Глеб Ковзик
Родная партия
– И ни одной женщины, надо же, – отметил я вслух.
Курочка заулыбался от моих слов. Ну да, ему не понять. В мое время женщин во власти было побольше, чем в 1985-м. А тут сплошной сосисочник. Удивительно, что и для меня это выглядит вычурным, и для Курочки; но я удивлен от того, что женщин в правительстве нет, а Сережа словил удивление от того, что я обратил на это внимание.
– Проблемы жизни затрагивают и волнуют молодежь не менее остро, чем старшие поколения, – продолжал Горбачев читать по бумажке. – Со всем жаром юности она встает на бой за социальную справедливость и подлинную свободу, за то чтобы блага земли, блага цивилизации были доступны всем, чтобы исчезли из жизни человека и человечества – насилие и расизм, неравноправие и угнетение, милитаризм и агрессия. Мир завтра, мир грядущего века – это ведь ваш мир, дорогие друзья. И то, каким он будет, во много определяется вашими сегодняшними помыслами и делами.
Я вдруг задумался над этими словами. Правда ли это? Нет. Горбачев лукавит. Последний раз молодежь громко сказала свое слово в 1968-м. А в СССР молодые осознанно пойдут говорить только к самому концу страны, и то совсем чуть-чуть. Куда больше молодежь слышалась в молодой России, но тоже ненадолго.
Но и не только в этом Горбачев исказил правду. Я гляжу на трибуну, и даже с такого расстояния вижу седину правительственных голов. Михаил Сергеевич тут ещё относительно молодой, и Ельцин с ним одногодка, кажется. Одни старики. Старики управляют советской страной, старики размышляют о социализме, коммунизме, марксизме и будущем. Нашем будущем. Не только их завтрашний день, но и наш.
Громко вздохнув, я закрыл глаза, пытаясь найти успокоение. Речь Горбачева продолжалась, а мне всё было не по себе, всё били в разум эти слова. Справедливость и свобода, блага, неравноправие, угнетение, милитаризм… Словно не прилетел из 2028-го. Кто я? Точно ли попаданец? Правда ли ушел в другую эпоху? Много красного цвета, но речи такие же громкие, воодушевляющие или припугивающе напоминающие об угрозах человечеству. Шарики, цветочки, горячие слова. Я, двадцатилетний чилгай, в теле тридцатилетнего комсомольского номенклатурщика, слушаю двуличную речь. Она красивая, она правильная, разумная и идейно верная, но вижу же, что всё не так.
Всё не то. В этом и должна быть перемена? Только ли в стариках дело, Андрей? Или молодежь тоже будет косячить? У молодых тормоз в нужном месте не всегда работает. Как много вопросов.
– Ты о чем так задумался? – спросил Курочка.
– О будущем. О том, всё ли на своем месте. Правильно ли то, что мы видим.
– Ты точно в генералы метишь!
– В маршалы, Курочка, в маршалы.
– Но не рановато ли стал промышлять такими размышлениями?
– А когда будет не рано?
– Сейчас как раз вовремя об этом думать. Помнишь, ты говорил в “Праге”, что намечаются перемены.
– Ну, говорил, – нахмурившийся Курочка слегка кивнул.
– Так вот. Мы можем стать этой переменой. Ты, я, Ваня, который угнал в ГДР, и Коля, которого обязаны вытащить из беды. Он нас спас, всё утаил, а сел в СИЗО поневоле. Да даже Лира с Татьяной тоже станут переменой.
– Как-то глобально звучит… – лоб Курочки совсем сморщился. – Бежишь впереди поезда.
– Ваш форум проходит в год сорокалетия разгрома гитлеровского фашизма и японского милитаризма, окончания Второй мировой войны – самой кровопролитной и жестокой войны, – голос Горбачева сильно акцентировал следующие слова – После неё осталось столько страданий и горя, что они сказываются на жизни вот уже нескольких поколений, настоятельно требуют от нас не допустить повторения такой беды. Не забудут народы и то, что сорок лет назад мир содрогнулся от первого атомного взрыва.
– Ты бы хотел жить в другом мире? – внезапно спросил я Курочку.
– Смотря в каком.
– В честном. Справедливом. Лучшем.
– Ты как юный коммунист заговорил, честное слово.
– Значит, не хочешь?
– Я верю в то, что человек в некоторых вещах неисправим, – ответ Курочки показался мне честным. – Понимаешь? Можно ли полностью поменять мир, если человек останется неизменным в чем-то?
Эти слова ещё больше погрузили меня в раздумья. Сережа точно не коммунист. Его вера в человека другая. Более реалистичная? Кто ты, Сережа? Взглянуть бы на твои идеи, познать их.
– А я хочу жить в другом мире, – признался Курочке. – В таком, где справедливость будет для всех, а будущим поколениям не будут страшны наши тревоги. Мои тревоги…
– С коммунистическим приветом! – усмехнулся друг, и кудри на его голове заигрались как пружинки.
В подобном споре с другим понимаю, кто я есть как человек, чего хочу от будущего, каким его вижу. Как много ещё непонятного, и как много я не понимал, находясь в окружении зумерской политоты.
Лужники аплодировали Горбачеву. Фигура закончила читать речь, а мои руки громче всех захлопали. За будущее.
Глава 21. Paix et parcs
Федосов недовольно выслушал мои слова о смене решения. Ну ничего, смирится. Ломать рабочую схему не стоило.
– Полагаю, вы знаете, ради чего так боретесь, – сказал он мне на прощание.
– Я борюсь за четкое исполнение партийных решений, Владимир Иванович. Если бы в партии и комсомоле все четко исполняли принятые постановления…
– Со стороны, Андрей, ваше поведение больше напоминает саботаж и волюнтаризм. Не сочтите это грубым обвинением. Простой факт.
Я пожал плечами. Правда пока что за мной, и Федосов это понимал. Сумев в очередной раз перетянуть Мишина на свою сторону, мне удалось держаться на дороге победителя. Теперь осталось только получить результат.
Группа парней и девушек вступила в полемику с иностранцами. Как и предполагалось, вопросы в условиях предполагаемой свободы действительно быстро приняли угрожающий для коммунистов характер. Например, почему партия одна, почему людям нельзя быть не-коммунистом, чтобы достичь хоть каких-то высот в политике, угрожает ли Москва миру, имея столько ядерного оружия в Европе…
Товарищам я подсказал, как можно экологично дискутировать в их случае. Эстонец Лембит мягко пытался ткнуть меня в правду, которую прекрасно знал сам: “Что, опять спорить с ними, что их Запад скоро сгниет?”
– Нет, Лембит, не так надо смотреть на задачу.
– А как же тогда? Советская Эстония сорок лет так говорит…
– У вас задача – объяснить им, что мы взаимосвязанные люди. То есть, не веди диалог на конфронтацию, а покажи пути совместного решения проблем. А то, что у нас есть затруднения, и так ясно. Доказать обратное, я считаю, будет сложным, – подумав секунду, захотел добавить. – Или даже ненужным.
– То есть, мне не следует утверждать, что их строй плохой, негодный и заведомо проигрышный в историческом соревновании социализма и капитализма?
– Думаю, что стоит говорить про то, как все мы оказались в затруднительном положении. Как экология становится общей площадкой для кооперации.
– Это что же, Андрей Иванович, конвергенция? – Лембит словно специально называл меня по старому отчеству. – Помнится, в нашей горячо любимой стране есть один интеллектуал, из прогрессивных ученых, кто выдвигал идею конвергенции.
Я не понимал его намека, да и времени совсем не осталось. Чтобы не втекать в ползучую полемику с эстонцем, предложил ему действовать свободно по отношению к триаде идей, которые я выдвинул. Если хочет, может дополнять эти идеи, если же нет, то пусть повторит их и подтолкнет иностранцев к дискуссии.
– Вы необычный комсомолец. Если приедете в Эстонию, то позовите меня на кофе.
– Конечно. Но сначала фестиваль и свободная трибуна, Лембит. Мы должны показать высокий уровень полемики.
Я стал серьезно опасаться эстонца. Он нелоялен советской власти, это факт. Его устраивает сейчас конъюнктурная роль, но придет зрелый год перестройки, когда гласность окажется прочно вошедшей в общественную жизнь, и от коммуниста Лембета не останется и следа. Это заслуживает понимания, а не осуждения. Но сейчас мне нужен верный Лембит, на которого можно положиться.
За ходом дискуссии наблюдали, помимо обычной аудитории зрителей, я с Федосовым и Курочкой. Несколько человек советской наружности присели рядом. Судя по мрачным, невыразительным и недовольным лицам, это были особые наблюдатели. Либо от партии, либо от КГБ. Спецслужбе точно будет интересно узнать, что рассказывают на таких платформах. Хотя, осмелюсь предположить, агенты КГБ заполонили весь фестиваль.
Нет, у меня не развилась мания преследования. Мне ведь есть за что не любить чекистов – из-за своей привычки перепроверять всё нестандартное я оказался внезапно под прослушкой. Попытка, правда, не удалась, так как агент сдал их с потрохами. Кстати, надо бы навестить Леонида, совсем забыл про него. В общем, от излишней заботы к КГБ у меня закономерное предостережение.
Кроме того, советский строй любит перестраховываться. Международное мероприятие в столице, иностранцы на улицах, разговоры идеологически фривольные… Иностранная молодежь тем более охотно говорит на радикальные темы. Да любой молодой человек больше настроен на перемены, в том числе глобальные. Я бы на месте власти испугался.
Впрочем, я и есть власть, а без пяти минут власть подлинная, партийная. Для СССР в 1985-м должность в ЦК КПСС практически абсолютная высота. Сидя возле круглого стола, всматриваясь в своих и чужих, участвующих в дискуссии, я невольно ушел в свои мысли.
Да, этот момент поистине настал. Всех удалось перебороть. Много дров наломал, везде кринжа навалил, но советские люди отнеслись ко всему чуть более стоически, чем я ожидал. Сижу и смотрю, как воплощается мой билет в будущее. В моем представлении ведь как было: за любой косяк либо лагерь, либо расстрел, либо бомжевание с подработкой дворником. В годы учебы мне доводилось изучать биографии диссидентов, которые попали под жернова “нелетальных” репрессий. Таких выкидывали из нормального места работы, не печатали, лишали партбилета, словом, “выключали” из реальной жизни, принуждая досуществовать положенный физиологией срок в статусе маргинала.
Но нужен ли мне этот момент? Нужна ли эта власть, это будущее в красных флагах с серпом и молотом? Если говорить про сегодняшний день, то экзистенциально точно. Бронь от КГБ дает только партийная должность, а уж в ЦК КПСС комитетчики точно не полезут. Ну, шанс у них минимальный, я думаю. Может, кто-то и сотрудничает в минимальных формах, по линии надзора за органами правопорядка, через парткомы в самих организациях, но чтобы открыто преследовали партийных – нет, это невероятный сценарий. Запрет на оперативно-чекистские мероприятия в отношении партийных работников мне известен, им и хочу воспользоваться. Не говоря уж о том, что их присутствие рядом со мной, да ещё в качестве негласного наблюдения, серьезно осложняет попаданчество. Я и так тут бегаю как подкинутый в самое сердце коммунистической страны иностранный шпион. Чудачу, говорю не как советский человек, хотя понимаю местных, сменил повадки и так далее. Всё это неизбежно навело бы на мысль о проверке.
Снова и снова я спрашиваю себя: “Ты уверен? Ты справишься? Ты готов принять такую роль? А ответственность?” Как историку мне более чем понятны возможные последствия. Любая интервенция порождает множество новых, прежде не предполагавшихся сценариев. Реформирование СССР по новому сценарию – это тоже интервенция. Прямо сейчас я сделал интервенцию, и ребята вроде Лембита исполняют миссию, прежде не существовавшую.
– Взгляните на те преимущества, что дают нам, в Советском Союзе, концепция планируемого города, – Лембит давил на француза спокойствием и упертостью. – Мы легко внедряем новые достижения на уровне микрорайона. Взять хотя бы Москву, в которой вы сейчас проводите прекрасное время…
– Я не понимаю, к чему вы клоните, – француз запротестовал. – Ближе к делу.
– Мы считаем, что в мире недостаточное внимание уделено проблеме озеленения. Деревья легкие города, они затеняют улицу и понижают температуру. Заботясь о природе, мы заботимся о людях. Здоровый город – здоровые жители.
Аудитория отреагировала хлопками.
– Вы хорошо описываете решение проблемы. Допустим, мы согласимся на это. Но как можно проверить, что вы, советские люди, стали жить лучше с помощью этих изменений? Как понять, что в вашем крупном городе разбили новый сад или парк? Ведь приехать иностранцу в СССР можно, а вот свободно посещать разные места – это задача невозможная.
Интересный вопрос, подумал я. Страна ведь закрытая, контроль и надзор повсюду. Условный Майкл или Луи не смогут взглянуть на новый парк. А в пропаганду среднестатистический европеец вряд ли поверит – после 1968 года к СССР отношение исключительно плохое.
– Да, у нас есть туристические города, а есть города, в которых пока что не на что смотреть, – парировал эстонец.
Француз едко засмеялся, но Лембит занял жесткую оборону:
– Но ведь и у вас туристы не ездят по всем городам. Не все города привлекательны. У нас, в СССР, есть возможность быстро организовать новаторскую идею, воплотить её в жизнь. Скажем, освободить небольшое пространство от жилья и индустрии, посадив в нём деревья.
– Так разве это новаторство? Возвести новый парк в каждой столице мира.
– А разве нет? Словно в “Монд” об этом пишут ежедневно.
– Если это непрактично, несвоевременно и неактуально, то зачем об этом писать.
Лембит включил вежливого северянина, тактично сопротивляющегося.
– Стало быть, по всей видимости вы не такой прогрессивный Запад, как мне думалось, – сказал он французу с явной нотой холода.
Наблюдающая публика перестала шуметь.
– В каком смысле? Я же прямо указал на причины…
– А тот факт, что прогрессивной молодежи может быть виднее, чем застарелым редакциям французских газет, до вас не доходит? Что наши идеи могут быть более полезными, чем устоявшиеся мнения.
– Вы отходите от темы…
– Я никуда не отходил. Сижу прямо перед вами.
Смешок в зале.
– Вот мы, в Советском Союзе, способны реализовать идею с новым парком. Она нам кажется прогрессивной. Я был бы только рад, если б в Таллине расцвел маленький и уютный зеленый уголок.
– Мы бы тоже могли себе такое позволить, с чего вы вообще взяли, что мы не можем это сделать?
– Но ведь вы так сопротивляетесь…
Француз пошел на эмоции, а эстонец брал его незаметными уловками.
– Я не сопротивляюсь. Я всего лишь считаю, что есть более серьезные проблемы, чем те три предложения, что вы сделали.
– Париж действительно чист и свеж? Или дыхание города и вода из Сенны оставляет желать лучшего?
– Проблемы есть, но…
– Вот видите. А говорите, что не актуально.
Снова смешок в зале.
– Ну что значит актуально? Вы утверждаете, что экологию можно спасти одними парками, сбора пластика и перевода дорог из класса автомобильных в пешеходную? Но это же сюр, паллиатив, просто пустая трата времени! – француз распалился. – Мишель, ты это слышал? Советские люди считают, что мы спасемся парками и зонами без автомобиля! Что дальше? Коммунистический дефицит? Предложите нам строить коммунизм во Франции?
– Ни слова не обмолвился о коммунизме. Если вы считаете себя прогрессивным человеком, то должны поддержать наши идеи, предложенные в “Свободной трибуне”. Если же нет…
“Давай, Лембит, дави его! – кричало у меня в голове. – Ловко веди его в ловушку”
– Я скажу вам, товарищ, какие проблемы действительно вредят экологии, – француз перешел в жесткое наступление. Он поправил длинные волосы за уши, принялся назидательно тыкать пальцем в стол. – Во-первых, экологии вредят заводы. Именно завод создает вред, а не город с транспортом. Во-вторых, пластик лишь продукт, который производят корпорации. Нужно бороться не с пластиком. Нужно бороться с корпорациями. Во-третьих, капиталистическая деятельность сама по себе эксплуатирующая природные ресурсы. Вред наносит капитализм. Но! И коммунизм тоже.
Шум в зале. Серопиджачные рядом напряглись. Федосов держался скромно, видимо избегая каким-то способом всплеск эмоций.
– Я продолжу мысль, не мешайте. Мишель, помолчи! – француз цыкнул на своего напарника. – Коммунизм тоже вредит. Вы добываете столько нефти, газа и металла, кормя капиталистов Европы и Америки. Разве это не так? Всё именно так. Коммунизм стал материальной базой для капиталистов. Вы поддерживаете разрушение природы.
– Позиция Лембита слабеет, – тихо шепнул в ухо Федосов.
– Дайте ему отыграться.
– Я дам, конечно, но плохой результат не даст вам шансов на успех…
– Дайте отыграться Лембиту.
Эстонец выслушал, что-то записал в блокнот и едва заметно кивал. Затем он пустил ответный ход.
– Вы говорите интересные вещи. Я не соглашусь со многим из них, но в знак уважения к вам признаю за вами возможную правоту, – этот жест заметно ослабил эмоциональность у француза. Его лицо заметно разгладилось. – Например, в нашей Эстонии есть месторождения, которые я хотел бы оставить в целостности, для будущих поколений. Сейчас их добывают не экологично.
Серопиджачные ещё сильнее напряглись.
– О чем это он? – озабоченно посмотрел на меня Федосов.
– Я не знаю, – ответил как можно расплывчатее.
– Что? Вы не согласовали инструкцию?!
– Зачем? Я доверяю своим людям. Да и лишний контроль сковал бы инициативу.
– Вы подставляете целое Советское государство под репутационный урон.
– Преувеличиваете.
– Если Лембит сядет в лужу, если в его речах найдут дискредитацию социализма и политики коммунистической партии, нам всем не избежать беды.
– Пожалуйста, дайте защитить ему это самое государство самостоятельно. Эстонцу виднее, что у него творится в Эстонии. Логично?
Федосов в злобе замолчал. Я продолжил слушать.
– Но в будущем наши ученые смогут разработать нужные технологии, чтобы добывать этот фосфор безопасно для окружающей среды. А теперь к моим предложениям, которые вы эмоционально отвергаете с порога. Вы утверждаете, Жан, что прогрессивнее нас. Позвольте заметить, что я предлагаю прогрессивные решения, от которых вы отказываетесь. Я согласен с тем, что корни проблемы глубже, и что такими способами, как сбор и утиль пластика, возведение новых садов и парков в городе, а также создание безавтомобильной зоны, от экологических угроз не избавиться. Но я же предлагаю вам решения, которые можно реализовать здесь и сейчас. Их легче сделать, особенно совместными усилиями. Я предлагаю мост дружбы, если так можно выразиться. Вы делаете что-то совместно с нами, и тогда молодежи будет легче не только жить, но и претворять в жизнь новые идеи. Шаг за шагом изменяя будущее, в котором предстоит жить.
Аудитория вглядывалась в фигуру Лембита: сухощавый молодой эстонский юноша в толстых очках и в черном пиджаке, под которым виднелась клетчатая жилетка, создавал впечатление не сколько молодого и горячего полемиста, сколько сведущего в данных вопросах ученого. Это играло ему на руку. Постепенно разрядились тонкие хлопки. Нужно действовать.
Я резко встал и прокричал:
– Мир рабочим! Парки горожанам! Paix et parcs! Paix et parcs!
Зал загорелся от аплодисментов. Всё внимание на Лембита. Француз растерялся и вынужденно захлопал в ладоши. Его напарник окончательно сдулся. Лембит пытался вставить слово, но шум аплодисментов смешался с криками
– Paix et parcs! Мир и парки!
Федосов расслабился только тогда, когда француз пошел на мировую, заговорив о конструктивном диалоге и хорошей мысли о кооперации дел.
– Возможно, вы были правы. Некоторая свобода действий убедила французов в искренности, – сказал он мне, когда мы вышли из зала. – И ваш жест тоже впечатляющ. Жаль, наши товарищи, сидевшие рядом, не оценят такой поступок. Всё-таки заведующий отделом пропаганды ЦК ВЛКСМ, а кричит как простой агитатор.
– Думаю, для нас всех это будет урок. И теория не должна расходиться с практикой. Я должен понимать, о чем говорю в собственных речах, к чему призываю и о чем прошу слушающих людей. Практика очень важна.
– Мне нужно поговорить с Виктором Максимовичем. Сообщу, что всё прошло отлично.
Я направился в комнату для перекуса. Пока заедал бутерброд с колбасой и сыром, ко мне приходили разные мысли. Гордость за себя сменялась чувством тревоги. Вроде всё получилось… Но что будет дальше? Как всё получится?
Темнокожая девушка тараторила на французском, а затем вставила Paix et parcs. Тут же с коридора послышался этот лозунг. Ушло в народ. Отлично. Если в столицах ведущих государств мира возведут новые парки, то это будет уже хоть какой-то успех.
– Андрей Григорьевич? – Татьяна подошла ко мне с листком. – Вас вызывает Егор Кузьмич Лигачев.
– Не Мишин? – удивился я, проглатывая последний кусок бутерброда. – Ну хорошо, пойдемьте.
– И возьмите вот это. Сказали, чтобы передала записку.
Мы шли по коридору. Я раскрыл клочок бумаги. На нем только одно слово:
– Соглашайся. Соглашайся? На что соглашаться-то?
Татьяна пожала плечами.
– Не знаю, не читала.
– От кого записка хотя бы?
– Виктор Максимович просил передать, – Татьяна вдруг занервничала. – Но мне следовало утаить личность. Пожалуйста, пусть всё останется в тайне.
– Конечно.
Вот и дверь кабинета, где отдыхают секретари ЦК. Лигачев за ней. Татьяна вежливо отклонилась и исчезла. А я остался один. Тревога росла ежесекундно, и клочок бумаги в руке промок.
