Станислав Войтицкий
Кто убил Ксению Шумейко?
– «Второе сентября. Сегодня ко мне на прием пришла интересная женщина, назовем ее И. Нечасто я вижу рациональных спокойных людей. Серьезная, вдумчивая, с мужским складом ума – в хорошем смысле. Беспокоится о своем браке и о своем муже. Судя по ее рассказу, поводы для беспокойства действительно имеются. О шизофрении супруга говорить, конечно, сильно преждевременно, но какая-то форма психоза, судя по всему, имеет место быть. В таких ситуациях я всегда советую обратиться к профильному специалисту, но И. настаивает на более деликатном подходе. Она производит впечатление умной и уверенной в себе женщины, не склонной к чрезмерной драматизации. Мне импонирует такой серьезный и рациональный подход, и я решил ей довериться, тем более это в моих меркантильных интересах. Я буду изучать ее мужа под прикрытием семейной психотерапии. Мы не стали откладывать дело в долгий ящик, и уже во вторник, шестого, первый сеанс терапии для пары».
Лена снова пропустила несколько страниц.
– Шестое сентября… Так, здесь неинтересно, вот…
«…И здесь, как замечательный пример неравного брака, стоят И. и К. Уже даже разные фамилии супругов говорят постороннему наблюдателю о том, что этот брак необычный, не такой как у всех. Говорящая деталь – И. не постеснялась сообщить при К., что ей нравится фамилия от первого мужа, нравится, как она звучит. Очевидно, это не стало для него новостью. Но он не выказал какого-либо неудовольствия. Ему безразлично? Неясно. И. подозревала у мужа вялотекущую шизофрению, но я счастлив развеять эти страхи. К. нормальный, психически здоровый мужчина. Почти нормальный. Относится ко мне с раздражением, как и к самой ситуации «психотерапии», но старается это скрыть, соблюдая рамки приличий. Вполне естественно, что стесняется жены. Неудивительно – добавить еще лет пять разницы, и они по возрасту стали бы как мать и сын. Очевидно, что жена в браке доминирует, но мужа это вполне устраивает.
Девятое сентября.
Снова И. и К. Как же поверхностны бывают первые суждения и впечатления! Это мне, неразумному, урок смирения гордыни, взращенной былым удачным профессиональным опытом. Конечно, если принять во внимание, насколько К. адаптировался к своему состоянию, это несколько оправдывает некоторое проявление некомпетентности с моей стороны. У К. сильно выраженная приобретенная дискалькулия, по причине детской травмы. Я понял далеко не сразу – по мелким паузам, возникающим при оперировании элементарными численными понятиями, отработанным приемам ухода от таких вопросов. Мне понадобилось целых три часа общения, чтобы это понять! Правда, эта скорость впечатлила К. Он сказал, что обычно ему удается очень долго водить людей за нос, считая по пальцам, но в уме. Сомнительный комплимент в мой адрес. Возможно, И. предпочла скрыть это от меня, проверяя мои профессиональные качества, либо не придавая большого значения данной проблеме. Во втором случае – это большая ошибка, сомнительно, что при таких серьезных повреждениях мозга все ограничилось лишь одним симптомом – тем более, столь серьезным.
Мне необходимо поговорить с К. наедине, И. не возражала. В конце концов, это и было ее целью изначально. Таким образом, на следующей неделе мы проведем несколько индивидуальных консультаций с К.
Тринадцатое сентября…».
– Подожди, – я прервал ее чтение. – Почему ты не сказала Сафину о дискалькулии мужа?
– Второй вариант, – сказала она расстроенно. – Я так привыкла к этому, что не придавала этому никакого значения. Я дура.
Вовсе нет. Мы принимаем близких такими, какими они есть. Но мне понравилась ее самокритика. Было приятно слышать это честное «я дура» от столь высокомерного человека. Так что я не стал ее утешать.
– Продолжай.
– «Тринадцатое сентября.
Как же много можно узнать о человеке наедине с ним. Причем в состоянии «наедине» не самом по себе, а в сравнении с состоянием «на людях». Замкнутый и мрачный в присутствии жены, К. тет-а-тет со мной оказался спокойным, открытым и общительным молодым человеком. Выяснилось, что его не тяготит общение с психотерапевтом и он даже благодарен И. за то, что она начала эти консультации. Мне удалось убедить его в сохранении тайны клиента. К сожалению, она не столь прочна, как хотелось бы думать. Таков закон, особенно требовательный к частной практике. Но хорошая репутация – а у меня хорошая репутация – требует определенного пиетета к приватности…».
Ну не знаю.
Она перестала читать и сделала замечание:
– Мы с мужем здесь довольно узнаваемая парочка – и разница в возрасте упомянута, и дискалькулия – нечастое, вообще-то, явление. Если бы этот дневник попал в чужие руки… Я бы не хотела, чтобы кто-то знал всю нашу подноготную. Сафин, между прочим, консультирует представителей городской элиты.
– Лена, не будь так строга. Ты относишься к представителям элиты?
– Нет, конечно.
– Ну вот, и кому вы нужны? А кроме вас, в этом дневнике есть еще записи?
– Немного. Всякая рутина, напоминания, какие-то общие мысли.
– Значит, вы заинтересовали его чисто с человеческой точки зрения. Текст написан достаточно вольно, ненаучно. Под любой присягой, на любом допросе Сафин заявит, что это его вольные фантазии, заметки для книги, и никто не докажет иное. Интересное у него лежит в сейфе. Возможно, деньги. Может быть, какие-то врачебные материалы, результаты анализов и тестов, но без подробностей. Я тебя уверяю, о своих крупных клиентах он вообще не пишет ни строчки. Держит в уме. Писать такое опасно не только для репутации.
– Пожалуй, ты прав…
Она продолжила читать.
– «…хорошая репутация – требует определенного пиетета к приватности. Доверие клиента – это половина успеха. Он платит тебе деньги и хочет доверять, хотя и боится раскрыть свои комплексы. Постепенно, шаг за шагом, мы выворачиваем его грязное белье, и хотя поначалу это занятие малоприятное, со временем клиент начинает охотно все рассказывать. С К. было так же, как и с другими. Очевидный эдипов комплекс достаточно быстро подтвердился, когда К. рассказал о своей матери. Волевая, сильная, одинокая женщина, поднимавшая ребенка в одиночку. Такая похожая на его жену. Это здорово его смутило, но это лишь первый слой. Я легко убедил его, что это вовсе не проблема, он такой не единственный мужчина. Да и чувствовалось, что жена его вообще не беспокоит.
Нам нужно двигаться дальше».
Дима, ты считаешь, эдипов комплекс – это не проблема? – Печерская прервалась и обратилась ко мне.
Ну откуда я знаю, я же не специалист. Решил ответить честно, своим мнением:
– Любой комплекс – не проблема, если он не беспокоит тебя или окружающих.
– Говоришь прямо как психолог.
«Пятнадцатое сентября.
Снова приватная консультация с К. и на этот раз прорыв. Получил большой массив данных о сексуальной жизни клиента, его прошлом, его страхах…».
Начинается самое интересное, ага, – пробормотала Печерская под нос.
– Подожди, надо кое-что прикинуть, – перебил я. – Пятнадцатое, четверг – это за три дня до вашей последней поездки. Ты предполагала, что эти консультации повлияли на мужа. Ты заметила какие-нибудь изменения?
– В четверг нет. У них была еще одна встреча, в субботу. Вот с нее он пришел уже возбужденный и нервничающий.
– А в понедельник наш доктор покинул город. Даже не так, в понедельник он не принимал клиентов. Он мог уехать и в воскресенье, и даже в субботу, после встречи с Логиновым.
– Ты говоришь так, будто это может быть связано.
Это связано по факту тем, что Сафин – последний человек, помимо жертвы, видевший убийцу перед преступлением. Ценный свидетель, как минимум.
– Ладно, продолжай. Там про вашу сексуальную жизнь. Это важно.
– Ну, конечно, – скептически ухмыльнулась она.
– Стесняешься? – спросил я.
– Поздно уже стесняться, – вздохнула Печерская. – Вот здесь я остановилась. «К. начал разговор спокойно и обстоятельно, было видно, что он готовился к сеансу, и я по большей части просто слушал, лишь иногда задавая уточняющие вопросы. В тихом омуте черти водятся, конечно, и специалист здесь нужен, к сожалению, не моего профиля. Такой объем проблем выходит за рамки классической психотерапии. Не шизофрения, но устойчивая деперсонализация и дереализация. Восприятие самого себя как постороннего человека, взгляд на себя извне – не симптом каких-то проблем, пока это единичный случай. Но К. живет с этим ощущением уже шесть лет (!), научившись маскировать его за повседневным рутинным поведением. Даже удивительно, что он способен вести более-менее социальную жизнь на протяжении столь значительного промежутка времени.
Это действительно выдающийся, хотя и печальный пример несчастного подавленного человека, напоминающего при более глубоком рассмотрении бомбу замедленного действия. Об этом говорят нам, безусловно, проявления сексуальной жизни – периодическое проявление К. по отношению к партнерше умеренного физического насилия, сопровождающегося резким повышением либидо. Это очевидное следствие подавляемой К. склонности к садистскому поведению…».
– Так, Лена, вот тут тормозни, – я перебил ее размеренное и спокойное чтение. Как будто она читала финансовый отчет. – У меня сейчас ощущение, что ты не рассказала мне о своей сексуальной жизни кое-что важное. Твой муж – садист?
– Придержи коней, Дмитрий. Во-первых, что мне рассказывать о моей сексуальной жизни, а что нет – мое дело. Во-вторых, садист – это очень громко сказано. Садизм – это когда плетки, черная кожа, унижения-оскорбления, вот это все. Ничего даже близко подобного у нас не было. Просто, ну… – мне показалось, или она покраснела? Я достал зеркало и поймал ее отражение. Ну да, стесняется. – Вот ты хотел бы ощутить себя объектом столь сильного желания, что человек не может удержаться от желания взять тебя?
– Нет, Лена, такого желания, чтобы меня хотели взять во что бы то ни стало, у меня не было.
– Это потому что ты мужчина. Мужчинам трудно понять. Поверь, женщине очень льстит, когда ее хотят… Даже если чуть чересчур. Здесь, разумеется, есть некие рамки. Я дала понять Максиму, где они, и он их не переступал. Но да, мы не всегда занимались любовью, как нормальные люди. Иногда он мог меня именно что взять. Не изнасиловать… но проявить силу. Ну и я могла поцарапаться или пощечину прописать… Так, короче, обойдешься без подробностей. Это не было проблемой, это наше личное дело.
– Ты уже расписала подробней, чем я хотел. Мне казалось, что в вашей паре доминирование больше пошло бы тебе.
– Конечно. Мне и нравился этот контраст – будучи по жизни человеком мягким и добрым, муж прятал в себе что-то… другое. Яркое. Сильное.
– Не это ли другое тебя убило? – мне не понравился ее мечтательный тон, и я решил вернуть ее с небес на землю. Она фыркнула и продолжила читать:
– «Крайне важной для становления личности К. стала несчастная история, произошедшая с ним в юности, связанная со смертью любимой девушки…» О Господи, и здесь она, – Печерская закатила глаза. – Ну, конечно, он о ней рассказал. Ладно… «К. был крайне привязан к одной девушке в выпускном классе, назовем ее М., испытывал к ней глубокие и сильные чувства. Важная деталь – с ней у К. был первый сексуальный опыт. Безусловно, трагическая смерть М. нанесла К. тяжелейшую психотравму. М. покончила с собой, выпрыгнув из окна…».
Печерская замолчала, переваривая информацию.
– МНЕ он не говорил, что она покончила с собой. Несчастная девочка… «Разумеется, мой клиент испытывал сильное чувство вины, считая, что мог бы предотвратить ее смерть. Но справедливости ради, едва ли он мог чем-то помочь. Это печальное совпадение, потому что это и мое личное поражение как профессионала. В те годы я лично знал М. и пытался помочь ей в реабилитации – девочка стала инвалидом, лишившись обеих рук в результате…».
– СТОЙ!
Сердце забилось как бешеное. Да неужели? Таких совпадений не бывает! Печерская уже называла ее имя, а я не обратил внимание. Ксения. Ксения и Максим. Просто потрясающе…
– А, забыла тебе сказать. Та девочка, Ксения, была инвалидом. Я не думала, что это важно для моего дела.
Для твоего дела неважно, конечно. Для моего важно!
– Ты что, ее знаешь?
Я улыбнулся. Бывает такое – остается память о хорошем человеке, которого ты когда-то недолго знал, но который за это короткое время сделал для тебя что-то светлое, доброе. Просто так, не имея даже возможности получить что-то взамен. Конечно, я ее знаю. И никогда не забывал. Просто давно уже не думал о ней.
– О да… Это моя первая мертвая девушка. И вообще – мой первый знакомый потусторонний человек.
VI
– Не может быть… – Печерская выронила тетрадь Сафина на асфальт, еще мокрый от утреннего дождя.
– Подними, Лен, размокнет.
Я больше боялся, что она забудет о ней, и та пропадет.
– Знаешь, она ведь мне рассказывала о своем любимом парне. Сказала, что не назовет его настоящее имя, так как это будет неэтично. Сказала «пусть его зовут Максим». Вот лиса… Я был уверен, что его зовут точно не Максим.
– Муж о ней почти ничего не рассказывал. Наверно, не хотел, чтобы я ревновала. Из-за этого я и ревновала, если честно.
– Неудивительно.
– Это потрясающее совпадение…
Собраться. Не отвлекаться.
– Лена, я согласен, и, возможно, это даже поможет нам в расследовании. Но давай сперва закончим с дневником.
Она кивнула и открыла нужную страницу.
– «…Девочка стала инвалидом, лишившись обеих рук в результате автомобильной аварии. Так одна беда тянет за собой другую, и сейчас передо мной К., совершенно потерянный, несмотря на то, что женат на красивой и умной женщине, имеет работу и вполне самодостаточен.
Но если посмотреть на это холодным профессиональным взглядом, то можно сделать вполне естественный вывод о существовании уже тогда, в юном возрасте, подсознательного стремления к доминированию, психологическому и физическому садизму, что выразилось в сильном влечении к М., которая до своей инвалидности – со слов К. – совершенно его не интересовала. Сознательно он отрицает такое предположение, но оно напрашивается само с учетом его текущих сексуальных предпочтений. К. нехотя признает, что испытывает сильное сексуальное наслаждение, проявляя в той или иной форме насилие по отношению к партнерше. Степень этого насилия он ограничивает лишь для того, чтобы не причинить какую-то чрезмерную боль жене, которую, безусловно, любит.
Обговорив сексуальную тему, мы исчерпали время, но я выделил ему пару дополнительных часов в ближайшую субботу. Меня вдохновил наш прогресс, когда все идет так хорошо, не стоит и останавливаться.
К сожалению, мы так и не успели дойти до событий шестилетней давности, после которых и развился синдром деперсонализации-дереализации. Думаю, после этого разговора я смогу определить схему наших дальнейших действий и деликатно обговорить с К. обращение к более профильному специалисту для назначения необходимых препаратов».
Это последняя запись.
Печерская закрыла тетрадь.
– Что думаешь? Я была честна с тобой и прочитала все.
– Очевидно, что последний сеанс прошел не по плану. Теперь у нас один человек мертв, один в тюрьме, один пропал без вести. Но меня больше угнетает другое.
– Что?
– Помнишь, что сказал Поварницын, когда узнал об исчезновении Сафина? Что не любит такие совпадения. Ни один следователь такого не любит, даже бывший и почти не работавший, как я. Сама посуди, у нас есть психически нездоровый – согласно мнению специалиста – мужчина с садистскими наклонностями и сильной детской психотравмой. Мы знаем, что он убил свою жену, и теперь мы знаем, что его первая любовь тоже умерла. Трудно представить, что это совпадение.
– Нет. Ты так не думаешь.
– А что я должен думать?
– Разве она не говорила тебе, как умерла?
– Сказала, что тяжело болела, последствия автомобильной аварии. Точных обстоятельств не помнит.
– Как я…
– Как ты. Или что-то скрывала. Тогда у меня не было основания не доверять ее словам. Но самоубийство – это туфта. Навскидку – как безрукая девочка открыла раму окна? Это девяносто третий год, наверняка, там были советские окна, ручка замка в самом верху. Неужели она настолько хорошо владела ногами?
– Выпрыгнула сквозь стекло?
– Надо хорошо разбежаться, чтобы пробить сразу два. Возможно, но очень вряд ли. Я ничего не утверждаю наверняка.
– Зачем ей врать?
– Помнишь, что сказала Иванова на допросе, когда узнала, что он признался в убийстве? «Я не верю, что это сделал он. Максим кого-то выгораживает!». Я, конечно, не мог пойти в милицию и заявить, что мертвая девушка рассказала, кто ее убил. Но написать анонимный донос – запросто. Она выгораживала Логинова.
Печерская фыркнула:
– Надуманно.
– Тогда с преступностью было полегче, и моей бумажке уделили бы время. Чуть более внимательное изучение места преступления, проверка алиби, его у мальчика нет, глаза на допросе бегают, и путаные показания выдают вину… Ксения была не дура, и действительно любила его.
Лена молчала.
– Ладно, давай посмотрим правде в глаза. Все равно спустя столько лет доказать ничего не возможно. Но теперь я очень заинтересован в той тетради с ее стихами.
– Почему? – сердито спросила Печерская. – Как она нам поможет?
– С ее помощью мы можем…
Я увидел ее глаза в отражении зеркальца в моей ладони. Такие усталые, такие опустошенные. Она не была наивной дурочкой и понимала, что я ее использую. Скоро мое присутствие рядом начнет ее тяготить, а ведь ее ничего не держит.
Подходящая ложь все никак не приходила мне на язык.
И тогда я сказал правду:
– Потому что это память о моей подруге. Да, я считаю ее своей подругой, хотя мы почти не были знакомы. Несмотря на это, я уверенно могу сказать – мне не попадалось человека более светлого, доброго и порядочного. И я хочу узнать ее лучше. Я надеюсь, что это прольет свет на разгадку ее гибели. Если Ксюша действительно покончила с собой, мы наверняка увидим что-то по стихам. Пожалуйста, Лена, помоги мне. Как с дневником Сафина.
– Хорошо. Но я пешком не пойду. Давай такси, – она изобразила вредину, разряжая обстановку.
– Не надо такси. Я живу в пяти минутах отсюда, возьмем мою машину.
– Очень мило! То есть у тебя есть свой транспорт, но тебя возит твой товарищ?
– Ну, если он согласен меня возить, не вижу в этой какой-то проблемы.
Мы неспешно пошли по осеннему парку.
– Слушай, Дима, а сколько ты зарабатываешь?
Я достал телефон и приложил его к уху, чтобы не вызывать большого внимания у прохожих.
– Оклад примерно три МРОТа, – ответил я ей.
– Это же очень мало. Откуда машина, квартира, на жизнь?
– У меня небольшие потребности. Или ты считаешь, «Нексия» – это шикарное авто? И потом, основной заработок – вознаграждение, оно идет отдельно. В милиции платят довольно щедро в случае успешного завершения дела.
– Что будет являться успешным в моем деле?
– Изобличение лжи подозреваемого и выяснение его настоящих мотивов.
– А если он не лжет, ты не заработаешь?
– Мы уже выяснили и доказали, что он лжет. По крайней мере, частично.
***
К ее дому мы подъехали в молчании, каждый в своих мыслях. Я думал о том, что впервые смогу ознакомиться с Ксюшиными стихами. Печерская, видимо, начала задумываться, к чему может привести наше расследование. Сколько она ни пыталась вспомнить события, произошедшие после того, как они покинули Доброе в тот роковой день, ей не удавалось. Но мне грех было жаловаться – Лена помогала как могла. Я бросил взгляд на часы. Заканчивался второй час дня.
Пока моя «потусторонняя» коллега поднималась в квартиру за «потусторонней» тетрадкой Ксении, я подумал, не прошу ли я от нее слишком многого. Всего два дня назад она была убита своим мужем, и как бы не старалась занять себя делом, ее гнетущее состояние давало о себе знать. От меня она видела только дежурное сочувствие и стремление использовать ее ум и уникальные возможности в интересах расследования. То есть она зарабатывала мне деньги, по сути. Меня оправдывало только стремление к истине, но здесь мы не ради истины. Здесь мы потому, что я так хотел.
Лена села на пассажирское сидение и сразу раскрыла внешне ничем не примечательную общую тетрадь. Я настроил зеркало заднего вида, чтобы видеть ее лицо и поставил зеркальце на приборной панели таким образом, чтобы поймать в него отражение раскрытых страниц.
– Прочитай мне, что здесь написано, – попросил я.
– Нет уж, Дима. Общая тетрадь на 96 листов исписана примерно наполовину по большей части аккуратным убористым женским почерком. Вечер чтения стихов устроишь себе сам, с настоящей тетрадкой. Уверена, что Поварницын подарит ее тебе, если ты попросишь. Ты сказал, для тебя важно сейчас попытаться понять ее состояние, как она пришла к самоубийству. Вот и давай сконцентрируемся на этом. Я смотрела ее стихи бегло однажды, и не хочу лишний раз зацикливаться.
– Смотрела бегло однажды, но запомнила стих.
– Я запомнила несколько. У меня хорошая память. Но их значение состоит лишь в твоем личном знакомстве с автором. То есть это важно для Максима. И тебя. Самостоятельной художественной ценности эти стихи не имеют. Я проанализирую для тебя эту тетрадь, но не более того.
Неплохой вариант, на самом деле.
– Хорошо. Полагаюсь на твой интеллект.
– Итак. На изнанке обложки посвящение. Написано почему-то красками, крупными печатными буквами, не очень ровными.
– Очевидно, она писала это уже после несчастного случая, кисточку держала во рту.
– Кисточку во рту… – задумчиво повторила Лена. - Я как-то раньше не задумывалась, насколько тяжело ей приходилось. Написано «Мезенцевой И.А. и Максиму Л. Я вас очень люблю». Незатейливо и просто.
– Зато с душой.
– Кто такая Мезенцева?
– Инна Андреевна. Родители наняли ее для Ксении в качестве сиделки. Она много о ней рассказывала. Став инвалидом, Ксюша сильно отдалилась от родителей, и Инна Андреевна со временем стала ей кем-то вроде второй мамы или бабушки.
– Первые стихи датированы концом 88-ого года. Я не знаю ее точной даты рождения…
– Девятого декабря 1975 года. Я видел могильную плиту, – перебил я.
– Значит, ей было тринадцать лет. Возможно, писала и раньше, но в эту тетрадь записывала свои произведения с этого возраста. Практически все раннее творчество посвящено природе – Ксения восхищается красотой дождя, таинственной магией леса, величием спокойной реки. Но есть и первые нотки грядущей подростковой бури…
– Пожалуйста, прочти, – попросил я, в надежде на любовь Печерской к поэзии.
Лена фыркнула, и с выражением прочла:
Время для «ждать» закончено -
Горизонт на востоке скрыт тучами.
Мне не страшно – я знаю точно:
Пощадит меня ветер могучий.
Знаю, сломит деревья столетние,
Горы-скалы расколет грозами.
Но меня лишь за щеку потреплет,
Да еще поиграет с косами.
А потом буря-друг унесет меня
В райский сад одинокого берега.
Там и стану совсем как ведьма я
Колдовать в диком танце ветреном.
Мне понравились эти стихи. Легко было представить Ксюшу как маленькую и хрупкую, невинную девочку. Хотя колдовство в диком ветреном танце было ей чем-то чуждым, конечно.
Лена продолжала спокойно листать страницы, бегло пробегаясь взглядом по аккуратным строчкам.
– Достаточно стандартные стихи для девочки в плену гормонального взрыва. Вечная любовь, тайное обожание, разбитые сердца и предательство – банально, но… мило.
Я вчера была сильно взволнована,
А сегодня самой смешно.
Все случилось, я разочарована,
Пресноватое было кино.
Принимать близко к сердцу не надо.
Милый друг, ты совсем ни при чем.
Ну, конечно, я, в принципе, рада,
И жалею совсем не о том.
Предвкушение, чуду подобное,
Страсть волшебная, но издали,
Было сердце восторгом наполнено,
Я просила тебя – не спеши.
Так томительны были сомнения…
Правда, было все здорово, но
Кое-что лучше делать ко времени,
Как бы сильно меня не влекло.
– Август девяносто первого. Получается пятнадцать лет. Ну да, пару лет подождать бы еще, – Печерская грустно вздохнула. – Не зря потерю девственности сравнивают с потерей невинности. Это важный этап на пути взросления. Больше циничного, меньше детского. С этого времени стихи становятся чуть лучше, с художественной точки зрения. Пишет она реже – один-два раза в месяц, но сами стихи больше. Есть неуклюжие попытки разминать философскую тему. Ксению очень волнуют темы свободы и одиночества. Стихи крайне индивидуалистичны и почти все посвящены личным переживаниям. Наверно, для подростка это нормально, как и весь этот бунт. Она та еще бунтарка.
– Бунтарка? – я спросил с недоверием. Это было совершенно не похоже на Ксюшу.
– Ага. – Печерская ухмыльнулась, открыв очередную страницу. – Еще какая! Вот, тебе понравится.
Если б я была речка, то горная,
Развеселая, бурная, наглая.
А купаться во мне будет больно,
Потому что я девушка хладная.
Ты другая – ты темная, мрачная,
С тихим омутом, нелюдимая.
Так черны твои воды, чудачка,
Что сквозь них дна совсем не видно.
Но как ивы, в слезах печальные,
Мы похожи в своем одиночестве.
Мы как две половинки яблока,
Змеем данного Божьей дочери.
Мне не стыдно огня и желания,
Ты забыла свою застенчивость,
И, сплетаясь в истоме пальцами,
Мы плюем на его неестественность.
Кто мог знать, что под темными водами
Прячет жерло вулкан расплавленный.
И что в лоно…
Печерская сделала паузу. Я терпеливо ждал.
– Чего ждешь? Дальше я это читать не буду. Там слишком личное. Для дела не нужно. – Она нервно хихикнула. – Ты прости, но порнография – это не стихотворный жанр. Скажи, ты знал, что твоя Ксения НАСТОЛЬКО ценит женскую красоту?
Не то что не знал, не мог даже подумать ни о чем подобном. Как будто это совсем другой человек. Ксению, которую я знал, трудно было представить в постели с другой девушкой, тем более сочиняющей об этом стихи.
– Давай будем разделять автора и творчество… – робко сказал я, но Печерская только отмахнулась от моих слов.
– Ну-ну, успокаивай себя дальше. Все эти стихи – что вижу, о том и пишу… Время написания – весна девяносто второго. Откуда в ней все это, учитывая то время? Считай, еще СССР. Забавно. Я, конечно, и тогда знала про гомосексуализм, но при жизни ни разу не сталкивалась. Только после смерти – и считай, сразу. Очевидно, что она жила на полную катушку, была девушкой избалованной, самовлюбленной. Везде «я», «меня» – все о себе, любимой.
Мне не нравилась ее ухмылка.
– Давай ближе к несчастному случаю.
Она пролистала еще пару страниц.
– Немного богоборчества…Нет, это скорее об отце – как о боге. Она была очень привязана к отцу и в то же время как будто боялась его. И, собственно… все.
Я увидел в зеркале крупную надпись, сделанную на листе красками. Печерская не стала читать, это было необязательно, я разобрал отражение быстро.
Матерное ругательство в адрес читающих.
– Как грубо. Ты выглядишь немного шокированным.
– Есть немного. Я почему-то считал, что хорошо ее знал, что она была со мной достаточно откровенна. Оказалось, она многое скрывала о себе. Но почему?
– А почему она должна была все тебе рассказать? Ты не герой романа для мертвой девушки, я ее прекрасно понимаю. Возможно, тогда ты был другим и не был склонен использовать покойников в своих целях, но это не делало тебя желанным собеседником для откровенных речей.
Все это было так. Но если выбор между мной и никем, то я лучше.
– Когда датирован первый стих с красками? – спросил я.
– Сентябрь девяносто второго.
– Я не знаю, сколько времени прошло после аварии. Но до смерти ей оставалось чуть меньше года.
– Ну, откуда ей было знать…
Печерская тяжело вздохнула, бегло пробежав черные пляшущие буквы.
– Да уж, единственное, что объединяет эти стихи с предыдущими – фиксация на самой себе. Здесь нет ни детской наивности, ни подросткового бунта, только бурлящая ярость и холодное презрение к самой себе.
– Прочти.
– Не хочу. Не буду. Какой смысл – стишок о петушке, которому отрубили ножки, чтобы сварить суп, и он теперь грустит о том, что не может больше топтать пеструшек. Грустит петушок – поник хохолок, отрубили – сварили, ножки – дорожке. Такой уровень.
– Да… Не надо это читать.
– Первые несколько стихов, если мы можем их так назвать, проникнуты злой иронией и ненавистью к окружающему миру. Ксения довольно грязно пишет о своей «ущербности» – это ее слова. Здесь она бесстыдно смакует мастурбацию – как часто она это делает, обо что трется, сколько времени, что приходит раньше – усталость или оргазм. Стишки издевательски простые по рифмовке, детские по форме. Хотя и не по содержанию. Никаких сложных образов, каких-то витиеватых ходов. Ксения регулярно употребляет мат, обыденный и подзаборный. Обрати внимание – тетрадь эту она спрятать не могла по понятным причинам, только закрыть. Так что наверняка это читали и родители, и сиделка. Возможно, она их специально так эпатировала.
– Сомневаюсь. Я уверен, ей было чуждо стремление шокировать окружающих. Ее беспокоило, как она выглядит в чужих глазах. Похоже, она была по-настоящему надломлена. В таком состоянии она и сквозь стекло могла выпрыгнуть.
– Не спеши. Дальше пауза до марта. Смотри, текстовая запись, не стих. «Если вы дочитали до этой страницы, я должна попросить прощения, мои хорошие. Я просто до сих пор не знаю, как жить и зачем. Но обещаю попробовать. Я хотела вырвать пару страниц, но передумала. Во-первых, все равно надо кого-нибудь просить. Во-вторых, это – тоже я». Интересно, что она, похоже, приноровилась писать кистью, почерк стал заметно аккуратней. Значит, регулярно практиковалась, пусть и не здесь. А потом тональность меняется, и довольно резко. Нет злобы и грубости. Теперь основная эмоция стихов – грусть, почти светлая. Она тяжело восприняла, что родители отдалились. Хм, а вот посвящение моему мужу. Признается в любви.
Со временем и ты начнешь ценить
Всю ценность слов, написанных и сказанных.
Строй, рифма, стиль,
Язык, размер и ритм -
Все это будет для тебя таким неважным,
Второстепенным, лишним и пустым,
Как сон, забытым,
Тающим, как дым,
Виденьем зыбким,
Миражом, и с ним
Во времени растаю я,
Вне памяти других мертва…
Да, кстати – я люблю тебя.
Прости, но я теперь твоя.
«Прости, но я теперь твоя». Такую Ксению я узнаю. Несмотря на то, что Лена прочитала стихи довольно сухо. Это что, ревность?
– Ну это так, неплохо, – отметила она и поспешно перевернула страницу, еще несколько – и пошли чистые листы. Она быстро пролистала их до последней корки и вернулась назад.
– Вот ее последнее стихотворение.
Наслаждаясь стихосложением,
Я искала яркие образы.
Но страдал сам формат изложения -
Много пафоса, мало логоса.
Не пора ли писать попроще?
Этот стих – как послание близким.
Оставляя сих виршей поприще,
Я прощаюсь с поклоном низким.
Я любила играть со словом -
Но любила – не значит умела.
Мне пора подвести итоги,
Завершить свои танцы с ветром.
Я умела играться с чувствами,
Но умела – не значит любила.
