Олег Механик
Осколок белого бумеранга
17
Так и случилось. Уже через неделю после возвращения в Россию я выкатил из салона BMW серебристого коня марки R1200. Конь был в сто десять раз мощнее своих собратьев и имел шесть скоростей. Два вечера я неспешно катался по нашей деревне, привыкая к своему жеребцу, мягко пришпоривая его чуть поддавая газа. Бумер был несравним с Моциком. В отличие от вечно больного, неказистого, да ещё и хитрого Моцика, он был поистине мощным, элегантным и умным. Он легко набирал скорость и почти без моей помощи входил в крутые виражи. К концу второго дня я стал ощущать себя одним целым с этим чудом немецкой техники, может быть благодаря тому, что и сам частично состоял из качественного немецкого железа.
На третий день обкатки жеребца я уговорил Михалыча прокатиться со мной. Конечно мне нужна была Женька, но Михалыч категорически запретил катать свою дочь пока не будет уверен в том, что его ополоумевший зятёк умеет водить мотоцикл. С будущим тестем я не стал церемониться и пустил Бумера во все тяжкие. Я выехал на Рублёвское шоссе и дал газу, так что Бумер взвыв, чуть не вылетел из под нас. Набирая скорость, я чувствовал как объятия Михалыча становятся всё крепче. Он о чём-то причитал там сзади, но мне было не до этого. Мы летели по платной магистрали, и не было такой силы, которая могла бы остановить меня и моего Бумера. Не доезжая МКАда я сделал крутой разворот и помчался назад. Это было частичным помешательствам. С одной стороны я понимал, в какой панике находится этот немолодой человек вцепившийся в мою куртку и представлял, что ожидает меня по прибытии, но не мог ничего с собой поделать. В этот момент я не знал кто кем управляет я Бумером, или он мной. Наконец мы подкатились к раздвижным воротам нашей резиденции. Бумер вздрогнув замолк, а я сидел, боясь обернуться назад, ведь только сейчас ко мне вернулся рассудок.
– Ну ты и долбоёб, Сашка! – услышал я за своей спиной. Обернувшись я увидел, как Михалыч соскочил с мотоцикла и пошатываясь идёт в сторону дома. На ходу он сорвал шлем и бросил его в сторону.
– Тебе, блядь, лечиться надо! Чтобы завтра этого мотоцикла здесь не было. Ладно тебе на себя по хуй, я то тут причём? – Он говорил это не оборачиваясь всё увереннее направляясь к дому по грунтовой дорожке.
– Иван Михалыч, вы же сами хотели убедиться, что я умею ездить. Убедились? – я улыбаясь ковылял вслед за будущим тестем.
– Убедился! Убедился что ты долбоёб! – он обернулся ко мне, и злоба и недовольство на его лице стали мгновенно таять при виде моей улыбки.
– Михал Иваныч, может по сто грамм тяпнем, а то вы чё то не на шутку разнервничались.
– А ты не думал, дурья твоя башка, что меня может инфаркт хватить?
– Да какой инфаркт, Иван Михалыч да на вас ещё… – я чуть не сказал «ездить нужно», но вовремя остановился. – Да вы же здоровы как бык! Ну извините, если переборщил!
Михалыч бурча направлялся через холл напрямик к своему кабинету, а это означало, что предложение выпить было принято.
18
Несмотря на фиаско, которое я потерпел в глазах Михалыча и его строжайший запрет катать Женьку, уже через два дня она сидела сзади и крепко обхватывала меня вокруг спины, в то время как Бумер, рыча тащил нас по МКаду, зигзагами виляя между плотных рядов машин. Теперь уже я лично отвозил и забирал её из института. Она тоже влюбилась в нашего Бумера и даже призналась, что в момент быстрой езды испытывает удовольствие сродни сексуальному. Это сказалось на наших занятиях любовью, которые стали более разнообразными и темпераментными. И здесь, получается, мой жеребец пришёлся впору. В один из августовских выходных мы решили рвануть в путешествие.
– Куда поедем? – спросила Женька, усаживаясь сзади на Бумера.
– куда-нибудь подальше! Куда глаза глядят!
Глаза почему то глядели на юг и в итоге мы, вырвавшись на Рязанское шоссе помчались по трассе. Мы выехали из дома ещё затемно и встретили рассвет прямо в дороге. Я никогда не забуду этот рассвет. Красное солнце, едва появившись из-за светлеющего горизонта, расплескало золотистый свет по кукурузным полям, верхушкам деревьев. Красное золото бликовало на рябящей поверхности проносящейся мимо реки, ручейком ползло по дороге, растекалось по пластиковому стеклу шлема. Мы летели прямо на солнце. Пробудившиеся слепни и стрекозы очередями лупили по толстой коже косухи, разбивались о шлем, превращаясь в зелёные водянистые лепёшки.
– С добрым утром! – орал я, солнцу, пытаясь перекричать Бумера и со свистом врезающийся в меня поток свежего утреннего воздуха.
Женька прижавшись шлемом к моей спине, тоже что-то восторженно кричала. Всё сливалось воедино: восторг от полёта, энергия пробуждения всего живого и льющееся сверху золото. Солнце ещё не успело достаточно приподняться над горизонтом, как уже стало жарко. Переехав мостик через небольшой приток Оки, я свернул на первом же повороте и поехал по грунтовой дороге вдоль берега. Я хотел найти пляж, или место, где можно будет искупаться. Ехать долго не пришлось, и вскоре я пустил Бумера вниз с пологого склона к узкой песчаной полоске, которая тянулась вдоль берега.
– Искупаемся? – предложил я Женьке, лишь только Бумер замолк.
– Не рано? Вода наверное ещё холодная…
– Я хочу сейчас, пока не жарко и нет ещё никого…
– Ну давай!
Я любовался, как она снимает шлем, из под которого гроздями выпадают каштановые пряди. Её глаза искрились, горели на солнце.
– Давай голышом! – я быстро скинул облепленную дохлыми слепнями косуху, футболку, немного пришлось повозиться с джинсами (протезы ещё не особо меня слушались), а потом уже и трусы и побежал к воде. Тут же вспомнилось это детское ощущение, когда заходишь в воду и ступнями ног ощущаешь её прохладу. Странно, но сейчас я поймал что то сродни тому забытому ощущению, хотя мои стальные ступни не могли ничего чувствовать.
– Тёплая! – крикнул я Женьке, повернув к ней голову.
Она на секунду застыла в недоумении, с наполовину снятой футболкой на поднятых руках, но потом продолжила раздеваться. Наверное хотела спросить о том, как я мог определить, что вода тёплая, но потом вдруг передумала. А я так и застыл, рискуя свернуть себе шею. Солнце превратило Женьку в позолоченную скульптуру с идеальными формами, она превратилась в одну из тех золотых девчонок, которые кружат хоровод вокруг фонтана Дружбы народов на ВДНХ.
– Что не веришь, что тёплая? Ну иди ко мне!
Вода и вправду оказалась тёплой. Мы брызгались, ныряли, барахтались возле самого берега. Женька визжала, когда я хватал её в охапку и кидал в воду. Она была такая миниатюрная и такая бесконечно желанная, что в какой-то момент я не в силах удержаться схватил её на руки и потащил на берег к раскинувшимся неподалёку ивам. Спустя вечность, мы обнаружили себя лежащими в обнимку на примятой траве. Сверху словно полог над нами свисали ветки ив, и было так тихо, словно мы остались одни в этом мире.
– Мы с тобой как Адам и Ева в раю! – мечтательно говорил я, глядя в просвечивающее сквозь ветки ив небо.
– Точно! Давай останемся в этом раю… – тихий шёпот щекотал моё ухо.
– Эх, если бы это было возможно! Если бы можно было остановить время. Но к сожалению, или к счастью, оно течёт, а с его течением изменяются и наши ощущения. Рай, или ад это ведь всё внутри нас…
– Если это так, почему мы навсегда не можем остаться в раю? – тихо шептала Женька.
– Потому что рай неотделим от ада. Там, где есть рай должен быть и ад.
– Опять эта твоя философия, а ведь всё так хорошо начиналось, – она нежно кусает меня за мочку уха.
– Ну ты представь, котёнок, что мы с тобой останемся здесь. Время остановится, солнце будет светить всё так же бесконечно, а мы будем заниматься любовью целую вечность, а потом ещё вечность, и так будет всегда…
– Ну и что? Я например ничего плохого в этом не вижу. – я щекой чувствую её довольную мечтательную улыбку.
– Просто невозможно само то, что солнце стоит на одном месте, у меня стоит без перерыва на обед и сон, и ты тоже неутомима и всегда меня хочешь. Наверное, вся прелесть момента в том, что он когда – нибудь заканчивается и больше уже такого не будет. Будет другой, следующий и мы надеемся, что он будет ещё лучше. В этом и есть рай.
– Саша, мне кажется, что сейчас ты занимаешься любовью с моими мозгами… – Она приподнялась на локотке и я увидел её покрасневшее от загара лицо, жадный блеск глаз и спутанные, ещё влажные волосы. – Теперь я хочу есть!
– А я вот захотел ещё!
Я снова притягиваю её к себе и страстно впиваюсь в эти вкусные, пахнущие мёдом губы.
19
Лето выдалось на редкость жарким. Стояла уже середина августа а светило неутомимо поджаривало всех нас, даже не думая сдаваться.
Все предварительные приготовления к свадьбе были завершены. Ресторан был заказан, список гостей составлен и разослан, шикарное розоватого оттенка платье и кремовый смокинг висели, ожидая торжественного дня, когда им суждено покрасоваться в свете, единственный раз. Вся первая половина августа была наполнена приятной суетой. Я не слазил со своего Бумера, бесконечно мотаясь по магазинам, встречам с музыкантами, тамадой, по своим точкам, а так же по бесконечно появляющимся мелким вопросам. Михалыч, вдохновлённый моим примером, тоже заболел мотоциклами. Пока только заболел, потому что больше присматривался и приценивался к новым моделям, а на Бумера боялся даже сесть, хоть я ему неоднократно предлагал уроки вождения.
Время неслось с бешеной скоростью, яркие солнечные дни мелькали, проносясь мимо, как дорожные столбики мимо колёс моего Бумера. Я был на пике. Наконец то всё стеклось, собралось в одной точке. Всё, о чём я мог только мечтать. Я любил, и был любим, я стал успешным предпринимателем, я встал на свои ноги, я оседлал своего Бумера. Мой любимый серебристый жеребец. Я летел на нём из ювелирного магазина, когда всё случилось. Помню, на удивление свободное движение по Садовому кольцу, я иду по крайнему левому ряду, обгоняя длинную вереницу машин. В кармане косухи коробочка с двумя обручальными кольцами. В голове одна мысль: а вдруг Женькино не подойдёт, у неё какой-то размер нестандартный, хоть и делал по её старому кольцу, но всё таки…
Солнце до сих пор жарит, хоть уже вечер. Я целый день на ногах и мне хочется быстрее оказаться дома. Принять душ, пообедать вместе со своей любимой семьёй в саду, под прохладной сенью лип, а потом уединиться с Женькой, как это бывает каждый вечер с того самого дня…
Впереди, рядом с отбойником появляется белая точка, которая несётся прямо на меня, стремительно разрастаясь в размерах. Вместе с белым разрастающимся пятном, в груди растёт боль, становящаяся нестерпимой. Я давлю на тормоз и Бумер встаёт на дыбы. Последнее, что я успеваю увидеть, опрокинувшееся перевернувшееся небо. Но перед этим я увидел ещё кое – что: маленькую с чёрными пуговками глаз и небольшими изогнутыми рожками мордочку белой козы.
20
Уже в который раз я открываю глаза и вижу вокруг себя больничные стены. Опять этот запах дезинфицирующих средств, чувство лёгкого дискомфорта в запястье, куда воткнута игла с капельницей, тонкие трубочки в носу, из за которых трудно дышать, знакомый протяжный писк. Одинокая небольшая палата, похожая на ту, откуда меня забирал в последний раз Михалыч.
Что же на этот раз? Что случилось там на дороге? Мне тут же вспоминается, белое пятно и вставший на дыбы Бумер. Это была авария? Я осматриваю своё тело и не вижу никаких повреждений. Только вот протезов почему то нет. Что чёрт побери случилось? Рядом обнаруживаю сенсорный пульт, размещённый на стойке, прикреплённой к кровати. Среди обилия кнопок выбираю зелёную с надписью «Сестра» и давлю на неё. Сестра в белом брючном костюме, марлевой шапке и закрывающей пол лица маске тут же вырастает в дверях.
Я пытаюсь приподнять голову, чтобы задать ей уточняющие вопросы по поводу моего здесь нахождения, но она, вытянув руки вперёд, скользит ко мне по кафелю.
– Нет нет, никаких движений. И постарайтесь пока не разговаривать. Сейчас я доктора позову. Убедившись, что я успокоился и не собираюсь буянить, она нажимает кнопку на этом же пульте. В ожидании доктора, она молча пикает кнопками прибора, который видимо с заданной скоростью пускает по моим венам какие-то лекарства.
Почему здесь такая идеальная чистота! Это не похоже на травматологию. Но что тогда? Неужели это то, о чём я старался не думать в последнее время?
Маленький, седой, но совсем не старый доктор, уже через минуту после своего появления, подтвердил все мои опасения. Сохраняя полное спокойствие, металлическим ровным голосом он зачитывал мне приговор. Я смотрел на его вытянутое в очках с золотистой оправой лицо, равномерно шевелящиеся губы, но не слышал, что он говорит. Мне было достаточно первых фраз, объясняющих, где и почему я оказался. Дальше всё что он говорит уже не важно. Важно другое…
– Сколько времени у меня осталось? – говорю я, совсем, не обращая внимание на то, что доктор мне что-то объясняет.
Он замирает с открытым ртом на одну секунду, а потом резко меняется в лице. Он словно сбросил бездушную маску и теперь довольно мило и тепло улыбается.
– Этим временем управляют другие инстанции, – он направляет палец в белый потолок. – Только там могут сказать сколько. А я могу только предполагать, ссылаясь на свой богатый опыт. Без операции очень мало.
– А с операцией?
– В случае удачной операции, можно дожить до глубокой старости. Бывали случаи, что осколки из сердца извлекали, и люди до сих пор живут.
– А какова вероятность благоприятного исхода?
Я замечаю, что доктор мнётся, опасаясь отправить меня на тот свет раньше времени.
– Доктор, Вы говорите всё, как есть. Поверьте, мне не страшно, я был к этому готов. – пытаюсь его успокоить.
– В наших условиях процент минимален. В Европе и Америке, процент чуть выше.
– Ну уж нет, если помирать, то здесь, на Родине, – я пытаюсь улыбнуться.
– Ваш тесть рассматривает вариант операции за границей, только вот сама транспортировка, перелёт…
– Вот и правильно, нечего там рассматривать.
Тесть, мой тесть. Мы ведь так и не успели… Ещё какие то несколько часов назад все мои мысли занимала подготовка к свадьбе, а сейчас…
– Он…они были здесь? – у меня внезапно пропал голос, и эту фразу я произношу шёпотом.
– Да они в больнице со вчерашнего вечера. Только сюда никого не пускают, здесь карантин.
– Да бросьте вы, док. Вы же знаете, что это мои последние часы. Могу я это время провести с дорогими мне людьми?
– К счастью, а может быть, к сожалению, они так не думают, поэтому соблюдают все требования санитарной безопасности. Дорогие вам люди готовы пойти на всё, чтобы вас вытащить.
– Но мы – то с вами знаем, док, что это не под силу даже очень любящим людям. Если там так решили… – теперь уже я пытаюсь приподнять вверх палец, насколько позволяет примотанная к кровати рука.
– Хорошо, я постараюсь провести их в отделение. Что же касается наших с вами дел, операция планируется на среду, это через четыре дня. Дольше ждать нельзя, а к тому времени , я думаю, мы успеем подготовиться.
– Значит четыре дня? – я грустно улыбаюсь и перевожу взгляд на белый потолок с маленькими жёлтыми кружочками светильников.
21
Я не отвожу от неё глаз с того самого момента, когда она вместе с Михалычем ворвалась в палату. Её красные от недосыпания глаза блестят, и она улыбается в ответ на мою улыбку. Она не знает, или не хочет знать. Вот Михалыч знает всё, и не может даже улыбнуться, ну хотя бы для вида. Он бледный, как мел сидит в углу палаты и водит вокруг отрешёнными глазами, прячущимися за запотевшими стёклами очков. Он наблюдает за нашей с Женькой беседой. Она пытается шутить, но это получается как то нескладно, невесело. Я улыбаюсь во весь рот, смеяться нельзя, а то ещё чего доброго загнусь прямо на глазах у своей любимой женщины. Она снова что-то рассказывает, болтает без умолку, видимо пытаясь этой болтовнёй заглушить подступающую боль, наваливающуюся черную тоску, а я не отвожу от неё зачарованных глаз. Я пытаюсь впитать в себя всю её, мою маленькую кудрявую невесту, так и не успевшую стать женой. А может это и к лучшему? Она останавливается на полуслове.
– Что? – говорит как будто не расслышала моих слов, хотя я просто молчу и глупо улыбаюсь.
– Нет, я ничего не говорил…
– Ты просто так смотришь…
– Ты говори, говори…пожалуйста говори… – я пытаюсь проглотить подкативший к горлу комок. Нет, мне нельзя сейчас раскисать ни перед Женькой, ни перед собой. Один процент ведь тоже никто не отменял. А если даже… Разве есть на этом свете вещи которых нам стоит бояться? Ведь получилось всё, о чём я не мог даже мечтать, когда был здоровым лбом двадцати лет от роду. Только сейчас я начал понимать, что какая – то добрая сила всегда была со мной с самого рождения. Это я не хотел её замечать, а ей приходилось делать всё, чтобы я наконец то стал счастливым. Если бы не вмешательство этой доброй силы, не было бы той мины на узкой горной тропе. Сейчас мне страшно даже подумать, что бы было, если бы я побежал по другой тропинке. Я бы никогда не встретился с Длинным и с Женькой. Ведь наверняка же был другой вариант без взрыва в горах, без наших с Длинным приключений, без второго взрыва, уже в метро. Наверняка этот запасной вариант был серым и скучным. Сейчас я просто не имею права грустить. Впадать в уныние, значит обижаться на то, что даёт мне добрая сила. Если нужно, исполнится один шанс, пусть даже из ста тысяч, а если нет, тогда…
– Котёнок, ты так сильно устала. Приляг ко мне сюда, на плечо…
– Нельзя наверное, – растерянно говорит Женька, но всё равно тянется ко мне ложится, прижимается горячим ухом к моему плечу. Я слышу, как она вдруг всхлипнула.
– Эй ты чего! Давай ка без соплей. – Я хочу обнять её, потеребить за маленький треугольный в конопушках носик, погладить её волосы, но мои руки намертво привязаны к кровати. Всё что я могу сделать, это зарыться носом в её пахнущие чем то сладким и домашним волосы.
Какое то время, мы лежим вот так молча. Я останавливаю время как могу, заставляю его тянуться жвачкой, тугой резиной. Мне нужно надышаться этими волосами, как можно дольше побыть с ней. Михалыч продолжает сидеть в углу, не двигаясь, как неодушевлённый предмет. Скульптура в накинутом на плечи белом халате и больших очках из-под которых непрерывно стекают вниз под ворот сорочки две тоненькие струйки.
Она так устала, что засыпает прямо здесь, на моём плече. Её мозг, который не хочет верить в то, что случилось непоправимое, переключается на спокойный безмятежный сон. Я слышу, как выравнивается и замедляется её дыхание, и она начинает тихонько посапывать. Непрошенные слёзы катятся по щекам. Наверное она сейчас в другой реальности, там где мы вместе и ничто не может нас разлучить. Может мне уснуть прямо сейчас и оказаться там вместе с ней. А может, я и так сплю, и всё это лишь сон? Сейчас я открою глаза и увижу полоску солнечного света, которая пробивается через щель в кремовых шторах в комнату, которая в последнее время, стала нашей общей. Я поверну голову и увижу её, так же посапывающую на моём плече, сладко потянусь и попытаюсь бесшумно встать и одеть протезы, чтобы приготовить ей завтрак, такой, как она любит, просто омлет, кофе и маленькую пухлую булочку намазанную джемом.
Иголка больно втыкается мне в грудь. Я боюсь сделать резкий вдох. Только не сейчас, не когда она здесь. Этот укол говорит о том, что реальность именно здесь и сейчас и другой быть не может. Я нахожусь в палате, на моём плече лежит голова любимой девушки, а на стуле в углу сидит её отец, один из самых лучших людей на земле. Чего же я хочу ещё ждать лучше, чем эта реальность. Страшнее будет, если я вдруг проснусь в своей маленькой серой комнате, там в Тюмени, и пойму, что мне двадцать лет, а я абсолютно здоровый, но уже уставший от жизни балбес.
Ворвавшаяся в палату сестра, нарушает наше тихое умиротворение. Она ругается на ничего не понимающую и хлопающую глазами ото сна Женьку, за то, что та нарушает санитарные нормы, забравшись с ногами на кровать тяжёлого пациента. Ещё она кричит, что вообще то, ей нужно проводить процедуры, а больному вообще – то нужен покой и она вообще – то здесь ответственная, поэтому просит посторонних незамедлительно покинуть палату. Наверное, в другой раз Михалыч с Женькой непременно нашли бы достойный ответ на такой агрессивный выпад, но сейчас они просто усталые, растерянные, ослабленные обрушившимся на них горем люди, поэтому могут только неуверенно извиняться. Я уговариваю их, чтобы они шли домой. Целу̀ю Женьку крепко крепко и обещаю, что завтра мы обязательно встретимся. До операции я точно дотяну, это теперь моя основная задача, но есть ещё одно дело, которое мне нужно успеть провернуть в эти четыре оставшихся дня.
