Глеб Ковзик
Родная партия
Глава 9. Рефлексия
Второе июля 1985 года. Вечер, жара, поет магнитофон. Дверь закрыта, в комнате из голосов – только я и Пугачева. Ручкой по бумаге, строка за строкой.
Алла жестоко назидает:
А мир устроен так, что всё возможно в нём,
Но после ничего исправить нельзя!
Дорогой дневник! Мне не подобрать слов, чтобы описать ту боль, которую я испытывал последние два месяца. Прости меня, пожалуйста. Не писал после аварии ни одной буквы. Словил страшный испуг за тебя – чемодан продолжительное время находился в руках неизвестных лиц. А если прочли? Накопилось много переживаний. Нужно высказаться, слить накопившееся, обдумать и проработать проблемы. Обо всём по порядку.
Сперва пришлось восстановиться в больнице. “Семья” после случившегося находилась в ужасе: перепуганные и напряженные, они настояли на госпитализации и отдыхе. Я не сопротивлялся, напротив, вжился в роль пострадавшего и смело принимал лечение.
Естественно, что никакой правды об аварии им не рассказал. Если бы они узнали, что КГБ через водителя пытались установить прослушку, если бы всплыли разговоры того вечера, то последствия оказались бы катастрофическими. Уж не знаю, куда бы повезли меня в первую очередь – в Кащенку или Лефортово.
Отныне истина зациклилась на двоих, то есть на мне и Леониде.
Затем случилась подковерная игра в комсомоле, когда у некоторых из скрытных недругов, узнать чьи имена мне ещё предстояло, возникло откровенное желание выпнуть из ЦК. Попадос. А говорил себе: “Пусть болтают, пусть сплетничают, пока не навредило, обращать внимание не стоит!” Сережа Курочка подозрительно жал плечами, стоило только поднять вопрос о том, что же произошло в мое отсутствие, но в итоге очень быстро примкнул к моей команде защиты. Ну настоящий бро.
В политике, если дом закрыт, а народ не заглядывает в окошко с задернутой шторой, волки рвут оппонентов на кровавые куски. По-русски ли так себя вести? Забить так жестоко, чтобы человек даже всплакнуть не успел – коробку в руки и вали, вдобавок накидают пинков. Как же это бесило в моем мире, когда работал баристой в мелкой кофейне. Вложился в неё душой, но никто ничего не заметил. Стоило один раз косячнуть, и самым токсичным способом вынудили уволиться.
У меня не оставалось выбора, кроме как обратиться к тому, кто имел прямой доступ к Мишину. В конце концов, именно Григорий Максимович кичился передо мной тем фактом, что с его протекции я оказался заведующим отделом в ЦК комсомола. Перелистни страницу, и сможешь прочесть запись из того самого отвратительного утра: “Никому не нужен алкоголик и маргинал. Зажравшийся. Тебе ничего не пришлось добиваться самому”
Обидненько прозвучало, хоть ко мне данные ярлыки относятся лишь по факту принадлежности физического тела “Андрея Ивановича”. Если честно, тот конфликт меня сильно травмировал. Обошлось без слез и страха. Замкнутость. Унижение. Отталкивающее движение. Вот так бы описал самочувствие.
В общем, предстоял серьезный и максимально некомфортный разговор с Григорием Максимовичем. Опасение, что он опять взорвется и устроит махач, было не беспочвенным.
Он слушал без укоров, комментариев и обвинений. Уже тогда ему было известно о моей скорой свадьбе с Лирой, поэтому чувствовалось заметное колебание в его отношении ко мне: внешне отец “Андрея Ивановича” демонстрировал прежнюю холодность и суровость, но внутри него что-то тормозилось, останавливало от долженствующих выпадов вроде этого: “Как сын директора ведущего автомобильного завода страны, ты должен то-то и то-то”. Возможно, он частично винил себя за просходящее в комсомоле, так как старался удержать под присмотром врачей как можно дольше.
После того, как я пересказал ему происходящее в комсомоле, Григорий Максимович позвонил с домашнего кабинета, прямо при мне заговорил с Мишиным. Комсомольский биг босс охотно приветствовал директора автозавода. Казалось бы, кто по иерархии должен быть выше? Первый секретарь комсомола, думал я. Но в советской номенклатуре должности с большим названием могут иметь маленький вес. Например, известный кейс с Шелепиным. Хочешь избавиться от оппонента? Отправь в советский профсоюз. Либо скинь в комиссию ЦК КПСС по сельскохозяйственным вопросам, как сделали с Лигачевым. Это реально авгиевы конюшни. Попробуй сделать рентабельным и эффективным советский колхоз!
В тот момент казалось, что отец “Андрея Ивановича” решил приобщить меня к сакральному. Прежде всегда указывали на дверь, когда предстоял телефонный звонок. Лишний опыт никогда не навредит, раз задался целью идти наверх.
Телефонное право содержит известный только посвященным ритуал. В детстве я отдыхал в Турции, где посетил рынок. Полагаю, что он был самый обычный и стандартный для тех мест. Так там сразу наблюдается восточный культурный код. Нужно играть. Нельзя оскорблять торговца прямолинейностью. Танцуй с ним в одном движении. Соблюдай ритуал. Это напомнило мне, когда я следил за телефонной игрой “отца” и биг босса. Происходивший в течение получаса разговор двигался по следующей формуле: обмен товарищескими любезностями, душные вопросы “Как дела?” и “Как в семье?”, обсуждение рабочих задач – деятельность заводского комсомольского комитета, успехи в социалистическом соревновании. Наконец, доходят до главной сути.
Мишин, как мужчина принципиальный и не искавший выгоды в ссоре, подключился к конфликту. На мой взгляд, сработал ещё один факт. Биг босс комсомола всё-таки с брежневской закалкой. Политики такого типа предпочитали удержание баланса между группировками, нежели генерировать хаос в элите. На самом деле, не самый сложный вывод, если посмотреть на кадровые изменения при Леониде Ильиче. Проще говоря, они минимальны.
Телефонным правом мной получен мощный перевес – первый секретарь ЦК ВЛКСМ авторитетом сковал дальнейшие действия в Секретариате. Правил в подобной игре не существовало – дерись как хочешь, победителя не судят. Наоборот, ему с заискиванием смотрят в рот. Элитарная всклока выглядела мелочной по сути, но пагубной по последствиям. Я смеялся, когда на совещании один толстенький серый пиджак захотел “обсудить ненормальное положение товарища Озёрова”. Мишин быстро осек придурка: “Совещание завершено”. Пока он приходил в себя от удивления, я намеренно уронил его на выходе, вместе с папкой для бумаг. Ой-ой, какая печалька, какой неосторожный товарищ Озёров!
Большое возмущение, недовольство, хамство… и единичный листок с подготовленным докладом в моей руке. Ха! Зумер победил скуфа.
Но нейтрализация текущей атаки вовсе не означет полное установление безопасности. Помимо того, что КГБ имеет вопросы к “Андрею Ивановичу”, в комсомоле я превращаюсь в нежелательную фигуру. Сколько ещё телефонных звонков может случиться по моей оплошности? Ведь на каком-то из них скажут: “Достаточно, Григорий Максимович, в высшей инстанции принято принципиальное решение…”
Плата очевидна. Я подал заявление на смену отчества. Минус один элемент от идентичности “Андрея Ивановича”. Очевидный факт для других, с наблюдением на протяжении пяти месяцев легко заметить кардинальные перемены в поведении человека. Мне же удалось понять только тогда, когда чекисты всерьез взялись за “Андрея Ивановича”. Ничего бы не было, будь мое поведение прежним. Кто-то написал донос, возможно, что их оказалось несколько и раскрутка истории не заставила себя долго ждать. И случай какой подвернулся! Секретарь ЦК комсомола ходит на квартирник. Ситуация – кринге в квадрате, ибо шанс спасти будущее и себя, если Озёрова аннулируют в перестроечном году, стремительно падает до нуля.
Кроме того, в очередной раз всплыла тема алкоголизма. Серьезно, уже не смешно, я себе бокал шампанского и пива в “Праге” не позволяю, с ужасом представляя, как с развязанным языком тараторю про развалившийся СССР, или о том, как бывшие союзные республики устроили холивары с танковыми разборками, как в России больше не стало компартий, как всюду рыночек порешал. Спасибо “маме”, от озабоченности проболтавшейся.
Когда Виктория Револиевна, без макияжа и с укрупнившимися морщинами, осталась в палате со мной наедине, она рассказала о семейных терзаниях:
– Сынок, наш Григорий Максимович считает, что вы разбились из-за пьянки. Папа волнуется, как бы ты партийную карьеру не сгубил.
– Да перестаньте считать меня алкашом!
– Знаешь, у тебя как будто амнезия произошла. Ты действительно не помнишь постыдства в прошлом?
– Мама, судить нужно по настоящим поступкам. Не веришь? Спроси медосвидетельствование.
Она на минуту задумалась, потом удовлетворенно кивнула головой:
– И правильно. Кто старое помянет – тому глаз вон… И всё же, Андрюша, признайся честно. Не говори, откуда выехали, с кем были и чем занимались. Успокой мое сердце. Вы пили?
– Нет.
Несколько секунд выжидания. Неприятно. Я отдуваюсь за чужую репутацию, за чужие грехи; не понимаю, из-за чего так заливался “Андрей Иванович”.
– Тогда немедленно пойду разговаривать с Григорием Максимовичем, – она встала так, как если бы с её плеч свалился тяжелый груз. – А ты отдыхай, всё будет хорошо. Восстанавливайся, сынок.
– Мама! – крикнул вслед.
– Да?
– Что с моим водителем?
– Жив, черепно-мозговая травма.
– Скажи за него слово тоже.
Виктория Револиевна изобразила очень большое удивление.
– Ну хорошо…
Повлияло. Паранойя Григория Максимовича получила обезболивающее. На меня стали смотреть более здоровым взглядом. Леонида по блату приняли в ЦКБ. В отношениях с ним, если можно так называть формат служебных обязанностей, я заметил необычную вещь: в простых людях больше спокойствия и стабильности, что ли. У Леонида здоровый взгляд на жизнь. Живи и другим не мешай. Потом это наблюдение распространилось и на рядовых комсомольцев на низовом уровне. Конечно, бесхребетники и карьеристы с формалистами мгновенно раскрывались. В их поведении слишком много наигранного. Самые худшие – те, кто подобострастно повторял слово-в-слово тексты партии. У меня, если что, алиби: я из будущего, советской речью не владею, подстраиваюсь по самой простой тактике полного копирования. Но в первичных ячейках были оптимисты, немного идеалистов и лиц с юношеским максимализмом. За тучей формализма они умудрялись как-то проявить свое живое “Я”. Интересно бы узнать, каков социальный состав советского общества. Если таких по стране много, то на инициативных нужно делать ставку – это конструктивная сила.
А теперь, дорогой дневник, самое тяжелое. Сейчас соберусь… Короче, Иван.
Что. Это. Было! У Вани других интересов нет, кроме как подкатывать к чужой жене? Он не глэк, не фрик и не задрот, обычный интроверт. У него дефолтная внешность, отправь такого в барбершоп моего времени, так с обновленным луком от моих современников не отличишь. Потенциальный айтишник. “Если оффер меньше пяти кэсов евро и без пакета релокации, то разговор окончен”
Из всех женщин выбрать именно Лиру. Нормальное объяснение – давние отношения и непроработанный любовный интерес Ивана к недоступному.
И кто я в таком статусе? Дав согласие, стал ли я куколдом?
Является ли предложение Вани личным оскорблением? Брак сделан по расчету, причём ему это известно, судя по сделанному намеку. Кроме меня и Лиры, кто бы ещё мог рассказать? Конечно, Ваня может быть гениальным, всё-таки в стабильном восемьдесят пятом предсказал плохую концовку.
Я не испытываю ревности, что вполне справедливо. У меня нет любви к Лире. Может, дружба с бенефитом, такое бы устроило. Однако у Лиры свой план на жизнь. Но совесть всё равно гложет. Правильно ли так поступать? Почему-то бомбит от такой выходки приятеля. Каюсь, решение принято поспешно. Если бы имелась кнопка отмены, яростно нажал бы трижды.
Никаких инструкций, как выйти на связь с куратором, обеспечивающим транзит в ЦК КПСС, Ваня не предоставил. Я опять доверился исключительно его слову. Не слишком ли на него положился? В первый раз доверие было основано на твердой рекомендации Курочки – ходячий мидер с похотью как у троих до сегодняшнего дня был мощнейшей опорой. Во второй раз потребовалась компенсация за потерянную путевку на высший этаж. По моим расчетам, именно сейчас лучшее время запрыгнуть на ступеньку. Потом, когда посыпется советская система и начнется тотальный дамаг по экономике, времени на изменения не останется.
В одном Курочка точно прав: началось движение кадров. Скоро станет весело.
Открою маленькую тайну. Есть два выигрышных сценария для будущей карьеры. Лигачев и Яковлев. Помнится, они курировали идеологию, а кто ведал ею в партии, тот почти или полностью человек номер два. Оба на старте прогрессивны и не должны сожрать за крамолу. Но действовать с ними нужно в 1985 году, потому что дальше они эволюционируют в абсолютно разных направлениях. Яковлев либерализируется, Лигачев законсервируется и продолжит гнуть коммунистическую линию. Получается, что с Егором Кузьмичем я смогу оперативно работать где-то до 1987 или 1988 года, но дальше это станет просто опасным делом: его снесут из власти, логично предположить, что и приближенных тоже; да и мои взгляды станут вызывать неприязнь на фоне травмы с Горбачевым и Перестройкой.
С Яковлевым можно работать до 1991 года. Наверно. Он продержался до самого конца? Что сохранилось в голове с душных лекций и ЕГЭ, то и вынужден применять. Вот почему у меня нет айпада с доступом к Wi-Fi? Сколько бы сил сэкономило. Сознание переместили, а вещи нет. Хоть бы рюкзак прислали в качестве награды. Ну хотябы айкос, сволочи!
Ну, скажи же, что идея шикарная? Да-да, знаю, не стесняйся хвалить! Политбюро, жди меня! Я уже скоро приду.
Есть одна тема, за что браться боюсь. Глобальная, тяжелейшая, бросающая в отчаяние от масштабов. А как спасать СССР? Почти полгода тут, и ничего, кроме недостатков советской системы, не нашел. Дефицит народу, а номенклатуре всё с загадочным ярлычком “спец”. Удобно. Только в чем же тут проявляется леваческий характер Союза?
Сотни умнейших и не очень людей пытались сохранить СССР. Я обычный парень, не закончивший универ, “почти бакалавр”. Реформы продумывали советские академики и ученые, чиновники с многолетним опытом. Они могли ошибаться, у них могли иметься неправильные, устаревшие убеждения и знания, но преимущество всё равно за ними. У замшелого коммунистического функционера реальный опыт управления страной.
Но за нахождением недостатков нет никакого собственного замысла. Жестко дисфункционалит креативное мышление из-за каркаса знания о горбачевской политике. Ты знаешь, как это было сделано, неважно, хорошо или плохо; знание или опыт слепит разум, мешает придумать новое, совершенно отличающееся от известного. Придется искать в своем прошлом и штурмовать литературу.
Оставлю на этой странице две стратегии, чтобы совсем не заруиниться от бессилия. Коммунистическая и либеральная. То есть, либо продолжать линию в духе Андропова и молиться в надежде на скорое избавление от всех проблем, либо сделать так же, как пытался Горбачев. Допускаю, что из второй стратегии вполне можно выдвинуть ещё одну с небольшой поправкой: зафорсить программу горбачевских реформ, просто бежать напролом, игнорируя сопротивление.
Заканчивая запись, хочу пожелать себе удачи. Время – полночь, а сквозь форточку шумит июльский теплый дождь. Ты для меня энергетический коучер, психолог и просто комфортик: немножко шизы, немножко чуда, много капель веры в эффективность дневниковой практики. Ты честный друг, который слушает и никому не рассказывает; с тобой мне легче переживать события. Ну вот, Алла словно подыгрывает:
На душе, как в чистом небе
После ливня чистота
Лира, единственный человек с пониманием моего положения и потенциальный соулмейт, со дня на день уедет в ГДР. Киса бежит из Совка, сказала она мне сразу после свадьбы, которую и вспоминать не хочется. Её хейт понимаю, но не поддерживаю – решать надо, а не листать глянец на Фридрих-штрассе. Остаешься только ты. Что до Курочки, то его предстоит чекнуть на правдивость и доверие. Чую, жмет он плечами передо мной неискренне.
P.S.: Романова выкинули из Политбюро. Я всё ещё не влияю на исторический процесс.
Глава 10. Не завидуй
Когда я вошел в кабинет, Татьяна тонкой лейкой поливала горшки с растениями.
– Доброе утро, Андрей Иванович.
– Здравствуйте. Отныне Андрей Григорьевич.
Секретарша сделала удивленный вид.
– По паспорту отныне Андрей Григорьевич Озёров, – повторил я, постучав по карману куртки. – Могу показать, если хотите.
– Смущаете. Не стоит.
– Что у нас сегодня по задачам?
Лейку аккуратно поставили на подоконник. Татьяна спустилась со стульчика, сдержанной походкой направилась в приемную; принеся с собой кипу бумаг, она принялась за стандартное перечисление необходимого, не очень необходимого и желательного в рутинной занятости комсомола.
– В первую очередь от нас ждут грамотную подготовку фестиваля молодежи, Андрей Григорьевич.
– Насколько понимаю, есть какое-то беспокойство? Подводные камни?
– Как обычно, важна политическая бдительность.
– Что же можно ожидать серьезного от непартийного фестиваля? – я удивился. – Кроме того, что мы способствуем политическому продвижению наших идей.
Татьяна улыбчиво пожала плечами: “Это же иностранная молодежь!”
– Видимо, сейчас им безусловно хочется наговорить всякого в Москве. Особенно про политику.
– Мы должны продемонстрировать преимущества советского общества с разных сторон. Что, разумеется, и так ясно – откровенно действует вражеская пропаганда…
Интересно, это такой тонкий троллинг от секретарши?
– Однажды довелось общаться с турецкими студентами. Довольно необычные ребята. Мне они показались безобидными. В политическом аспекте, конечно, это люди из капиталистического мира.
Тут я точно не кривил душой. Уж как турки дурили с ценниками, едва завидев иностранца в своей лавке – люди целые посты катали.
– Андрей Григорьевич, вы не беспокойтесь. Наши комсомольцы знают свое дело. В сложной ситуации они будут действовать согласно имеющимся указаниям: склонять иностранца к конкретной дискуссии, избегать острых углов, а в противном случае ссылаться на некомпетентность собеседника.
– Это правильная тактика в условиях острого противоборства с вражеской пропагандой, – соврал я. – Однако…
Татьяна взяла паузу.
– Мне кажется, одних только согласованных тем в постановлении мало. Понимаете, о чем я?
– Честно говоря, слабо представляю, что вы имеете в виду.
– Допустим, у нас есть перечень тем, обсуждение которых не является скрытой или явной вражеской пропагандой. ЦК считает достаточными, например, обсуждение прогрессивной молодежью вопросов, связанных с окружающей средой. Но ведь молодежь может выдвинуть свои предложения в “Свободной трибуне” – темы, которые их тревожат, что им хочется выставить вперед. Совсем необязательно это будет критика социалистического строя. Я поясню свою мысль. Когда мне довелось присутствовать на собраниях комсомольской ячейки – не важно, каких именно, – то заметил одну и ту же тенденцию. Из общей массы выделяются креативные товарищи. Прямо-таки реально думающие головой. Не трафаретно мыслящие. Вот если бы их пустить к трибуне, задействовать как потенциал для обновления…
– Считаете, что откровенность поможет делу?
– Коммунисты должны быть честными и открытыми. От молчания формализм растет.
– Вы мыслите очень прогрессивно, – заявила Татьяна. – И очень раскованно. Боюсь, однако, что такие изменения принимают на уровне ЦК КПСС.
– Мы можем проявить инициативу.
И снова Татьяна замерла в нерешительности! До чего же советскому человеку страшно выйти на собственное дело.
– Это серьезный шаг.
– Разумеется. И он в полном соответствии с идеями социализма. Если марксизм-ленинизм утрачивает инициативность, то как же мы одолеем наших оппонентов?
– Я вас уважаю, Андрей Григорьевич, но всё же существует иерархия. Со стороны контролирующих инстанций могут возникнуть вопросы.
– Неужели совсем нет тем, по которым советская молодежь с иностранной не схлестнется языками?
– Подумаю. Только не забывайте, пожалуйста, что я всего лишь секретарь-референт.
– Вы очень умная девушка, – сделал жест рукой, как бы завершая дискуссию. – Хорошо. Остановимся на этом. Принесите мне ещё раз для чтения то самое постановление по фестивалю.
На этот раз я действовал более эффективно. Необходимые материалы заранее требовал от Татьяны, чтобы не “страдать” амнезией или додумывать из памяти историческую верность. Правило номер два: следуй правилам. Благо, что КПСС выдает их в максимально четком и ясном виде, а остальные организации просто копируют, едва модифицируя их.
Усидчивость моей секретарши была поразительной, а тактичность избавляла от ненужных переживаний за свое поведение. Кажется, скажи правду о своем реальном происхождении, она свела бы всё изумление в тихое замечание: “Какой у вас сегодня интересный юмор”
– Ориентируемся на решения ЦК. Сообщите замам, что они должны представить свои идеи до пятницы. Осветить в комсомольской печати. Что ещё? Через сколько дней начало?
– Двадцать два.
– Прекрасно. А где Курочка?
– Наверное, у себя в кабинете.
– Он не заходил?
– Нет.
Хм. Странно. Точно что-то скрывает. Либо боится после неудачной попытки слить меня из комсомола. Надеюсь, он к этому не причастен. Сегодня пятница, так что отличное время поговорить с ним начистоту.
– Если на этом всё, то пригласите в кабинете на чай Курочку, скажите, что есть важный вопрос.
Я принялся листать журнал “Молодой коммунист”, и только спустя минуту обнаружил – Татьяна стояла у порога и никуда не ушла.
– Что такое? Забыл пойти на совещание?
– Андрей Григорьевич, в последние дни у вас случилось несколько очень важных событий. Сменили отчество, поженились… Я хочу… поздравить вас, – её голос заметно задрожал. – Желаю прожить в браке долгие счастливые годы.
– Спасибо, – с толикой безразличия сказал я, чем на секунду поставил её в замешательство.
Правда, мне нет никакого дела до брака по расчету, пока он не даст конкретную пользу. До той поры и вспоминать желания нет. Моя мечта – к тридцати пяти годам создать семью, осознанно и без ветра в голове.
– И то, как вы разобрались с недругами, это прямо ух! – Татьяна чуть подняла кулачки вверх. – Настоящая победа. Я горжусь вами, Андрей Григорьевич. Вы сильно изменились.
– Правда? Насколько?
– Ну… Определенно в лучшую сторону. Не знаю, может быть, на вас так серьезно повлияла Лира? То, что нашли общий язык друг с другом, просто невообразимо. Простите за откровенные эмоции. Я просто очень горжусь. Кстати, мне согласовать отпуск после фестиваля?
– Зачем?
– Для медового месяца, Андрей Григорьевич. Во время фестиваля никого никуда не отпустят, понятное дело, но вы не грустите. Если бы сказали раньше, что будет свадьба… – опять этот дрожащий голос. – Всё так внезапно.
– Лира на следующей неделе уезжает в Берлин. Командировка. Медовый месяц пока откладывается.
На лице Татьяны установилось дикое смущение. Моя вина. Разумнее говорить дозированно, с примесью лжи о нашем браке. И так всё выглядит слишком странно. Секретарша кивнула головой и ушла, закрыв за собой дверь.
Что ж, хоть кто-то замечает мои успехи. Написал на блокнотном листе её фамилию. Выше уже фигурирует Курочка, Иван и Лира.
Иван надо подчеркнуть, стоит под знаком вопроса. Первое впечатление о нём размылось последующими встречами. Желание спать с моей женой, пусть и фиктивной, вызвало отвращение. Уверенность придаст реальные поступки.
Исходя из текущего положения можно предположить, как будет развиваться мое продвижение наверх. В команду Озёрова войдут люди из самого близкого круга. Из индустрии – Григорий Максимович. Терпеть не могу отца “Андрея Ивановича”, но слишком уж у него хороший политический вес. Он человек старой закалки, а значит, общий язык с номенклатурой найдет. На первое время точно нужны исключительно дружеские связи с красными директорами, как их называли в учебниках истории. Секретари ЦК по индустрии, вероятно, проводят интересы своих отраслей, в Перестройку высвобождение экономических гигантов может привести к чрезмерному давлению на решения партии.
В дальнейшем, если номенклатура захочет повоевать, ей можно дать бой. Только не как Горбачев, не нужно повторять его ошибку. Отношения с номенклатурой у него были слишком “аппаратно-конформистские”.
Курочка. Ох, только бы ты не оказался человеком с двойным дном. В его кандидатуре несколько преимуществ. Во-первых, связи с соцстранами, точнее с молодежью. Это именно то, что пригодится в будущем. Во-вторых, самый близкий и надежный. В-третьих, дает моральную поддержку. Не то чтобы плачу в подушку, как в первые дни, но Курочка умеет сбрасывать накопившийся стресс своей веселостью. В-четвертых, массы любят харизматичных.
Татьяна и Иван – не лидеры. Максимум, если научатся аппаратной игре, то в каком-нибудь бюрократическом институте могут занять руководящую позицию. Но в партии они будут слишком серыми. К середине Перестройки таких кандидатов народ станет в буквальном смысле сметать на альтернативных выборах.
Но они аналитики. Татьяна явно разбирается в диссидентских темах. У Ивана живой и дальновидный ум: пока все мягко намекают на “буксование”, он вполне однозначно говорит о возможном провале. Ещё большой плюс – у обоих связи с научной интеллигенцией. У Ивана отец, со слов Курочки, по линии международных отношений очень сблизился с Горбачевым. Тогда понятно, откуда Сережа знаком с Ваней. Яблоня общая, “международная”.
Лира. Танцующий уголек. Нестабильная, антикоммунистка. Возможно, искренне хочет развала СССР. Я в противоречивом положении: с одной стороны, не являюсь советофилом, с другой стороны, мое попаданчество как-то связано с Перестройкой и Союзом. У Лиры совершенно точно хороший контакт с диссидентами и неформалами. Наладить диалог с ними – это резко обогатиться политическими очками к концу Перестройки. Впереди ещё “протестующий” Ельцин. Сколько бы я ни копался в истории, как мне кажется, ножи в спину СССР имели ельцинскую гравировку. Лира поможет выбить из-под его ног диссидентскую почву.
К тому же её настоящий отец по всей видимости член Политбюро. И он весьма печется о жизни своей внебрачной доченьки. Мои заботы становятся заботами Лиры, а они уходят в уши высокопоставленного чиновника. Прекрасно.
Что-то я замечтался. Пора бы меру знать.
Звонок по телефону.
– Андрей Григорьевич.
– А Андрея Ивановича можно? – на той стороне был Курочка ехидным голосом.
– Аз есмь.
– Комсомольская почта сообщила, что меня искали.
– Всё так.
– Ну ждите, скоро загляну к вам.
И не соврал.
– Сережа, сходить бы нам в ресторан? – предложил я, надевая пиджак.
– Хм.
О как. Раньше со свистом бы уже оделся, попробуй догони. А теперь хмыкает.
– Проблемы?
– Есть одна, – Сергей сел поближе. – Может быть, тебе стоит с Иваном в ресторан сходить?
– Это ещё почему?
– Ну а что… – Курочка с большим интересом разглядывал свои ногти. – Уже за моей спиной встречаемся.
Как быстро удалось узнать корень всех болезней! Наш Сережа ревнует к товарищу. Его не взяли в ЦК КПСС, блата не хватило, но винить он хочет меня. Плохо. Нужно бороться с эгоистической конкуренцией в коллективе.
– Поговорим по душам? – предложил я.
– Ещё бы.
Мы отправились на вечернюю прогулку. Друг молчал, я же не подталкивал к началу разговора, считая нужным подготовиться.
– Знаешь, не по-товарищески так себя вести, – заговорил Курочка.
– Это как?
– Я тебя свел с Иваном, чтобы вместе двигаться вперед. Ты же начал за моей спиной с ним общаться, договариваться.
– С чего ты решил, что я с ним веду дела?
– А как же вчерашняя встреча?
– Было дело.
– Так ты мальца соврал мне, получается? – у Курочки от ветра волосы взъерошились.
Повышать ставки с ним опасно. Наверное, это неприятно признавать, но лучше сдаться ему в маленьком преступлении, чем создать одно гигантское.
– Извини, Сережа. Ты прав, некрасиво получилось. Сейчас, когда ты поднял разговор, я понял, что в твоих глазах это выглядит не лучшим образом.
Курочка молча шел. Я продолжил:
– Знаешь, у меня возникли проблемы в комсомоле. Эта нападка из от отдела комсомольских органов сильно задела. Выкрутиться удалось, но думаю, что скоро последует ещё одна атака.
– И ты решил обратиться к Ивану? – Курочка остановился. Солнечные лучи затухали над Москвой. – Чтобы что? Он же к комсомолу никакого отношения не имеет.
– Чтобы идти сам знаешь куда.
– Ах вот оно что… – у Курочки брови поднялись. – А про меня забыли?
– Тебя забыть? Хорош, шутник. Я специально спросил у Вани, как твои дела.
– Не стоило спрашивать. Раз сижу в комсомоле, то дела прежние.
– Прости, – положил ему руку на плечо. – Мне нужно было поговорить с тобой. У меня от тебя тайн нет.
– Хорошо, – вздохнул Курочка. – Пошли дальше.
Мороженщица сидела у белой тележки, усталая и недовольная.
– Будешь? – ткнул пальцем на неё.
– А давай.
– Две “Лакомки”, пожалуйста.
И вот когда мы присели на скамейку, заели мороженым жару и расслабились, я перешел в контрнаступление. Сергей должен знать, что у меня тоже есть границы:
– Но вот что меня смущает, Сережа.
– А? – у друга вся верхняя губа была в белом пломбире.
– Как так получилось, что ты ничего не знал о заговоре? Секретарь ЦК комсомола, опытный аппаратчик, а прошло мимо ушей. Не верится как-то.
– Ты меня в чем-то подозреваешь, что ли?
– Видишь ли, я перед тобой всегда откровенен. Когда меня выписали из больницы, то пришел сперва к тебе, не к Мишину даже. И потом, когда шепнули, что у Ивана Ивановича есть план выкинуть меня из комсомола, я не на шутку встревожился. Мол, а почему узнаю не от лучшего друга?
– Я не знал, что Елфимов против тебя в аппарате ЦК что-то готовит, – Курочка перестал есть мороженое.
– А что ты тогда вообще знал? Вот тебе неприятно, когда за твоей спиной полезные связи налаживаю. Хоть ты и свел меня с этим лунатиком Иваном, мое честное обещание закончилось по факту на субботней встрече. Напомню, что встреча не состоялась – попал в аварию. Повезло, почти без царапин. Мой водитель до сих пор в больнице. Короче, потерял билет наверх. Чтобы это исправить, связался с ним самолично. За спрос не бьют. Ты же понимаешь, моей вины нет в том, что тебя не перевели в работу ЦК КПСС?
– Ну да, – тихо произнес Курочка.
– Так вот. Позволь мне сделать предположение. Ты знал что-то о заговоре. Наверное, искать твоего участия в нем не нужно. Но обидно, что своего друга ты оставил в беде.
– Я не участвовал вместе с Елфимовым, честное слово, – Курочка положил руку на сердце. – Когда узнал, то замешкался. Каюсь. А потом ты вернулся из больницы, и тогда сразу же принялся защищать тебя.
Очень захотелось айкоса. Не знаю, насколько смущен тридцатилетний Курочка, но моя двадцатилетняя душа требовала перезагрузки от эмоций. Кажется, я понял, что этот советский ловелас дорог мне. Он не серый, живой, несмотря на должность и статус – простой. Искреннее в простом. Хотя в прошлой жизни у меня не было ни одного друга с таким типажом поведения, как у Курочки.
