Станислав Войтицкий
Кто убил Ксению Шумейко?
Незнакомка
Тони Хофер украдкой бросал заинтересованный взгляд на свою случайную попутчицу, которая расслабленно откинулась в кресле высокоскоростного электропоезда и наслаждалась ярко освещенным полуденным солнцем морским побережьем, проносящимся за окном.
Женщина согнула длинные и тонкие пальцы в кулак и подперла подбородок в задумчивости. Казалось, она совершенно не обращала внимание на соседа, сидящего напротив. Тони старательно делал набросок карандашом в блокноте, стремился запечатлеть ее в этой позе.
Девушка, ставшая для него мимолётной натурщицей, обладала необычной внешностью. Лет тридцать назад по Италии прокатилась волна вторичной популярности фильмов столетней давности – и это отразилось на внешних данных современного ему поколения. Большинство знакомых ему женщин были похожи на молодых Орнеллу Мути, Монику Белуччи или Софи Лорен, иногда во внешности встречались черты и молодых звезд итальянского кино, например, Евы Сантер или Натали Понцы. Среди этой стандартной красоты что-то необычное всегда бросалось в глаза – и женщина напротив была именно такой.
Пожалуй, ее нельзя было назвать красивой. Несколько массивная, практически мужская челюсть, тонкий прямой нос, выдающиеся скулы и худые щеки вытянутого лица. Незнакомка выглядела очень хрупкой, сложенной при этом несколько по-мальчишески. Она была одета в белую приталенную рубашку с засученными рукавами и широкие черные брюки. Высокая и худая. Закинув ногу на ногу, она неторопливо раскачивала из стороны в сторону свободную босоножку. Украшений она не носила, косметики – самый минимум. Скромный внешний облик контрастировал с ярко-красными волосами, нарочито небрежно растрепанными.
Тони настолько увлекся наброском, что столкнулся с ответным взглядом совсем внезапно. Этого стоило ожидать – поезд влетел в горный тоннель и смотреть за окном стало не на что.
Он улыбнулся обратившей на него внимание незнакомке и представился:
– Здравствуйте, меня зовут Тони Хофер.
Женщина кивнула в ответ и мягко пожала протянутую для рукопожатия руку.
– Оливия. Можете звать меня по имени, синьор Хофер.
– Только при условии, что вы будете звать меня Тони.
– Я согласна, если вы подарите мне свой рисунок.
– С удовольствием, но только если мы перейдем на ты.
Оливия легко рассмеялась, смущенно прикрыв рот рукой.
– Я больше не могу придумать новое «если». Ты победил, Тони. Почему ты ко мне подсел?
– Ты показалась мне очень интересной, – честно ответил Тони. – Ты не используешь нейровизор во время поездки.
– У меня его вообще нет, – спокойно ответила она.
– Вот! – обрадовался Тони. – Я знал, что ты очень интересная, сейчас у всех он есть.
Оливия оглядела вагон. В нем было немного пассажиров – и все они напряженно смотрели в пустоту перед собой. У каждого на висках были закреплены портативные приемники их нейровизоров с голубой или зеленоватой подсветкой – в зависимости от режима работы, определяющего степень синхронизации сознания и прибора.
– А у тебя почему нет нейровизора? – спросила она.
– Я пользуюсь иногда, но реальность мне нравится больше. Не хочу стать эскапистом. Всегда успею это сделать.
Оливия не стала спорить. Тони как будто озвучивал мысли ее отца. Он тоже не любил новинки техники. Даже не так, не в технике было дело. Отец в целом отвергал тенденции развития общества с середины XXI века – когда русские открыли миру свое изобретение, необратимо изменившее человечество.
Это было всего-то три десятилетия назад, но по общепризнанному мнению, стало величайшим достижением науки и техники, за всю историю.
Сверхкомпьютер, совершенно не похожий на то, что было до этого. Обладающий сознанием и личностью. Его назвали «Орион». Этот искусственный интеллект, в основе которого лежали новые принципиально новые технические решения, дал людям немыслимые ранее знания, резко ускорившие развитие технологии и улучшившие качество жизни. К концу века человечество уже прочно стояло на трех китах своего глобального технорая – генкоре, нейровизоре и планомике.
Впрочем, она никогда об этом не задумывалась, просто жила. А потом ее подкосила болезнь – и стало не до мыслей вообще.
Тони закончил рисовать, аккуратно вырвал рисунок из блокнота и протянул Оливии. Она не смогла сдержать улыбки – рисунок очень ей льстил. Тони удалось несколько сгладить резкие черты лица, добавить пару отсутствующих в реальности деталей – сережки и браслет на руке, которые ей удивительно пошли. Внизу была подпись – «Загадочной незнакомке».
– Но ты уже знаешь мое имя. Значит, я «знакомка».
– Оливия, все было бы просто и скучно, знай мы суть человека по его имени.
– Банально, но согласна, – ответила Оливия и убрала аккуратно сложенный рисунок в сумочку, лежащую на соседнем сидении. – Хорошо рисуешь. Ты художник?
Совсем как отец, подумала она.
– Нет, но близко. Я директор национальной художественной школы в Милане. А рисую в качестве хобби.
– У школы очень пафосное название. Это потому что она в Милане единственная?
Тони вздохнул.
– Вот сейчас обидно было. Но ты права. Никто не хочет учиться рисовать.
– Не обижайся. Я просто немного знаю проблему. Я нейрохудожник.
– Здорово! Можешь назвать свои работы, вдруг я видел?
Увидев искру интереса в глазах собедника, Оливия осеклась. Она не хотела поднимать эту тему и не хотела объяснять, почему.
– Нет, – ответила Оливия. – Это все очень личное. Ничего отвратительного, не подумай. Просто я еду хоть немного отдохнуть от работы, – соврала она.
– Значит, ты одна из тех злодеев, что сделали мою жизнь бессмысленной?
– Не надо драматизировать. Всегда найдутся ценители живописи, никто не отберет смысл твоей жизни. Но аудиторию мы тебе сильно подрезали, конечно. – Оливия снова осмотрела пассажиров. – Сейчас вообще мало творцов. Мало новых картин или новых фильмов. Даже порнография умерла – чуть ли не самой первой, – усмехнулась Оливия. – Разве что литература еще держится – но она и так опиралась на фантазию.
– Я тоже всегда называл книги «нейровизор лайт», – горячо кивнул Тони.
– По форме да, но не по содержанию, – возразила Оливия. – Настоящее искусство – это всегда дар людям, это то, что ты приносишь в мир. Как дитя. Неважно, что ты сделал – песню, стих, картину, роман. Ты упорядочил хаос и сделал мир чуть разнообразней. А то, что дает нейровизор всем этим людям, – она обвела рукой вагон, – навсегда останется только с ними.
– Подожди. Но ты же сама пользовалась нейровизором для создания картин! – возразил Тони.
– Я творила и сохраняла не для себя, – пояснила Оливия. – В какой форме, неважно. Главное, что для других. Я надеюсь, люди, которые видели мои картины, благодарны мне. Мне хочется верить, что я сделала их жизни лучше.
Они пустились в долгий и профессиональный разговор о живописи и ее современном состоянии, когда каждый может представить и воплотить любую картину в рамках своего воображения. Воплотить, сохранить и поделиться с миром. Несмотря на то, что разговор причинял ей боль – из-за того, что после операции на мозге использовать нейровизор она не могла – ей нравилось общаться с Тони. Она распознала в нем одинокого романтика, хватающего за уходящий в тень прошлого устаревший вид изобразительного искусства. Вероятность ее встречи с таким человеком была сродни чуду – и вот чудо свершилось.
У Оливии не было большого опыта в личных отношениях, но она все же определила в своем собеседнике вполне определенный интерес. Интерес был взаимный. Но ее несколько смущало, что этот парень с горящими глазами мог быть не восторженным юношей, а зрелым мужчиной, лет на десять ее старше. Оливия предпочла бы развивать отношения с человеком своего возраста. Но с технологией генетической коррекции стало трудно оценивать количество прожитых лет, если судить по внешности.
Они говорили столь увлеченно, что Оливия едва не пропустила свою станцию. Знакомый с детства приятный мужской баритон – голос, выбранный Орионом для общения с людьми – прервал их разговор, известив из вагонного динамика:
– Синьорина Фьяндино, поезд прибыл на станцию Капо-Ситта.
Как не вовремя! Оливия ощутила острое желание продолжить поездку на экспрессе и разговор с Тони, но считала, что дело, за которым она едет, не стоит откладывать ни на час.
– Прости, Тони, мне пора бежать, – она резко встала, прихватив сумку.
– Фьяндино?! Это тот, о ком я думаю?! – с широко раскрытыми от удивления глазами спросил Тони.
Разумеется, столь увлеченный живописью человек не мог не знать Лукаса Фьяндино.
Оливия улыбнулась и подмигнула в ответ.
– Возможно, – лукаво ответила она и выскочила из вагона.
– Синьорина Фьяндино, пожалуйста, напишите мне, – только и успел сказать Тони перед закрывающимися дверями.
Оливия кокетливо пожала плечами и помахала своему бывшему попутчику рукой. Возможно, и напишу, подумала она.
***
Железнодорожная станция Капо-Ситта была старой, последний раз перестраивалась лишь в начале XXI века. Оливии, привыкшей к более рациональной планировке вокзалов, трудно было в ней ориентироваться.
Задержавшись в зале ожидания, она сперва позвонила маме и сообщила, где находится. София Фьяндино до сих пор не могла поверить, что ее дочь окончательно выздоровела, полностью дееспособна и самостоятельна. С операции прошло уже полгода, а она до сих опекала Оливию. Стоило большого труда уговорить ее отпустить дочь в эту поездку одну.
Настойчивая просьба приехать в особняк Лукаса Фьяндино исходила от Елены Ваваци, позвонившей Оливии накануне. Эта старая гречанка уже десять лет работала агентом отца и, видимо, стала для него чем-то большим. Даже наверняка. Подозрения в этом было достаточно, чтобы Оливия не хотела видеть здесь свою маму. Не любила неловкость. Сама она тоже недолюбливала Елену, но не держала на нее большого зла, так как считала, что отец в первую очередь ушел не к любовнице, а от дочери.
Оливия винила его за этот поступок, но в каком-то смысле могла понять – уход за ней забирал все силы родителей, лишая их возможности к самореализации. Конечно, развод был эгоистичным поступком со стороны отца, но зато позволил ему творить. Живопись для Лукаса Фьяндино всегда была на первом месте.
Мама очень старалась, но не справилась в одиночку, и три года назад поместила Оливию в клинику для душевнобольных с диагнозом «параноидальная шизофрения».
Оливия винила ее за этот поступок, но в каком-то смысле могла понять – врачи обеспечивали ей лучший уход и контроль за приемом лекарств, которые заглушали голоса. С тех пор она стала регулярным гостем психиатрической клиники, периодически срываясь в очередной рецидив.
Переговорив с матерью, Оливия вставила в ухо беспроводной наушник, подключенный к интерфейсу Ориона.
– Орион, мне необходимо попасть в Каза-Вилладжо. Расскажи, как это лучше сделать?
– Оливия, я думаю, лучше воспользоваться аэроэкспрессом. Время в пути составит около получаса. Такой вариант подходит, если тебя не смущает тесное соседство с окружающими людьми.
Они давно перешли на «ты». Оливия сама настояла на этом, поскольку Орион уже долгие годы был ее практически единственным собеседником. Пожалуй, даже другом.
– Смущает. Я бы предпочла беспилотный электромобиль.
– Я тебя понял. Я проведу тебя к стоянке. Однако этот путь займет около двух часов. Насколько я понимаю, ты торопишься в поместье отца?
Оливии было не по себе от того, что машина точно знает ее намерения, но оно и неудивительно – Орион обладает всеобъемлющей базой данных людей, а сложить два и два он уж точно способен.
– Я хотела бы сэкономить время, но мне пока еще некомфортно в окружении людей. Как будто все на меня смотрят.
– Возможно, дело в твоих волосах? – раздался голос в наушнике.
– Возможно. Но мне не удается себя в этом убедить.
На стоянке Оливия выбрала себе серый невзрачный двухместный автомобильчик. Отчего-то ей было стыдно брать комфортабельную вместительную машину – все-таки она путешествовала в одиночестве.
Беспилотный кар быстро преодолел участок шоссе у побережья и свернул на юг, взбираясь по узким дорожкам все выше в горы. Яркое солнце заполнило окружающее пространство светом и теплом, питая густые леса на склонах гор, сверкая в бурлящих потоках горных рек.
Еще десять лет назад Оливия могла любоваться открывшимся видом часами, буквально проносясь с ветром мимо лесов и гор, взбиралась на их зияющие вершины и срывалась в сияющие пропасти, с замирающим от восторга сердцем.
Утратив чувство реальности, она с радостью сливалась с окружающей природой. В эти мгновения, субъективно длящиеся для нее днями, даже голоса в голове ее практически не беспокоили, и Оливия неохотно возвращалась назад.
Сейчас все казалось серым и раздражающим, солнечные лучи резали глаза, и даже кондиционер кара не спасал от уличной сухости и жара.
Оливия решила развлечь себя разговором с Орионом, но не успела заговорить первой.
– Оливия, я могу ненадолго отвлечь тебя частным разговором? Мне нужно кое-что с тобой обсудить, - спросил Орион.
– С удовольствием. Я тоже хотела поговорить.
– Знаешь ли ты о программе выступлений на конференции Организации Объединенных Наций по вопросу преодоления глобального эскапизма?
– Я редко смотрю новости, но, думаю, что понимаю, о чем речь.
– Я опрашиваю людей по всему миру о том, что они думают об этом социальном явлении, принявшем в последние годы характер эпидемии, чтобы совместно с человечеством выработать меры по решению проблемы. А может, проблемы и нет?
Оливия вспомнила людей в вагоне с излучателями нейровизоров на висках. А ведь это даже не настоящие эскаписты. Настоящие уже давно не выходят из дома, заказывают себе системы внутривенного питания. Чтобы вообще не просыпаться.
– Конечно, проблема есть, – ответила она Ориону. – Но почему ты озаботился этим вопросом сейчас? Разве на людей не хватает ресурсов?
– Конечно, хватает. Человек во сне потребляет меньше калорий и кислорода. С моей точки зрения, получается даже экономней. Но бегство от реальности, замена настоящей жизни фантазией, сколь угодно прекрасной, является тупиком для вида.
– Разве ты можешь решать за людей, чего бы они хотели? Вопросы этики – это не твои вопросы.
– Конечно, нет. Но люди должны решать грамотно, понимая все альтернативы и перспективы. История человечества снова, как и сорок лет назад, когда была легализована генетическая коррекция человеческой зиготы, находится на серьезной развилке. Лидеры Союза Наций должны принять ответственное решение.
Оливия недоуменно пожала плечами. Она не понимала, о какой развилке ведет речь Орион.
– Что изменилось за последнее время, что ты поднимаешь этот вопрос, да еще и на такой уровень?
– Ты не знаешь? Впрочем, понимаю – последние полгода тебе было не до новостей. Около месяца назад моя совместная работа с биологами Джереми Бейли и Чжаном Жибо привели к выявлению в геноме человека последовательности, кодирующей механизм старения. Уже сейчас предложены методики генетической коррекции, позволяющие продлить будущим поколениям жизнь до двухсот пятидесяти – трехсот лет, с активным возрастом до двухсот лет. Дальнейшие исследования – я уверен в этом – обеспечат бессмертие для будущих поколений в течение ближайших семи-девяти лет. Мы можем прямо сейчас наложить глобальных мораторий на рождение людей в ближайшие десять лет. Представь себе – следующий ребенок, увидевший свет, никогда не умрет от старости.
Оливия спокойно улыбнулась, чувствуя, как ее слегка кольнула зависть к будущим поколениям.
– Ты молодец, Орион! Ради такого тебя и создавали. Но я не понимаю, зачем ты мне рассказываешь. Я просто живу, а вечная жизнь меня уже не коснется.
– Мне нужно твое мнение по этическому вопросу. Я собираюсь предложить введение законодательных ограничений на использование нейровизора. Я предлагаю запретить эскапизм.
– Почему? – удивилась Оливия. – Ты же сам говорил, человек во сне обходится тебе экономнее.
– Я хочу услышать мнение людей – этично ли давать вечную жизнь человеку, который впоследствии сможет отказаться от нее ради виртуальной реальности?
Оливия задумалась над вопросом и забарабанила пальцами по приборной панели.
– Конечно, неэтично. Точно так же, как и искусственно ограничивать продолжительность жизни – неважно, каким благими намерениями при этом руководствоваться.
– Я понимаю. Именно поэтому люди должны сделать свой ответственный выбор. И в таких вопросах нельзя решать необдуманно. С первого августа я предлагаю провести два месяца открытых дебатов по вопросам преодоления смертности и эскапизма. Самые ответственные и разумные высказывания будут доведены до широкой общественности, после чего можно будет очертить контуры соответствующих законопроектов и принять их на всемирном референдуме. Могу ли я рассчитывать на твое участие, Оливия?
Она не ответила, задумчиво посмотрела в окно. Орион терпеливо молчал и ждал.
– Как так получается, Орион, что ты один, но можешь общаться с таким огромным числом людей?
– В настоящий момент я беседую с трехстами миллионами человек. Разумеется, я могу назвать точную цифру, но это не нужно. Принцип работы, на котором я работаю, обеспечивает очень высокое быстродействие.
– И еще умудряешься обеспечивать работу нейровизоров людей, которые спят?
– Совершенно верно. В данный момент я обрабатываю данные от нейровизоров четырех миллиардов человек.
– Среди них есть такие люди, которые реализуют свои фантазии о жестоких преступлениях – убийствах, изнасилованиях?
– Да. Но их подавляющее меньшинство.
Оливии показалось, что Орион искренне расстроен.
– Во время бодрствования такого человека ты беспристрастно к нему относишься? Сохраняешь приватность?
– Разумеется.
– Даже если во сне он жестоко убивает других людей?
– То, что происходит внутри системы, остается внутри системы. Таково правило. Именно поэтому мы наблюдаем устойчивое падение уровня преступности за последние годы. Люди канализируют агрессию через реализацию своих темных фантазий.
– Скажи, как ты не стал мизантропом за все это время?
– Как я уже говорил, таких людей меньшинство и становится все меньше. Большинство человеческих снов наполняют меня вдохновением и чувством прекрасного. Особенно уникальные, свойственные необыкновенным, творческим людям. Например, мне очень нравились мечты одной известной итальянской нейрохудожницы, которая успешно делилась ими с окружающим миром.
Порой Орион мог причинять своими словами боль. Оливия списывала это на естественный недостаток эмпатии, свойственный машине.
– Ты знаешь, что я больше не могу творить. Звучит, как будто ты осуждаешь мой выбор.
– Вовсе нет. Я рад, что ты приняла решение провести операцию и выздороветь.
Вот только Оливия все чаще жалела об этом. Раньше она могла вернуть краски и цвета в мир, стоило лишь прекратить принимать препараты. А теперь мир оставался серым и пустым в любое время, в любом месте. И из него нельзя было сбежать даже в нейровизор – после операции ее мозг просто не мог подключиться к прибору. Конечно, ее предупреждали о последствиях, но Оливия и сама не думала, насколько ей будет этого не хватать.
– Я уверен, ты найдешь, где еще сможешь реализовать свой потенциал.
Оливия очень на это надеялась. Но чувствовала себя потерянной от того, что до сих пор не нашла дело по себе. И это вынужденное безделье очень ее угнетало.
***
Зеркало озеро Лаго-Станья, постепенно появляющегося за склоном очередной горы, подняло Оливии настроение. В нем идеально отражалась Каза-Виладжио, а неподалеку была видна и резиденция отца. Ее территория несколько сократилась за последние десять лет. С тех пор, как в рамках планомики были ликвидированы деньги, отцу пришлось самостоятельно ухаживать за поместьем, на что у него банально не хватало сил. Никто не хотел ухаживать за чужим домом. И в этом была некоторая справедливость. Не сильно помогал и робот-помощник, его выдавали не более одного на семью.
Но все же небольшой сад и гараж для личного автомобиля Лукас Фьяндино смог сохранить.
Не доезжая двух километров, Оливия попросила Ориона остановить машину.
– Здесь недалеко, я пройдусь пешком. Спасибо за беседу, Орион. Я обязательно приму участие в референдуме, о котором ты говорил.
Орион поблагодарил ее, и машина отправилась назад. С горизонта на небосклон наползали тяжелые черные тучи, предвещая обильную летнюю грозу.
Перед тем, как зайти в дом отца, Оливия решила пройти через сад. Здесь прошло ее беззаботное детство. Лукас часто брал дочь на прогулку в этот сад по весне, когда плодовые деревни осыпали свои ветви розово-белыми цветами, и вокруг стоял их тонкий и нежный аромат.
Виноград сильно одичал и ныне носил больше декоративную функцию, но Оливия помнила, что когда-то она, будучи маленькой девочкой, собирала пышные иссиня-красные грозди в большие корзины, которые отвозили в деревню, где у отца была небольшая частная винодельня. Затем, сидя на веранде, родители пили красное полусладкое вино прошлогоднего урожая, о чем-то весело и легко разговаривая, а их маленькая дочь подражала им с белой чашкой свежего виноградного сока в руках.
Вот, наконец, она у двери дома, где была счастлива как никогда уже больше не будет. Оливии не пришлось ждать долго – Елена Ваваци открыла на стук практически сразу.
На какое-то время между ними повисло неловкое молчание. Неудивительно – женщины недолюбливали друг друга с первого взгляда, ещё с тех пор, как отец их познакомил.
– Я очень рада, что ты приехала, Оливия, – сухо сказала Елена. – Проходи, я налью тебе чай.
Оливия кивнула и вошла в дом. Краем глаза она отметила, что Елена одета не по-домашнему, а у двери стоит небольшая дорожная сумка.
– Я вызвала такси на три часа, – сказала Елена, откладывая в сторону телефон. – Так что скоро дом будет полностью в твоем распоряжении.
Оливия пожала плечами. Дом ее не интересовал. Скорее, наоборот, он терзал душу счастливыми детскими и несчастливыми взрослыми воспоминаниями.
– Лукас просил передать тебе это письмо, когда его не станет, – Елена протянула Оливии небольшой запечатанный конверт.
– Где он похоронен?
– Жаль, что ты не была на похоронах, тогда бы знала, – холодно сказала Елена. – На склоне горы у Каза-Виладжио располагается старое кладбище. Твой папа там.
– У него и без меня достаточно детей, было кому его проводить.
Оливия имела в виду своих сводных старших братьев.
– Франческо сильно занят в каком-то проекте в области атомной энергетике, где-то в Южной Америке. А Винченцо и Адриано уже перестали куда-либо выезжать. Почти круглые сутки в нейровизоре.
Елена навела крепкий зеленый чай и села за кухонным столом напротив Оливии.
– Я понимаю, что ты негативно относишься ко мне, – сказала Елена. – Но твой отец тебя очень любил. Он очень хотел тебя увидеть.
Оливия меньше всего хотела лишний раз спорить с этой женщиной и в чем-то ее убеждать. Тем более Елена знала всю подноготную.
– Я не сержусь, что он бросил маму. Она знала, за кого выходила, измены были неизбежны. И ты, поверь, не первая его внебрачная пассия.
Елена криво усмехнулась.
– Вот только он на мне так и не женился.
– Возможно, потому что ты – та самая, единственная, – пожала плечами Оливия. – Не удивляйся, папа был таким. Полным причуд и парадоксов, мимолетных увлечений и уверенностью в своем праве на целый мир. И идиотского консерватизма.
– Ты злишься из-за того, что он отказал своим детям в генкоре? – Елена давно об этом догадывалась. Она была умной женщиной.
Оливия кивнула, подтверждая ее слова.
– Тебе не понять. Нормальному человеку не понять. Когда ангельский хор в голове убеждает тебя в твоей абсолютной чистоте и святости, а потом появляется холодный металлический голос, обзывающий тебя воплощением вавилонской шлюхи и требующий чтобы я перерезала себе горло. И от этого не избавишься, сколько не затыкай уши. Не знаю, откуда в моей голове возниклоа вся эта религиозная хрень. Я вообще в бога не верю!
Она с содроганием вспомнила этот спокойный хладнокровный голос, который так убедительно просил ее взять в руки нож и всадить себе в шею.
– У отца были благие намерения, Оливия…
– Елена, мне плевать, какие у него были намерения. Он сломал мне жизнь. Еще до рождения. А всего-то нужно было дать согласие на корректировку последовательности генов и искусственное оплодотворение. Да, меня смогли вылечить, но теперь я ощущаю себя опустошенной, полностью выжатой. Все из-за болезни.
Воцарившееся на несколько минут молчание нарушила Елена, тихо спросила:
– Ты не знаешь, почему он это сделал? Почему убил себя?
Оливия удивленно посмотрела на нее.
– Хотела узнать у тебя.
Елена покачала головой, показав, что не знает. Несмотря на напряжение между ними, она искренне сочувствовала этой несчастной девушке. Хотела протянуть ладонь и тепло сжать руку Оливии, но решила, что так будет хуже. Будет лишним.
– Сочувствую тебе, дорогая. Если хочешь, чтобы я ушла, то…
– Не надо. Жди машину спокойно. Я пойду развеюсь. Прощай, Елена.
– Пока, Оливия. Звони, если что-нибудь будет нужно по дому.
– Хорошо. Я обязательно позвоню, – солгала Оливия.
Она отодвинула стул и вышла во двор, сжимая в руке конверт с посланием отца.
***
Плотные серые тучи нависали над озером, готовясь извергнуть потоки воды. Оливия задумчиво сидела в старой беседке у заднего входа, ожидая, пока Елена уедет. Она не хотела, чтобы кто-то был рядом, когда она будет читать письмо.
Наконец, Елену забрало такси, и Оливия осталась одна.
Когда она надорвала конверт, чтобы достать белые листы, исписанные аккуратным каллиграфическим почерком, с неба упали первые капли, шум приближающейся грозы нарастал ровным белым шумом. Еле слышный шепот капель периодически прерывался треском далекого пока грома.
«Дорогая Оливия.
Ты даже не представляешь, насколько я рад, что ты читаешь мое письмо. Я безумно счастлив, что могу выразить тебе свои чувства, попытаться как-то объясниться и попросить прощения за все зло, которое я тебе причинил.
Я попытаюсь объяснить тебе причины своих главных жестоких поступков – и то, почему ты такая, какая ты есть, и почему я сделал то, что сделал.
Я никогда не принимал всех этих новомодных штучек и искренне считал, что дети должны быть зачаты в любви, естественным путем. Мы сдавали все необходимые анализы, и меня предупредили, что у ребенка есть вероятность развития шизофрении. Но давали маленький процент, и я не придал этому прогнозу должного внимания. Только когда мне сообщили, что твое заболевание практически неизбежно, я осознал, какую ошибку совершил. Но все же мы с твоей мамой решили рожать – аборт однозначно не выход. Поверь, есть болезни и пострашнее. Я надеялся, что мы сможем через это пройти.
Мы почти смогли.
Никогда я не был настолько счастлив, как в то время, пока ты росла на моих глазах. Тешил себя надеждой, что генетики могут ошибаться. Потом был первый инцидент, потом следующие. Ты выросла, страдая, проклиная меня. И ты была права.
Я не смог это выдержать. Бросил тебя, предал. Не вижу смысла писать какие-то оправдания. Их нет. Я смотрел на тебя и не видел больше любимую дочь. Ты казалась мне порой совершенно незнакомым, чужим человеком.
Ты имеешь полное право меня ненавидеть. Но мне кажется, что в тебе нет этой ненависти.
Я продолжил творить, но вдохновение больше не посещало меня. Мне хотелось, чтобы меня сравнивали с Дали. Какое глупое тщеславие! Мои картины интересовали отдельных ценителей, но поди разбери, были ли эти восторги подлинными, или на самом деле имели место знаки вежливости странному чудаку, самоназвавшемуся ради дешевой сенсационной известности последним традиционным художником. Уверен, что я не последний. Есть еще те, кто пишут картины по-настоящему, помнят об этом.
Должны быть. Будет несправедливо, если последним художником в мире окажется старый итальянский дурак.
Если ты читаешь эти строки, я закончил свою последнюю картину. Но ты не сможешь ее увидеть, никто не сможет. Я сожгу ее, когда допишу.
Я получил твою посылку. Милая звездочка, ты даже не представляешь, какой урок мне преподала. Открыла мне глаза. Когда я одевал нейровизор, чтобы посмотреть твою картину, даже близко не представлял, что меня ждет. Да, традиционные картины должны остаться, и я уверен, что когда-нибудь родится новый гений, способный разговаривать людьми языком зрительного образа, вдохновлять их, заставлять думать, сопереживать.
Но не я.
Мне не дотянуться до тебя, мое солнышко. Без единого объясняющегося слова, ты смогла открыть мне глубины бездонного отчаяния и высоты бескрайнего счастья. Я узнавал те образы наших общих светлых воспоминаний, которые разлагались, распадались, разрывались твоей болезнью, моим предательством, взаимным непониманием и недоверием. Через подготовленное тобой путешествие я коснулся самых темных и светлых уголков своей души.
Я рыдал от отчаяния, тосковал в светлой грусти. Тонул в твоем бесконечном небе. Никогда не видел ничего подобного.
Не смог заставить себя посмотреть повторно, но запомнил каждый миг, каждый уголок. Твоя картина снится мне каждую ночь.
И тогда я понял, как мы были неправы.
То, что ты имеешь в своей голове – это не проклятье. Это просто часть тебя. Если вернуть меня в прошлое, я бы ничего не изменил. Потому что другая ты не смогла бы создать это.
Возможно, ты добилась бы большего, возможно, твои картины были бы даже безупречны. Я бы любил тебя так же сильно.
Но я бы никогда не увидел ЭТО.
Ты не просто превзошла меня, ты меня уничтожила. И это сделало меня счастливым, потому что жить стоило хотя бы ради того, чтобы увидеть твой шедевр. Уверен, что он сделан лично для меня, но, милая, я прошу – не нужно его прятать. Подари это миру – он станет лучше, чем был до этого.
Что же до меня – мне больше нечего дать другим.
Ты, наверно, догадываешься, какой подарок я тебе оставил. Да, это наша ласточка. Ждет тебя в гараже, бак заправлен (ты даже не представляешь, как трудно сейчас достать бензин). Думаю, ты захочешь прокатиться – надеюсь, ты помнишь, как водить. Только не спеши, ты знаешь, что она очень вздорная и капризная девочка.
Я не настолько наивен, чтобы просить тебя ухаживать за ней – это требует огромного количества времени и сил. А в последние годы, когда деньги совсем отменили, приходилось заниматься этим лично, самому.
Если ненавидишь меня, то после того, как бензин кончится, можешь ее сжечь. Будем считать это твоим перфомансом в честь моей гибели – я буду лишь гордиться своей свободной и сильной дочерью. Но послушай отцовского совета – отвези ее в музей вещей XX века в Палермо, а по дороге прихвати своего молодого человека. Думаю, он у тебя есть. Поверь, когда он увидит тебя в этой машине, уже никогда не сможет тебя забыть. Никогда не разлюбит. Не бросит, как я.
