Глеб Ковзик
Родная партия
Глава 17. Писатель-баффер
Пожилой мужчина сидел за столиком: седые волосы назад, темненький костюм и бледно-голубая рубашка с черным галстуком, большие мешки под глазами, руки сложены в замке. Человек о чем-то серьезно думал, рассматривая газету. Белая чашка возле него дымилась.
– Так это он? – я шепотом спросил у Татьяны. Она молча кивнула. – Что ж, пойдем знакомиться.
Секретарша по моему поручению нашла из знакомых людей, плотно связанных с экологией. Им оказался писатель. Баффы лишними не бывают.
– Здравствуйте, Сергей Павлович, – Татьяна обернулась и представила меня. Я молча стоял, слегка улыбаясь. – Андрей Григорьевич, познакомьтесь, перед вами Сергей Павлович Залыгин, писатель и публицист.
– Добрый вечер, Андрей Григорьевич, – рукой пригласили за столик. – Надеюсь, вы попали к нам без проблем.
– О, да! Спасибо за это дорогой Татьяне. Она полностью обеспечила нашу встречу, сопроводила до ресторана, даже свела друг с другом.
Мужчина засмеялся, а Татьяна, смутившись, покраснела. Я подмигнул ей, чтобы не беспокоилась.
– Что ж, дорогие коллеги, оставлю вас наедине, – Татьяна поправила сумку на плече. – О вас, Сергей Павлович, уже подробно рассказала Андрею, и считаю, что вы быстро найдете общий язык.
– Постойте, Татьяна, – я встал, отодвинул стул рядом, пригласил сесть. – Я хочу, чтобы вы остались.
Сергей Павлович улыбнулся; в ответ на проницательный взгляд моей секретарши он одобрительно кивнул. Татьяна, вся в смущении, села за столик.
– Удивительно, как вам удалось пройти в святая святых писательского товарищества, – заявил мужчина, смотря мне в глаза. – Просто удивительно. Что-нибудь закажете себе?
– Татьяна рассказывала, что здесь подают великолепные пирожки. Верно? Ну вот, я обойдусь ими. Татьяна, я оплачу ваш заказ, выберете себе.
Сергей Павлович посмотрел на мой палец. Обручальное кольцо было у меня, но не у Татьяны. Заметив смущение, я объяснился.
– Ах, ну да, конечно. Деловой разговор, – снисходительно произнес мужчина.
– Сергей Павлович, я обратился к вам затем, чтобы вы помогли мне в одном прекрасном деле.
– Каком же?
– Центральный комитет комсомола получил от партии ответственное поручение. Для фестиваля молодежи мы готовим особенное мероприятие, связанное с экологическими инновациями.
– Даже так? – задрались от удивления брови Сергея Павловича. – Так вот почему Татьяна обратилась ко мне. Комсомолу нужна помощь.
– Да, Сергей Павлович, вы очень нужны нам, – сказала моя секретарша. Она окинула взглядом все газеты и книги, которые лежали на столе рядом с мужчиной. – Вы, не без гордости скажу, передовой писатель, который неоднократно обращает внимание советской общественности на проблемы окружающей среды.
– У-у-у, тяжелый труд! – Сергей Павлович слегка вытянул губы в трубочку. – У-у-у, как же тяжело. Легко вам сказать мне комплимент. Сколько сил вложено на то, чтобы упредить безумную попытку поворота сибирских рек. Вы не представляете себе, как сложно убедить их, – мужчина вдруг осекся, посмотрев на меня.
– Ещё как представляю, – ухмыльнулся я.
– Андрей Григорьевич выступил с докладом и предложениями для фестиваля, – Татьяна с намеком прикоснулась к сумке. – Я принесла их в распечатанном виде, если хотите, могу показать.
– Что ж, давайте. Андрей Григорьевич, как в Центральном комитете комсомола отнеслись к предложениям?
– С большим безразличием.
Писатель с удручением опустил взгляд в пол.
– Это большая проблема. А ведь время нынче такое, либо сейчас, либо никогда! Наше поколение, наше племя должно спасти природу от бездумного произвола. Ведь кто вредит? Капиталист? Это слишком расплывчатая фигура.
– Должен заметить, что в капиталистических странах уже существуют политические партии, ставящие своей целью защиту окружающей среды, – ответил я, вспоминая свой мир. “Зелёные” немцы часто были предметом спора в околополитических чатах. Так что запомнить их было не сложно.
– Надо же. Я что-то об этом слышал, но без подробностей, – признался писатель.
Он обратился к официанту, добавив к заказу легкое игристое. Принесли быстро.
– Давайте за знакомство, товарищи. Я чувствую, это полезное знакомство прогрессивно мыслящих людей.
– Давайте, – чокнулся я бокалом. Пригубив его и не глотнув ни капли, поставил на стол.
– Признаюсь честно, слышать от вас, Андрей Григорьевич, такую информацию удивительно и, можно сказать, приятно.
– Почему же?
– Информированность о капиталистических странах, тамошней внутренней политике…
– Мы, молодые коммунисты, должны всё знать о наших оппонентах. В битве за прогрессивное будущее, за коммунизм, без знания капиталистической системы просто невозможно сделать правильные шаги, – увильнул я от подковыристого вопроса писателя.
– Хм. И правда. Татьяна, интересного человека вы мне привели сегодня, – он засмеялся вместе с моей секретаршей, обменялся парой шуток о чем-то из прошлого, а затем сказал: – Ну что ж, давайте почитаю ваш доклад. Похоже, меня ждёт любопытная вещь.
Сергей Павлович принялся читать. Водил по тексту пальцем, бурчал над какой-нибудь строкой; из кармана достал обыкновенный карандаш, принялся подчеркивать, разбираться, разделять и выделять восклицательным знаком. И всё у нас на глазах. Закончив деконструкцию текста, он в полном смущении заявил:
– Это весьма прогрессивно…
– И только? – на моем лице изобразилась усмешка, будто я недоволен оценкой.
– У, что вы! Всё прекрасно. Это звучит… свежо? Да, Татьяна?
Секретарша охотно закивала.
– Вы, Андрей Григорьевич, сами это придумали? Или достали из периодики?
– Речь о журналах? Нет, хотя почитываю.
– Стало интересно, что вы любите читать.
– Я много люблю читать, я из того поколения, что предпочитает чтение в самых разных видах, не то, что было раньше.
– То есть? – уставился на меня писатель.
Упс! Советскому писателю неизвестны всякие комиксы и фанфики. Я посмотрел на люстру, пытаясь раскопать чистом хрустале скорый ответ.
– Мне нравятся радиоспектакли, к примеру.
– Уши любят слушать, это так.
– Но в целом, Сергей Павлович, я предпочитаю фантастическую литературу. В бумаге, в виде обыкновенных книг.
– Хах! Довольно-таки ожидаемо, если посмотреть на ваши инициативы. И кто кого? Азимов или Шекли?
– Брэдбери, вне всякого сомнения, – твердо заявил я.
Приподнятая бровь писателя говорила мне, что выбор ему не очень понравился.
– Брэдбери, конечно же, высота, но “Марсианские хроники”…
– О нет, я предпочитаю именно малую прозу.
На самом деле в домашней библиотеке Озёровых больше всего Брэдбери. Особняком на полке стоит книга “Фантастика ГДР”, к которой следовало бы прикоснуться разок. Беда в том, что мой заказ литературы, ещё мартовского периода, до сих пор не исполнен. Я не любитель напоминать взрослым людям о своей просьбе, но Григорий Максимович, наверное, банально забил на просьбу. Или забыл.
По-видимому нужно самому потопать ножками в книжный магазин.
– Творчество американского писателя, пусть и прогрессивного, не отягощено большими идеями. В отличие от тех, кого я назвал.
“Ой душнила, ой душнила”, – подумалось в моей голове.
– Но вы мне нравитесь, Андрей. Можно по имени?
– Можно.
– Вы определенно мне нравитесь, и это не лизоблюдство. Я буду только счастлив, если молодые комсомольцы, юные коммунисты обретут экологический голос, убедят остальной мир в гибельности пути.
Татьяна аккуратно пила чай, вслушиваясь в наш разговор. Я придвинул к ней поближе тарелку с пирожками, чем заставил её широко улыбнуться.
– Сергей Павлович, вы сейчас сказали, что мы следуем по гибельному пути. Можно подробнее?
– А это как-то поможет вашей инициативе? – спросил он, передавая обратно бумаги с докладом. Я жестом показал, что их можно оставить себе.
– Да, определенно. Мне нравится прогнозирование. В СССР ведь всегда пытались прогнозировать вплоть до мелочей, не так ли?
– Так-то оно так, но получается ли это прогнозирование… Большой вопрос.
– Ну, статистические данные показывают, что почти всё получается, – из меня попер сарказм.
– Да ну, бросьте вы. Знаю, что говорю сейчас крамолу, но ведь вам виднее, что всё не совсем так. Зеркало кривое, понимаете, о чем я?
– Конечно, Сергей Павлович. Оно очень кривое, нужно заметить. Но это, во-первых, не повод сдаваться. Нужно пробовать меняться. Перемены – это хорошо. Я понял это слишком поздно, к сожалению. Когда уже мало что можно изменить… – тут я понял, что сравнением нынешней жизни с прошлой улетел снова в свой мир. – Во-вторых, следует прислушиваться к экспертному мнению, к людям, которые специализируются на своей проблематике. От этого советскому обществу, я уверен, будет только лучше. В-третьих, я хорошо сведущ в агитационно-пропагандистской работе, но точно не в экологии. Хотя и нашел в себе интерес. Представляете? В последние месяцы увлекся проблемами экологии.
– А откуда корень интереса? – поинтересовался писатель. – Вы что-то прочитали?
Мне пришлось быстро напрячь память, чтобы вспомнить хоть что-нибудь из советской литературы, минимально близкой к экологии. В сознании хлестала вода, целый поток необузданной воды, сметающий деревни и поселки… Точно!
– В начале года один товарищ подкинул почитать Распутина, – сказал я. – Прощание с Матёрой. Я не впечатлен работой писателя, но смог извлечь из текста философскую идею. Что-то вроде озарения случилось.
– И какая же это философская идея? Поделитесь с нами?
– Что в борьбе за господство над природой мы теряем в себе человеческое, – постучал пальцем по столу для усиления акцента. – Теряем. Себя. Человека.
– Ну ничего себе, – Залыгин охнул, выпил весь чай и просил ещё свежую чашку. – Поразительная молодежь. Хорошо, убедительно звучит. Хватит мне вас допрашивать. Говорите, чем я могу помочь.
И я стал излагать свою просьбу.
С Татьяной мы довольно быстро наткнулись на различные экологические инициативы в СССР. Заповедники, природоохранное воспитание, деятельность ВООП под контролем комсомола… Всё было, но на практике реализация всегда хромала. Я понимал, что где-то допущена ошибка, однако спихивать всё исключительно на режим и плановую экономику не хотелось. Если бы я это сделал, то мне нужно по такой логике сначала дождаться падения коммунистической монополии на власть, а это терять аж четыре с лишним года, что до перехода к рыночной экономике, то он и после распада СССР проходил крайне диспропорционально, криво и косо.
Выход нужен здесь и сейчас. Хотя бы какой-то паллиатив, полумера, но достаточно эффективная, чтобы политика оказалась заметной. Успех инициатив оградит меня от Мишина, всё более склоняющегося к стороне хейтеров комсомольца Озёрова, так и разблокирует ветку развития с ЦК КПСС.
Экологические идеи я вытащил из будущего, из своего времени; это столь очевидный ход, что немного стыдно за использование читерских штук. Но для выживания в советской Системе, особенно в текущих отрицательных условиях, важно прибегать ко всем доступным средствам.
И да, Андрей, почаще напоминай себе – мертвым, маргинальным или сидящим в тюрьме ты ничем не поможешь ни себе, ни Советскому Союзу, ни всему миру.
Залыгин относится к элементу Системы. Он хорошо в неё интегрирован, судя по рассказу Татьяны, часто обращается в ЦК КПСС по вопросам экологии. Это дает мне основание предположить, что у писателя есть связи. Хорошие, на уровне высшего руководства. Допустим, к нему не прислушиваются на сто процентов. Но процентов на пятьдесят могут? Почему нет.
И тут необязательно иметь все сто процентов. Достаточно того, что его обращения прочтут, с ними ознакомятся и возможно дадут какой-нибудь фидбэк. Возможно, Залыгин привлечет внимание к моей персоне. Это безусловный плюс. Кроме того, я посчитал нужным расширить известность инициативы, вывести её за пределы сделки с Лигачевым и дальше здания ЦК ВЛКСМ. Руководящий аппарат комсомола, судя по моим наблюдениям, как вертикальная структура исключительно неподатливый к изменениям в горизонтальной связи. Только сверху, обязательно директивно, непременно по постановлению партии и правительства.
Соответственно, первая задача для Залыгина – помочь распространить три идеи, которые заготовлены к фестивалю молодежи. Времени осталось совсем мало, но ничего, он сможет постучать в дверь так, чтобы в ЦК КПСС точно её приоткрыли с вопросительным лицом.
Во второй задаче Залыгин должен помочь мне свести теорию с практикой. Ему виднее, как можно приплести советскую действительность к хай-теку: например, что нужно сделать, чтобы пластик и правда собирали на глазах иностранной молодежи? В этом деле время не столь важно. Я заведующий отделом в ВЛКСМ. Могу и приказать. Кадровый потенциал в низовой структуре к июлю мне стал более-менее понятен. Им необходимо воспользоваться.
Молодые комсомолки с колокольчатым смехом стоят у вестибюля “Театральной”, машут платочком и кричат: “Уважаемые товарищи! Использованные билетики в урну, ненужный пластик – в ведро! Вместо утиля на переработку!”
К третьей задаче стоит отнестись с особым вниманием. Как всё это не разбилось об инерцию общества. Советский человек в 1985-м на любое политическое действует машинизированно. Да, согласен, ура. Хлопнуть в ладоши, продемонстрировать братскую, интернациональную и патриотическую солидарность – и снова за дело, за строительство коммунизма. Залыгин лучше меня знает слабые стороны стандартной модели поведения советского человека. Пока я буду разбираться через вспоминание и копание в немногочисленных книгах, пройдет фестиваль, а с ним укатит и мой поезд в будущее.
Четвертая задача – это освежение моей памяти о текущем времени. Я пережил ядерную войну и, честно говоря, Советский Союз вообще не впечатляет меня безопасностью. Тут же алармизм на алармизме. Взять хотя бы речь Горбачева с апрельского пленума: “Мы убеждены: мировую войну можно предотвратить”. А дальше вместо конструктива один поток обвинения – Запад, Запад, империализм, Соединенные Штаты Америки… Это неэкологичная работа по сглаживанию конфликта. Но это понятно мне, осознанному зумеру с проработкой у психолога. Тут же чувствуется гигантский комплекс страха в обществе. Лишь бы не было войны, но всюду милитаризм. Армия вроде как на страже советского народа, и я должен завалиться и не ныть, суперсила упредит противника о неминуемой смерти… А потом от нищеты развалился Союз. Па-да-бум.
Залыгин знаком с другими экологами, вероятно, что они помогут ему собрать весь пул проблем, которые способны опрокинуть наш мир. Даже если их взгляды окажутся слишком паническими, даже если они будут слишком крикливыми, всё равно это конкретная помощь моим мозгам. Я стою двумя ногами на 2028-м: в мое время только долбоящеры вроде антипрививочников кричали про отсутствие изменения климата. Ну да, нет никаких изменений, поэтому мне пришлось лететь на эвакуационном самолете МЧС из Турции, которая полыхала от жары, и поэтому в Нови-Саде январским днем ходил в футболке и шортах. Мороз? Не, не слышал.
– Андрей, я сейчас полистал ещё раз ваш доклад, а именно перечитал раздел с тремя предложениями, и скажу вам вот что – надо брать! – Сергей Павлович даже не смотрел на меня, пил чай и водил пальцем по бумаге. – Что же, мне надо поднять материалы, выяснить, какие возможности имеются в доступе прямо сейчас. Может быть, попробовать перекрыть проспект Калинина на день-два… Виктор Васильевич разозлится, заругается сильно.
– Вы про Гришина? – уточнил я. – Первого секретаря московского горкома?
– Да-да, Андрей, именно про него. Но как изменить отношение к природе, если не конкретным действием? Жизнь тревожится, не смерть тревожит. Как её прожить по-человечески? Надо пробовать. Точно говорю, надо предложить это дело товарищам в ЦК КПСС.
– Спасибо, Сергей Павлович. А по поводу просьбы по угрозам будущему?
Писатель провел пальцами по седым волосам.
– Мне не очень нравится ваша просьба, вот именно эта просьба. Я не знаю, почему.
Татьяна добавила в качестве смягчающего средства: “Здесь имеется в виду не апокалиптический сценарий, а что-то реальное, что-то существующее сейчас, но что возможно изменить своими силами, нынешними поколениями”
– Да… А то я подумал, спрашивать ли у своих коллег про апокалипсис и конец света, – Залыгин слабо посмеялся. – Но спрошу, ребята, спрошу. Наверное, нам пора завершать разговор. Крепко зажали мой ум своими просьбами, со всех сторон обложили. Чудесно провели диалог. Буду просить ещё. Какие всё-таки у нас есть прогрессивные молодые коммунисты.
Я кивал головой, затем попрощался, крепко пожав руку Залыгину. Мы вышли из ЦДЛ, добрались до «Баррикадной». Татьяна, поблагодарив за приглашение остаться, уехала к себе домой, но перед самым отъездом снова раскраснелась: “Сидела с начальником за ужином, как неприлично…” Но меня забеспокоило не это.
Последняя реакция у писателя получилась травматичной и для моего сердца. Он, Сергей Павлович, говоря о кризисе, о необходимости срочных действий для природы, всё же искренне убежден в том, что плохое не случится. Только вот мои легкие вдохнули ядерной смерти, этот удушающий черный ужас гибели всего живого.
Залыгин не верит в Апокалипсис. Я же в нём побывал.
Глава 18. Где дети?
К столу подали тушеную рыбу. Я съёжился от неудовольствия.
У Виктории Револиевны тут же реакция: “Андрюша, а ты чего? Разлюбил свое любимое блюдо?”
– Нет-нет, всё хорошо, – соврал я как можно скорее.
Мне стало ещё хуже от одной только мысли, что Андрей Иванович это ел. Пытаясь не спугнуть “маменьку” и несчастную Римму, которая весь день сидела на кухне словно в осажденной крепости, нарезая, варя и выпекая что-то сладкое, я сделал дрожащую улыбку и вкусил рыбку.
Ох, спасите меня. Сейчас наблюю до потолка.
– А рыба-то с лучком, всё, как наш Григорий Максимович любит, – Виктория Револиевна поднесла хрустальный бокал с шампанским к бокалу Лиры. – Ну, друзья и родственники Озёровы, предлагаю тост!
– Разве тост не должен делать отец семьи? – удивилась Лира.
– И то верно, – Григорий Максимович грузно встал, сбросив с себя салфетку. – Дорогие молодожены! Как прекрасно, что сбылась наша мечта – вы поженились. Ты, Лирочка, всегда была нашим членом семьи. В нашей квартире тебе всегда были рады. И вот, когда вы наконец-то разобрались со своими чувствами…
– Ну хватит, Гриша… – покрасневшая Виктория Револиевна аккуратно погладила его по руке.
– Нет, а что? Я разве не прав?
– Прав, прав конечно же, но сейчас у нас праздник, Гришенька.
– Да. Верно. Лишнее выдал. В общем, мы вас любим. И тебя, Андрей, и тебя, дорогая Лира. Будьте настоящей, крепкой советской семьей. Ура!
– Ура! – взвизгнула на радостях Виктория Револиевна.
Чокнулись. Пытаясь избавиться от отвращения не то к рыбе, не то к ужасному тосту от Григория Максимовича, я сделал два глотка шампанского. И всё это под пристальным вниманием старших Озёровых.
Обещали позвать бабушку со стороны Виктории Револиевны, но она в итоге предпочла остаться у себя в деревне. Её было за девяносто, и ездить даже в соседнюю Москву было делом чрезвычайно сложным. Из тактичности никто не спросил у Лиры, будет ли она приглашать своих родственников на семейный ужин. Все всё прекрасно понимали. Григорий Максимович ещё утром в своем кабинете сказал мне:
– Её отец один из самых важных людей в государстве. Знакомство с ним не помешало бы.
– А тебе обязательно заниматься налаживанием связей с ним? – спросил я без обиняков.
Григорий Максимович нахмурился.
– Ну конечно, – ответил он раздраженно. – Мы же нормальная семья.
– Да. Нормальная. Конечно.
От Виктории Револиевны я получил просьбу не провоцировать его. Но кто кого провоцирует? Рядом с ним абсолютно токсичные вайбы, злость и внутренняя агрессия растёт на глазах. Токсичная маскулинность, токсичное понимание “народного мужика”. Он думает, что если ему что-то показалось правильным, значит в народе такого же мнения: “Ну, я же из народа, окончил обычную школу, московский техникум после 7 классов, как все выезжал на колхозные поля”.
Это моя обыкновенная боль, знакомая по настоящей жизни в России. Бумеры ждут от меня соответствующего поведения, а любое несогласие записывают в бунт или даже “иностранное влияние”. Как итог, всё мое поколение задерганое своими же родителями, а также дедами и бабами, которые постоянно чем-то недовольны.
И вот я оказался в СССР, и меня здесь поджидал Григорий Максимович… От русской безотцовщины я влетел в русскую переотцовщину. Как мне быть? Одно неприятнее другого.
– Поговорим о ваших планах, – предложила Виктория Револиевна.
Я уже хотел было охнуть от недовольства, но власть над ситуацией перехватила Лира. Её импозантность и артистичность оказывались крайне полезными личными чертами. Григорий Максимович охотно слушал её либо притворялся ради прагматических задач, а вот Виктория Револиевна словно видела в ней свою дочь, о которой мечтала.
Правда, у неё проскальзывали как-то сквозь повседневную речь о том, что Риммы в квартире Озёровых быть не должно: “Когда в доме есть мать и дочь, там и так опрятно ” Впрочем, директору автомобильного завода положено по статусу иметь прислугу, и жена ни в чем ему не отказывала. Да кто ж в своем уме откажется от элитарных благ?
Только не Озёровы.
Кроме того, у Григория Максимовича очень сильно прослеживается интерес пойти наверх, в высшие эшелоны власти. Сам он возрастом близок к Горбачеву, но ещё надеется на счастливый билет в большую политику. "Угадайте, кто тот самый заветный клочок бумаги со счастливыми цифрами удачи?
Мы! Я и Лира. Вот поэтому я не верю в чрезмерную любовь Григория Максимовича в мою “жену”. Слишком уж всё натянуто. Боюсь, Лира это понимает тоже, что пределы любви к ней определяются возможностями её отца в институтах власти.
– Вы же знаете, что в Москве показали картину Климова “Иди и смотри”?
– Нет. Это когда её показали? – удивился Григорий Максимович, заглатывая рыбку с лучком.
– Так на Московском международном.
– А, ты про этот фестиваль. Не посещаем такое.
Лира словно окаменела. Виктория Револиевна тут же добавила, что они предпочитают классику кинематографа, а к новинкам нынче очень холодны.
– Понимаю. Очень грустно. Многое пропускаете.
– А что там у Климова? – Григорий Максимович протер губы салфеткой. – Я слышал, наверху были вопросы. Раз так, то неудивительно, что в прокат не пошло.
– В прокат выйдет в октябре.
– Откуда такие познания, Лира?
– Я дружу с режиссером. Со мной много кто из интеллигенции дружит.
Григорий Максимович неопределенно хмыкнул, но высказываться на этот никак не стал. У него заметное пренебрежение к людям умственного труда. Мозгокруты, балаболы, болтуны. Характеристика понятная.
– Так что же такого в этом “Сиди и смотри”?
– Картина называется “Иди и смотри”, – улыбчиво поправила Лира. – Элем Климов показал ужасы Великой Отечественной войны.
– О, полезно. Только почему сразу ужасы? – в лице Григория Максимовича появилось напряжение. – Нужно показывать патриотические стороны войны. Ужасов мы видели предостаточно.
– Лишь бы не было войны, – вторила ему Виктория Револиевна, глядя на меня. – Хватит с нашей страны пролитой крови. Уж советский народ выстрадал свое право пожить спокойно хотя бы век.
– Да, конечно, – поддержал я мысль матери “Андрея Ивановича”. – Однако есть одно но.
Родители уставились на меня. Слово Афганистан вызвало в них досаду.
– Это интернациональный долг, Андрюша, – протестовал Григорий Максимович. – И не пристало тебе осуждать решения Политбюро.
– А я и не осуждаю. Просто замечаю несоответствие, – поднес к губам бокал, чтобы ароматом шампанского на секунду освободиться от плена запахов жареной рыбы и лука.
– Лира, ты продолжай, – Виктория Револиевна подозвала Римму и попросила принести на стол пирожки.
– Фильм прекрасен своей реальностью, – заявила Лира. – Снятый без чрезмерного налета на воспитательную функцию. Есть, разумеется, в нескольких складках полотна назидательный тон, но персонажи показались мне очень живыми. Очень настоящими.
– Ну, например? – Григорий Максимович жестом прокрученной руки требовал больших разъяснений. – Что-то мне пока совсем не понять, о чем фильм вообще.
– Советская Белоруссия, 1943-й. Немцы отступают и проявляют нечеловеческую жестокость. Это знакомый антураж, правда, но с обеих сторон показаны персонажи такими, какими они бывают в реальной жизни. Настоящими, не однобокими героями, идеальными в своей морали и воспитании. Я такого не видела раньше от наших режиссеров. Возможно, поэтому ему поначалу ставили палки в колёса. Боятся, как бы поняли двояко кинокартину…
Мне было обидно за Лиру. Она около получаса разъясняла, а Озёровы, будто приняв обет молчания, внимали и слушали каждое слово. Глаза выдавали Григория Максимовича. Ему не нравилось такое кино. Он в душе главный консерватор. Это удручало меня – бывший пролетарий от власти утратил гибкость во взглядах. Наши ссоры чаще всего происходили от его неумения принять чужую позицию. “Кто ты такой, чтобы иметь свое мнение?”, – кричало в его речи сквозь директорскую вежливость. Возможно, это ждёт и меня. Облысение души, омертвение мозга, безразличие к другим людям.
Цена всякой власти, делал я вывод глядя на Григория Максимовича, равносильна мощному наркотику. Если власти слишком много, то и приход будет тотальным, и зависимость проявится в самом скором времени. Он гордится собой, ведь директору крупнейшего автозавода просто невозможно отказать в раболепии. Его предприятие было огромным, говорил о нём с трепетом и так, как если бы сам каждый гвоздь вбил в стену здания. Григорий Максимович “поучал” Андрея Григорьевича, как жить и что делать, и как смотреть на рабочие процессы, и сколько стране нужно среднетоннажных грузовых автомобилей, и как приходится соперничать с молодым КамАЗом, и так далее и тому подобное…
Поучать. Назидать. Командовать. Властвовать.
Директивно подходил Григорий Максимович и к подчиненным, и ко мне. Странно, что на Викторию Револиевну так не воздействовал. Прямо сейчас я наблюдал, как он пытается “перейти границу”, зайти внутрь наших отношений. Советская семья для него как первичная партийная ячейка! Всё по строгой вертикальной иерархии.
Отвратительно. Поднёс к губам бокал, аромат шампанского искрил в носу. И эта дурная рыба. Вся в панировке, жирная и невкусная; лук наложен снизу, сверху, да всюду, черт бы его побрал. Я прямо чувствовал, как пропитываюсь слабостью и прилипающей дурнотой жареного лука.
Лира устала, и этим воспользовались Озёровы. Вновь возвратились к вопросу о планах.
– Мы пока думаем, – сказал дипломатично я.
– Что-то вы мудрите, ребятки! – Григорий Максимович принялся рассказывать, как заведено у молодоженов. – Отправляйтесь в Крым. Или на Кавказ. У меня товарищ армейский в Грузии служит, до сих пор переписываемся. Он и примет, и поможет во всём. Да в Тбилиси не заплутаешься!
– Сначала нужно решить рабочие вопрос, – снова отстаивал я право на автономию. – У нас на носу фестиваль молодежи. Потом, у Лиры командировка в ГДР. Пропустить такое просто нельзя.
– Командировка? Снова? – ужаснулась Виктория Револиевна. – И как долго продлится? Надеюсь, не на год. Ты же не оставишь Андрюшу одного в Москве?
– В Германии побуду месяц, – попыталась успокоить Лира. – Нет, ничего страшного. Культурная миссия, всё как обычно.
Я и Лира оказались в хорошо подстроенной ловушке. Теперь ясно, почему Озёровы так сильно продавливали этот семейный ужин. Со свадьбой покончили, насытились, нужно толкать локтями и ногами дальше.
Из этого можно сделать для себя главный вывод: “Сепарируйся, и как можно быстрее!”
Разговор пошел расплывчато; Виктория Револиевна принялась рассказывать, как там у её подруг – жен чиновников и партийных начальников Москвы. Лира охотно это слушала, а я же стал заметно угасать. Григорий Максимович пригласил меня в кабинет.
– Оставим их поворковать наедине, – сказал он, присаживаясь в кресло. Он стянул галстук, освежил бокал и принялся долго и нудно говорить про наше будущее. – Как-то вы мудрите, молодежь. Свадьба была пустой, маленькой, совсем без людей. Что это за нерусская свадьба такая? Ну хорошо-хорошо, вы там по-своему видели, мы не мешали и молча приняли как факт, что планированием занимается Лира. Или это всё было твоим желанием? Ладно, придирки, пустые придирки. Не обращай внимания. Но семейное будущее – какое оно у вас? С Викторией всё никак понять не могу, что вы хотите от жизни.
“Ну вот какая тебе разница? – простонал я в душе. – Куда ты лезешь не в свое дело? Будь ты более проницательным и эмпатичным, то давно разобрался, что я её не люблю. Для меня Лира как опытная сестра, подруга, но не жена точно”
– В наше время свадьбу пышно играли. Может, у золотой молодежи как-то иначе, черт его знает. Вы какие-то не такие, какие-то неправильные, не так построенные и воспитанные, – от слов Григория Максимовича похолодело в груди. Точно так я слушал нотации и в 2028-м. – Это моя вина, ты не бери в голову. Вообще-то я тебя полюбил давно. Очень боялся, что принять неродного отца не сможешь, – слёзы потекли по грубым щекам Григория Максимовича.
Как же я люблю непрошенную драму! Теперь мне ещё от неловкости гореть тут час или два. От увиденного мои уши запылали красным. Я пробовал найти выход из положения, но быстро осознал, что сам потерял инициативу в разговоре.
– А ты поменялся, – платок утер все слезы Григория Максимовича. Опять надел броню, опять у него всё под контролем. – В лучшую сторону, конечно. В прошлом годы ты был отвратителен. Алкаш. Негодяй. Бесхребетник. Черти что творил. Я думал: “Ну, Гриша, готовься! Скоро вызовут на ковер, напишешь заявление по собственному” А потом случилось девятое марта, кажется. Или десятое. Не помню точно. Ты резко изменился. Мы думали, в бога поверил или в секту подался какую-нибудь. Может, в каратэ ушел. Но за несколько месяцев ты показал себя нормальным человеком. Здоровым мужчиной. Даже бояться перестал за тебя.
– Я не понимаю, к чему ты клонишь, – у меня от смущения вдобавок к ушам загорелись щеки.
Григорий Максимович хмыкнул. Сделав несколько глотков и удовлетворенно крякнув, он встал из кресла, заходил по кабинету; каждый шаг как новая мысль. Отец Андрея Ивановича в раздумьях, подбирал слова получше.
Я не так часто разглядывал эту фигуру. Раньше он был мне не очень понятен, потом стал неприятен, а сейчас утомителен. Душный родитель. Эта медвежья фигура, уже полноватая, но ещё поддерживаемая физическими нагрузками, эти зализанные назад седые волосы, эти толстые очки, большой нос и всегда свежевыбритое лицо. Директор отчитывал нерадивого сынка, сдабривая пряником порку.
– Ну, в общем, вам же надо что-то делать дальше. Много проблем впереди. Квартира, машина, своя дача… Лира твоя сильно летящая от общения с интеллигенцией. По хозяйству будешь ты всем ведать.
