Глеб Ковзик
Родная партия
Акт IV. Глава 22. Афганистан
Кабинет был свеж и тих. Рядом с рабочим столом, где сидели люди с высокими должностями, находилась маленькая тумба, предназначенная для простого фуршета. Мелкая закуска, стеклянные бутылки с минералкой, запотевшие и плачущие крупными слезами. Ничего сверхвыдающегося. Лигачев не гнался за гастрономической элитарностью.
Шум за дверью продолжался: радостно выкрикивали за мир, дружбу народов и справедливость, периодически в хор вклинивался мой лозунг. Я с Федосовым, зная происхождение речевки, переглядывались в улыбке.
– Что это они кричат? – удивленный Лигачев спросил у секретаря. Тот заметил, что звучит фраза на французском, но откуда она родом, пояснить не смог.
– А это дело рук товарища Озёрова, Егор Кузьмич. Можем его поздравить с успешным выполнением политической задачи, поставленной перед ним Центральным Комитетом партии, – Федосов мягко комплиментил мою работу. От напряжения он постоянно поправлял свой пиджак. – Всё получилось замечательно.
– Так значит, иностранцы положительно восприняли эти инициативы?
– Можно считать, что да. Второго числа подведем дело под совместное обращение прогрессивной молодежи.
– Замечательно! Какие у нас комсомольцы деловитые, понимаешь! – Лигачев довольно хлопнул по столу.
Я уже вовсю предвкушал плоды своей победы. Черт с ним, Арбатом, пусть ездит по нему советский автопром; если в столицах Европы возведут парки имени фестиваля молодежи, это будет серьезным достижением для СССР. Ресурсы престижа можно конвертировать во властные: получение должности в ЦК КПСС, выход на людей, в чьей компетенции принятие ключевых и базовых решений для страны, доступ к кадровой политике…
Дверь приоткрылась. Я повернулся и обомлел.
– Здравствуйте! – Курочка весело улыбался. – Разрешите войти?
– Входите, – Мишин пригласил внутрь. – Взяли с собой афганских товарищей?
– Конечно!
Сначала зашел Курочка, затем прошли трое иностранцев, по всей видимости из Афганистана, один человек в военной форме. Растерянность повышалась, разрасталась в моей голове.
– Егор Кузьмич, разрешите представить вам делегацию Народно-демократической партии Афганистана. Мохаммад Хаджи-Шарафуддин, председатель провинциального совета профсоюзов, а это товарищ Миагуль Халид, заведующий отделом пропаганды, агитации и обучения в провинции, наконец, Мухаммад Хидоят, сотрудник аппарата демократической организации молодежи Афганистана.
Лигачев встал, поздоровался со всеми, подал руку в том числе неназванному офицеру. Курочка нисколько не смутился. Может, они уже знали афганского военного?
– Андрей Григорьевич, мы пригласили вас для обсуждения одного очень важного партийного вопроса, – Лигачев вернулся на свое место.
Я предельно напрягся. Если кадровое решение принимается в отношении меня, то при чем тут афганцы? Что мне делать? Как на всё это реагировать?
– Товарищи, мы хотим познакомить вас с Андреем Григорьевичем Озёровым, заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ. Это наша молодежная организация, понимаете, – Лигачев пальцем почесал бровь. – Мы наслышаны о ваших проблемах с молодежной организацией, и товарищ Хидоят, я думаю, сможет рассказать нам более подробно. Сергей, они говорят на русском?
– Слабовато, но Хидоят что-то понимает, – Курочка посмотрел на сотрудника афганского комсомола.
– Да-да, могу говорить. Хорошо. Спасибо за знакомство, товарищ Лигачев, – афганец зорко всматривался то в его лицо, то в мое. – Хочу поблагодарить вас, Советский Союз и Коммунистическую партию за гостеприимство и дружбу. Мы об этом никогда не забудем. Проблемы в Афганистане, в моей стране, сложные. Усиливается давление моджахедов в провинциях, где сложно контролировать передвижение. Контрреволюция усиливается, товарищи. Мы сейчас держим сильный контроль, революционная власть НДПА прочно стоит в Афганистане, но нападения на дружественные советские войска, на мирных граждан ставят нашу партию в тяжелое положение.
Мы нуждаемся в советниках, хороших советских организаторах, а также руководящих работниках пропаганды. Моджахеды, поддерживаемые иностранными спецслужбами, ведут активную пропагандистскую кампанию по дискредитации советско-афганской дружбы, они яростно бьют по нашим слабым местам, чтобы сместить народную власть…
Я понял. Всё понял. Это кошмар. Катастрофа. Меня отсылают в Афганистан. С бледным и холодным от пота лицом, с дрожащей губой я посмотрел на Мишина: “За что?!” Но первый секретарь комсомола никак на это не отреагировал. Лигачев не ухмылялся, Федосов молчал, у Мишина серьезный взгляд. Где же подвох? Кто подставил, какая сволочь решила меня сослать в афганскую глушь?
– Мы работаем совместно с фондом советской помощи, – взявший слово Миагуль Халид резко выделялся своим огромным ростом. – Проводим ликбез. Ведем постоянные встречи с народом. Общаемся со стариками. При себе всегда держим врача – чтобы обследовать старейших и выдать рецепты с лекарствами. Однако в партии номенклатура кадров ещё не готова. Наши работники пока не справляются с ответственной работой. Народ ещё сильно подвержен влиянию религиозной и контрреволюционной пропаганды. Мы нуждаемся в помощи. Нам нужен сотрудник, который будет развивать влияние на молодежь.
Виктор Максимович указал на меня: “Наш Озёров работает на отлично. У него живой ум, хорошая постановка в организации нетривиальных задач. В Афганистане есть много наших солдат-комсомольцев, думается, им тоже понадобится помощь от ЦК ВЛКСМ”
Я немо наблюдал, как рушили мой план. Уничтожили до основания, без остатка надежды. Вот что мне теперь делать? Они отправляют меня на войну. Я “улетел” попаданцем из одной войны, чтобы что? Оказаться в охваченном войной Афгане, ради этого? Ну что за чертовщина!
Во мне распалялась адская ненависть ко всем присутствующим. Хейт разливался кипящей лавой – ещё чуть-чуть, и в кабинете взорвется вулкан. Курочка, почуяв неладное, легонько тронул за рукав:
– Ты чего?
– Нет, ничего.
– Ну конечно. Я уже видел такое лицо, когда ты рвался на прием к присутствующему здесь товарищу…
– Я же сказал, что ничего. Потом обсудим.
Афганец продолжил рассказывать о ситуации в своей стране. Он говорил про боевые вылеты советской авиации, про вопросы поставок и обеспечения продовольствием войск на южной границе и усмирения неподконтрольных районов, о проблемном Калабусте, откуда делают пуски каких-то эресов, про чарас, которым травят советских солдат, подсаживают на наркотики.
– Нам нужно поставить пропаганду таким образом, чтобы афганские товарищи уверенно перешли к мирному времени, – бросил реплику Лигачев. – Этим моджахедам помогают иностранцы, понимаете. Если падет Афганистан, то будет нанесен серьезный ущерб международному коммунистическому движению. Поэтому товарищ Озёров будет направлен в Кабул в должности советника. Товарищ Озёров, ваше мнение?
“Мое мнение – вы тут все…, – хотелось прокричать вслух матерное, но удалось остановиться. – Как же вы задрали со своими хитросплетениями. Неужели нельзя было сначала спросить меня, хочу ли я в Афганистан? Теперь всё стало ясно, и для чего та бумажка с одним словом, и к чему тут распинались афганцы в своих жалобах, и для чего пригласили меня всё выслушать. Кто откажется? Кто откажет члену Политбюро? Даже зумер не откажется”
Однако хотелось сопротивляться. Нужно надавить на компетентность. Пусть решение уже принято, но они должны знать, что я в плане компетенции слаб.
– Товарищи! Уважаемый Егор Кузьмич, уважаемые товарищи из НДПА, я хочу сказать, что мне приятно получить такое предложение. Однако должен заметить, что раньше не имел опыта работы с Афганистаном.
– Ты вроде бы знаком со Стручковым? – спросил Мишин.
– С Ручковым? – я ужаснулся, услышав эту фамилию.
Мишин сконфузился.
– Андрей, я про Виктора Владимировича. Ты же в восемьдесят третьем пришел в ЦК. Должен был застать заведующего Отделом научной молодежи.
– Да, точно. Помню Виктора Владимировича, – соврал я.
– Будешь под его руководством работать в Кабуле. Виктор Владимирович в столице Афганистана уже второй год работает. Поможешь ему и афганским руководителям в развитии и модернизации Демократической организации молодежи Афганистана. Это краткосрочная командировка.
– Сколько лет? – отчаянно произнес в надежде, что хотя бы к 1989-му вернусь обратно.
И в самом деле, происходящее звучит фатальной ошибкой. Мое возвращение на бронетранспортере, под советским флагом и в цветах гвоздики, в 1989-м останется практически незамеченным. Восемьдесят девятый год – знаковый. Все устойчивые в стране институты начнут разрушаться именно в это время. В 1990-м ловить уже нечего. Власть уже не сможет проводить институциональные реформы, Балтия с тремя республиками станет отрицать свое существование вместе с СССР, в Грузии волнения, между Арменией и Азербайджаном начнется плохо скрываемая война. Нужно попробовать ещё раз убедить их в нежелательности моей отправки.
– Лет? – усмехнулся Мишин. – Чуть меньше шести месяцев! До декабря уже вернешься в Москву.
– Товарищ Лигачев, как верный коммунист я готов дать согласие на отправку в Афганистан. Но как истинный борец за дело коммунизма я должен быть честен и правдив. Правда такова, что у меня есть хороший опыт агитационно-пропагандистской работы в комсомольских органов. Но я не владею знаниями об Афганистане.
– Вы совсем не контактировали по Афганистану? – усомнившийся Лигачев взглянул в листок. – Вот здесь написано, что вы вместе с Натальей Васильевной вместе работали над отбором комсомольских работников в Афганистан.
В ЦК комсомола была Наталья Васильевна. Точно, это же пожилая невысокая женщина, фамилия у неё на я… Янина! Она заведующая сектором кадров. Видимо, до моего прибытия в марте восемьдесят пятого мы более плотно общались с ней по афганской теме, ибо после никак с ней по данному вопросу не контактировал.
– Всё так, – ответил я.
– Ну вот. Опыт есть. Не прибедняйтесь, – последняя фраза Лигачева словно отчитала меня.
В глазах Мишина читалась мольба согласиться. Все остальные молчали. Вдруг обмолвился тот самый афганский офицер:
– Безопасность корпуса советников на мне, товарищ Озёров. Обстановка в Кабуле сейчас относительно стабильная, спокойная. Это красивый город.
– Учтите, Андрей Григорьевич, что после командировки в ДОМА вас ожидает работа в Москве, – Лигачев снял очки и отложил бумаги в сторону. – Мы будем рекомендовать вас в ЦК КПСС.
Ах вот оно что. Последняя проверка боем. И поманили будущим оффером. Фактически отложенное трудоустройство. Я чувствовал подавленность и не знал, что делать. Безысходность, полная безнадега. Если откажу Лигачеву, то вход в высшую власть будет закрыт. Обрадуются недоброжелатели… Я не смогу ни на что повлиять, только прожить жизнь в разваливающейся стране, чтобы потом побыть десять-двадцать лет в “комсомольских” бизнесменах; в семьдесят три, если доживу, застану ядерную войну в Москве, сгорю в атомном пламени трамповских бомб.
А если меня вернут обратно в 1985-й? И так постоянно, пока не достигну наилучшего результата? Что-то мне не хочется повторить судьбу героя “Исходного кода”.
– Андрей Григорьевич? – Мишин весь побелел от страха.
– Я согласен, товарищи.
– Вот и отлично! – Лигачев пожал мне руку. – Уверен, что командировка пройдет спокойно. Я всё понимаю, товарищ Озёров. Вы беспокоитесь, там идет вооруженный конфликт. Мой совет – не беспокоиться! Вы молодой коммунист. У вас всё впереди. Обо всех деталях поговорим позднее. У вас есть пожелания?
– Пока не имею.
– Если появятся, то обратитесь к Виктору Максимовичу. Да, Виктор Максимович? ЦК ВЛКСМ не откажет в просьбе командированному.
На этом совещание окончилось. Афганцы ушли первыми, сопровожденные Курочкой. Виктор Максимович радостно обнял меня, сконфуженного и напуганного, пожелал удачи и успехов. Я уже собрался выйти, как меня окликнул Лигачев:
– Андрей Григорьевич, у нас есть для вас хорошая новость. В Политбюро приняли решение ограничить движение по Новому Арбату. Второго августа весь день дорога будет свободной. Поздравляю вас!
– Спасибо, товарищ Лигачев. Я очень рад.
Татьяна Гиоргадзе налила мне полный стакан воды. Я выпил его залпом, попросил ещё.
– На вас лица нет… – тихо произнесла секретарша.
– Я отправляюсь в Афганистан.
Секретарша охнула. Стремясь найти опору, она села на стул, прямо напротив меня. Её скромные черты лица, ухоженные волосы и слабый запах духов наполнял наблюдаемое моими глазами спокойствием и умиротворением. Она взволнована, но не паникует.
– Не беспокойтесь, Андрей Григорьевич. Это же временно.
– Я это понимаю.
– Вы сообщите жене?
Об этом я даже не подумал. Лире стоило бы знать, конечно. Может, она вернется из ГДР, чтобы пересечься. Сейчас эмоциональная поддержка будет как нельзя кстати.
– Не знаю. Кажется, нет. Вы можете позвонить ей?
– Попробую. У вас есть её адрес? Лучше отправлю письмо.
– В тетради где-то записал. Или в блокноте. Надо поискать.
– У меня появилась идея, Андрей Григорьевич. Можно связаться с товарищами из немецкого комсомола. Они помогут передать сообщение вашей жене.
– Так будет быстрее?
– Безусловно.
– Ну хорошо. Действуйте. И вызовите Курочку.
– Он пока занят, работает с афганской делегацией.
– Как освободится, пусть немедленно придет ко мне. Скажите, что это очень важно.
Курочка пришел только через два часа. К тому времени я немного остыл и уже не видел в нём врага или обманщика. Однако вопросы всё же имелись.
– Ну что? Тебя поздравлять? – спросил он меня, но заметив суровость на лице, быстро осекся.
– Какое поздравление? Наш план рухнул.
– Кто знал. ЦК и Политбюро виднее, Андрюха. Радоваться надо, что такое внимание к своей личности.
– Мне от этого совсем не легче. Ваня твой много говорил, и ты про него много что рассказывал. Пока что нет никаких результатов от его работы.
– Ты преувеличиваешь проблему, Андрей. Успокойся. И на Ваню не гони, при чем тут он? – Курочка снял пиджак и налил себе минералки. Рука у него дрожала, поэтому воды нахлестал на стол немало. – Ваня сейчас вообще в ГДР. Откуда ему знать, что тебя захотят командировать в Афганистан?
– Иван этот мало что знает. Его обещания не исполняются.
– Не гони, Андрюха.
– Я не гоню. Что делать будем?
– Тебе придется поехать, – удрученно сказал Курочка. От нервов он взъерошил кудрявую шевелюру на голове.
– Спасибо, товарищ. Душевный, мужественный ты человек.
– Ой, только давай без ерничания? Тебя не в ссылку сослали. Такое случается.
– Может, это твоих рук дело? – со злости брякнул я.
Курочка тут же обиделся.
– Знаешь, я бы врезал тебе сейчас за такое. Не будь этого фестиваля, точно бы врезал!
– У тебя ведь тоже есть интерес попасть в ЦК КПСС. Ты же тоже хочешь туда?
Сергей засомневался, скомканно ответил, что желание есть, но ради него не нужно идти по головам.
– Понятно. Тогда почему ты привел афганцев? Значит, тебе всё было известно? И ты не предупредил меня.
– Андрей, мне приказали привести гостей. Я вывел их с площадки, привел в кабинет. Зашел внутрь, а там ты! Подумал, что у тебя всё хорошо, договариваешься с Лигачевым. А вышло вон как. Ну кто знал? Андрей, смотри шире на ситуацию.
– Например?
– Во-первых, ты получишь ветеранский статус.
Меня всего покорежило.
– Я еду не воевать в Афганистан…
– Ну ты же всё понял и так! У нас в стране всегда любили людей с ветеранским прошлым. Те, кто побывал в месте конфликта, быстрее движется по лестнице.
– Угу.
– Да что угу, Андрей? Крепче выйдешь на верхний этаж. Во-вторых, это полезно для тебя. С Колей всё сложно. Пока я займусь вопросом, ты исчезнешь в Афганистане. За полгодика позабудут про случившееся.
Я взглянул на Курочку с прищуром.
– Ты больше не боишься за тот случай?
– Нет. Отпустил эту ситуацию. Кто хочет упасть, тот обязательно найдет способ. В-третьих, ты там не навсегда останешься. Тебя обязательно заберут домой. Если не в ЦК партии, то поднимешься в комсомоле… – на этом слове он стал говорить намного тише. – Первым секретарем ВЛКСМ стать тоже очень хорошо. Горбачев ведь говорит о переменах. Кто знает, куда пойдет наш комсомол с нынешним капитаном?
– Я тебя понял, Курочка. Спасибо за поддержку. Хоть и не то хотел услышать. Придется отправиться.
– А что ты так боишься Афганистана? – спросил Сергей. – Тебе ведь не зачем бояться.
Сильно задумался, как бы ему ответить. Сказать прямо нельзя. Нужно облачить утверждение в советскую словесную упаковку. Личной безопасности ради.
– Я коммунист, Андрей. Борец за мир и счастливое коммунистическое будущее. Я ненавижу войну.
Глава 23. Когда погаснут все огни
Весь следующий день я провалялся в кровати, не издавая ни звука. Торжественное закрытие фестиваля окончилось, и телевизор демонстрировал полные улыбок и счастья лица, хаотично гуляющих по перекрытому Новому Арбату людей. “Спасибо товарищу Озёрову за прекрасное предложение!, – заявил какой-то иностранец в белой футболке, размахивая большим флагом. – Ленинский комсомол впереди! Paix et parcs!”
Квартира Лиры, гигантская по советским меркам, помпезная и набитая роскошью, сильно пахла пылью. Это характерная особенность Лиры – жизнь может быть только вокруг неё, и никак иначе. Стоит ей уйти из места, как оно чахнет и плесневеет, покрывается серой взвесью грязи. Очевидно, что Лира посещала эту квартиру нечасто, поэтому я открыл окна нараспашку, чтобы теплый августовский воздух прочистил комнаты, а с ними и мою больную мятежную голову.
Настоящий дом моей жены – Западная Европа, совсем не СССР, пусть даже с таким роскошным номенклатурным шиком. Париж, Рим, Лондон… Всё предсказуемо, всё по стандартному чек-листу богатых и успешных из мира советской элиты. Интересно, как Лира там поживает в своем Берлине? Надеюсь, сидит довольная. Куда уж ей до меня и моих проблем.
Интересная мне жена попалась. Я в беде, а она за границей. Не созвониться, не списаться по-быстрому; нет ни Телеги, ни Ватс Апа, ни даже простого е-мейл. Быть может, если бы сейчас имел возможность высказаться, поговорить о случившемся, то она своим дружеским молчанием и вниманием усмирила бы во мне гнев и страх.
Гневно потому, что вместо ожидаемой должности в ЦК КПСС мне подсунули Афганистан. Страх прежде всего за будущее, которое теперь туманно. Военные командировки редко заканчиваются в положенный срок. Сколько моих дальнородственных дядек застряли на западе в двадцатых годах?
Я вновь впал в размышления о том, почему мне захотелось признаться ей в попаданчестве. Шаг был необязательным и очень рискованным. Однако слова всё же сказаны, я их произнес. Лира, как женщина чудаковатая по своей природе, быстро переменила отношение к моему признанию: от сомнения и иронии к стойкой вере в реальность сказанного. Нужна ли людям отдушина в сложную минуту, или же он сам должен перетерпеть, смириться, обкатать переживание в своей голове, я точного ответа не знал. Выбрал я всё же Лиру, лежащую в ванне с маленькой сигареткой, в пене и с душным розовым маслом.
Вечером я пожарил себе картошку. Никогда раньше не готовил – либо получал от мамы, либо заедал голод в ближайшей забегаловке. Картофель отмыл и порезал на четыре части, помазал маслом и обильно засыпал солью. Через полчаса вытащил из духовки.
“А почему кожура на месте? – задал себе идиотский вопрос. – Вот я клоун, её же почистить ножом следовало”
Сожрав всё съестное, отправился на кровать, где голос диктора из программы “Время” медленно погасло сознание. Сон вышел грязным: огромное и круглое лицо Лигачева, с сединой и в очках, назидательно искало в моем поведении измену. “Ты, похоже, не коммунист”, говорил он, обращаясь не ко мне, а к первому секретарю комсомола. Мишин молча поддакивал. За дверью стояли милиционеры в синей форме – у каждого рука на кобуре. Они улыбались и периодически спрашивали:
– Ну, пора арестовать?
– Нет ещё… – отмахивался от них Лигачев.
– Ну хорошо.
И снова вопрос, и снова ответ. Мишин оправдывался за себя и комсомол:
– Должно быть, во всём проблема с выездными визами. Зря мы выдали ему разрешение. Кадровый вопрос – сложная штука. Мне досталась кадровая работа после Пастухова, сами понимаете. Где-то пропустили, когда-то закрыли глаза на явные политические ошибки.
– Ты спасовал, Максимыч, – платочком Лигачев протирал линзы очков. – Понимаешь, на носу перестройка, а у тебя какой-то ревизионист в Центральном комитете. Идеологическая борьба с каждым годом обостряется, а у нас комсомол расклеился. Ты сибиряк или кто, Максимыч? Это нормально по-твоему? Как раз буржуазная идеологическая пропаганда нацелена на размывание социализма, порождение индивидуализма в рабочем классе. А у тебя этот Озёров – самый настоящий индивидуалист. И жена его, черт бы её побрал… Если б не отец.
– Нет, конечно, я считаю положение совершенно опасным.
– И ведь Андрей ответственный секретарь за агитационно-пропагандистскую работу. Куда смотрел курирующий отдел в ЦК? Кошмар, товарищи. Максимыч, ожидай оргвыводы.
– Прошу, поймите правильно…
В дверь забежали люди в форме, опрокинув милиционеров. Козырнув Лигачеву, они шлепнули на стол бумагой.
– Распишитесь, товарищ Озёров.
– Что это? – пытался промямлить я.
На бумаге крупными красными буквами значилось: 'В Афганистан – срочно и безотлагательно”
– Тут какая-то ошибка, я ж ведь на ОБЖ автомат собрать и разобрать не смог.
– Он ещё автомат собрать и разобрать не может! – очки Лигачева сверкнули бликом.
Военные удостоверили, что всему научат и всё объяснят. Вцепившись в плечи, они потащили меня по полу куда-то в темноту.
Воскресное утро началось с телефонного звонка. Глаза кое-как раскрылись, показался хмурый серый потолок. Звонили беспрерывно, минут десять точно. Устав от трезвонящего шума, я поднял трубку:
– Да?
– Алло? Здравствуйте… Это Озёровы беспокоят, – Виктория Револиевна не узнала мой голос. – Можете позвать Андрея? Пожалуйста, очень срочно.
– Это я.
– Господи, это ты! Как же рада слышать тебя. Андрюша, почему ты у Лиры?
– Мама, ты забыла, что мы женаты? – отсутствие четкой сепарации от родителей многое говорило об Андрее Ивановиче. Если удастся вернуться в Москву-28, то обязательно займусь вопросом переезда в съемную комнату. На однушку денег вряд ли хватит, даже если за пределами МКАД, а вот нормальную комнату снять удастся. Лучше так, чем продлевать домашнее детство.
– Да какое там. Андрей! Мы всё узнали. Как ты мог от нас такое скрыть?
Я онемел от внезапности. Где мой дневник? Я же взял его с собой.
– Алло? Андрюша, ты тут?
– О чем ты? – спросил я аккуратно.
– Как о чем? Ты издеваешься надо мной! Тебя направили в Афганистан, это правда?
Выдохнул с облегчением. Как гора с плеч. Потянулся к прикроватнойтумбе – через открытую створку показался дневник.
– Да.
– Почему ты нам не рассказал?
– Я собирался сказать, но отправка только 14 августа, ещё есть время. Впрочем, вы уже узнали.
– Андрей! Немедленно приезжай к нам. Такие вопросы относятся к семейным.
Чрезмерное давление Виктории Револиевны напрягало. Хотелось бросить трубку. Мягко выдохнув, я сказал:
– Зачем? В понедельник буду.
– Немедленно домой. Как можно скрывать от нас такое? Григорий Максимович на заводе, но ему уже всё известно.
– Отлично. Значит, меня будут пропесочивать с двух сторон?
– Прекрати. Никто не будет пропесочивать. Но поговорить-то надо, Андрюша! Ты же поедешь в Афганистан. Кстати, к нам заглянул твой товарищ Сергей.
– Курочка, что ли? А чего он приехал к вам?
– Ан-дрю-ша! Вы-хо-ди! – из трубки донесся крик, словно издалека.
Я приложил трубку к груди. Ехать мне совсем не хотелось, но Курочка хотя бы обеспечит прикрытие от излишнего давления. Понять бы ещё, какую позицию об Афганистане заняли родители Андрея Ивановича. Составить предположение просто.
Отец, скорее всего, строго за. А мать строго против. У Григория Максимовича отношение к армии исключительно позитивное, к тому же ему нравится поднимать тему “взросления юношей в Вооруженных силах Советского Союза”. Будто повзрослеть можно только в армии, ведь в других институтах повзрослеть нельзя, ну конечно.
Однако директору завода уж точно должно быть известно, что в Афганистане не только пылью дышат.
– Андрюша, послушай меня. Отец уже едет домой. Здесь и Сережа сидит, ждёт тебя. Приезжай, обсудим.
Я молчал.
– Мне отправить машину? – голос Виктории Револиевны был полон женской надежды.
– Откуда у тебя машина? Отец же на заводе, значит служебка занята.
– А я уже созвонилась с Леонидом. Спасибо Татьяне, эта милая девушка поделилась со мной номером. Он готов выехать с минуты на минуту.
Какой стыд. Я совсем перестал его навещать в больнице, и теперь из разговора выясняется, что он уже выписан. Что ещё хуже, так это потребительское отношение Виктории Револиевны к прислуге – из больницы отправить человека сразу на работу.
– Обещай, что вы не устроите скандал.
– Андрюша, обещаю.
– Отправь ко мне Леонида. Адрес тот же, квартира Лиры.
– Слава богу! – трубка с размахом ударилась об телефон. Разговор прекратился.
Небритый и плохо одетый, я стоял в парадной на первом этаже. Шел мягкий дождь, местами серело небо. Леонид меня крепко обнял и несколько раз пожал руку:
– Так рад вас видеть, Андрей Григорьевич.
– Это взаимно. Вас выписали?
– Хотели удержать подольше, но удалось сбежать из лап белых халатов, – водитель погладил себя по голове. – Побаливает слегка, но работать могу. Надеюсь, вы меня не лишите такого удовольствия.
– И не думал. Слушайте, пойдемте наружу, к набережной, – я сделал предложение из страха подслушивания.
Мы стояли под изморозью, Леонид закурил. На воде покачивались утки.
– Что-то вы помятым выглядите, – сказал водитель. – Уж не вернулся ли зелёный змий?
– Что за зелёный змий?
– Да про водку или что вы там пьете… – Леонид хитро прищурился.
– Нет, больше никакого алкоголя. Да я и не пью совсем, – осекся, быстро вспомнив, кем был Андрей в прошлой жизни. – Проблема в другом. Меня отправляют в Афганистан.
У Леонида сигарета выпала из пальцев. Он неосторожно захлопал по внутренним карманам серой куртки, будто ища запасную сигарету.
– Вот как жизнь повернулась…
– Да задом она повернулась ко мне. Обидно до жути.
– Ну да, несправедливо.
– Извините меня, Леонид. Не хотел вас обижать. И простите за то, что до сих пор не узнал судьбу сына.
– Я не обижаюсь, Андрей. Дали ведь обещание найти. Верю вашему слову. Подожду, куда деваться. Хотя бы не отшили, как в военкомате, уже хорошо.
Леонид замолк, погрузился в мрачные мысли. На его напряженном лице с дачным загаром морщины заиграли.
Мне хотелось обнять этого простого мужика. Стоит лысоватый, состарившийся под тяжким грузом непонимания, как дальше жить и где искать правду, стоит мужичонка и курит; и я всё смотрел на него, всё не мог отделить от воспоминаний эту фигуру, столь знакомую по моей жизни, моей реальной истории из 2028-го, реальность смешалась с памятью, превратилась в большой туман неясности; русский народ отразился в этом мужике, типичном и с немногострочной биографией, он слез не бросает, а только дымит в небо: правды нет ни на земле, ни на небе, но стоять нужно, жизненно необходимо, иначе сломают, затопчут, скрутят в бараний рог…
– Как только выясню, где находится ваш сын, в первую очередь отправлю новость. Думаю, на месте мне будет проще разыскать его. А теперь поехали ко мне домой.
Леонид, кивнув головой, умеючи бросил окурок в Москву-реку.
В квартире, пока мы ехали, уже оказался Григорий Максимович. Он сидел в кабинете и кому-то напряженно говорил по телефону. Разговор шел по-разному, но чаще я слышал упрашивающие нотки.
Виктория Револиевна пыталась скрыть заплаканное лицо макияжем, но получилось скверно. Глаза красные, как горящие угли, выдали её целиком.
– Андрюша, ну почему ты не рассказал? Ведь время решает! – трепетая передо мной, она пыталась найти точку опоры в наблюдаемом ею живом сыне, но покой ей только снился. – Если б ты сказал сразу, мы что-нибудь попробовали сделать!
– Что именно? – смутился я.
– Григорий сейчас всех знакомых обзванивает, – ответила Виктория Револиевна. – Может быть, попробуем тебе сделать бронь.
– Бронь?
Забавно, что и в моем двадцать восьмом такое же слово использовали. Видимо, блат на подобный иммунитет от армии пошел из СССР. Но мне не нужен был блат, не нужна была бронь. Они не понимают, что творят.
Если я заруиню свой путь во власть, то кто тогда остановит Апокалипсис? Кто не допустит ядерных ракет, падающих на таких слабых и беззащитных, как я, например? Да тот же мужик в милитари, что стоял рядом со мной в метро и слезился про то, что война его настигает на каждом шагу, куда бы он не сбежал – он разве не заслуживает освобождения от ядерной гильотины? Когда ему расплющило голову американской боеголовкой, когда его тело разлетелось ошметками по вагону, когда человека в секунду стерло – разве не заслуживает он справедливости и права на спокойное небо, чистое от бурь между высокими лбами из мира политики?
Если я провалюсь и не войду в ЦК КПСС, то будет упущен шанс на изменения. Сейчас я сижу в кресле, куда меня усадила Виктория Револиевна, и в правую руку сунули бокал красного, видимо считая, что тяжесть ситуации позволяет расслабиться. Пить вино не хотелось, но бокал не отпускал, иначе мать Андрея снова словит тревожность, начнет трепетать, бегать, суетиться…
Им не понять, что меня, зумера, судьба наказала дважды – и в двадцать восьмом, и в восемьдесят пятом. Им не понять ни моей горечи утраты, ни моих переживаний; я не считаю окружающих пластиковыми и бесчувственными людьми, они просто не понимают меня.
Да я и себя понять не могу порой…
– Пусть закончит звонить, мама. Это решение Политбюро ЦК КПСС. После него мне гарантирована должность в Отделе ЦК. Вы сейчас больше вредите, чем приносите пользу.
Виктория Револиевна резко остановилась. Она буквально расширилась от разрастающегося гнева.
– Закончит звонить? Ах, закончит звонить?! Андрей! Ты в своем уме вообще? – закричала она. – Ты у меня единственный сын. Я ради чего всего этого достигала? – руками провела по гостиной. – Вот это вот всё? Оно кому должно достаться? Лире, что ли?! Да у неё золотая ложка изо рта не вылезала, ей никаких квартир не надо, машин не надо, и дач тоже! У неё всё есть, у этой ветренной дуры! А ты у нас один. Один! И тебя словно намеренно отправили в Афганистан, чтобы ты там погиб.
– Это домыслы. Пустой разговор. Ты не пойдешь против решения партии. Мы все это понимаем.
Виктория Револиевна захотела вставить слово, но речь оборвалась на гласной. Минуту наблюдая на меня, она разразилась страшнейшим матом: словесный понос летел в адрес неблагодарного сына, тупорылой компартии, дебильного комсомола и никчемных мужиков во власти. От мастерства мата я приоткрыл рот, а Курочка, весь этот час игравший роль немого наблюдателя, артистично улыбался. Ему нравилось, как люди открывали свое истинное я.
