Юрий Витальевич Яньшин
Второй день на царствии
II
Выйдя из столовой, Митрич расстегнул форменное пальто (зимой-то не возбранялось в нарушение Устава носить полушубок). Припекало. По ощущениям его старого, хотя и все еще мощного тела, на улице было чуть выше нуля по Цельсию, что по местным меркам означало жару. Разговор с генералом Ивановым внес смятение в доселе безмятежную душу полковника. На свежем воздухе нужно было еще раз все, как следует обдумать. В это время года сильных ветров, как правило, не бывает, а свежий ветерок, дующий в сторону поселка со стороны залива, приятно щекотал ноздри своей чуть солоноватой свежестью. Крякнув и высморкавшись в остатки талого снега, он решил обойти расставленные им дополнительные посты и «секреты» усиленного состава по результатам объявленной утром тревоги. И хотя ожидания внезапного нападения не оправдались, бдительность терять не следовало, тем более Иванов (башка!) предупредил, что провокации не исключены, и даже более того, наиболее вероятны, причем, в ближайшее время. Это давало обширную пищу для старческих размышлений. На дворе уже двадцать лет как стоял XXI век и шагнувшие вперед технологии вполне себе позволяли осуществлять контроль над всей территорией бывшего ядерного полигона, а ныне опытной площадке по отработке новых методов ведения боевых действий, сидя в мягком и теплом кресле операторской. Но Митрич всегда слыл отчаянным ретроградом, а потому никогда до конца не доверял технике, со своей крестьянской хитринкой, выработанной десятилетиями, полагая, что хозяйский догляд за всем происходящим надежнее любой, даже самой «навороченной» аппаратуры.
Битой и траченной молью своей шкурой он осознавал правоту московского гостя и вместе с ней ожидал чего-то грозного и малопонятного, но в любом случае, ставящего жирную точку на его и так не сложившейся карьере. Годы были уже не те. Жизнь стремительно клонилась к своему естественному закату. Он это как-то сразу осознал для себя сегодня, после утреннего инцидента с этим недоноском из ведения Уржумцева. Как, бишь, его фамилия? А, впрочем, какая разница уж теперь? Случись это лет хотя бы с десяток назад, он просто размазал этого наглеца, и вся недолга. А теперь его запала всего то и хватило на то, чтобы надавать тому увесистых оплеух, после которых еще долго не мог унять дрожавших рук. Может все-таки послушать свою ненаглядную шестипудовую «половину», да и подать в отставку? Супруга, носящая кондовое имя – Серафима Фроловна, хоть и вернулась к нему после более чем десятилетней разлуки, нет-нет да заводила свои «старые песни о главном». А, как известно, нет ничего более действенного для убеждения законченного упрямца, как «ночная кукушка», которая рано или поздно, но перекукует дневную – служебную. Нет, ну а что? Ценз уже давным-давно выслужен. Дети возмужали без отцовского догляда, а теперь вот и внуки оканчивают школу, видя дедушку только в редкие его приезды в отпуск, а там, глядишь, и правнуки пойдут. Нехорошо-с. Кости по ночам ломит – спасу нет. Даже давно ампутированная нога и та болит, хоть и нет ее уже почти три десятка лет. А солнышко в летнее время, хоть и стоит высоко над горизонтом, но не греет. И чует он от того постоянную зябкость, чего не случалось с ним прежде. Нет. Пора, пора перебираться в среднюю полосу – к детям, внукам и Фима, безусловно, права, когда по вечерам начинает «клевать» его уже и без того обширную лысину. Хотя… С другой стороны… Пятьдесят с лишком лет в строю – не фунт изюма. Это, пожалуй, будет поболее, чем у графа Игнатьева.[4] Вот так вот все взять и бросить? Пятьдесят лет службы, более сорока лет, из которых он провел здесь – среди диких скал и белого полярного безмолвия, часто прерываемого жестокими порывами ветра с румбов норд-оста. Да, карьера не сложилась. На заре юности мечтал о славе своих кумиров – Жукова, Рокоссовского и Конева, чьи фотографии висели в изголовье его узенькой курсантской кровати, застеленной куцым байковым одеяльцем. А вместо маршальских регалий – скромные полковничьи погоны без всяких дальнейших перспектив.
С другой стороны, он уже всей душой прикипел к этим суровым местам, где ему были знакомы не то, что каждая тропка, но даже каждый камень в округе. Он пользуется реальным, а не мнимым авторитетом у сослуживцев и подчиненных. Его уважают и прислушиваются ученые, с некоторых пор весьма существенно разбавившие собой военных. Да и начальство, в своих посланиях всегда с пиететом отзывается о его заслугах перед страной. И хотя в звании его регулярно обходят, но то материальное содержание, которое с некоторых пор превратилось в полноводную реку, весьма неплохо скрашивало его карьерную обиду. А это по нынешним кризисным временам стоило дорогого. Да и внуки, что те галчата, с постоянно открытыми ртами, требовали своей доли от материальных щедрот Министерства обороны. И любимый дедушка никогда не отказывал им ни в новых планшетах, ни в айфонах, набравших в последнее время необычайную популярность среди молодежи. А уйди он сейчас в отставку, хоть и с хорошим пенсионом, разве сможет он в прежнем объеме оказывать им помощь? Нет, конечно.
О том, что он – прямой наследник баварских королей, основная ветвь которых прервалась в первой трети ХХ века, находящийся в родстве почти со всеми аристократическими домами Европы и имеющий право смело претендовать сразу на семь корон европейских монархов, даже и думать не хотелось. В самом начале пресловутых 90-х, кое-кем почитаемых за «святые годы», мать их ети, была реальная возможность эмигрировать, или, по крайней мере, с комфортом обустроиться в новых политико-экономических реалиях. Неведомо, каким кружным путем ему сюда – в закрытый от всех глаз «медвежий угол» доставили письмо от черт-те знат какого-юродного брата, носящего титул наследного принца Пруссии и сочлененного, как гусеница имени – Георг Фридрих Фердинанд. В пространном письме, тот довольно прозрачно намекал, что он, негласный глава всех германцев, магнат, крупнейший акционер и постоянный член Совета Директоров многих немецких концернов, включая «Фарбен Индустри» «Рейнметалл» и «Даймлер-Бенц» с нескрываемой радостью готов видеть на посту законного представителя бизнес-интересов объединенной ныне Германии, в постперестроечной России, своего дорогого и многоуважаемого брата – Михаэля. А родовой замок Лёвенштайн, недавно отреставрированный, находящийся вроде бы под Мюнхеном, ждет не дождется своего наследного хозяина, застрявшего где-то на бескрайних просторах Сибири по непонятным для всех причинам. Откушав литровку «первача» собственной выгонки (с доставкой настоящей водки были проблемы), Митрич в ответном письме кузену, в достаточно недипломатичной форме указал на то, что он в отличие от своего германского родственничка свято блюдет заветы первого, из славного рода Виттельсбахов – рыцаря Гроба Господня, завещавшего своим потомкам служение с мечом в руках своей Родине и Христу, а не посредством манипуляций с ценными бумагами. На этом, начавшаяся было переписка, и завершилась, к вящему неудовольствию супруги, находящейся к тому времени в Воронеже у детей и непонятно как узнавшей о письме немецкого родственника. Ей же он ответил, чуть ли не матом, что если она со своим не слишком-то арийским профилем, мечтает поместить свое обширное седалище на троне королей Баварии и Пфальца, то он нисколько ей не препятствует в ее искреннем желании пополнить собой тевтонскую аристократию. Но тогда она – «выдра старая», пусть даже и не надеется на его денежное содержание, которое он ей высылает при каждой удобной оказии, по мере поступлений из казны, ибо он – русский офицер, а потому не намерен кормить за свой счет всяких там колбасников. К тому же он, в свою очередь, «мужчина еще видный и в самом соку» в любой момент не против того, чтобы привести в свою вынужденно холостяцкую берлогу, по выбору одну из местных жительниц, что и так беспрестанно атакуют его на предмет сожительства. И он не идет им навстречу, исключительно из чувства офицерской чести и супружеского долга, о котором она – «курица мокрая» уже основательно подзабыла. Всерьез напуганная таким возможным оборотом дела, «старая выдра», она же «мокрая курица» быстренько заткнулась, глубоко запрятав свои аристократические вожделения. И еще немного поворчав, для приличия, успокоилась, здраво рассудив, что синица в руке, в виде денежного аттестата мужа – предмет более реальный, нежели призрачный журавль в небе, осиянный королевскими регалиями.
Так, или примерно так рассуждал он, бодро ковыляя, при обходе, как тот Мороз-Красный Нос, своих владений. Хозяйство было обширным. Почти двадцать квадратных километров самого полигона, включая поселок с портовыми сооружениями и объекты военного назначения. И это только на поверхности. То, что пряталось от недоброжелательных глаз в выработках скальных пород и уходило глубоко под землю, прорастая как щупальцами галереями, на сотни метров расходящимися в стороны, было отдельным разговором. Уже с начала нулевых под его непосредственным командованием находился не тот жалкий усиленный взвод охраны, состоящий из недокормленных срочников, а почитай целый батальон внешней и внутренней охраны, оснащенный по последнему слову техники всем необходимым. К этому надо было прибавить еще отдельный саперный батальон майора Зуева, который тоже входил в его непосредственное подчинение. Сам-то майор уже давно получив звание подполковника ушел в отставку, но название «зуевский» за батальоном так и закрепилось. Плюс команда базового тральщика «Герман Угрюмов», хоть и имела своего командира из флотских, а все ж таки тоже подчинялась формально коменданту гарнизона, как команда судна охранного предназначения. А если к этому списку присовокупить еще и ребят из контрразведки, которые тоже в некоторой степени подчинялись и ему тоже, то выходило на поверку, что он – полковник Михаил Дмитриевич Виттель имеет в своем распоряжении почти что целый полк. Ну а с учетом всех гражданских лиц – вообще получалась без малого целая дивизия с хорошо развитой инфраструктурой. Он уже второй раз за день устраивал этот обход, проверяя караулы и скрытые огневые точки, где были рассредоточены на случай внезапного нападения бойцы части гарнизона. Он подходил к ним. Кого-то, ободряя, кого-то строжа за нерадивость и отсутствие должной скрытности. Ему задавали вопросы по текущей обстановке. Он отвечал, стараясь быть честным в своих ответах. Как мог, старался объяснить непростое и тревожное положение в стране и опасения связанные с ним. Ему верили. Заходил в казематы и подземные переходы, соединяющие ДЗОТы.[5] Ходил, обходил, не оставляя при этом своих тяжких дум.
Он уже заканчивал свой обход, когда за этими своими думами совсем потерял бдительность, а потому не сразу заметил, как тропинку, вьющуюся меж скал и нагромождения каменных валунов, ему заступила громадная и матерая белая медведица с медвежонком, шустро перебирающим своими лапами позади матери, но, не отставая от нее. Еще совсем недавно выбравшаяся из берлоги, где она родила своего малыша в самом разгаре новоземельских морозов, а значит отощавшая за время многомесячного вынужденного поста, медведица выглядела, несмотря на свою худобу, очень устрашающе – свалявшаяся и висящая грязными сосульками когда-то белая, а теперь желтоватая обвисшая шкура, выглядела неопрятной и мерзкой. Митрич вот уже сорок лет наблюдал за медведями весенней порой, но таких безобразно худых, как эта, видел впервые. Весенние медведи, а по меркам средней полосы, конец июня в этих широтах вполне можно было отнести к марту, были крайне опасны. А медведицы с потомством – опасны во стократ, так как за время нахождения их в берлоге, родившиеся медвежата, кормящиеся исключительно материнским молоком, «выдаивали» мамашу почти досуха. У этой, к счастью, был только один малыш, но и он, как было видно невооруженным взглядом, постарался как можно основательнее лишить родительницу остатков жировых отложений. Зато сам он выглядел аккуратным и белым колобочком, вполне довольным жизнью, что положительно характеризовало его мать как ответственную и до крайности самоотверженную особу. Подтянутое почти до самых ребер брюхо с отставшей от голода шкурой, мощные, но худые лапы, так что видны были когти, маленькие, налитые кровью и одновременно гноящиеся глазки и нервно подергивающийся в поисках хоть чего-нибудь съестного нос, выглядели отталкивающе и жутко. Не спеша, она сама стала подходить к неосторожному человеку. Это была его старая знакомая. Он ее сразу узнал, не смотря на перемены в ее внешнем виде. Узнал, скорее по особой, чуть прихрамывающей походке, из-за которой она раскачивалась при ходьбе, как пьяный матрос по палубе корабля в штормовую погоду. Лет десять назад, когда она была еще молодой и неопытной охотницей, ей не повезло нарваться на матерого моржа, который не только смог дать ей достойный отпор, но и сильно повредил своими клыками одну из ее задних лап. Эта хромота и роднила их – человека и зверя. Он тоже при ходьбе раскачивался и если был к тому же пьян, то и размахивал нелепо руками, для равновесия, как ему думалось. Они иногда встречались друг с другом и даже один на один. Правда, то были встречи на куда большем расстоянии друг от друга, и она никогда не подходила к нему так близко, да еще и с малышом. И во всех прежних их встречах она всегда ему уступала дорогу, хотя и с явной неохотой. Но то было раньше. Сейчас был совсем другой случай. Ей отступать не позволял голод и материнский инстинкт. А ему человеческая гордость, увечье и усталость от долгой и трудной жизни. Она остановилась в десяти шагах от него, поводя своим черным носом и слегка скалясь. Как на грех, по своей извечной привычке, он и на этот раз не взял с собой никакого оружия. Даже старенький, как и он сам «макарыч»[6] покоился в верхнем ящике, запертом на ключ, письменного стола в здании комендатуры. Впрочем, ПМ против медведя, это все равно, что пригласительный билет на детский утренник для маньяка-педофила. Шкура у медведя толстая и многослойная, что тебе бронежилет из кевлара,[7] а скошенная вперед морда, как бронеплита танка под углом к летящему снаряду. Мягкие пули того же «макарыча» просто срикошетят от нее. Чисто механически – из презрения к самой смерти, полковник сунул руки в карманы.
Оп-па!
В правом кармане нащупал универсальный складной нож – всегдашний атрибут разведчика в тылу врага и опытного туриста. Там тебе и лезвие, и штопор, и шило с двоезубой вилкой, и открывашка для пробок, и консервный нож. Лезвие-то, пожалуй, так себе – курам на смех, всего в ладонь длины. От перочинного ножа его отличали только более качественная сталь, да лезвие ножа, выглядевшее хоть и маловатым, но все же не таким смешным. Зато в левом кармане оказалась банка сгущенного молока, неизвестно, как и по каким причинам, попавшая в карман пальто, не иначе как по промыслу Божьему. Это было если и не спасение, то уж во всяком случае – неплохой шанс на него. Стараясь не делать резких движений, он одной рукой вытащил банку с бело-голубой этикеткой, а другой – универсальный нож. Все также – не спеша вскрыл жестянку, под которой оказалась густая желтоватая и чрезвычайно ароматная масса. Голодный, а от того и еще более чуткий нос медведицы сразу учуял этот новый манящий запах. Она с шумом втянула воздух трепещущими ноздрями. Глухо заворчав и пригнув голову, неуверенно заковыляла, слегка подволакивая левую заднюю ногу, навстречу дурманящему запаху. Она, может быть, и не решилась подойти к нему, но от этого долговязого двуногого исходил уже знакомый ей не первый год запах, да и голод, буквально выворачивал ее желудок наизнанку. Несостоявшийся баварский король сделал неуклюжую попытку присесть на корточки, чтобы зверю было удобнее ловить запах, не поднимая высоко голову. Подойдя почти вплотную к Митричу, она оглянулась, ища глазами замешкавшегося где-то отпрыска. Найдя того, резво перебирающего лапами, слегка рыкнула предостерегающе, чтобы близко не подходил, потому что, как ей рассказывала в свое время мать, а со временем и она сама узнала, что нет на свете существа коварнее, чем это двуногое от которого всегда пахло железом и костром. Однако, сама она уже была не в силах справиться с соблазном, доносившемся из верхних лап двуногого. Последний раз с шумом втянув в себя воздух, она осторожно, то и дело косясь на Его Величество, опустила морду к самому краю банки и высунув фиолетовый язык, погрузило его в желтоватую массу. Уже через несколько секунд, она урчанием, как собака лакала сгущенку быстрыми и резкими движениями языка. Человек, сверху, что-то там приговаривал, явно ободряющее, но она не обращала на его слова никакого внимания. Медвежонок, тоже учуявший сладкий аромат, пытался вклиниться и даже встать на задние лапы, но мамаша довольно бесцеремонно отпихнула свое чадо, игнорируя его обиженные взвизги. Что одна маленькая баночка сгущенки для отощавшей от голода медведицы? Да нет ничего. Даже на один зуб, и то маловато будет. Внимательно разглядывая зверя, в те немногие секунды, что тот досуха облизывал изнутри банку, он понял, почему медведица выглядела аномально истощенной. Нынешняя зима, не в пример предыдущим пришла гораздо раньше, чем ожидалось по прогнозам, поэтому медведице пришлось залечь в берлогу, не успев нагулять, как следует жировых отложений. И весна «подгадила» – пришла раньше, чем обычно. Любимое лакомство белых медведей – моржи, загодя почуяв скорый приход весеннего тепла, тоже постарались пораньше вывести свое потомство, поэтому обычно флегматичные они, к пробуждению медведицы сделались агрессивными в защите своего молодняка от ослабевшей от голода хищницы. Полутораметровые клыки матерых самцов яростно высекающих искры от их ударов о прибрежную гальку, недвусмысленно давали понять о безнадежности безнаказанного нападения на свой молодняк и кормящих самок. К тому же медведица опасалась и встречи со своими сородичами, которые, как и она кружили вокруг лежбищ моржей в надежде поживиться каким-нибудь молодым растяпой, еще не отрастившим клыков достаточного размера. А встреча с голодным и злым медведем, который и в прежние-то времена частенько занимался поеданием молодняка собственного вида, не сулила ослабевшей мамаше ничего хорошего. Митрич понял, что, в принципе, медведица обречена. Ей грозило либо пасть жертвой крупного самца, не исключено, что даже собственного мужа, либо просто умереть от голодной смерти. Несмотря на всю свою кажущуюся воинственность и тридцать поколений королевских предков, Митрич обладал сентиментальностью русского «деда Мазая». Глядя в отчаянные и безнадежные глаза медведицы, ему почему-то показалось, что она – это и есть Россия. Вернее ее живое олицетворение – голодное и изможденное, оболганное купленными политологами, затравленное экспериментами над собой, уже никому и ничему не верящее, а потому обозленное на себя и на весь белый свет. А еще ему почуялось каким-то шестым чувством, что спаси он сейчас эту бедолагу с ребенком, то и Россия каким-то неведомым чудом тоже спасется, а значит теперь все дело в нем самом. И это ему, и только ему – Его Величеству, королю семи европейских королевств, а заодно уж и Царю природы нужно было принимать какое-то решение. Причем, нетривиальное.
Быстро покончив с содержимым жестяной банки, медведица подняла голову и уставилась на полковника своими маленькими злыми и слезящимися от гноя глазками. Решение созрело мгновенно. Выпустив из рук, тут же куда-то откатившуюся банку, Митрич спокойным, но уверенным голосом проговорил, нисколько не сомневаясь, что будет понят слушательницей:
– Вот что я тебе скажу, мать, – жестко резюмировал он положение, сложившееся вокруг нее. – Еще пара-тройка деньков и ты протянешь лапы. Это факт, не требующий лишних доказательств. Еще через день – умрет твой малыш.
Словно бы понимая, то о чем ей сейчас говорил этот странный двуногий, от которого веяло спокойствием и уверенностью, она огляделась, ища своего медвежонка, который рядом уже мял лапами пустую жестянку.
– Да-да, – подтвердил тот, правильно поняв ее беспокойство, а сам продолжил все тем же негромким, но, безусловно, командирским голосом, – поэтому у тебя есть только два выхода из сложившейся ситуации.
Медведица наклонила голову набок, как это обычно делают собаки, когда выражают удивление и заинтересованность.
– Первый, это как я уже говорил, означает для вас обоих смерть. А второй выход – довериться мне, строго и неукоснительно следуя руководящим указаниям. Ты хорошо меня поняла?
К его явному удивлению, медведица не бросилась на него, в порыве голодного отчаяния и даже не выдавала никаких признаков агрессии, а напротив, присела на задние лапы, всем своим видом выражая внимание к доводам говорившего человека. А тот продолжал, даже не говорить, а вещать, как Совинформбюро.
– В общем, так. Я предлагаю вам следовать за мной, гражданка Медведева. С ребенком, разумеется. Тут до поселка – метров триста, не больше. Вон, видите? – кивнул он назад, где виднелись крайние дома. – Предлагаю вам оформить контракт с Вооруженными Силами Российской Федерации в моем лице. Разносолов не обещаю, но и с голоду помереть не дам. Вам, мамаша – усиленный паек вольнонаемного служащего, учитывая несовершеннолетнего иждивенца на ваших лапах и отсутствие супруга в качестве кормильца. Ребенку – безопасность и вполне приемлемое содержание. Это, что касается столования. За проживание, вам придется расплатиться со мной, как с собственником жилой площади, выполнением служебных обязанностей по охране моего личного подсобного хозяйства. Роль сторожевой собаки, за неимением у меня оной, я полагаю, вам может и придется не по нраву, но не в вашем положении выбирать и чваниться. Вакансия пока свободна, мадам, но в вашем положении тянуть с принятием окончательного решения, не стоит, – продолжал он нести откровенную и несусветную чушь. Да он и сам это прекрасно знал. Просто, тем самым, он давал ей привыкнуть к нему, его голосу, его запаху и его уверенности. С медведями иначе нельзя никак. Если неподдающийся никакой дрессуре дикий зверь, хоть на секунду усомнится в человеке или почувствует его неуверенность, то сразу и без всякого предупреждения бросится на него. Медведи, у которых напрочь отсутствует хоть какое-то подобие мимики на морде, тем и опасны, что о своем нападении заранее не предупреждают, в отличие от каких-нибудь кошачьих, например, которые перед тем как напасть – рычат, бьют хвостом и выгибают спину, подбирая лапы для броска. Медведица, казалось, слушает очень внимательно, то и дело, наклоняя голову и шумно вдыхая прохладный воздух.
– Итак, гражданка Медведева, я слушаю ваше решение, – все так же уверенно и безапелляционно произнес он, глядя ей прямо в глаза, что само по себе было крайне вызывающе, ибо дикие звери терпеть не могут прямого и пристального взгляда.
Медведица еще раз шумно вздохнула, встала, не без труда, опять на все четыре лапы, и вытянула морду в сторону поселка.
– Отлично, – подытожил бородач. – Тогда, прошу вас следовать за мной, соблюдая, положенную по нормам карантина, дистанцию в три шага. По пути следования и в районе расквартирования придерживаться дисциплины, встретившихся обывателей не пугать, собак – не задирать. Циркуляр понятен?
Она понятливо кивнула, соглашаясь с требованиями начальства.
– Тогда, шагом марш! – скомандовал он, и, не оглядываясь, бодро, руки в карманы, поковылял к населенному пункту.
Она неуверенными шагами последовала за ним, постоянно оглядываясь на семенящего рядом медвежонка. Он чувствовал это спинным мозгом, по которому, то и дело пробегал холодок, от медвежьего сопения за спиной и глухого урчания на нерасторопного отпрыска, но шаг не сбавлял и оглядываться не собирался. Со стороны было непонятно кто кого сопровождает и конвоирует, но как бы там ни было, они вскоре добрались до Белушьей, никого, к счастью не встретив на своем пути. Это было тем более удивительно, что операторы, сидящие перед мониторами, передающими картинку с видеокамер, должны были фиксировать каждый их шаг еще задолго до того, как они вошли в поселок. Фроловны дома не было. Он это точно знал. Еще утром, она – фельдшер-акушер по специальности, умелась в амбулаторию, где сегодня должны были состояться роды у одной из офицерских жен, а потому ее помощь местному хирургу была как никогда, кстати, потому что акушерским отделением поселок пока не обзавелся, несмотря на настойчивые просьбы его коменданта. Когда вошли на двор, хотя понятие «двор», при полном отсутствии каких-либо оград и садово-дачных насаждений, имело довольно, относительный характер, он велел «гражданке Медведевой», как уже вовсю окрестил он свою питомицу, остановиться. Та послушно остановилась, отдуваясь от ходьбы. «Двор» Митрича состоял из небольшого, но теплого и уютного щитового треххкомнатного домика на сваях (здесь все было на сваях, как и положено в таких высоких широтах), да такого же щитового сарая, только стоящего на полозьях из кое-как сваренных труб и служащего одновременно погребом и складом для всякой всячины. Вот и все хозяйство. Нашарив в кармане ватных штанов ключи от сарая, который он всегда запирал, остерегаясь набегов местных, хоть и флегматичных, но нахальных собак, он отпер его и скрылся внутри. Через некоторое время, кряхтя от натуги, вытащил на свет полть оленьей туши, которую он – любитель домашних котлет из оленины, выменял на прошлой неделе у одного якута за четверть медицинского спирта. Та же, досталась ему, в свою очередь, за оказание помощи в монтаже карантинного блока при больнице на случай пандемии, от местного главврача. Вытащив это мясное добро на свет, он жестом подозвал к себе вольнонаемную Медведеву, кивая подошедшей и делая ей последние наставления:
– Вот, Мария Потаповна, это вам, значить, в качестве аванса за будущее служение Отечеству, в Вооруженных Силах России. Милости просим, к столу-с.
Та, уже достаточно привыкнув к повелительным ноткам голоса двуногого, шустренько, несмотря на крайнюю степень истощения, подбежала к оленьей туше и, вцепившись в нее длинными своими когтями, принялась с остервенением рвать зубами мороженое мясо. Зрелище было, конечно, не слишком презентабельным, поэтому он отошел к крылечку дома и там уселся на ступеньку, чтобы не смущать своим видом обедавшую (как-никак) женщину. Глядя с крыльца, как рычит и чавкает медведица, и как тявкает и повизгивает по-собачьи, суетящийся у нее меж задних лап медвежонок, он умом бывалого человека понимал, что поступает вопреки всем писаным и неписаным правилам обращения с дикими животными. И вполне осознавал, что белые медведи, в отличие от своих бурых собратьев, а тем более уже взрослые особи не поддаются дрессировке, хоть ты тресни. Знал, что нельзя было приводить в жилой поселок дикого хищника и тем самым приваживать его к людям, что грозит в будущем огромными неприятностями обоим сторонам. Знал, но ничего не мог с собой поделать. Медведица довольно шустро управилась с полтью оленины, и уже не отталкивала своего медвежонка, давая и ему, возможно впервые в жизни, попробовать на вкус что-то помимо своего молока. Дождавшись, когда от оленя останутся одни задние копыта, Митрич уже без всякой боязни сам подошел к ней. Увидев подходящего к ней человека, она опять уселась на задние лапы, явно готовясь опять выслушивать наставления. Он уже почему-то нисколько не сомневался в том, что она прекрасно понимает не только интонации его голоса, но даже и смысл произносимых им речей, а потому просто продолжил начатый давеча разговор, правда в менее повелительном тоне.
– Наелась? – спросил он ее, подойдя вплотную. Та, сунулась к нему мордой в руки, как бы благодаря за угощение, а, в общем-то, за спасение жизни. Да так и замерла, по-прежнему шумно вдыхая в себя его запах, уже не казавшийся ей таким пугающим и коварным. Он осторожно погладил ее морду своими заскорузлыми пальцами и со вздувшимися венами на старческих руках. Медвежонок ухватился передними лапами в его валенок и с интересом пробовал его на зуб. Ему очень хотелось подхватить его на руки и потискать, как ребенка, но он понимал, что делать этого никак не следует, потому что в этом случае реакцию мамаши, и без того нервной, будет довольно трудно предсказать. Наконец она подняла свою большую голову к его лицу.
– Ну, вот и хорошо, что наелась, – продолжил он уже мягким и домашним голосом не командира, а старого и убеленного сединами деда, слезшего с печи, дабы самому встретить дальних родственников, слегка нарушивших его покой. – В общем, так, уже дело к вечеру, пора определять вас на постой. К себе домой не зову. У самого дома такая же – вроде тебя, обретается. Неча двум бабам на одной кухне толкаться – грех один. Поэтому поживите пока вон в сараюшке, – мотнул он головой на открытую дверь сарая на полозьях. Медведица, словно поняв, о чем тот говорит, оглянулась в ту сторону, куда он указал.
С этими словами он подошел к сараю и сделал приглашающий жест. Медведица сделала несколько осторожных шагов в том же направлении, но у входа замешкалась. Заходить в человеческую постройку она явно опасалась. В ней боролись два чувства. С одной стороны, опыт многовекового жительства их медвежьего рода рядом с человеческим, запрещал ей доверять людям, от которых они – медведи, испокон не видали ничего хорошего для себя. А с другой стороны, этот странный с качающейся походкой двуногий, уже спас ее и малыша от лютой и голодной смерти. «Может и вправду, – думала она, – времена изменились и люди, наконец решили жить по законам природы и в ладу с ней». Оба они в этот момент чувствовали взаимную неловкость и нерешительность. Митрич ее хорошо понимал. Он и сам, всю жизнь старался быть осторожным, никому не доверяющим, медведем, поэтому не торопил ее. Еще подумав несколько мгновений, она вздохнула горестно и протяжно, как та баба перед целым чаном грязного белья, которое ей предстояло выстирать в студеной проточной воде, и осторожно перебирая лапами, полезла в сарай. Малыш сунулся было вслед, но сарай слишком высоко для его роста стоял на полозьях, и ему никак не удавалось взобраться внутрь. Он скулил и повизгивал, но ничего поделать не мог, потому что передние лапки едва-едва дотягивались до порога, а силенок заскочить, опершись ими о край порога – не было. Его Величество, подставив ладони под мохнатую попку, слегка подтолкнул его и тот радостно перебирая передними и отталкиваясь задними от рук, наконец, смог преодолеть, притяжение Земли, кубарем ввалившись, матери под бочину. А мамаша уже, тем временем устроилась в просторном даже по ее меркам сарае, тут же подгребая к себе передней лапой своего отпрыска. Вещей в сарае было немного, да и те на полу не валялись, а висели по стенам на гвоздях и крючьях.
