Глеб Ковзик
Родная партия
Я рассказывал всё. Кто, что, когда, где. О том, как жил в России, а не в СССР. О том, что бывшие союзные республики воевали. О том, что войны сомкнулись в одном пучке, сожгли мир. О том, как погибал в метро, как остановившийся поезд в тоннеле пробило ракетой. О том, как оказался в мире 1985 года. Наконец, я рассказал о том, как пришлось выживать в коммунистической Москве, будучи комсомольским номенклатурщиком.
Не жалел деталей. Не стеснялся в масштабности описаний. Лира или пойдет со мной, или будет навсегда выброшена из жизни Велихова, хотел бы того бывший владелец этого тела или нет.
– Ты чудак, Андрей. Я люблю чудаков, – снова заулыбалась Лира. – Колись, кто же тебя так изменил?
– Лира! Понимаю, что бредово звучит, но ведь ты же в творческом обществе обитаешь. Тебе же известно, как вчувствоваться в мир других.
– Могу представить себе на минуту.
– Не думай логикой, Лира. Взгляни на меня. Прочувствуй, загляни внутрь.
Лира долго смотрела в мои глаза, ладонью провела по уже заросшей щеке. Её мучили сомнения, это ясно выражалось в самочувствии и движениях, но она не сбегала, не паниковала и не падала в ступор. За этой изящной манерностью показывалась сила.
– Мы общались два дня, как я вернулась в Москву. Мысленно улавливала перемену, но только сейчас поняла, насколько она серьезна. Чужой взгляд. Ты никогда так не смотрел на людей, Андрей. Чужой мне человек в родном теле.
– Эх… Значит, убедил? – мне было тяжело, словно выжали целиком и полностью.
– Не очень. Но я пытливая натура. Я всё разузнаю, – засмеялась Лира. Её подчеркнутые брови играли со мной. – Тяжело признаваться в шизофрении.
– Нет у меня никакой шизофрении.
– Допустим. Но ты заставил меня погрузиться в неуютные мысли.
– Тоскливый муд.
– Муд?
– Настроение такое, внутреннее самочувствие.
– Как интересно. Цветок интимный, необычный, раскрывается не с рассветом, а на закате. Не поняла я многого, но объясни вот что – зачем вообще стоило рассказывать? Жила бы без драмы, спокойно бы сделал мне предложение, пошли в ЗАГС…
– Затем, чтобы получить опору в этом мире. Ты чудачка. Совсем скоро уедешь. А я тут один, запертый в черепе чужого человека. Мне нужно было хоть кому-то высказаться. В дневнике уже столько листов исписано, ты б знала.
– Представляю… Только это всё равно не ответ, он меня не удовлетворил.
– Я не хочу погибать, Лира. Я хочу выжить. Кажется, сюда попал неспроста.
– И… ты хочешь… спасти? – брови девушки потянулись вверх.
– Советский Союз.
– Господи. Андрей, ты серьезно? Зачем спасать помойку. Ты сам сказал, что страна развалится.
– Слушай, уж я точно не за совок, но эта страна и не совсем помойка. Нужен билет наверх, чтобы я смог всё изменить.
– Билет, да не в ту сторону. Любой разумный желает отсюда сбежать… – сопротивлялась Лира. – Ты просишь от меня невозможного. Я чувствую себя неуютно.
– Лира, ну посуди сама. Если в 2028 году произошла ядерная война, а меня выбрасывают в 1985 год, прямо перед началом Перестройки, то знак слишком очевиден.
– Нисколько. Нисколько не очевиден. Может, тебя отправили для того, чтобы всё ускорилось и рассыпалось ещё сильнее. Ты плохо знаешь историю, значит.
– Что же я должен знать?
– Знаешь, чего больше всего боятся в Германии? – в голосе Лиры зазвучала не надменная серьезность. – Советских ядерных ракет. Мы заполонили Европу адскими стрелами. Люди боятся.
– Исправить можно всё.
– Лучше покончить с ним. Союз всегда был таким и будет.
– Разрушить всегда можно успеть, я говорю о своем опыте в общении со сверстниками.
– Напомни, сколько тебе лет? – заулыбалась Лира.
– Двадцать. И это не смешно. Нужно попробовать изменить историю. Ты что, предлагаешь просто согласиться прожить жизнь согласно той истории, по которой жил весь мир в 2028? Я не герой, не бог и не царь. Просто человек. Я молодой гай, который просто мечтает красиво жить.
Лира снова замолчала.
– Мне нужна твоя помощь. Ты лучше ладишь с людьми за границей. У тебя есть доступ на выезд, у тебя есть связи.
– Выездную визу папочка отобрал, – скверно заметила Лира.
– Мы поженимся. Станешь свободной, как и обещано, никогда не притронусь к тебе. Получишь выездную визу, уедешь на Запад. Кроме того, у тебя прекрасная дружба с неформалами. Они мне тоже нужны.
– Да их власть сожрет, Андрюш.
– Не сожрет, если действовать разумно. Даже в реальной истории Сахарова отпустили.
Лира вздохнула, встала, прошлась по комнате, сделала два глотка из бокала. Она что-то напевала под нос.
– Устала.
– Понимаю.
– Может, закончим на сегодня? В субботу скажу свое решение.
– Нет, в субботу слишком поздно. Мой папочка поставил ультиматум. Мы очень похожи друг на друга. Мы под семейной диктатурой.
– Ты точно чужой, – сказала Лира. – Настоящий Озёров никогда бы не сравнил с собой. Он величайший нарцисс. А ты чудак. И лапочка. Ты мне нравишься.
Она поднесла руку. Я пожал её.
– Раньше Андрей был такой доступный, а что можно сказать про нового? – Лира мягко ткнула в плечо.
– Проверишь на свадьбе, – увильнул от второй попытки меня поцеловать.
– Эх. Ну хорошо. Завтра заеду к вам. Поговорю с Григорием Максимовичем. У нас прогрессивная семья. Женщина делает предложение мужчине. Бедный твой отчим. Побереги его психику, а лучше возьми отчество, пока ещё не пошел наверх.
Мы вернулись обратно в зал. Многие всё так же толпились на кухне, гнали белый душный дым в потолок. Я раскланялся всем, даже уснувшим на диване, извинился трижды перед хозяином и ушел.
Ночные заморозки. Случайно наступил на лужу – под ногой хрустнула ледяная корка. Леонида с машиной увидеть было очень сложно.
– Вы всё-таки дождались? – мой вопрос был словно проигнорирован. – Леонид, вы спите?
– Простите меня. Извините. Я хотел предупредить, но с вами была Лира.
Леонид заплакал.
– Что это значит? – вопрос прозвучал по-командному, как если бы от водителя ожидали доклад об обстановке. – Почему вы плачете?
– Они заставили. Обещали, но я больше не верю. Кто же будет так наживаться на горе? – Леонид ещё сильнее заплакал.
Я нажал на клавишу светильника, подсветил салон желтым-прежёлтым. И тут увидел на приборной доске устройство. Не припоминаю, чтобы оно было раньше.
– Как это понимать, Леонид?
– Они заставили записывать разговоры. У меня огромная беда в семье, а эти узнали и стращали. Но мне совестливо вас подставлять, Андрей Иванович.
Бросило в жар и холод. Я принялся хлопать по телу, по пиджаку, по брюкам, пытаясь найти жучок.
– Сколько… Где вы записывали? Вы записали сегодняшний разговор? Леонид!
Водитель плакал, утирая слезы платком. Я в ужасе пытался прощупать постороннее в своем костюме.
Акт II. Глава 8. ЦК всему голова
Прожекторный свет льется в глаза. Оператор навел гигантскую камеру, как пушку, на меня, прямой наводкой целится, ругался на непонятном языке. Ведущий что-то поглядывал в планшет, визжал от злости и постоянно указывал пальцем на место: “Нет, сидите, ни шагу из кресла, сидите!”
Начался отсчет.
Десять, девять, восемь. Люди, возникшие из ниоткуда, быстро расселись по скамьям. Рой неизвестных лиц уставился на площадку, где сидел я, удостоенный огромного внимания.
Семь, шесть, пять. Напротив нас из пола раскрылись люки, поднялись огромные треугольные кресла, на которых сидели знакомые персоны: среди них я точно узнал Гузееву в темно-синем платье, генерала Кротопорова в костюме цвета хаки, и мелированного блогера Karton с нервным тиком на лице.
Четыре, три, два. Ведущий надулся жабой, вдохнул и выдохнул.
Один.
– Здравствуйте, в эфире Москва, ток-шоу “Пусть покричат”, с вами Михаил Сбитнев, не переключайтесь. В центре зала – Андрей Иванович Велихов, студент столичного вуза, из неполной семьи, будущий историк. Про таких, как Андрей, сейчас говорят: зумер, поколение Z, цифровой человек. В России их не очень любят, к ним придираются, предъявляют большие требования, а то и претензии. Герой сегодняшней программы попал в необычную ситуацию, историку дали уйти в историю – буквально. Став попаданцем, невольно отправленным спасать мир от ядерной войны, ему пришлось пережить немалое количество тяжелых испытаний. Давайте посмотрим на следующие кадры.
Резкий поворот голов. Огромный экран – белая вспышка, демонстрация всего, что я видел своими глазами. В вагон прилетела ракета, ядерная искра, постель, Пастернак, Виктория Револиевна, недовольный Григорий Максимович, черная машина, Леонид, площадь Ногина, троллейбус, красные флаги, Мишин и заседание: кадры летели так быстро, что глаза у наблюдателей горели белым пламенем, а я мямлил, пытаясь выпросить у съемочной команды прекращение показа.
Но к этим воспоминаниям добавились другие, совершенно чужие: по Красной площади, покрытой транспарантами, ползет огромная машина с прицепом, и на ней гигантская ракета с алой звездой, старик с мутным, почти неразличимым лицом в сером костюме и в очках жмет на кнопку с Мавзолея; установка взводится, металлическая стрела поднимается ввысь, тащит оружие к небу. Слышна речь:
– Товарищ Верховный главнокомандующий Вооруженных Сил СССР! Полная боевая готовность. Ракета готова к пуску.
– Пуск.
– Есть пуск!
Ракета полетела в небо, всё превратилось в черно-белое, а потом загорелись кирпичи на стенах Кремля.
Снова срыв кадров. Иду через толпу журналистов, а они всё кричат:
– Господин Озёров, как вы относитесь к своей отставке?
– Андрей Григорьевич, тяжело ли уходить после развала страны?
– Пожалуйста, ответьте: вы несёте вину за распад СССР?
– Андрей Григорьевич, где Михаил Сергеевич Горбачев? Если он жив, почему его не покажут?
– Расскажите о своем будущем, Андрей Григорьевич!
Кадр порвался на две части, белая линия понесла куда-то вперед. Картинка теперь со стороны. Избитое тело несут по синему коридору. Солдаты в шеренге немо наблюдают, четверо выходят из строя, берут автоматы со стола и двигаются позади. Избитого оставляют у стены, принуждая стоять ровно.
– Умри по-мужски, предатель рабочего класса, паскуда капиталистического мира! – командир резко махнул, и солдаты выставили дула на расстрельного.
Новый вид – ночная комната. Темная фигура человека приближается ко мне. Это лицо мне знакомо, это была Лира, голая и раскованная, обнимающая меня всеми клетками своего тела. Она что-то произносит, но я не слышу, и возмущенная аудитория тоже не слышит – криком требует прибавить звук. Весь экран накрывает влажный поцелуй, камера приближается всё ближе и ближе.
– Ну хватит! – ведущий махнул планшетом. – Андрей, что скажете? Вы действительно считаете себя спасателем? Вы герой?
– Не знаю, ведь я ещё ничего не сделал.
– Вот именно, ничего не сделали, – крикнул кто-то из толпы. Люди зашумели, ведущий вскрикнул про порядок в зале.
– Я застрял в июле 1985 года. Как вы можете просить от меня того, чего ещё не было? Показанные события для меня открылись вместе с вами.
– Михаил, Миша, угомони зал, – Кротопоров взял микрофон, прочистил горло и бросился в атаку. – Миша, дай высказаться. Спасибо. Обратите внимание, дамы и господа. Андрей не извинился перед нами. По-русски, так сказать, наш герой – херой, просто лох обыкновенный. Он вообще никакой вины за собой не чувствует. Знаете, это потерянное поколение России, которое не хочет служить верой и правдой. Тридцать лет потеряли, тридцать лет школа не воспитывала патриотизму. Зумеры живут в деструктивных ценностях, это потенциальные вредители, будущие жертвы вражеских разведок. Что я могу сказать? Нам никакие попаданцы не нужны. России не нужен попаданец, нашим союзникам не требуется попаданчество. Идет гибридная война, мы в осадном лагере, все должны работать на фронт, на армию, на устав победы. Точка!
– Господин Кротопоров, посмотрите на юношу, – Гузеева взяла слово. – Ну слушать невозможно, ну посмотрите вы на него. Он – ребенок! Ну время такое, инфантильность, позднее созревание, это современное по-ко-ле-ние. Кого он там будет отстаивать? Пусть развивается в прошлом, вырастет, станет ответственным мужиком, вернется в наш год.
Кротопоров отмахнулся.
– Мне кажется, никто из вас не понимает, кто такие зумеры, – заявил мелированный Karton и тут же получил вой возмущения.
– Тебя вместе с ним надо отправить защищать Родину, – укорил генерал блогера.
– Пожалуйста, соблюдайте мои границы…
– Границы ты должен соблюдать, парень с крашенной гривой. Ты хоть знаешь, с кем разговариваешь сейчас? Зумеры – это непоротое поколение. Задачи как выполнять будут? Как? Вы сами видели, как он отнесся к ветерану в вагоне.
– Можете прокомментировать? – ведущий зацепился за тему.
– Дал ему интернет не от чистого сердца, а так, на отвали.
– Как же Андрей должен был правильно поступить?
– Телефон свой отдать, – Кротопоров хлопнул рукой по креслу. – Нечего жлобить герою. Он должен стоять по стойке смирно, едва завидев его.
Аплодисменты.
– Прошлое не изменишь никаким попаданцем, – Кротопоров с каждой новой фразой раздувался, как жаба. – Надо воевать в настоящем с Трампом, понимаете? Чтобы больше не было эксцессов, выдвигаю инициативу: лишить временно гражданства зумеров, пока они не защитят страну. Вот мое предложение.
Аудитория заопладировала, Kartonа сразил не прекращающийся тик на оба глаза.
– Кротопоров, ну угомонитесь же наконец! А что мы тут будем с вами разговаривать, когда Андрея никто не спросил, хочет ли он отправиться попаданцем?
У меня склеился рот. Одно мычание вместо слов. Минуту спустя, когда все орали на всех, пол загудел, задрожал – разверзлась трещина, из нее выползла наружу черная пузыреобразная бомба, вся в проводах и с таймером.
– Как неожиданно, но ничего не поделаешь, – пожал плечами ведущий. – К сожалению, темпоральное возмущение почти растворилось, дамы и господа, нам придется попрощаться с героем сегодняшней программы. С вами был Михаил Сбитнев.
Взрыв.
Поезд резко остановился, засвистели тормоза. Известили: “Станция “Молодежная””. Я, только очнувшись, ринулся на выход. Сразу у вестибюля метро поймал такси, направился в сторону ЦКБ с пакетом свежих продуктов.
Голова всё ещё болела, но приходилось терпеть. Подруга Виктории Револиевны любезно заносила обезболивающее, привезенное из Италии с последней поездки, и оно здорово помогало. В больнице, как и Леонида, меня несколько раз обследовали, обтыкали приборами, но ничего серьезного не нашли. Водителю повезло гораздо меньше. Хорошо, что остался жив. Всё могло закончиться гораздо хуже. Например, смертью.
В палате было пусто, но чисто, всё съедалось белой краской. Мой водитель лежал, постанывая, я же тихонько присел рядом.
– Здравствуйте… Андрей Иванович.
– Добрый день, Леонид. Уже Григорьевич. Считайте, что скоро им буду.
– О как, – на израненном лице водителя появилось смущение.
– Возьму от отца, который воспитал. Настоящего не знаю и не помню. Григорий Максимович давно об этом мечтал.
– Вот оно что…
– Как вы, Леонид? Я ненадолго, предстоит ещё одна встреча. Держите пакет, крепите здоровье.
Я помог ему приподняться и подложил подушку за спину.
– Да нормально! Не переживайте. Синяки сойдут. Вон, у вас уже лицо совсем чистое. Только похудели вы что-то, Андрей Иванович, то есть Григорьевич.
– Слежу за здоровьем. После случившегося мать никуда не отпускает. Перепугалась.
– Понимаю. Вы её пожалейте.
– Жалею вот. Никуда не хожу.
Леонид умолк, и я вместе с ним. Понятное дело, что ему некомфортно. Тему не поднимаю, так как нет ясности, прослушивается ли палата. Лучше быть осторожным.
– Вы поправляйтесь. Я жду вас на службе.
– Меня разве не уволят? – от удивления он поднял брови. – За такое обычно партбилет и на стол.
– Вы спасли нас и никого не убили из прохожих. Кто ж знал, что тормоза откажут в дороге?
– Да… – протянул Леонид, спрятав взгляд в окне.
Стесняется. И мне не очень приятно. Но в ту ночь это был единственный шанс спастись.
– А как вы добрались?
– Сюда? Своим ходом. Лишней служебной “Волги” у комсомольцев нет.
Мужчина засмеялся.
– Я всё ещё навожу справки о вашем сыне, Леонид. Представляю, как это может быть болезненно, но лучше говорить и держать в курсе дела, чем умалчивать.
– Не бойтесь, не навредите. Скажите, есть хоть какая-то весточка, хоть намек на то, что он жив?
Потер брови. К головной боли прибавилась спонтанная усталость. Недосыпы.
– Пока ничего нет, но обещаю, что выясню. На это понадобится время.
Я привстал, чтобы уйти; Леонид цепко взялся за мою руку, подтянул к себе и прямо заговорчески принялся тараторить:
– Евгений должен быть жив. Он у меня герой, с золотой медалью школу окончил, никогда никого не обижал. Весь двор на него равнялся! Женечка пошел исполнять интернациональный долг – каюсь, отговаривал, и мать его упрашивала. Не послушал же. Мы так им гордились, когда поехал в Афган. А что потом? Никто не знает, где сейчас мой сын. Женечка же Родину защищал, а в военкомате воды в рот набрали, да разве так можно? Умоляю, Андрей Иванович, разыщите его, хоть живого, хоть мертвого, но жить в незнании как пытка!
Отдернул руку, повторил, что сделаю всё возможное, сделал легкий поклон и ушел. Только закрыл дверь – сразу громко выдохнул.
– Какой кошмар, – сказал в пустоту коридора.
Проходившая рядом медсестра злобно шикнула.
Леонид, будучи простым мужиком, оказался с огромным сердцем и народной смекалкой. Я бы ни за что не додумался до такого. Травмы заживут, лицо порезал маленько, голова скоро должна пройти. Эта ощутимая, но приемлемая жертва. КГБ ничего не узнал – попробуй вытащить из автомобильного хлама записывающее устройство с крамольной речью. Имея статус жертвы автоаварии, можно выторговать временный иммунитет на проверку моей личности.
Но лучше приобрести постоянный иммунитет.
Июльский парк постепенно охладевал; с пруда ласкал прохладный ветерок, а утки озабоченно крякали. Сидя на скамейке, я смиренно ожидал Ивана, изучая оставленные кем-то пометки в книге Пастернака.
– Привет, – сказал знакомый, незаметно присаживаясь.
– И тебе привет, – пожал ему руку.
– Ты жив. Это главное. Хочешь сладенького? – мне предложили пломбир.
Ах, тот самый восхитительный советский пломбир! Неужели я сейчас держу тот самый политмем?
– Спасибо. Что же теперь будет? Курочку забирают в ЦК?
– Не-а.
Я удивленно посмотрел на Ивана.
– А что ты хотел, там конкуренция серьезная. ЦК всему голова. Это не проходной двор.
– Так вот почему Курочка перестал звать тебя куда-то.
– Странная обида, соглашусь. Ему бы всё равно светила должность инструктора, не выше. Кстати, говорят, ты поженился на Юркиной?
– Мы скромно заключили брак.
– Правильный брак, – многозначительно отметил Иван. – Прагматичный союз. Совет да любовь.
Помолчали.
– И куда теперь товарищ Озёрова направится?
– Лира получила долгожданный штамп, – ответил я, доедая мороженое. От жары пломбир быстро растекся и запачкал пальцы. – Надеется на Германию. Чемоданы уже собраны.
– Быстро.
– А вы определились…
– Не начинай, – рука автоматически поднеслась ко лбу. От переживаний по мозгам разлилась мигрень.
– Ладно.
Люди неторопливо двигались по парку. Из репродуктора с шипением играла музыка; аттракцион поблизости раскрутился, бросая в разные стороны звуки смеха, крика и девчачьих воплей. Десантник с звонкой от медалей грудью о чем-то радостно спорил с человеком в простом костюме. Рядом с военным у меня свернулся желудок.
– Дембельнулись, – по-странному произнес Иван, будто с чувством зависти.
– А как встреча прошла? Я только со слов Курочки слышал.
– Всё по-обычному. Много рассуждений.
– Ты такое любишь?
Иван заулыбался. Его черные, насквозь просмоленные волосы аккуратно лежали на голове, челюсть правильно выбрита. Всё в нём было хорошо и правильно поставлено, только ел как свинья и прятал подлинные мысли.
– Могу я попросить тебя о кое-чем?
– Возможно.
– Если Курочка прав, то у тебя появился доступ к большим кабинетам.
– Не у меня, у папы.
У советской золотой молодежи мир держится на решающих папах, проскользнуло в моем сознании.
– Подружи с кем-нибудь наверху, познакомь, сведи с нужными персонами. Обещаю, что в будущем оплачу по максимуму, сколько бы не пожелал.
– Так это в будущем, а я живу в настоящем, Андрей, – мой собеседник наклонил голову в бок, загадочно улыбался. – Кроме того, что все хотят попасть в ЦК, какой у тебя мотив?
Ну и вопрос, Ваня! Если скажу, что прилетел из будущего с предполагаемой миссией спасения, и что в меня прицелился КГБ из-за явной крипанутости последних месяцев, то поверишь ли? После той майской ночи я сплю и вижу, как бы сбросить с себя хвост опасного наблюдения.
Из курса истории напомнилось, что у госбезопасности имелись некие ограничения, или правила, по работе с подозреваемыми из властных структур. Насколько серьезны последствия у чекистов, если они перейдут запретительную черту, мне остается лишь догадываться. Полагаю, комсомольцы защищены слабо и легко сбиваются, тогда как партийцы имеют железобетонную стену безопасности.
Ситуация не совсем тупиковая, но требует сделать качественный мув, прямо-таки рывок для избежания серьезных проблем. Все рабочие сценарии сходятся на ЦК КПСС. Как ни странно, но это на первое июля восемьдесят пятого ЦК самое безопасное пространство. Потом можно вернуться к первоначальной цели.
– У меня мотив простой. В мире неспокойно. Его нужно изменить, пока не наступила катастрофа. Я ответственен за будущее нашей страны.
Иван заулыбался:
– Только и всего?
– Но ведь они правда назрели.
– Назрели.
– Ты коммунист? – Иван умел удивлять вопросами.
– Я верный коммунист, пламенный борец за дело пролетариата, продолжатель великого ленинского дела…
– Ага. Намек понял. Но говоришь как идейный. Давно я не видел таких.
– Так что скажешь?
– Услуга за услугу, Андрей.
– Хорошо.
Иван провел рукой по волосам, прокашлялся в кулак, достал сигарету и закурил. Совсем смеркалось. Желтушные фонари осветили парковые дороги.
– У тебя есть некто, живо меня интересующий, – дымок вышел из ноздрей. – Давно искал подходы, а тут объявился ты, спасибо Курочке.
– Кто же?
После недолгой паузы Иван назвал имя. Я в изумлении раскрыл рот:
– Не пон…
– Неприемлемо? Думал, у вас всё обсуждено, существует договоренность.
– Не пон, ты сейчас на полном серьезе?
Так, Андрюша, спок! Не нападай на додика. Возможно, Ване присущ особый тип юмора, как в моей эпохе, и меня пытаются по-жесткому забайтить. Не гони на него волну, так как слишком многое зависит в эти минуты.
– Если невозможно, то тогда разговор окончен, – потухшая сигарета полетела в урну.
Он сказал всерьез. Сгорю со стыда.
– Стой, стопанись. Иван, я же правильно тебя понял?
Мой собеседник хитро улыбнулся.
Мне остается только согласиться. Ревности тут не место, так как изначально обусловились о взаимной свободе. Весь раскрасневшийся от непонятных чувств, я без слов подал согласие. Намека оказалось достаточно. Иван обещал на днях попытаться решить мою просьбу:
– Пойду домой. Чемодан предстоит собрать. Раз состоится командировка в Берлин, то подготовлюсь ко всему заранее. Будь на связи.
Кринж! Он шел и растворялся в темноте, а я всё ещё находился под глубочайшим впечатлением.
Лира будет в шоке, если узнает о нашей сделке.
