Викентий Вересаев
Гоголь в жизни
Гоголь – матери. Письма, I, 136.
Гоголь, перед отъездом за границу, квартировал с Н. Я. Прокоповичем. Они не вели в отсутствие Гоголя переписки, и Прокопович воображал его странствующим бог знает где. Каково же было его удивление, когда, возвращаясь однажды вечером (22 сентября) от знакомого, он встретил Якима, идущего с салфеткою к булочнику, и узнал, что у них «есть гости!». Когда он вошел в комнату, Гоголь сидел, облокотясь на стол и закрыв лицо руками. Расспрашивать, как и что, было бы напрасно, и таким образом обстоятельства, сопровождавшие фантастическое путешествие, как и многое в жизни Гоголя, остались для него тайною.
П. А. Кулиш со слов Н. Я. Прокоповича. Записки о жизни Гоголя, I, 82.
Не менее удивлен был и А. С. Данилевский, когда он, входя к Прокоповичу, услышал звуки хорошо знакомого голоса. Хотя, по собственным словам его, он совершенно не верил в серьезность плана, составленного Гоголем, и предвидел его скорое возвращение, но все-таки никак не ожидал, что это случится так быстро.
В. И. Шенрок со слов А. С. Данилевского. Материалы. I, 187.
По свидетельству А. С. Данилевского, во время своей первой заграничной поездки Гоголь накупил множество разных небольших, но чрезвычайно изящных и красивых вещей, которые особенно пришлись ему по вкусу.
В. И. Шенрок. Материалы. II, 84.
А. А. Трощинский заплатил в банк весь долг, лежавший на Марье Ивановне (Гоголь) под залог всего имения. Марья Ивановна весьма ошиблась заключениями своими о гениальном муже, сыне ее Никоше; он был выпущен из нежинского училища, нигде не хотел служить, как в одном из министерств, и отправился в столицу с великими намерениями и вообще с общеполезными предприятиями: во-первых, сообщить матушке не менее 6000 р. денег, кои он имеет получить за свои трагедии; во-вторых – исходатайствовать Малороссии увольнение от всех податей. Таковые способности восхищали матушку, и она находит любимый разговор свой рассказами о необыкновенных дарованиях Никоши. Едва Никоша прибыл в столицу, как начал просить у матушки денег, коих она переслала выше состояния, наконец она, думаю, не без помощи А. А., собрала 1800 р. для заплаты процентов в банк; для исполнения сего вернее человека не могла найти матушка, как сына своего, и тем вернее было сие, что сыново же имение находится под залогом. Гений Никоша, получив такой куш, зело возрадовался и поехал с сими деньгами вояжировать за границу, но, увидевши границу, издержал все деньги и возвратился опять в столицу. Но чтобы матушка не была в убытке, то он дал ей письменное позволение пользоваться его доходами с имения, а в том имении оказалось великое изобилие в снеговых слоях и глыбах. А. А., будучи еще в Кибинцах, узнав о таковых подвигах Никоши, сказал: «Мерзавец! Не будет с него добра!» И пошло бы имение в публичную продажу с пятью дочками, но теперь, как сказано выше, долг заплачен.
В. Я. Ломиковский – И. Р. Мартосу, 9 января 1830 г. Киевская Старина, 1898, т. 62, стр. 122–123.
Не снискав известности на поприще литературном, Гоголь обратился к театру. Успехи его на гимназической сцене внушали ему надежду, что здесь он будет в своей стихии. Он изъявил желание вступить в число актеров и подвергнуться испытанию. Неизвестно, какую роль должен был он играть на пробном представлении, только игру его забраковали начисто, и я не знаю, приписать ли это робости молодого человека, не видавшего света. Как бы то ни было, но Гоголь должен был отказаться от театра после первой неудачной репетиции. Проба комического его таланта происходила в кабинете директора театров, князя С. С. Гагарина, в присутствии актеров В. А. Каратыгина и Брянского.
П. А. Кулиш, I, 74.
В одно утро 1830 или 1831 года (хорошо не помню) мне доложили, что кто-то желает меня видеть. В то время я занимал должность секретаря при директоре императорских театров, князе Гагарине, который жил тогда на Английской набережной. Приказав дежурному капельдинеру просить пришедшего, я увидал молодого человека весьма непривлекательной наружности, с подвязанною черным платком щекою, и в костюме хотя приличном, но далеко не изящном. Молодой человек поклонился как-то неловко и довольно робко сказал мне, что желает быть представленным директору театров. «Позвольте узнать вашу фамилию?» – спросил я. – «Гоголь-Яновский». – «Вы имеете к князю какую-нибудь просьбу?» – «Да, я желаю поступить в театр». Я попросил его сесть и обождать.
Было довольно рано; князь еще одевался. Гоголь сел у окна, облокотился на него рукою и стал смотреть на Неву. Он часто морщился, прикладывая другую руку к щеке, и мне казалось, что у него болят зубы. «У вас, кажется, болит зуб? – спросил я. – Не хотите ли одеколону?» – «Благодарю, это пройдет так». Помолчав с полчаса, он спросил: «А скоро ли я смогу видеть князя?» – «Полагаю, что скоро; он еще не одевался». Гоголь замолчал и опять глядел на Неву, барабаня пальцами по стеклу. Вышел чиновник Крутицкий; попросил его узнать, оделся ли князь. Через минуту он вернулся и сказал, что князь уже в кабинете. Доложив директору, что какой-то Гоголь-Яновский пришел просить об определении его к театру, я ввел Гоголя в кабинет к князю. «Что вам угодно?» – спросил его князь. Князь Гагарин, человек в высшей степени добрый, благородный и приветливый, имел наружность довольно строгую и даже суровую и тому, кто не знал его близко, внушал всегда какую-то робость. Вероятно, такое же впечатление произвел он и на Гоголя, который, вертя в руках шляпу, запинаясь, отвечал: «Я желал бы поступить на сцену и просить ваше сиятельство о принятии меня в число актеров русской труппы». – «Ваша фамилия?» – «Гоголь-Яновский». – «Из какого звания?» – «Дворянин». – «Что же побуждает вас идти на сцену? Как дворянин, вы могли бы служить». Между тем Гоголь имел время оправиться и отвечал уже не с прежнею робостью. «Я человек небогатый, служба вряд ли может обеспечить меня, мне кажется, что я не гожусь для нее, к тому же я чувствую призвание к театру». – «Играли вы когда-нибудь?» – «Никогда, ваше сиятельство». – «Не думайте, чтоб актером мог быть всякий: для этого нужен талант». – «Может быть, во мне какой-нибудь талант». – «Может быть! На какое же амплуа думаете вы поступить?» – «Я сам этого теперь еще хорошо не знаю; но полагал бы – на драматические роли». Князь окинул его глазами и с усмешкой сказал: «Ну, г. Гоголь, я думаю, что для вас была бы приличнее комедия; впрочем, это ваше дело». Потом, обратясь ко мне, прибавил: «Дайте г. Гоголю записку к Александру Ивановичу, чтобы он испытал его и доложил мне». Князь поклонился, и мы вышли. В то время инспектором русской труппы был известный любитель театра А. Ив. Храповицкий. Он был человек очень добрый, но принадлежал к старой классической школе. Он сам часто играл в домашних спектаклях вместе с знаменитой Е. С. Семеновой (кн. Гагариной), считал себя великим знатоком и был убежден, что для истинного трагического актера необходимы: протяжное чтение стихов, декламация, дикие завывания и неизбежные всхлипывания, или, как тогда выражались, драматическая икота. К этому-то великому знатоку драматического искусства адресовал я Гоголя. Храповицкий назначил день испытания, кажется, в Большом театре, утром, в репетиционное время. Там заставил он читать Гоголя монологи из «Дмитрия Донского», «Гофолии» и «Андромахи», перевода графа Хвостова. Я не присутствовал при этом испытании, но потом слышал, помнится мне, от М. А. Азаревичевой, И. П. Борецкого и режиссера Боченкова, а также, кажется, и от П. А. Каратыгина, что Гоголь читал просто, без всякой декламации, но как чтение это происходило в присутствии некоторых артистов и Гоголь, не зная на память ни одной тирады, читал по тетрадке, то сильно сконфузился и, действительно, читал робко, вяло и с беспрестанными остановками. Разумеется, такое чтение не понравилось и не могло нравиться Храповицкому, истому поклоннику всякого рода завываний и драматической икоты. Он, как мне сказывали, морщился, делал нетерпеливые жесты и, не дав Гоголю кончить монолог Ореста из «Андромахи», с которым Гоголь никак не мог сладить, вероятно, потому, что не постигал всей прелести стихов Хвостова, предложил ему прочитать сцену из комедии «Школа стариков», но и тут остался совершенно недоволен. Результатом этого испытания было то, что Храповицкий запискою донес кн. Гагарину, что на испытании Гоголь-Яновский «оказался совершенно неспособным не только в трагедии или в драме, но даже в комедии; что он, не имея никакого понятия о декламации», даже и по тетради читал очень плохо и нетвердо, что фигура его совершенно неприлична для сцены, и в особенности для трагедии, что он не признает в нем решительно никаких способностей для театра и что если его сиятельству угодно будет оказать Гоголю милость принятием его на службу к театру, то его можно было бы употребить разве только на выход. Гоголь, вероятно, сам чувствовал неуспех своего испытания и не являлся за ответом; тем дело и кончилось.
Н. П. Мундт (секретарь при директоре театров). С.-Петербургские Ведомости, 1861, № 235. Перепечат. Радуга, 1886, № 19.
В конце 1829 или 1830 г., хорошо не помню, один из наших журналистов (сам Булгарин) сидел утром за литературною работою, когда вдруг зазвенел в передней колокольчик и в комнату вошел молодой человек, белокурый, низкого роста, расшаркался и подал журналисту бумагу. Журналист, попросив посетителя присесть, стал читать поданную ему бумагу – это были похвальные стихи, в которых журналиста сравнивали с Вальтер Скоттом, Адиссоном и т. д. Разумеется, что журналист поблагодарил посетителя, автора стихов, за лестное об нем мнение, и спросил, чем он может ему служить. Тут посетитель рассказал, что он прибыл в столицу из учебного заведения искать места и не знает, к кому обратиться с просьбою. Журналист просил посетителя прийти через два дня, обещая в это время похлопотать у людей, которые могут определять на места. Журналист в тот же день пошел к М. Я. фон-Фоку, управляющему III Отделением собств. канцелярии его имп. величества, рассказал о несчастном положении молодого человека и усердно просил спасти его и пристроить к месту, потому что молодой человек оказался близким к отчаянию. М. Я. фон-Фок охотно согласился помочь приезжему из провинции и дал место Гоголю в канцелярии III Отделения. Не помню, сколько времени прослужил Гоголь в этой канцелярии, в которую он являлся только за получением жалованья; но знаю, что какой-то приятель Гоголя принес в канцелярию просьбу об отставке и взял обратно его бумаги. Сам же Гоголь исчез куда неизвестно! У журналиста до сих пор хранятся похвальные стихи Гоголя и два его письма (о содержании которых почитаю излишним извещать); но более Гоголь журналиста не навещал!
Ф. В. Булгарин. Северная Пчела, 1854, № 175, стр. 829.
Гоголь в первое свое пребывание в Петербурге обратился ко мне, через меня получил казенное место с жалованьем и в честь мою писал стихи, которые мне стыдно даже объявлять.
Ф. В. Булгарин – неизвестному, 21 марта 1852 г. Киевская Старина, 1893, май, 321.
Ради бога, не беспокойтесь об моей участи. Я познаю теперь невидимую руку всевышнего, меня охраняющую: он послал мне ангела-спасителя в лице нашего благодетеля, его превосходительства Андрея Андреевича (Трощинского), который сделал для меня все то, что может только один отец для своего сына; его благодеяния и драгоценные советы навеки запечатлеются в моем сердце. В скором времени я надеюсь определиться в службу. Тогда с обновленными силами примусь я за труд и посвящу ему всю жизнь свою. Может быть богу будет угодно даровать мне возможность загладить со временем мой безрассудный поступок и хотя несколько приблизиться к высоким качествам души нашего благодетеля, ангела между людей.
Гоголь – матери, 27 окт. 1829 г., из Петербурга. Письма, I, 138.
Не отвечал я так долго потому, что вручил незадолго пред сим одно письмо Андрею Андреевичу, по его требованию, в собственные его руки незапечатанное; следовательно, вы не подивитесь, если я в нем немного польстил ему. Впрочем, он, точно, для меня много сделал: по его милости я теперь имею теплое на зиму платье, также заплатил должные мною за квартиру. Я надеюсь получить довольно порядочное место в министерстве внутренних дел; но жалованья не могу получить раньше, как через два месяца. Нечего делать, нужно будет прибегнуть снова к Андрею Андреевичу, хотя он и слишком много издержался в Петербурге. Однако ж все-таки где-нибудь достану триста рублей, а перед вами сдержу свое слово. Боже сохрани, чтобы я осмелился просить у вас, а особливо еще в нынешнее время!
Гоголь – матери, 12 ноября 1829 г., из Петербурга. Письма, I, 139.
Не имея ни призвания, ни охоты к службе. Гоголь тяготился ею, скучал и потому часто пропускал служебные дни, в которые он занимался на квартире литературою. Вот после двух-трех дней пропуска является он в департамент, и секретарь или начальник отделения делают ему замечания: «Так служить нельзя, Николай Васильевич, службой надо заниматься серьезно». Гоголь вынимает из кармана загодя приготовленное на высочайшее имя прошение об увольнении от службы и подает. Увольняется и определяется несколько раз.
Т. Г. Пащенко по записи В. Пашкова. Берег, 1880, № 268.
Холодно и безжизненно встретил я новый год. Наступление его всегда было торжественною минутою для меня. Каков-то будет для меня этот год? Чувства мои не переменятся.
Гоголь – матери, 1 янв. 1830 г., из Петербурга. Письма, I, 141.
Месяц назад я был нездоров, но теперь поправился, слава богу. Снова хожу каждый день в должность и в силу, в силу перебиваюсь. Еще недавно взял у Андрея Андреевича сто пятьдесят рублей на обмундировку. Думал, что останется что-нибудь в присоединение к моему содержанию; напротив, еще должен прибавить. Жалованья получаю сущую безделицу. Весь мой доход состоит в том, что иногда напишу или переведу какую-нибудь статейку для гг. журналистов, и потому вы не сердитесь, моя великодушная маменька, если я вас часто беспокою просьбою доставлять мне сведения о Малороссии или что-нибудь подобное. Это составляет мой хлеб. Я и теперь попрошу вас собрать несколько таковых сведений, если где-либо услышите какой забавный анекдот между мужиками в нашем селе, или в другом каком, или между помещиками. Сделайте милость, описуйте для меня также нравы, обычаи, поверья. Да расспросите про старину хоть у Анны Матвеевны или Агафьи Матвеевны (тетки Гоголя): какие платья были в их время у сотников, их жен, у тысячников, у них самих, какие материи были известны в их время, и все с подробнейшею подробностью; какие анекдоты и истории случались в их время смешные, забавные, печальные, ужасные. Не пренебрегайте ничем, все имеет для меня цену. В столице нельзя пропасть с голоду, имеющему хотя скудный от бога талант.
Еще осмеливаюсь побеспокоить вас одною просьбою: ради бога, если будете иметь случай, собирайте все попадающиеся вам древние монеты и редкости, какие отыщутся в наших местах, стародавние, старопечатные книги, другие какие-нибудь вещи, антики, а особливо стрелы, которые во множестве находимы были в Псле. Я помню, их целыми горстями доставали. Сделайте милость, пришлите их. Я хочу прислужиться этим одному вельможе, страстному любителю отечественных древностей, от которого зависит улучшение моей участи[14]. Нет ли в наших местах каких записок, веденных предками, какой-нибудь старинной фамилии, рукописей стародавних про времена гетманщины и прочего подобного?
Гоголь – матери, 2 февр. 1830 г., из Петербурга. Письма, I, 144–146.
По словам одного из товарищей Гоголя, В. М. П-ки, жившего с ним несколько времени в Петербурге, не было человека скрытнее Гоголя: по словам его, он умел сообразить средство с целью, удачно выбрать средство и самым скрытным образом достигать цели.
В. П. Гаевский. Заметки для биографии Гоголя. Современник, 1852, X. Смесь, 143.
В «Отечественных Записках» 1830 года, в февральской и мартовской книжках, была помещена, без имени автора, повесть Гоголя под заглавием: «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного предания), рассказанная дьячком Покровской церкви». Неизвестно, какой гонорар получил Гоголь за эту повесть… Издатель «Отечественных Записок» Свиньин во многих местах повести исправил по-своему слог и придал ему тяжелые обороты напыщенного литературного изложения[15]. Гоголь прекратил вследствие этого свое участие в «Отечественных Записках».
Н. С. Тихонравов. Соч. Гоголя, изд. 10-е, т. I, 516.
Извините меня великодушно, почтеннейшая маменька, что я так долго не писал к вам. Заботы и вечные беспокойства тягчат меня всеми неразлучными с ними неприятностями. Я не понимаю, как я до сих пор с ума не сошел. После бесконечных исканий мне удалось, наконец, сыскать место, очень, однако ж, незавидное. Но что ж делать? Важной протекции я не имел никакой, а мои покровители водили меня до тех пор, пока не заставили меня усомниться в сбыточности их обещаний. Теперь моим местом я, можно сказать, обязан своим собственным трудам, и теперь, признаюсь, я в ужасном недоумении; сам не знаю, что начать, к чему обратиться, что делать мне. Часто приходит мне на мысль все бросить и ехать из Петербурга; но в то же время вдруг представятся мне все выгоды по службе и по всему, чего я лишусь, удалившись отсюда. Взявши свое место в сравнении с местами, которые занимают другие, я тотчас вижу, что занимаемое мною есть еще не самое худшее, что многие, весьма даже многие захотели бы иметь его, что мне только стоит удвоить количество терпения, и я могу надеяться получить повышение; но зато эти многие получают достаточное количество для своего содержания из дому, а мне должно жить одним жалованьем. Теперь посудите сами, сокративши все возможные издержки, выключая только самых необходимейших для продолжения жизни, никого никогда у себя не принимая, не выходя никогда почти ни на какие увеселения и спектакли, отказавшись от любимого моего развлечения от театра, и за всем тем я никаким образом не могу издерживать менее ста рублей в месяц: сумма, с которою бы никто из молодых людей не решился жить в Петербурге. Сюда я не включаю денег, следующих на платье, на сапоги, на шляпу, перчатки, шейные платки и тому подобное, чего наберется не менее как на пятьсот рублей. Теперь вообразите: жалованья я не получаю и пятисот рублей. Если присовокупить к сему и получаемое мною иногда от журналистов, то всего выйдет шестьсот; шутка ли? это мне, выходит, и стает все на одно только платье, сапоги, шляпу и вообще касающиеся до одеяния. Где же теперь мне взять сто рублей в месяц каждый на свое содержание? Занявшись же службой так, как следует, я не в состоянии буду заниматься посторонними делами. Хорошо, что я еще имел все это время такого редкого благодетеля, как Андрей Андреевич. До сих пор я жил одним его вспомоществованием. Доказательством моей бережливости служит то, что я еще до сих пор хожу в том самом платье, которое я сделал по приезде своем в Петербург из дому, и потому вы можете судить, что фрак мой, в котором я хожу повседневно, должен быть довольно ветх и истерся также немало, между тем как до сих пор я не в состоянии был сделать нового не только фрака, но даже теплого плаща, необходимого для зимы. Хорошо еще, я немного привык к морозу и отхватал всю зиму в летней шинели. Деньги, которые я выпрашивал у Андрея Андреевича, никогда не мог употребить на платье, потому что они все выходили на содержание, а много я просить не осмеливался, потому что заметил, что я становлюсь уже ему в тягость. Он мне несколько раз уже говорил, что помогает мне до того времени, только пока вы поправитесь немного состоянием, что у него есть семейство, что его дела также не всегда в хорошем состоянии. И вы не поверите, чего мне стоит теперь заикаться ему о своих нуждах. Теперь, в добавку, он располагает ехать в мае месяце совсем из Петербурга. Что мне делать в таком случае? Теперь остается мне спросить вас, маменька; в состоянии ли вы выдавать мне в месяц каждый по сто рублей? Но сделайте милость, говорите точную правду. Если это будет не по состоянию вашему, если чрез это вы принуждены будете отказывать себе в необходимом, о, в таком случае я решусь пожертвовать всеми выгодами службы, решусь бросить Петербург, где, может быть, я бы составил себе счастие, удалюсь куда-нибудь в провинцию, где бы содержание мне не стоило так дорого, короче – все сделаю, на что только возможно решиться, лишь бы не навесть новых огорчений и забот вам! Но боже вас сохрани, великодушная моя маменька, если вы скажете мне, что в состоянии, и между тем необыкновенных усилий и отказов во всех необходимых потребностях это будет стоить вам: в таком случае ваше вспомоществование обратится мне в едкое мучение; я буду почитать себя преступником, который тучею беспокойств помрачает и сокращает драгоценные дни ваши.
В самое это время, когда я хотел оканчивать письмо мое к вам, посетил меня начальник мой по службе с не совсем дурной новостью, что жалованья мне прибавляют еще двадцать рублей в месяц. Итак, я снова спрашиваю вас, маменька, можете ли вы мне высылать по восемьдесят рублей в месяц, исключая мая, за который мне необходимо нужно сто: уменьшение, правда, маловажное, но, по крайней мере, утешительно тем, что меня замечают. Это дает мне право надеяться, что не будет ли еще прибавки к новому году. Но, впрочем, если не в состоянии высылать мне по такой сумме, то, сделайте милость, не затрудняйте себя; я повторяю снова, что буду почитать себя причиною всех горестей и беспокойств.
Гоголь – матери, 2 апр. 1830 г., из Петербурга. Письма, I, 147.
В Васильевке было 1000 десятин земли, и хотя эта земля и была заложена в Опекунском Совете, но составляла имение, на доходы с которого нетрудно было безбедно прожить Марье Ивановне Гоголь и семье ее, даже при необходимости содержать сына в Нежине, а потом помогать ему во время петербургской жизни. Родственники и многочисленные соседи, посещавшие Васильевку, проводили целые дни под кровом дома Марьи Ивановны, гуляли в прелестном тенистом саду, катались по обширному живописному пруду, осененному старыми деревьями, пользовались широким гостеприимством всегда милой, любезной, веселой и гостеприимной хозяйки. Дом Гоголей был всегда полная чаша; дом небольшой, но поместительный, многочисленная прислуга, сытный обед, конечно, деревенский, приличные экипажи и лошади. Правда, и в Васильевке, при всем обилии плодов земных, наличные деньги далеко были не в изобилии, торговля продуктами имения была мало развита, частный кредит был редок и дорог, а потому, когда являлась нужда в более или менее значительной сумме денег для уплаты в Опекунский Совет или податей, для высылки в Нежин или Петербург, то деньги эти доставались с трудом и помощью немалых хлопот. Но это была участь, которую Марья Ивановна разделяла со многими своими соседями – помещиками средней руки. Конечно, при хорошем ведении хозяйства с 1000 десятин можно было иметь значительные доходы, но Марья Ивановна не отличалась особенными хозяйственными способностями; кроме того, была крайне непрактична, бралась легкомысленно за весьма рискованные предприятия, не умела соразмерять своих расходов с доходами… По словам Анны Васильевны Гоголь, ее мать весьма часто не останавливалась перед покупками, отнюдь не представлявшимися необходимыми, несмотря на недостаток наличных денег. В то время офени-ходебщики с их коробками были частыми и весьма приятными гостями в усадьбах малороссийских помещиков; одно из оснований их торговли был широкий кредит, который они открывали своим покупателям, вознаграждая себя за терпеливое ожидание уплаты высокою продажною ценою. Вот этих-то торговцев радушно принимала Марья Ивановна, покупала у них и нужные, и ненужные вещи, покупала почти всегда в долг, конечно переплачивая зато страшно в ущерб своим материальным средствам. Не в непосильных жертвах в пользу сына и неумеренной требовательности его, а в собственной неумелости, непрактичности и легкомыслии надо прежде всего искать причин денежных невзгод и затруднений Марьи Ивановны.
Н. А. Трахимовский. М. И. Гоголь. Рус. Стар., 1888, июль, 30.
Н. В. Гоголь-Яновский… поступил на службу в Департамент Уделов 1830 года, апреля 10-го.
Аттестат Гоголя из Департамента Уделов. Рус. Стар., 1887, дек., 749.
В Департаменте Уделов Гоголь был плохим чиновником и, по собственным словам, извлек из службы в этом учреждении только разве ту пользу, что научился сшивать бумагу.
П. А. Кулиш. Записки о жизни Гоголя, I, 86.
Литературные мои занятия и участие в журналах я давно оставил, хотя одна из статей моих доставила мне место, ныне мною занимаемое. Теперь я собираю материалы только и в тишине обдумываю свой обширный труд. Надеюсь, что вы по-прежнему, почтеннейшая маменька, не оставите иногда в часы досуга присылать все любопытные для меня известия, которые только удастся собрать. Несмотря на все старания свои, я не мог, однако ж, иметь никакой возможности переехать на дачу. Судьба никаким образом не захотела свесть меня с высоты моего пятого этажа в низменный домик на каком-нибудь из островов. Необходимости должно повиноваться, но я всячески стараюсь услаждать свое заключение. Мне советуют делать сколько можно больше движения, и я каждый почти день прогуливаюсь по дачам и прекрасным окрестностям. Нельзя надивиться, как здесь приучаешься ходить: прошлый год, я помню, сделать верст пять в день была для меня большая трудность; теперь же я делаю свободно верст двадцать и более и не чувствую никакой усталости. И это здесь вовсе неудивительно; всякий этим может похвалиться. В девять часов утра отправляюсь я каждый день в свою должность и пребываю там до трех часов; в половине четвертого я обедаю; после обеда в пять часов отправляюсь я в класс, в академию художеств, где занимаюсь живописью, которую я никак не в состоянии оставить, – тем более, что здесь есть все средства совершенствоваться в ней, и все они, кроме труда и старания, ничего не требуют. По знакомству своему с художниками, и со многими даже знаменитыми, я имею возможность пользоваться средствами и выгодами, для многих недоступными. Не говоря уже об их таланте, я не могу не восхищаться их характером и обращением. Что это за люди! Узнавши их, нельзя отвязаться от них навеки. Какая скромность при величайшем таланте! В классе, который посещаю я три раза в неделю, просиживаю два часа; в семь часов прихожу домой, иду к кому-нибудь из своих знакомых на вечер, – которых у меня таки немало. Верите ли, что одних однокорытников моих из Нежина до двадцати пяти человек. Вы, может быть, думаете, что такое знакомство должно быть в тягость. Ничуть; это не в деревне, где обязаны угощать своих гостей столом или чаем. Каждый у нас ест у себя, приятелей же и товарищей угощают беседою, которою всякий из нас бывает вполне доволен. Люди различных характеров, разного темпераменту всегда найдут о чем поговорить, поспорить и образнообразить свой разговор. Три раза в течение недели отправляюсь я к людям семейным, у которых пью чай и провожу вечер. С девяти часов вечера я начинаю свою прогулку, или бываю на общем гулянье, или сам отправляюсь на разные дачи; в одиннадцать часов вечера гулянье прекращается, и я возвращаюсь домой, пью чай, если нигде не пил (вам не должно показаться это поздним: я не ужинаю), иногда прихожу домой часов в двенадцать или в час, и это время еще можно видеть толпу гуляющих. Ночей, как вам известно, здесь нет; все светло и ясно, только что нет солнца. Вот вам описание моего летнего дня. Всячески стараюсь я лучше провесть его, но все почти вспоминаю за каждым разом деревню. Удовольствия, которые имею я здесь, все почти состоят из упомянутых, и потому не стоят мне ничего. Всякая копейка у меня пристроена, и малейшее исключение уже причиняет расстройство всему моему регулярному ходу издержек.
Гоголь – матери, 3 июня 1830 г., из Петербурга. Письма, I, 157.
…указом Правительствующего сената 1830 года, июня 3-го, утвержден в чине коллежского регистратора, со старшинством со дня вступления в службу.
Аттестат Гоголя из Департамента Уделов. Рус. Стар., 1887, дек., 749.
…10 июля 1830 г. помещен помощником столоначальника.
Аттестат Гоголя. Рус. Стар., 1887, дек., 749.
Андрей Андреевич был так милостив, видя нужду мою, что оказал мне помощь, какой только можно было ожидать от добрейшего родственника. С июня месяца, т. е. с тех пор, когда я не получал ничего уже от вас, я пользовался его благодеянием: на три месяца он мне выдал сумму, какую следовало бы мне получить от вас. Следовательно, за прошедшие месяцы июнь, июль и август вам нечего беспокоиться. Завтра или послезавтра Андрей Андреевич уезжает отсюда, и потому вчера дал еще мне и на первую половину сентября. Служба моя идет очень хорошо; начальники мои все прекрасные люди. Всего только четыре месяца, как я служу, а получил на днях уже штатное место, до которого многие по пяти лет дослуживаются, иные даже по десяти, а все не получают. С нового года надеюсь получать тысячу рублей жалованья, а до того времени должен буду еще беспокоить вас, великодушная маменька. Всего в этом году следует вам выслать мне триста рублей, которые можно разделить на два куша. Часто большие неудобства встречаются иногда от замедления присылки, и тогда принужден я бываю продавать за бесценок самонужнейшие вещи, которых приобретение становится впоследствии мне несравненно дороже. Но нужнее всего теперь для меня письмо ваше. Оно одно доставит мне удовольствие и заставит забыть и крайность, и нужду, и голод, и все неприятности в свете.
Гоголь – матери, 1 сент. 1830 г., из Петербурга. Письма, I, 161.
Начальники мои хорошие люди, и я ими весьма доволен. Не будете ли видеться с Шамшевыми (знакомые Гоголей)? Они хорошо знакомы с Панаевым (начальник Гоголя) и ведут с ним переписку. В таком случае не мешало бы, если бы они упомянули и обо мне. Это, я думаю, ускорило бы мне прибавку жалованья. Словца два-три от хороших людей всегда не помешают.
Гоголь – матери, 29 сент. 1830 г., из Петербурга. Письма, I, 163.
Я вижу, что Никоша не выучился еще расчетливо жить. Главный его расход – на книги, для которых он в состоянии лишиться и пищи.
М. И. Гоголь – А. А. Трощинскому, 23 ноября 1830 г. Рус. Стар., 1882, июнь, стр. 676.
Чувствительно благодарю вас за присланные вами деньги сто рублей. Верьте, что я знаю им цену: могу ли я что-либо из них употребить на ненужное, когда на каждой из сих ассигнаций читаю я те величайшие труды, с которыми они достаются вам? Давно уже меня занимает одна и та же мысль доставить вам в этом отношении облегчение. Мои удвоившиеся труды, мои успешные занятия и лестное внимание ко мне, – все заставляет думать, что участь моя переменится, и в наступающем 1831 году предвижу я для себя много хорошего.
