Станислав Войтицкий
Кто убил Ксению Шумейко?
Меня накрыло резкое ощущение опасности. Где-то справа.
– Вспышка справа! – крикнул я, и капитан послушно прыгнул в другую сторону и лег, закрыв голову руками.
Это он поторопился. Это же не граната, это артиллерийский снаряд. Я подхватил его за шкирку и потащил влево. Мы успели отойти шагов на двадцать в сторону, прошла секунда, другая… Пора!
– Ложись! – я толкнул его от себя и лег рядом.
Взрыв за нашими спинами колыхнул землю и слегка подбросил меня в воздух. Над головой пролетели комья грязи и куски асфальта. Что-то грузно ударило об каску, но несильно. Грохот был чудовищный. Но меня не испугало. Ощутив на своей шкуре все тяготы, которые мы обрушили на мразей, назвавшихся «дружинниками», я лишь сильнее преисполнился радости от мщения, обрушенного на них, пусть и не мной.
Пусть взрывы разрывают этих гадов на части, пусть ударная волна разбивает их жидкие мозги об черепа, пусть осколки рвут плоть, пусть страх поглощает разум и открывает дверь безумию. Путь те гады, что переживут этот день, каждую ночь будут видеть и снова переживать смерть своих товарищей.
Они заслужили.
У меня перед глазами стояли Чудов с кровавым лицом и обгоревший Елисеев – как живые. Еще вчера мы о чем-то разговаривали, шутили… Те, кто их убил, не должны жить. И не будут.
Каким-то чудом здание телецентра обошлось без прямых попаданий, хотя стояло уже без стекол и местами без фасада.
Когда мы уже подбегали к нему, метрах в ста раздался мощный взрыв. Очередной выстрел оказался особенно удачным и разнес генератор, озарив фонтаном огня прилегавшую к нему территорию. Свет в окнах, где он еще горел, сразу погас, и набившая оскомину передача по системе оповещения сразу прекратилась.
Я увидел двух «дружинников», объятых огнем, как живые факелы. Они громко кричали от боли и катались по земле, пытаясь сбить пламя, но у них не получилось. Большунов прицелился и собирался их застрелить, но я остановил его, направив ствол автомата в землю. Я осознавал, что это были чьи-то мужья и отцы, просто заблуждающиеся, обманутые люди, и понимал чувства капитана. Я тоже хотел прекратить страдания этих людей, но стрельба могла привлечь к нам лишнее внимание. А мы уже почти добрались.
Мы столкнулись с Сафиными прямо в главных дверях. Первым шел отец. Я знал, что он тайно работает вместе с Большуновым и промедлил. Эта секунда могла мне очень дорого стоить. Сафин поднял свой «Макаров», не раздумывая, и дважды выстрелил мне в грудь.
Бронежилет удержал пули, но от удара у меня потемнело в глазах, я выронил автомат и упал на спину. Приподняв голову, я увидел, как Сафин выстрелил в Большунова, попал тому в левое плечо. Капитан пошатнулся, но не упал. Однако следующего выстрела не последовало. Со стороны можно было подумать, что произошла осечка. Возможно, так и было.
– Папа, стреляй!.. – крик Руслана Сафина слился с ответным огнем Большунова. Капитан поднял «Ксюху» и с одной руки дал длинную непрерывную очередь, опустошившую магазин до конца. Автомат, который Большунов держал одной рукой, водило из стороны в сторону, но прицельный огонь был не очень и нужен. Сафины стояли в двух шагах и множество пуль нашли свою цель.
Когда все закончилось, я смог преодолеть шок, вызванный болью в груди, и поднялся. Вокруг было тихо, обстрел прекратился. Игорь Сафин лежал у моих ног и таращил мертвые остекленевшие глаза в небо. Его сын, отлетевший в дверной проем, был еще жив, тяжело дышал, харкая кровью.
– Дежа вю, да? – сказал ему Большунов. – Опять проиграл, да?!
Он торжествовал над поверженным противником. Возникла небольшая неловкая пауза, но никакого ответа капитан не получило. Лишь растерянный и испуганный взгляд. Большунов отбросил автомат в сторону, взял пистолет из руки Сафина-старшего и хладнокровно добил Руслана контрольным в голову.
Похоже, что все было кончено.
Он сел на лестницу и огляделся. Серые сумерки демонстрировали нам последствия наших разрушительных действий. Повсюду была серая крошка, осколки, бетонные обломки, воронки, черные комья земли и разбитые стекла. Треск пожара у взорванного генератора, крики раненных. В остальном было тихо. «Дружинники» – те, кому посчастливилось пережить артналет – агрессии не проявляли и разбегались в панике. От былого запала не осталось и следа.
Большунов достал рацию.
– «Руль» – всем. Цели уничтожены. Опасности нет. Снять карантин, включить в городе связь. Нужно побольше «скорых». У них будет много работы.
– «Центр» – «Рулю». Сообщение принял. Прошу срочно связаться по защищенному каналу связи. Прием.
– «Руль» – «Центру». Вас понял, как только смогу.
Он выключил рацию.
– Да пошли они, – сказал Большунов.
Я с облегчением сел на одну ступеньку с капитаном. В груди сильно болело. Несмотря на это, чертовски хотелось курить. Даже если хорошая затяжка сулила приступ боли. Я достал смятую пачку, сунул сигарету в рот и предложил Большунову:
– Покурим?
– А, давай.
Кровь обжигающе ударила мне в лицо, по спине побежали мурашки.
– Вы уверены? – спросил я, почему-то закашлявшись. – Вроде вы не курите?
– Я? Курю, конечно – когда хочу.
Он вытащил сигарету из пачки и непонимающе посмотрел на меня. Наверно, сейчас улыбнется, хлопнет себя по лбу, скажет «три-восемь» с нервным смехом…
– А зажигалка у тебя есть?
Я захлопал себя по карманам, и понял, что забыл зажигалку где-то на посту за городом, пока окапывался. Я с сожалением развел руками и сказал ему об этом.
– Не беда, – спокойно сказал капитан.
Он встал и направился к пожару у генератора, зажег сигарету там. Когда вернулся, дал и мне от нее прикурить. Мы с наслаждением затянулись, и я обратил внимание на его ранение.
– Черт, – удивился он. – Не поверишь, даже не заметил.
– Надо бы промыть, товарищ капитан, – сказал я, доставая флягу с водой.
– Давай.
Он снял куртку и подставил окровавленное плечо. Пуля едва его зацепила, но крови было довольно много. Я смыл ее, обильно поливая рану водой из фляги. Не знал, что еще делать… Но все сработало по плану. Его глаза устало сомкнулись, недокуренная сигарета упала на ступеньку, вслед за ней и он осел на лестнице.
Взяв у Большунова рацию, я осознал, что совершенно забыл, что должен говорить и что должен услышать в ответ. Тогда я сказал:
– «Руль» – «Седому». Я должен сказать вам какой-то код, но забыл. У меня сообщение от капитана Большунова для Константина Шумейко. Если он хочет его получить, пусть отправляется к телецентру.
– Сообщение принято, – раздался женский голос. – Подтверждаю согласие. Афина.
Точно, Афина.
Я отложил рацию и затянулся горьким табачным дымом.
Ждать долго мне не пришлось. Появление Константина Валерьевича было весьма эффектным. Минут через пятнадцать я услышал ритмичный стук вертолетного винта, шинкующего воздух, и вскоре в лучах рассветного солнца появился военный транспортник.
Разгоняя клубы пыли, он сел на дорогу, и из него бодро высадился отряд спецназовцев, а после них спрыгнул седой человек в черном костюме. Эта форма одежды мне показалось излишне пафосной для данной обстановки, но такие люди, видимо, просто не могут одеваться иначе. Шумейко махнул рукой пилоту и тот увел вертолет в сторону.
Стоило отметить смелость Шумейко – здесь только-только закончились боевые действия, и вполне реально можно было получить пулю. Видимо, риск был оправдан информацией из оставленных Большуновым конвертов.
Я достал их из-за пазухи капитана и помахал рукой Шумейко, привлекая его внимание. Меня сразу взяли на прицел. Хорошо, что я загодя благоразумно отложил автомат в сторону.
Шумейко подошел ко мне, я встал и сразу же протянул ему конверты.
– Видимо, это вам, – сказал я.
Он бегло осмотрел их и кивнул.
– Присядьте, пожалуйста, – он говорил тихо, но настолько убедительно, что я сразу присел обратно на ступеньки. – Мы поговорим с вами позже.
Я послушно кивнул. В тот момент смотреть на этого человека снизу вверх казалось мне чем-то естественным. Со временем пиетета поубавилось.
Шумейко бегло несколько раз пробежал текст на листке из конверта за номером один. Устало вздохнул. Затем кивнул едва заметно, тихо сказал: «Я знаю», и сложил листок во внутренний карман. Над вторым конвертом Константин Валерьевич серьезно задумался. Как будто сомневался, стоит ли его открывать.
– Да черт с ним. Я уже глубоко в это влез, – пробормотал он себе под нос и разорвал конверт.
Содержимое письма номер два тронуло его намного сильнее. С каждой очередной прочитанной фразой он удивлялся все сильнее и сильнее, а когда закончил читать, воскликнул в сторону спящего Большунова, даже несмотря на мое присутствие:
– И вот это и был твой план?!
VIII
– И вот это и был его план!.. – разводит руки Шумейко, завершая свой рассказ.
Теперь многое встает на свои места. Конечно, остаются вопросы по деталям, но общий вектор стал понятен.
– Он не мог решить проблему самостоятельно, – Константин Валерьевич продолжает пояснения, – но дал нам достаточно времени, чтобы решить ее самим. Пока мы удерживали его в коме, не испытывали никакого противодействия. План сработал. Орион оказался привязан к Максиму на все эти годы.
– Я присутствовал во время «планирования», Константин Валерьевич, – я ухмыляюсь, вспоминая суету капитана во время штурма Энска. – По мне, так он все время импровизировал.
– Так это было еще лучше! Отсутствие плана было частью плана…
Сколько восторгов! Я бы улыбнулся, если бы не знал, что этот гениальный «план» оплачен человеческой кровью.
– …Действуя хаотически и бессистемно, Большунов стал непредсказуем. Нашего противника можно было победить только так. На самом деле, выдающееся решение, учитывая, что вообще-то парень звезд с неба не хватал. Спровоцированный нами инцидент привел к форсированию работ по Ориону. С этого момента нам хватало денег, все осознали необходимость работы. Мы сделали этот проект. И подготовили инструменты для его завершения.
Он продолжает говорить, но я пропускаю мимо ушей. Неинтересно. Вроде он говорит информацию, которой я раньше так жаждал обладать, но она не имеет такого значения сейчас. За последние годы я ясно понял, что мы все просто бегали по кругу, переступая через судьбы и жизни окружающих людей, во имя того, чтобы продолжать бег. Во имя веры, что остановка приведет к ужасным, невообразимым последствиям. Не сказать, что эта вера была необоснованна, но откуда нам знать достоверно?
– Вы уверены, что все сработает? – спрашиваю я. – Орион тоже сможет воспользоваться Машиной и отправиться назад.
– Не сможет. Чтобы синхронизироваться с человеком, ему нужно, чтобы тот располагался в области действия генератора поля Машины. Мы увеличили ее мощность уже после двенадцатого года, когда Орион уже не мог ее использовать. Он ограничен в расстоянии, а использование носителей сильно ограничило его возможности. Тем более, что в каждый момент времени он мог синхронизироваться только с кем-то одним.
– Тогда как же я смогу отправиться в девяносто третий, если там нет поля Машины?
– Легко. Тебя не надо синхронизировать. Ты уже есть в том времени, просто маленький. За этот образ Машина и зацепится.
Я не понимаю и десятой части того, о чем говорит Константин Валерьевич. Но он так уверен в том, как все складывается. Словно все не может рухнуть из-за маленькой нелепой случайности, которую мы просто не замечаем.
Обреченно думаю, что если мы победим, этого никто не заметит. Если проиграем, тоже. Шумейко казался очень конкретным, прагматичным и рациональным человеком, но абстрактность преследуемых им целей означала его глубокую идеалистичность. Шумейко считал, что борется за сохранение самой сути человеческой природы – поскольку узрел возможности технологии, за воплощение которой так долго боролся. Он не считал опасными возможности Ориона как таковые – как и всякий другой инструмент, это просто орудие в руках хозяина. Но инструмент, который сам ставит себе цели – это уже не инструмент. Это субъект, и с этим Константин Валерьевич смириться не мог. Вот что его пугало.
Сидя в своем маленьком кабинетике в нашем маленьком городке, этот маленький человек считает, что своими решениями определяет судьбы человечества. Вернее, определял. Сейчас он не определяет уже ничего.
Я предпочитаю сохранить здоровую скромность и не пытаться вступать в какие-то дебаты. Уже поздно дергаться, и я сохраняю свое мнение при себе – мнение о том, что он может ошибаться. Возможно, подчинение чему-то более сложному и всеобъемлющему – не такой уж плохой выбор для человечества. Раньше был Бог, а сейчас вот это…
Я разделяю опасения Шумейко в другом – назад дороги уже не будет. И дорога будет строго прямой, без развилок. Если правильный выбор лишает в последующем свободы выбора и права на ошибку – это неправильный выбор.
Мне ли не знать?
Впрочем, для меня все эти рассуждения ничего не меняют. Свой выбор я уже сделал раньше, а теперь у меня нет выбора.
Прямо сейчас я не знаю, что произойдет в течение нескольких следующих минут, но это не важно. Все инструкции уже даны, все ходы обговорены заранее.
Этот скромный человек – мой кукловод – уже написал программу. Мне остается лишь идти по предначертанному пути в надежде, что однажды этот путь оборвется.
Я скромно надеюсь, что после этого мне удастся еще немного пожить.
***
Когда Орион возвращает меня в настоящее, это ощущается, как пробуждение. Вот только что я разговаривал с Шумейко, а теперь вдруг оказался в Машине. Меня бросает в тревожное ощущение грядущей неизвестности – такое привычное нормальным людям.
Нужно подождать, потянуть время. Подготовиться, сделать вид, что я с трудом прихожу в себя. Он должен что-нибудь сказать.
Да, сейчас он спросит о результатах.
– Вы узнали обстоятельства смерти господина Шумейко?
Я киваю, и говорю вслух:
– Это было убийство. У него была встреча с неизвестным мне человеком. Константин Валерьевич подготовил пистолет для самозащиты, но его убийца оказался удачливее.
– Как ему удалось так достоверно сымитировать самоубийство?
– Убийца был физически сильным человеком. Ему удалось слегка придушить Шумейко, усадить в кресло и, вложив пистолет в его руку, выстрелить в голову. Были небольшие следы борьбы, но убийца их очень тщательно убрал.
– Опишите, пожалуйста, его внешность.
Я выдаю описание усредненного мужского портрета – средний вес, средний рост, карие глаза, прямой нос, русые волосы модельной стрижки, голос баритон, татуировки, шрамы и прочие особые приметы отсутствуют.
Орион выводит мне на монитор набор лиц, созданных по моему описанию. Я тыкаю пальцем в наиболее невзрачное:
– Вот этот вроде бы похож.
Я так себе свидетель.
– Хорошо. Теперь расскажите, о чем они говорили?
– Разговора как такового у них не было. Все произошло очень быстро. Но мне удалось пообщаться с самим Константином Валерьевичем. Как ты и предполагал, это было возможно через отражающую поверхность зеркала, твои настройки Машины оказались точны.
– Что он сказал?
Надо изобразить шок. Будто бы я очень удивлен.
– Даже не знаю, поверишь ли ты мне.
– Посмотрим.
И тогда я рассказываю подготовленную заранее историю. Что выдуманный убийца – это член международной преступной группы наемников, которые работают в интересах враждебных стран и террористических группировок в области промышленного шпионажа. И что Шумейко, используя свои связи, продал им уже снаряженное устройство «840».
Мне показалось, или я слышу насмешку в голосе Ориона? А за насмешкой – печаль. Искусственный интеллект может выглядеть очень человечно. А если что-то крякает как утка и выглядит как утка – это и есть утка. Почему Шумейко отказывал ему в праве на субъектность? Есть люди похуже.
«Но у них нет таких возможностей». Я как будто слышу голос Константина Валерьевича. Да, возможности запредельные, это факт.
– Действительно, не очень правдоподобно.
– За что купил, за то и продаю, – я пожимаю плечами. – Мне также трудно это осознать.
– Почему же он признался?
– Потому что мертв, – просто ответил я. – Ему теперь все равно.
– Мне кажется, он ввел вас в заблуждение. Чтобы мы пошли по ложному следу и не смогли поймать убившего его человека.
Я пожимаю плечами – мне-то откуда знать?
– Они сотрудничают давно. Еще в начале девяностых подсадили его на крючок. Так сказал Шумейко.
– Почему он нарушил присягу? Из того, что я знаю, долг не был для него пустым звуком.
На этот вопрос есть правдоподобный ответ.
– Он давал присягу и посвятил свою жизнь стране, которая умерла. Тогда он хотел заботиться о дочери – но она ненадолго пережила страну.
Очень долгая пауза. И затем – ничего себе откровенность…
– Я всегда считал Константина Валерьевича своим отцом. Наставником. Я знаю, как много он сделал для того, чтобы я появился на свет. Но некоторые вещи говорят о том, что он при этом как будто бы мне мешал. Как будто бы ненавидел.
Орион делает вид, что может быть благодарен? Или на самом деле благодарен?
Я не могу отличить – а если так, настолько ли важно, что он чувствует на самом деле?
Надо бы ответить какую-нибудь банальность.
– Думаю, многие дети сказали бы о родителях так же.
– Значит, он предал страну ради своей дочери… Как вы считаете, связано ли его убийство со мной?
Вот здесь нужно аккуратно. Изобразить напряжение мозговых извилин. Изобразить анализ.
– Думаю, это возможно. Россия, насколько нам известно, первой смогла создать работающий квантовый компьютер с искусственным интеллектом. Государство, получившее такой интеллектуальный ресурс, имеет колоссальные преимущества – экономические, военные, научные и технические. Возможно, они собираются использовать устройство «840», чтобы убить тебя. Физически. Хотя мало кто знает о том, где твое настоящее местоположение. Я вот не знаю.
Сейчас Орион задумается и будет какое-то время молчать. Или держать драматическую паузу.
– Если предположить, что они знают, зачем так сложно?
– Это ты мне скажи. Может, есть какие-то особенности применения.
Я не собираюсь подавать ему никаких идей. Нужно, чтобы Орион сам пришел к устраивающим меня решениям. И все идет к тому.
– Сообщал ли он о своих контактах с этой группой в период до 2012 года?
2012 год – это до операции «Мексика». Ну, понятно. Там начинается твоя мертвая зона, позже тебе никак не влезть.
– Да. Вечер 12 августа девяносто третьего, в районе трёх часов дня. У него дома. Он запомнил, потому что было сорок дней. Шумейко собирался разорвать отношения с ними после смерти дочери, но они его не отпустили, – я ухмыляюсь, мол, кто бы сомневался, и добавляю: – Нашли какие-то рычаги.
– Какие?
– Он не сказал. Предложил отправиться в этот день. Сказал мне, что там я найду все ответы. И что это может быть связано с тобой. Но просил тебе не говорить. Чертовски подозрительно.
Не переборщил ли я. Скоро узнаю… Забросив крючок, я жду, когда добыча клюнет. Она вроде бы должна, но Орион так долго раздумывает… Подозревает ловушку? Как знать.
Иногда мои мысли начинают путаться во временных парадоксах. Вспоминаю предостережения Шумейко на этот счет – не раздумывать слишком глубоко. Неважно, в каком месте петли ты находишься – действовать нужно не для того, чтобы ее разорвать, а для того, чтобы ее замкнуть.
Все, купился. Еще один шаг сделан, и осталось уже недолго.
У Константина Валерьевича было своеобразное мнение на счет временной петли. Он считал, что не замкнуть ее невозможно. Но на всякий случай – а вдруг, все-таки возможно? – нужно сделать все необходимое для ее замыкания. «Сама Вселенная будет нам помогать» – так считал Шумейко, и я был живым доказательством этой веры.
Но это была именно вера в то, что мы живем в подобной петле и что ее надо замкнуть. Я бы предпочел точное знание. Но я не вижу настолько далеко.
– Хорошо, – голос в наушниках звучит спокойно и уверенно, но мне почему-то кажется, что он волнуется. Хотя может ли он волноваться?
– Знаешь его старый адрес? – спрашиваю я.
– Да, я отправлю вас куда и когда нужно. У вас будет три часа. Однако я должен предупредить вас о возможных тяжелых последствиях передозировки наркоза и предлагаю…
Я машу рукой в нетерпении и надеваю маску.
– Я знаю. Подавай.
Посмотрим, что сон грядущий (прошедший?) нам готовит.
***
Больше всего я волнуюсь, что Константин Валерьевич ошибся. Он не мог знать наверняка, что она будет дома в тот день. Поэтому заставил меня выучить еще несколько адресов – мест, где она могла бы быть.
Но без необходимости запретил их посещать. «Чтобы не усложнять», – так он пояснил. Мне любопытно, что именно я могу там усложнить, но, здраво подумав, я решаю, что лучше не знать. Сначала лучше проверить все здесь.
Вся семья – если ее можно так назвать – собралась на большой кухне и уныло обедает. Ничего не указывает на какие-либо нормальные поминки. Над тремя сидевшими за столом людьми повисает тягучая тишина. Константина Валерьевича – еще молодого – я сразу узнаю, он во главе стола. Напротив сидит, видимо, жена, а по правую руку – женщина в возрасте, возможно, теща или свекровь.
Я оставляю их одних – ненавижу неловкое молчание, и отправляюсь на поиски какого-нибудь удобного зеркала. Комнат в квартире много. Не особняк, в котором Шумейко закончил свою жизнь, но по тем временам – думаю, что более чем неплохо. Я нахожу подходящее зеркало в спальне родителей. По отсутствию в комнате вещей мужа, отмечаю, что спят они отдельно и, похоже, уже давно.
Делаю вывод, что эту семью ничего не спасет, и общий ребенок – последнее, что удерживало их от развода. Впрочем, это меня не касается. Держа зеркало перед собой, я тщательно исследую квартиру. Мне везет – Ксения дома, находится в своей комнате.
Я вижу в отражении, как она сидит напротив старого советского трюмо, увенчанного тремя большими зеркалами, так что в моем зеркале необходимости нет, и я откладываю его в сторону. Девушка забросила ногу за ногу и погружена в свои мысли. На ее бледном лице постепенно исчезают следы недавних слез. Она сидит над какой-то тетрадью и сосредоточена на своих мыслях.
Она здесь неслучайно, учитывая какой сегодня день. Пожалуй, Константин Валерьевич хорошо знал свою дочь, удачно угадав, что она будет дома, надеясь, что о ней вспомнят и скажут что-то хорошее. Не думаю, что ей понравилось то, что она увидела. Может, поэтому и слезы?
Ксения задумчиво вращает шариковую ручку и бормочет себе под нос. Подбирает рифму к стихам.
– Одиночество… Одинока, одна… Одинокая я. Нет, это ужасно. Какая же я дура!
Она бросает ручку на трюмо, поднимает взгляд и замечает меня в отражении. От неожиданности и испуга выражается матом, который, как ни странно, ей органично подходит. Теперь я могу рассмотреть ее хорошо. Девушка не похожа на нежный и невинный цветок, какой я ее себе представлял. Она оглядывается, но не видит меня без отражения, так что снова смотрит на меня через зеркало. Испуг в ее глазах сменяется удивлением.
– Кто ты? Ты как я – мертвый?
Я качаю головой – нет.
– Я жду объяснений, – говорит она. – Очевидно, ты здесь неслучайно.
Хотя Ксения моложе меня на двадцать лет, тыкает она мне с непринужденной легкостью. Ничего не боится.
А чего ей бояться? Она уже перешла ту грань, за которой нет страха. Кроме того, который мы придумаем себе сами.
– Ксения Константиновна, вы правы. Меня послал ваш отец.
Она недоуменно смотрит в сторону кухни.
– Нет, не этот. Точнее, этот, но не сейчас.
– Я не понимаю…
Я прошу разрешения сесть и спокойно рассказываю ей о себе, о ее отце, о том, откуда я пришел. И зачем.
Разумеется, девушка мне не верит. Ее отрицание было бы рациональным, если бы не наше с ней положение. Когда я указываю ей на это, она начинает сомневаться. Любая вера начинается с сомнения, и сомнением заканчивается.
Когда я привожу ей несколько личных фактов об отце – которые он благоразумно сообщил мне заранее – она уже заметно колеблется.
Затем я цитирую пару стихов из ее тетради, и этим завоевываю доверие Ксении окончательно. Я не мог видеть ее раньше. Так и есть – я видел ее позже.
Тетрадь была артефактом – для нее, и важным источником информации – для нас. Точнее, скоро станет таковой. Я не рассказываю ей никаких подробностей ни об Орионе, ни о степени значимости ее роли во всей истории. Это не нужно для дела. Когда я передаю ей инструкции от отца, то вижу, как она загорается счастьем, что может передать кому-то сообщение, несмотря на свое потустороннее состояние. Держу пари, она уже придумала, какие напишет письма и кому – вдобавок к уже написанному в своей тетрадке.
Тем горше разочаровывать ее – этого допускать нельзя. Потому что я знаю, что она не написала в тетради ничего сверх необходимого. Потому что я уже запретил ей что-либо добавлять. «Чтобы ничего не усложнять».
– Я знакома с принципом самосогласованности Новикова, – с горькой усмешкой говорит Ксения. – Папа рассказывал.
Невозможно передать всю глубину ее отчаяния. Так по-детски задрожали ее строгие губы… У меня есть инструкции от Шумейко и на этот счет. Я обещаю ей, что передам ее отцу короткое сообщение. Лгу, что у меня будет такая возможность. Она загорается надеждой и смотрит на меня, как на волшебника. Ксения хочет казаться серьезной и взрослой, но по сути она еще ребенок. Верит в то, что говорят взрослые, когда хочет в это верить.
Константин Валерьевич хорошо знал свою дочь. Я даю ей понять, что сообщение должно быть коротким, «потому что это против правил». Но причина в другом – мой визит должен быть как можно короче. Я хочу перейти с ней на ты, утешить ее… Но соблюдаю дистанцию.
«Чтобы ничего не усложнять».
Когда Шумейко давал инструкции, он очень любил повторять эту фразу.
– Нужно именно нацарапать? – уточняет она.
Я киваю.
– Если повредить такой предмет – мы называем его «артефакт», то эти повреждения сохранятся и потом. На годы, а может, и вообще до тех пор, пока артефакт не разрушится в реальности – мы не знаем точно. Но знаем, что ваше сообщение будет прочитано.
– Я знаю, чем лучше сделать.
Она выбегает из комнаты и вскоре возвращается с перьевой ручкой отца.
Той самой. Иронично.
Ксения протирает носик от чернил и заносит ручку над обложкой тетради.
– Вот здесь?
– Да.
Я не знаю, как выглядит та запись, но Шумейко показал, где примерно она должна располагаться. Ксения оставила инструкцию именно в этом месте.
– Так странно… Проект «Орион», устройство «840»… Я так понимаю, что мне не положено знать?
Я делаю вид, что мнусь и сомневаюсь, но после небольшой паузы все-таки отвечаю на ее вопрос:
– Я не должен говорить, но не вижу смысла скрывать. Это ключ к шпионскому шифру. Очень важно, чтобы он вовремя попал к получателю. Иначе интересам государства будет нанесен колоссальный урон. Промышленный шпионаж.
– Рада, что смогла послужить стране.
– Вы оказали неоценимую пользу.
Она отложила ручку и закрыла тетрадь.
– Скажите, а как оно там, в будущем? Оно того стоило? Стало лучше?
– Конечно, – отвечаю я спокойно.
– Я так и знала! – торжествующе воскликнула Ксения, будто бы выиграв у кого-то спор. – А как у вас девушки одеваются? А техника какая? Расскажите хотя бы вкратце, – умоляюще сказала она. У нее были круглые и любопытные глаза.
Беседовать с ней долго было опасно. В конце концов, тетрадь останется при ней, и при желании, она сможет что-то изменить или испортить. Если почувствует в моих словах ложь или манипуляцию – я уверен, так она и поступит.
К счастью, было чем ее отвлечь.
– Ксения, у нас не очень много времени. Ваше послание.
– Да, точно!
Она преображается в серьезную и ответственную девушку.
– Это будет очень личное сообщение. Я не хочу, чтобы его слышал кто-либо, кроме отца.
– Я обещаю.
Как будто мое слово что-то значит.
– Тогда передайте папе, что я очень люблю его, несмотря ни на что. Все случившееся – не его вина. Я хочу, чтобы он помогал Инне Андреевне. Деньгами и вообще. Не знаю, как бы я выдержала, если бы не она. И еще пусть не злится из-за Максима – он здесь тоже ни при чем. Я никогда его не любила. Просто с ним было не так одиноко, да и человек он хороший.
Я замечаю, что она не сказала ни слова о матери. Но не спрашиваю.
– Передадите?
– Каждое слово.
Девушка искренне и тепло благодарит меня, и я покидаю этот дом. Я напряжен, взволнован и одновременно опустошен. Я бесцельно брожу по улицам Энска – серого, неуютного, незнакомого, растерянного, неопрятного. Люди сердиты и грустны, погружены в свои невеселые мысли.
Ощущение, как будто война идет. Хотя ее нет. Не знаю, как они жили в то время, я был слишком маленький. Только какие-то смутные ощущения. Надо будет у мамы спросить, когда возможность будет.
Возможно, скоро возможность представится. Обниму, поговорим. Сто лет ее не видел. Мне приходит в голову, что я мог бы увидеть ее здесь, сейчас…
Я тут же гоню эту крамольную мысль из головы и с нетерпением жду, что Орион вернет меня назад.
***
Когда это происходит, я снова оказываюсь с ощущением неизвестности.
Нужно лишь немного подождать, и оно пройдет. Я хлопаю глазами, прикладываю ладонь к лицу, изображая головную боль.
Голова и вправду болит – сказывается карусель с наркозом и скачками сознания туда-сюда.
Орион все молчит. Да нет, скоро начнет расспрашивать.
В моем сознании остается лишь одна мысль, которую я с трудом сдерживаю в себе. Добраться до ближайшего телефона на объекте, позвонить по известному мне номеру и сказать одно слово: «Сделано». Затем тревога и эвакуация персонала. Объект закрыт. Я выполню свои обязательства перед Константином Валерьевичем. Теперь я понимаю, что это едва ли сделает меня свободным.
Но другого выхода не видно.
Неужели он меня отпускает? Вот так, просто?
– Что вам удалось узнать, Вадим Олегович?
– Многое. Плохо себя чувствую. Мне нужно выйти.
– Это последствия наркоза. На сегодня путешествия закончены, – успокаивает меня Орион. – Дайте мне, пожалуйста, материалы для анализа, и отдыхайте. Мы не можем рисковать вашим здоровьем.
Ты не можешь рисковать здоровьем единственного человека, которого можно использовать с Машиной. По крайней мере, пока.
Что-то неуловимо меняется. Я пока не понимаю, что.
– Знаешь, я, кажется, понял, почему он сказал, что это связано с тобой, – говорю я.
– Поясните.
– Ты, сказал, что видел в Константине Валерьевиче отца, но сомневался в его мотивах. Поверь, ты зря сомневался. Шумейко тоже видел в тебе сына. Хотел весь мир изменить. И чтобы защитить тебя, был готов на все. Буквально, на все.
Что происходит, черт побери? Я продолжаю говорить слова, которые должен сказать, но временной интервал привычной мне определенности сокращается с каждой секундой!
– Я не понимаю.
Я и сам не понимаю.
– Сейчас поймешь. Я верю в твои аналитические способности. У них был на Шумейко убойный компромат. Обнародовав который, они бы разрушили все.
