яворивщину, но что он там делал – не знаю. Возвращался на вечерний чай, за чаем разговаривал, но о чем – я не слышала. После чая отправлялся в флигель. И так он проводил время каждый день.
Я стала примечать, что он любит, то приготовляла ему. За обедом я ставила перед его прибором две маленькие вазы варенья, какие он любил; водку он просил настаивать на белой нехворощи; говорил, что она полезна. За обедом я всегда около него сидела. Всякий раз, когда увидит, что я любимое его поставлю, всегда с улыбкой кивнет головой. Бывало, как я увижу, когда он перед обедом ходит в саду, я тотчас иду в сад, и он с улыбкой встречается. Всякий раз его улыбка меня в восторг приводила; всегдашнее мое желание было все сделать, что ему нравится.
Раз мы были в церкви, он увидел, что священник нам раздавал просфоры, а людям – никому. Когда возвращалися из церкви, он шел со мною, положил на мое плечо руку и просил, чтобы я велела на каждое служение печь по 25 просфор и на четыре части нарезать, отправлять в церковь, чтобы священник раздавал людям; а чтобы не брать у матери муки, – «я буду тебе высылать деньги на муку», а пока дал 25 рублей, и я это вполне выполнила. Потом он предложил мне: «Хочешь, пойдем к мужикам, посмотрим, как они живут». Я с удовольствием пошла с ним. Входим в первую избу, там застали только одну молодицу. Она с таким радушием просила нас садиться на лавку, говорила: «А мени сю ничь приснилось, что в мою хату влетели дви птычки. Оцеж против того и приснилося, що вы пришли». В это время положила солому в печь и сжарила нам яишницу; чтобы ее не обидеть, немного поели. Потом пошли в другую избу. Там увидели – в сенях чистота, аккуратно висели ведра и разные хозяйственные принадлежности; как видно, зажиточный мужик. И в хату взглянули, но нас не просили садиться. Брат посмотрел и похвалил его, сказал: «Видно, что трудящиеся люди». А к другому зашли – в сенях пустота, в хате тускло. Брат сказал ему: «Надо трудиться и стараться, чтобы у вас все было». Дальше не захотел: на трех хатах увидел, как они живут.
В другое время брат предложил мне поехать к жнецам; в то время был плохой урожай и хлеб такой низкий был, что нельзя было жать, и они руками вырывали с корнями. Мы подъехали к жнецам; брат встал, подошел к ним, спрашивал: «Тяжелее рвать, как жать?» – «Жать легче, а рвать – на ладони мозоли понабилися». А он сказал им в утешение: «Трудитеся, чтобы заслужить царство небесное». Потом заехали в пасеку; тогда был пасечник старичок. О чем они говорили, не слыхала, только последние слова: «Чем старее, тем больше будешь спасаться». – «Э, ни, пане, бильше греха наберется». Потом отправился домой.
О. В. Гоголь-Головня, 33.
Мы шли с братом из Яворивщины; он остановился посмотреть, как бабы работают: хлеба из земли вытаскивают. Стали плакаться бабы, как им трудно теперь, как руки саднят, болят. А брат утешал их: «Это хорошо, что так теперь страдаете, зато будет вам блаженство в царстве небесном». Был у нас в Яворивщине старик пасечник, и тоже при мне он стал брату жаловаться, как трудно ему старость переносить. И ему тоже брат сказал: «Это хорошо, что трудна тебе старость: выстрадаешь себе царство небесное». А пасечник ответил: «Эх, пан, что больше живешь, то больше греха наберешься!» Часто брат давал деньги для помощи истинно нуждающимся. Если ему говорили, почему он о себе не думает, что самому ему понадобятся деньги, он отвечал: «Я и думаю о себе. Это я взаймы даю: на том свете я получу обратно».
О. В. Гоголь-Головня по записи А. Мошина. Белоусов. Дорогие места, 36.
По другую сторону пруда у нас был сад. Там было вроде леса, никакой дорожки не было; брат принялся делать аллеи; прежде, как были люди крепостные – три дня панщина, а три дня их дни, то брат, чтобы не лишить матери работников, нанимал работников на их днях чистить дорожки. Сам там был по целым дням. Раз спросил у меня: «Ты можешь встать в три часа, чтобы побыть около работников, пока я приеду?» Я обещала встать и велела разбудить меня, как только солнце взойдет. Тогда у нас был плотик и мы переезжали на ту сторону. В семь часов брат приехал на плотике и с благодарной улыбкой поздоровался со мною и сейчас же отправил меня домой, сказал: «Иди спать». Итак, за все время, пока он пробыл у нас, прочистил все аллеи, которые и теперь поддерживаются.
Потом брат просил у матери дать ему полведра наливки и велел напечь пирожков с сыром. Когда все было готово, велел позвать тяглых мужиков, то есть тех, у кого рабочие волы, на крыльце поставили наливку, угощал их, они пили, конечно, с пожеланием ему всего хорошего, потом брат дал каждому по два рубля и сказал: «Спасибо вам, что вы своими волами моей матери орали». Это он делал для поощрения, чтобы и другие старались быть хорошими хозяевами. Со временем брат присылал матери денег, чтобы она накупила хоть по теленку тем мужикам, у кого не было скота, и мне прислал пятьдесят рублей, чтобы я по усмотрению своему помогала нуждающемуся.
О. В. Гоголь-Головня, 35.
От родственников Гоголя я слышал, как однажды (в 1848 г.), гостя у своих в Васильевке, Гоголь куда-то выехал из деревни и вдруг, уже с половины пути, что-то вспомнил и приказал вернуться домой. По возвращении он тотчас отслужил в церкви молебен о здравии болящей рабы божией Александры и сейчас же снова отправился в путь. Родственники догадались, что он молился за Смирнову.
В. И. Шенрок. Материалы, IV, 239.
18 июля. – Грустное время: холера все продолжается.
23 июля. – Приехал А. С. Данилевский с женой к обеду; они начали говеть у нас. Александр Семенович очень похудел, изменился, нет прежнего красавца. У нас все гости и много лошадей, а неурожай на сено.
26 июля. – Сегодня гости разъехались. Брат хочет ехать в Сорочинцы. Ужасно тревожное время. Говорят, что видели подозрительного человека в саду, это навело на меня такой страх. Завтра едем в Будище и в Полтаву, и не знаю, кто останется: все хотят ехать. Мы с братом много гуляли, я была в веселом расположении духа, но вечером мы поспорили о поездке, и я решила не ехать, за что меня назвали капризной.
13 (августа). – Брат, Аннета и я ездили в Будище на обед, а после в Диканьке молебен к отъезду брата, потом в Полтаву к Скалон. В Полтаве боятся пожаров: везде сторожа, кадки с водой на крышах.
22. – Сегодня брат хотел уехать, но, слава богу, отсрочил еще до понедельника. Вчера мы все плакали. Тоска ужасная. Как я его сильно люблю; хотя часто и неприятности делает, но все же я его люблю, как отца: он много для нас сделал. Брат уже уложился и принес нам много вещей.
24 авг. – Мы встали очень рано. Грустный день: брат уезжает. Я пошла к нему и помогала ему укладываться. В восемь часов пошли в церковь слушать молебен; поехали в Сорочинцы в двух экипажах: полдороги Аннета с братом, а потом я с ним. Здесь я просила его остаться до завтра. Я встала рано и пошла к нему, и он меня обнял и крепко поцеловал. В девять часов мы распрощались. Он уехал с Данилевскими в их деревню и оттуда в Москву. Все плакали, – у Трахимовских даже дети.
Ел. Вас. Гоголь. Дневник. Шенрок. Материалы, IV, 704.
Мы приезжали летом в 1848 г. лечиться в Псле. В двадцатых числах августа приехал к нам Гоголь. Потом в нашем экипаже поехали мы в Черниговскую губ., в село Сварков, имение дяди Ульяны Григорьевны (жены Данилевского), А. М. Марковича. Мы приехали прямо ко дню его именин (30 авг.). Было много гостей, и Гоголь был страшно не в духе. Ему очень полюбился А. М. Маркович. Он провел у него несколько дней и, наконец, простился с ним. Ему нужно было ехать от Глухова в Москву, и он взял у А. М. Марковича тарантас, а у меня моего человека, повара Прокофия, который ему очень нравился. Гоголь взял Прокофия с тем, чтобы возвратить тарантас и бричку. Этот Прокофий потом явился, когда потеряли уже надежду.
А. С. Данилевский по записи В. И. Шенрока. Материалы, IV, 715.
Добрался я до Орла благополучно. Но здесь, к величайшему моему изумлению, дилижанса не нашел. Они уничтожены. Как жалею теперь, что я не взял из дому человека. Уж хотел отправляться один на так называемых вольных и на перекладных, но раздумал, вспомня хворость свою и недостаточную храбрость, и решился нахальным образом взять у тебя человека, а у добрейшего Александра Михайловича (Марковича) бричку до Москвы. В Москве же нанимаю надежного извозчика, который отвезет к вам и Прокофия, и бричку в исправности. Разница будет в лишней неделе.
Гоголь – А. С. Данилевскому, 5 сент. 1848 г., из Орла. Письма. IV. 213.
Сентября 12. – Гоголь в Москве.
А. И. Кирпичников. Хронолог. канва, 103.
Гоголь был в Москве, мы его видели; он мало наружно переменился, но кажется, как будто не тот Гоголь, Константин (К. С. Аксаков) в минуту свидания забыл все и задушил было его обнимая.
В. С. Аксакова – М. Г. Карташевской, из Москвы. История знакомства, 184.
Приехал Гоголь. Увидев его, я помнил только то, что шесть лет с лишком не видал его. Поэтому крепко его обнял, так что он долго после этого кряхтел. Он как будто смущен, уступает, еще не знает, как ему быть, неуверенность видна в нем, так я заметил.
К. С. Аксаков – брату Г. С-чу. Шенрок. Материалы, IV, 752.
Ты меня спрашиваешь о Гоголе… Примирение произошло еще на письмах. Все ему обрадовались, и отношения остались по-прежнему дружеские; но только все казалось, это не тот Гоголь.
В. С. Аксакова – М. Г. Карташевской, из Москвы. История знакомства, 184.
В Москве, кроме немногих знакомых, нет почти никого; все еще сидят по дачам и деревням. Теперь я еду в Петербург.
Гоголь – А. С. Данилевскому, 12 сент. 1848 г., из Москвы. Письма, IV, 215.
Вторую половину сентября и начало октября Гоголь пробыл в Петербурге; видался с Виельгорскими и больше прежнего заинтересовался гр. Анной Михайловной; сравнительно мало виделся с Смирновой; был у Прокоповича и Плетнева.
А. И. Кирпичников. Хронолог. канва, 103.
Был у тебя уже два раза. На дачу не могу попасть и не попаду… Я еду сейчас к Мих. Ю. Виельгорскому в Павлино (дача Виельгорских под Петербургом, на Петергофской дороге), а оттуда в Павловск. По случаю торжественного фамильного их дня (именины Софьи Мих. Соллогуб, 17 сент.) отказаться мне было невозможно.
Гоголь – Плетневу, 16 сент. 1848 г. Письма, IV, 217.
В 1848 году я осенью жила в Павловске. Явился Гоголь в довольно хорошем расположении духа, но не хотел ни у кого бывать, ничего не хотел говорить, отговаривался при мне ехать на вечер, ссылаясь, что ему шили в Бейруте сюртук и что в этом сюртуке не может явиться ни к кому в Петербурге. Он бывал очень часто у Виельгорского, у С. П. Апраксиной, о которой он говорил, что он любит. Она сама по себе очень добра, она сестра моего любезного А. П. Толстого. Вообще он ее очень высоко ставил, любовался очень ею, как светскою дамою, что никто не умеет дать бал хороший и экономно. Если тому надо быть, то чем меньше затрачено времени и денег.
А. О. Смирнова по черновому конспекту ее рассказов, сделанному А. Н. Пыпиным. Смирнова. Записки, 326.
Сюда приехал Гоголь. Он был у меня… Гоголь – большой знаток церковной литературы… Он на вид очень здоров и даже более полон, нежели когда-либо был таким. Наружность его, щеголеватая до изысканности, не напоминает автора «Переписки». О состоянии духа он не вдается в объяснения.
П. А. Плетнев – Я. К. Гроту, 22 сент. 1848 г. Переписка Грота с Плетневым, III, 324.
Один из школьных товарищей Гоголя (П. Г. Редкин?), как мы слышали, не принял Гоголя, когда он заехал к нему по старой привычке в Петербурге вскоре по выходе «Переписки с друзьями» в 1848 г. По слухам. Гоголь, пораженный отказом, не мог сдержать себя и зарыдал тут же, у двери. Этот случай потом рассказывался будто бы с кафедры студентам этим товарищем Гоголя.
В. И. Шенрок. Материалы, VI, 556.
В последний приезд из-за границы Гоголь извне пользовался всеобщим уважением и славою от современников, и внутренно сам был преисполнен и славою, и самоуважением. Приехав в Петербург, он расположился в доме и квартире графа М. Ю. Виельгорского, где проживал и В. А. Соллогуб, женатый на дочери графа, Соллогуб за великую себе честь считал сопровождать Гоголя в знакомые дома, в ученые заседания и в театры. Так, в одном из спектаклей Александрийского театра, во время антракта, он, вбежав в уборную Мартынова, кричал: «Гоголь, Гоголь идет похвалить вашу игру!» За ним является и сам Гоголь, важный, серьезный, гордый, говоря: «Хорошо, Мартынов, я доволен. Я заметил, что вы играли свою роль «Con amore!»» Потом Соллогуб проводил его до уборной В. В. Самойловой. – «Никогда, – рассказывала Вера Васильевна, – так свысока не хвалил нас и государь». – «Мило, мило, а главное, – умно провели свою роль… Вы и Мартынов помирили меня с русской сценой». В таком-то настроении он вздумал посетить директора театров А. М. Гедеонова. При входе Гоголя в канцелярию Гедеонова начальник репертуара А. Л. Невахович, вскочив с места, с восторгом раскланиваясь, приветствовал автора «Мертвых душ». Кивнув ему головой. Гоголь спросил: «Где Александр Михайлович?» – «Пожалуйте сюда в кабинет», – и расшаркиваясь, ввел его в кабинет, где директор сидел спиной ко входу: он в эту минуту крепко занят был цифирью по случаю огромного дефицита. Гоголь (развязно подходя к нему): Здравствуйте, Александр Михайлович! Гедеонов (мельком взглянув на него): Здравствуйте! (снова углубляясь в работу). Что вам нужно? Гоголь: Я Гоголь. Гедеонов (с нетерпением): Так что же нужно? Гоголь (растерявшись): Где ваш сын Этьен? Гедеонов (обертываясь и указывая рукой): Так через переднюю к нему… (увидав Неваховича). Александр Львович! Проводите его к Степану Александровичу! – «Как ни смешна эта сцена, – рассказывал Невахович, – а мне жаль было Гоголя, когда он, то бледный, как полотно, то красный, как рак, шел со мной из кабинета до комнаты директорского сына».
