Юрий Витальевич Яньшин
Этот длинный, длинный день
– А я знаю каким должен быть первый Указ Высшего Военного Совета, – без разрешения негромко, но твердо произнес, не вставая со своего места пэвэошник Греков.
– Мы вас внимательно слушаем, Юрий Николаевич, – вновь водружая очки на нос, поощрил того Афанасьев.
– А предложение такое, – продолжил все тем же негромким голосом Греков, но, уже встав, – объявить государственным флагом Российской Федерации, как преемницы Советского Союза его государственные символы – Герб и Флаг. И поднять флаг над зданием Большого Кремлевского дворца, ну и над нашим зданием тоже. Данным жестом, мы, не затронув из казны ни копейки, сразу расположим к себе 90 % населения страны. Они сразу поймут, что к власти, наконец-то, пришли «наши». Это одновременно успокоит, приободрит и мобилизует активную часть населения.
– Правильно!
– Верно!
– В самую точку! – начали раздаваться восторженные голоса.
– Гмм… – опять сунул дужку очков в рот Глава Совета. – Предложение вроде бы неплохое, а как насчет старых атрибутов? Они вроде бы тоже уже не вызывают стойкой аллергии у населения. 90 % населения значит, по-вашему привлечем сразу, а 10, стало быть, оттолкнем? Да и советский герб, со своим земным шаром под серпом и молотом, был весьма претенциозен, вы не находите?
– Разрешите мне внести некоторую ясность в данную ситуацию? – поднялся с кресла Начальник Военной академии и безусловный авторитет у большинства генералитета, так как многие из них кончали это учебное заведение в свое время.
– Да-да, Владимир Борисович, – обрадовался Афанасьев нежданной помощи, – тем более, среди нас, трудно найти большего знатока геральдики, чем вы.
– Спасибо, – слегка склонив голову, поблагодарил тот Верховного. – Но я позволю себе продолжить. Насчет герба, Валерий Васильевич, вы, безусловно, правы. Герб Советского Союза с его непонятным лозунгом «пролетарии всех стран соединяйтесь», да еще и на языках, теперь уже явно враждебных нам государств, выглядел бы весьма глуповато. Я уж молчу, что это слишком затратное дело – одних только печатей государственного и муниципального уровня пришлось бы переделывать целую уйму. Поэтому с гербом, я советую не торопиться. Тем более, что смена герба не так зрима, как смена флага, которая сразу бросается в глаза, стоит только выйти на улицу и кинуть взгляд на здание какой-нибудь мэрии. С флагом же – намного проще обстоят дела. Эта операция по смене флага не будет затратной, ибо все флаги уцелели и находятся либо в музеях, либо на спецхранении. С Красным Знаменем мы одержали, в свое время много военных и гражданских побед, поэтому я считаю, что вернуть его было бы правильным решением. Армия, во всяком случае, никогда не отказывалась от него. И вы, если бы не трагические сегодняшние обстоятельства, смогли в этом убедиться сегодня на очередном параде.
– А что, разве под триколором Россия не одерживала побед? – раздался чей-то ехидный голос.
– Одерживала. Не спорю. Однако поправлю вас – не под триколором, а при триколоре. К тому же этот флаг довольно противоречив в историческом плане. Во-первых, он задумывался Петром Великим сперва не как государственный, а как коммерческий. Это уж потом он как-то худо-бедно прижился. Да и то плохо. Ни Суворов, ни Кутузов не водили свои полки в бой под этим стягом.
– А под каким же водили тогда? – растерянно спросил командующий ВКС, который вообще плохо представлял себе эту процедуру. Ну оно и немудрено: в небе со знаменем не побегаешь.
– Да ни под каким, – с апломбом ответил Зарудный. – Обходились полковыми знаменами, а они были тогда вида довольно разляпистого и ничем не напоминали государственный флаг.
– Помнится, был еще один. Что-то желтое с черным, – подал голос Начальник штаба ВРХБЗ.
– Да. При царствовании Николая I его попробовали заменить на черно-желто-белый. Но и он не прижился, уж больно смахивал он на прусский.
– А во-вторых? – напомнил Зарудному Афанасьев.
– Ах, да, – вернулся к первоначальной мысли Владимир Борисович, – а во-вторых, в историческом плане этот флаг имеет слишком неоднозначную репутацию. Во время гражданской войны, Белая Армия, при поддержке войск Антанты воевала с нашими дедами именно под этим флагом. И уж тем более грех нам забывать, что не будь к ночи помянутая РОА,[182] тоже избрала его своим и даже на шевронах изобразила его в виде трехцветного клина. Поверьте, мне, внуку белорусского партизана, в начале 90-х, было неприятно надевать мундир с подобной нашивкой на рукаве. Мне и сейчас это не слишком приятно. Я свое мнение высказал, а вы решайте, но голосовать буду за красный стяг. Хочу, чтобы меня хоронили под Красным Знаменем, а не под этим лоскутным одеяльцем.
И не говоря больше ни слова, Зарудный сел в кресло, зорким взглядом выискивая среди членов Совета своих возможных оппонентов. Но таковых не было. Встречаясь с его орлиным взором, все спешили опустить глаза в пол.
– Спасибо большое, Владимир Борисович за интересную предоставленную и исчерпывающую информацию, – поблагодарил его Афанасьев. – Я думаю, что тут добавить нечего, товарищи, поэтому предлагаю приступить к голосованию. Кто за то, чтобы нашим первым Указом стал Указ о признании Государственного Флага Союза Советских Социалистических Республик в качестве Государственного Флага Российской Федерации (России)?
Как и ожидалось, проголосовали все – единогласно. По окончании голосования зал разразился громкими и несмолкаемыми аплодисментами. Все вдруг почувствовали, что не все еще пропало и что можно попробовать еще раз попытаться остановить колесо Истории и направить его по иному пути, но уже имея достаточный, хоть и горький опыт. А еще знания, каких не было у предков.
После того, как все успокоились, слово взял Рудов. К этому моменту накопилось еще несколько организационных вопросов, требующих достаточно оперативного решения. С решениями этих вопросов засиделись почти до девяти часов вечера. День был очень насыщенным своей трагичностью и неопределенностью, сменившихся к концу робкой надеждой на благополучный исход и появление чего-то нового, интересного и немного пугающего. К концу вечера, генералы, в основном уже далеко не молодого возраста, начали сдавать. Афанасьев почувствовал это, прежде всего, на себе. Голодный и уставший от перипетий сегодняшнего дня, чувствуя ломоту едва ли не во всех суставах, он с явным облегчением для своего немолодого тела провозгласил закрытие первого Собрания Высшего Военного Совета Российской Федерации. После закрытия заседания, все столпились возле Тучкова, уточняя время и график предстоящей завтра проверки.
II
24 июня 2020 г., Россия, г. Москва, Фрунзенская набережная 22, бункер Национального центра управления обороной РФ
Жилая часть бункера находилась на первом уровне, так что спуск на лифте не занял много времени. Выйдя из лифтовой кабинки и пройдя через тамбур шлюзовой камеры с ее мощными противоатомными дверями, вес которых достигал более трех тонн, Афанасьев вместе со своим новым сопровождающим, пришедшим на смену Завьялову, оказался на внутреннем КПП. Усталого и бледного его встретил капитан из внутренней караульной службы, который любезно подсказал ему, в каком направлении надо двигаться по узкому, обложенному белым, как в операционной, кафелем коридору, чтобы оказаться в кругу семьи, временно занявшей несколько небольших по размеру изолированных комнаток. Впрочем, чуткий нос голодного человека, не евшего ничего с самого утра, и так подсказал нужное направление. По коридору разносились аппетитные ароматы чего-то вареного и жареного.
– Ты, капитан, – замялся на секунду Афанасьев, безуспешно припоминая как того зовут, ибо этот офицер лишь недавно стал сопровождать его, – занимай свободные апартаменты, где-нибудь неподалеку. Благо – никого народу нет, а помещений с избытком. А я, кажется, уже пришел.
– Есть, занять свободные апартаменты, – козырнул молоденький, с едва заметным пушком усиков на миловидном лице, капитан-лейтенант. В отличие от сжатого и внутренне сосредоточенного, как пружина, Завьялова, он казался более раскованным и свободным в телодвижениях – этакий живчик. Однако внимательная цепкость серых, отливающих сталью глаз, говорила о том, что в любую минуту тот готов на все, чтобы выполнить свой долг.
Пройдя пару десятков метров навстречу кухонным запахам, он оказался перед неплотно прикрытой стальной дверью с красным маховиком кремальеры по центру, как на подводной лодке. Из-за двери разносились громкие и так хорошо знакомые голоса. Переступив комингс, он оказался в маленькой прихожей, оборудованной табуретом и подставкой для обуви. Его пыхтенье слегка грузноватого тела, усаживающегося на шаткий табурет, сразу заметили временные обитатели этого узилища и выскочили навстречу. Первой бросилась на шею младшая из дочерей – Настя, худенькая и невысокая тридцатипятилетняя женщина без каких бы то ни было следов макияжа на лице и со скромно забранными в хвостик волосами:
– Папка! – воскликнула она в не себя от неложной радости. – А мы тебя так ждали, так ждали, а ты все не шел и не шел! – кричала она в радостном возбуждении, обнимая его за шею. – Мама два раза ставила суп разогревать! Я сама хотела идти тебя искать, но там такой строгий офицер сидит в конце коридора, что мне даже проходить мимо было страшно. Он так смотрит, будто прицеливается!
Из соседних комнат, выходивших в прихожую, на него смотрели остальные домочадцы. С одной стороны – озабоченное лицо жены, тщательно вытиравшей мелко трясущиеся руки о передник (видимо только что с кухни, где возможно был неприятный разговор) и круглое с веснушками лицо младшего внука Кости – сына Насти. Из другого дверного проема на него уставилась, хищно сощурив глаза – старшая дочь Юля, высокая сорокалетняя особа с тонкими и поджатыми губами, демонстрирующими всему миру вечное недовольство своей хозяйки. «Ага! Вот, стало быть, откуда ждать мне грозы. Ну, я в принципе, так и знал» – сокрушенно, но ничуть не удивляясь подумал он, кряхтя вставая с табурета и радуясь тому, что наконец избавил от тесных ботинок гудящие от усталости вспотевшие ноги. За ее спиной возвышалась, почесывая брюхо под майкой, фигура зятя Леонида – рано облысевшего и отрастившего «пивной» животик бизнесмена средней руки, промышлявшего оптом чего-то там. Их дочерей близняшек – Ани и Яны не было с ними. Они жили в Питере у бабушки, где заканчивали международный институт менеджмента и маркетинга. На взгляд Афанасьева это было не учебное заведение, а синекура, приспособившаяся выкачивать деньги из богатых и доверчивых родителей, но с его мнением старшая дочь никогда не считалась, и он к этому уже привык, махнув на все рукой. Стоять в носках на каменном полу было не слишком уютно, он перемялся с ноги на ногу, не зная, что предпринять и это его движение не осталось незамеченным. Настя ойкнула и всплеснув руками тут же куда-то упорхнув. Уже через пару секунд она держала в одной руке его любимые, разношенные донельзя тапки без задников, а в другой старые треники, в которых он так любил ходить в свободное от службы время. Слезы умиления, едва не хлынули из его глаз при виде заботы младшей дочери: «Наверняка сама догадалась при скороспешных сборах сунуть в пакет тапки с трениками. Ну, хоть с этой не ошиблись мы с матерью – будет, кому в смертный час поднести стакан воды» – подумал он, обнимая дочурку и неловко хлопая ее по спине, чем вызвал полную яда и презрения ухмылку старшей. Да она и не старалась никогда скрыть своего истинного отношения к отцу и сестре. Наконец жена справилась с волненьем и перехватила инициативу младшей дочери, как всегда, затараторив:
– Вот ведь мужики, как сойдутся вместе, так и сидят, пока их не разгонишь! Да, что у них, жен, что ли нет?! Или дома никто не ждет?! Время уже десятый час, а они все заседают! Я уже замучилась суп разогревать на этой электроплите! Биточков, вот, наделала, как ты любишь. Ты что, забыл о чем тебе доктор наказывал?! При твоей язве тебе необходимо регулярное! Ты слышишь?! Регулярное питание! Я хотела принести туда, где вы сидели, закрывшись, но меня не пустили! Все вокруг говорят, что ты теперь главный в стране, а меня, значит, законную жену, к этому главному и не пускают! Где это видано такое, чтобы жену к мужу не пускали?! Ты скажи им, раз ты главный, чтобы они так больше не делали!
– И что будет? – криво усмехнулся он на сентенцию супруги.
– А ничего хорошего! – уперев руки в бока, резюмировала Аглая. – Сегодня они меня к тебе не пускают, а завтра, глядишь, и тебя ко мне не пустят!
– Ой, мам, ну хватит уже! – заступилась Настя за отца. – Сама ведь видишь, что в стране творится. Пришел, ну и, слава Богу! А ведь мог бы и вообще не прийти, будь он там на трибуне. Радоваться надо, что живой. Иди, давай, накрывай на стол.
– То есть, как это не прийти?! – прикрыла жена рот ладошкой в испуге. До нее только сейчас дошло, что ее муж, с которым она прожила бок о бок, больше сорока лет, мог вот так вот взять и не прийти, по нелепой случайности. Слезы стали наворачивать в ее больших от испуга глазах.
– Ну вот! – хлопнул себя по ляжкам, уже облаченным в треники, Диктатор Всея Руси. – Что ты, понимаешь, мать пугаешь?! У нее и так голова не на месте, а ты ее еще и подначиваешь!
– Как это не на месте?! – сразу вспыхнула Аглая, моментально прекращая слезоизвержение. – И где она, по-твоему, находится?!
– Ну, все-все, мать, успокойся! Я пошутил, – выставив вперед руки в примирительном жесте, быстро проговорил он, гася начавшуюся подниматься бурю.
– Ладно. Иди мыть руки. Умывальник вон там, – указала Аглая пальцем на еще одну дверь в прихожей, – а я опять пойду разогревать еду.
– Руки помою, – не стал спорить он с супругой, – а вот насчет еды, то не суетись, мать. Есть – не буду.
– То есть, как это, не буду?! – крутанулась она на месте. – Что значит, не буду?! Я не поняла! Это что еще за фокусы?!
– Не шуми, мать, – примирительным тоном оборвал он начавшую закипать жену. – Я перекусил недавно. Рудов угощал бутербродами с сыром.
– Не ври мне, Валера! Ольга мне сама сказала, что передала Сергею бутерброды с ветчиной.
– Тебе, Аглая, в контрразведке бы работать! – развел руками Афанасьев, не зная, что возразить на слова жены. – Но все равно ни ужинать, ни завтракать не буду.
– Это еще почему?! – округлила глаза Аглая. – ты, что с ума там спрыгнул на своих заседаниях?! С твоей-то язвой?!
– Ничего не поделаешь, но так надо. Вакцину от коронавируса привезли новейшую и секретнейшую. Только что изготовили для высшего комсостава пробную партию, – упоенно начал врать он, делая при этом очень-очень честные глаза. – Вот велели всем завтра в срочном порядке пройти обязательную вакцинацию. А перед этим сказали не ужинать и не завтракать, чтобы не возникло процесса отторжения.
– Господи! – прислонилась она головой к дверному косяку. – Ну, за что мне такой дурак то достался?! За какие такие грехи?! Кто это тебе – Верховному Правителю, что-то может велеть?! Что значит пробная партия?! У них там, что, лабораторные мыши закончились, и они решили попробовать свое снадобье на тебе и на твоих глупых генералах?! Или ты меня совсем уж за дурру беспросветную держишь?! – всхлипнула она на последней фразе.
И тут с противоположного проема двери раздался злорадный лающе-истерический хохот старшей дочери.
– Их! Их! – задыхалась она в приступе после долго сдерживаемой истерики, – специально выставили впереди, чтобы они на свет выползли! А потом тапком их! Тапком!
– Доча, доча! Что ты говоришь?! – ужаснулась мать.
– А что я такого сказала?! Кто он у нас теперь, диктатор или фюрер?! Леонид! – обратилась она к мужу, не перестававшему уныло чесать живот, – ты, я знаю, всю жизнь мечтал быть зятем министра обороны! Так вот, тебе несказанно повезло! Теперь можешь повсюду ходить и говорить, что твой тесть – главарь хунты! Только поторопись, пока его свои же кокнули!
– А ну замолчи немедленно! – бросилась на нее с кулаками младшая сестра, заслоняя собой отца, от неожиданности снова присевшего на табурет. – Как ты смеешь?! Гадина! Такое про отца!
Со стороны это могло выглядеть довольно комично. Маленькая и худенькая женщина, потрясала кулачками, возле лица другой женщины, которая была почти на голову выше ее. Все равно, что воробей напал бы на голубя. Но смеяться было некому. Афанасьев продолжал сидеть на табурете, в состоянии ступора. Его жена, ухватившись за сердце, вот-вот готова была в полуобморочном состоянии сползти на пол. Зять, словно заведенный, с глупым выражением лица, продолжал наяривать свое брюхо, будто чесоточный. А внук, округлив глаза на прыщавом лице, замер в полнейшем изумлении, так как еще ни разу в жизни не видел свою мать – учительницу младших классов в таком исступленном состоянии.
– Ну да, конечно! Вот и наша папина любимица объявилась! Куда же без нее?! Ты мне тут ручонками своими перед носом не потрясай, пигалица! Ишь, заступница, выискалась! А только я правду говорю! Не сегодня, так завтра свои же и порешат его. А то, смотрите-ка, какой я герой, перед народом покаялся в грехах! Мало того, что за себя – дурака старого, так он еще и генералов своих хочет обязать указать в декларациях, где и сколько своровали! Так они тебе и разбежались каяться вовсю! Ага! Как говорится «дурних нэ мае»! Прибьют за нарушение корпоративного единства! И будут правы! Нечего тут вылезать со своим мнением против всех! Тоже мне, святоша, на старости лет, тьфу!
– Заткнись, дрянь! Ты всю жизнь ненавидела отца! Да-да! Всю жизнь! За то, что не давал тебе трахаться с кем попало! У тебя вечная течка, как у распоследней сучки!
– Ах ты, мерзавка! – вцепилась Юля в сестру, беря ее за грудки и притягивая к себе, чтобы половчее плюнуть той в бесстыжие глаза. – Так вот, значит, чего ты мне всю жизнь простить не можешь, мышь запечная! Того, что я всегда нравилась парням, а ты за мной остатки подъедала! Уродина! Брошенка! Одиночка – одна ночка! В кое-то веки нашелся один смельчак подслеповатый, да и тот сбежал через год! Спасибо, подарочек оставил!
– Мама! Мама! – пытался отодрать Костя свою мать из цепких теткиных ручищ.
– Блудница вавилонская! – умудрилась та, в свою очередь как-то при своем невысоком росте дотянуться до волос старшей сестры и вцепиться в них. – Клейма! Клейма ставить некуда!
– Не брызгай на меня слюнями, каракатица! – верещала Юля, пытаясь оторвать от себя Настю. – Леонид, сволочь! Ты что там стоишь?! Видишь, твою жену убивают!?
– Я! Мня… – блеял бараном зять, топчась на месте и не зная, что предпринять в данной ситуации.
– Мямля! Шухло! – рявкнула гаубицей жена. – Квашня, а не мужик!
– Ага! Так тебе и надо! Паскуда! – обрадовалась семейной размолвке Настя, по-прежнему не выпуская из рук густую гриву волос сестрицы.
Аглая Петровна, прикусив до крови сунутую в рот, чтобы не закричать, руку, молча и с ужасом наблюдала это вселенское позорище. Впрочем, наблюдать-то по большому и некому было. В жилых комнатах бункера, расположенных по коридору напротив, развивалась своя драма – между супругами Рудовыми. Но это, как говорится, уже совсем другая история.
Афанасьев всю жизнь ненавидел себя за свою дурную привычку при каждом неординарным событии прежде чем начать действовать, на некоторое время как бы впадать в некое оцепенение. То ли это было следствием его флегматичного характера, то ли это просто срабатывал некий внутренний защитный механизм от нервных потрясений – неизвестно. Вот и сейчас он сидел в прихожей на колченогом табурете и взирал на эту свару снизу вверх с открытым от неподдельного удивления ртом. Наконец, в его голове щелкнул какой-то тумблер, который привел в действие все его мыслительные и физические процессы. Он так резко встал, что на секунду у него все потемнело в глазах. Затем решительно вклинившись в сцепившихся дочерей, одновременно рыкая на них затравленным медведем:
– А ну молчать! Всем смирно!
От командного тона отца, который очень редко когда повышал в дома голос, дочурки замерли в клинче, но отец семейства, решительно расцепил их руки и оттеснил плечом одну от другой.
– Смир-р-но! Равнение на середину! На одного линейного дистанция! – орал он первые, что попали в голову команды, лишь бы сбить боевой настрой своих отпрысков. Обе не ожидали от него ничего подобного, поэтому с интересом уставились на начавший просыпаться Везувий.
– Дневальный! – опять явил командный голос бывший выпускник бронетанкового училища.
– Я – здесь! – тут же подскочил Костя, принимая и понимая всю игру деда.
– Слушай мою команду! Отведи мать в комнату, – уже не повышая голоса обратился он к внуку, – успокой как-нибудь.
– Есть! – приложил ладонь к непокрытой голове внук, и бережно взяв за плечи начавшую всхлипывать мать, повел ее, почти уже безвольную, в соседнюю комнатушку. Жена притаилась где-то так, что ее вообще было не слышно и не видно.
– Теперь с тобой, – повернулся он к своей старшей, пытавшейся кое-как прибрать растрепавшиеся в драке волосы. – Что еще тебя не устраивает в отце?
Да все! – с вызовом ответила она отцу, прямо и упрямо глядя ему в глаза сверху вниз.
«И в кого это она у меня такая дылда уродилась?!» – с сомнением промелькнула в голове мысль, а вслух спросил:
– А конкретней?!
– Смотри-ка ты, его величество возжелало услышать о себе правду от народа! – с ядовитым сарказмом заметила она. – Ну, так слушай! Честным решил стать на старости лет? Против системы попер? Куда? Зачем? Не тобой заведено, не тобой и отменено быть должно. Всю жизнь было так заведено: каждый берет по своему чину. Вон, в Америке, люди не глупее тебя сидят, знают, что к чему. Все по закону. Заключают договора с корпорациями, а те им платят. Хорошо платят. А как на пенсию выходят со службы, так их эти корпорации к себе еще и устраивают советниками. У нас до этого мозги не додумались, поэтому и пользуются моментом, кто как может. Ты сколько лет был вторым по чину и должности в Армии?! И что заработал?! Про дом в Одинцово я не говорю. Ладно. А еще? Две конуры для дочерей и три лимона «зелени», как подачка на бедность.
– Неплохие конуры. Особенно твоя. Не правда ли? – вставил он, пока Юля набирала в легкие воздух для новой порции претензий.
– Да любой хачик в Москве, держащий два киоска, имеет больше. Я – плохая?! Да – плохая! А ты значит, хороший у нас. Покаяться решил! Ну-ну. От тебя, твои же соратнички отвернутся из-за ненависти и страха. Почему из-за ненависти? Да потому, что ты сам чокнутый и их хочешь сделать такими. Почему из-за страха?! Да потому что они уже теперь не знают чего еще от тебя ожидать. Ладно, забудем из-за чего царя Павла по башке табакеркой свои же звезданули. Ты со школы историю прогуливал. Ты думаешь, что в народе твой поступок оценят?! Дудки! Не поверят. Скажут, что пыль в глаза пускаешь. И я бы не поверила, если бы не жила с тобой. Ладно. Я тебе прощаю то, что ты о дочерях своих забыл. Но ты и о внуках ничего знать не хочешь! Двоих вот-вот надо будет выдавать замуж, да вон еще третий на подходе, возле мамкиной сиськи, – кивнула она в сторону комнаты, куда ушла Настя с Костей. – С чем ты внуков оставишь?! С голой задницей?! Ладно. В конце концов, это твои деньги и ты сам вправе ими распоряжаться, раз тебе насрать на родных и близких. Но какое ты имел право распоряжаться тем, что уже не твое?! Добреньким хочешь выглядеть в глазах народа? За наш с Настькой счет?! Ну, конечно, любить всех людей гораздо проще, чем кого-то конкретно. На моем горбу хочешь в рай забраться?! А вот, на, тебе, выкуси! – поднесла она дулю к его носу. – Я за свои законные, кому хочешь, глотку перегрызу!
Откуда-то сзади ахнула супруга:
– Ты кому это, тварь такая, фиги крутишь?! Отцу родному?!
– Да, тварь! Я для вас всю жизнь тварью была! Думаете, не знаю?! Ну, ничего! У вас, вон, еще одна осталась! Любимица! В общем, вы как хотите, а я больше в этом крысятнике ни минуты не останусь! Мы с мужем уходим! Домой уходим! Слышишь, Леонид?! – крикнула она уже мужу себе за спину.
На разных людей семейные скандалы действуют тоже по-разному. Кого-то они распаляют до небес, так что за топор хватайся, кого-то наполняют до краев затаенной глухой обидой на целые десятилетия. А вот на Валерия Васильевича семейные ссоры, коих он за свою жизнь пережил немало, находясь в окружении женщин, всегда производили один и тот же странный эффект. Каждый такой раз они взрывались у него внутри, производя массовые разрушения внутреннего мироустройства, опустошая всё и вся. И вместе с разрушительным опустошением приносили с собой некоторое облегчение. Как будто некая «лейденская банка» в один миг выпускала наружу всю накопленную до этого энергетику накопившегося напряжения. Поэтому всегда после очередных семейных разборок он испытывал не только разрушительное опустошение внутри себя, но и даже некоторое облегчение. Ему никогда не приходило в голову делить своих дочерей на любимую и нелюбимую. Но подспудно всегда чувствовал, что от властной и эгоистичной Юли ему, в старости, не придется ждать ничего хорошего. Чувствовал, но внутренне уже как-то смирился с этим печальным предположением, всеми силами стараясь не зацикливаться на этом. Все неприятности, связанные со старшей дочерью он тщательно стирал из своей памяти, оставляя в ней только приятные моменты, которых, к слову сказать, было не так уж и много. Вот и сейчас, глядя на распяленный в крике ее рот, и наблюдая, как она размахивает бессвязно в истерическом припадке руки, он видел, как встречает сорок три года назад в парадном кителе жену из роддома с кричащим кулечком на руках, перевязанным розовыми и красными лентами. Видел, как держал в своих руках потную и нервно вздрагивающую ладошку Юли, когда провожал ее в первый класс. Видел себя со стороны – красного от смущения в толпе других родителей стоявших на торжественной линейке во время вручения аттестатов зрелости… На этом все хорошие воспоминания прервались и он снова оказался лицом к лицу с высокой и мясистой женщиной средних лет, с глазами полными безумной ярости, что-то выкрикивающей ему в лицо. Спокойным и даже каким-то не своим голосом он глухо и тяжело, будто ворочая неподъемные камни, произнес:
– Никуда ты сейчас не уйдешь. В городе – комендантский час. Посылать с тобой в сопровождение наряд я не буду. Завтра с утра можешь идти куда захочешь. Никто тебя насильно удерживать не собирается. А сейчас ступай в свою комнату, не то меня вытошнит прямо на тебя.
При его последних словах, Юля как-то совсем уж по-поросячьи взвизгнула и с силой захлопнула за собой дверь. Он еще с полминуты постоял перед закрытой дверью, пока не ощутил, что сзади кто-то пытается положить свои руки ему на плечи. Медленно оглянулся. Это была Настя, которая неслышно подошла сзади. Видимо сын не смог удержать ее в комнате, и она все это время находилась здесь.
– Пойдем, – тихо и как-то совсем по-домашнему, проговорила дочь, будто бы совсем и не она десять минут назад кричала и дралась с сестрицей, – я чайник согрела. Хоть чаю попьешь. Не поверю, что даже крекеры запрещены перед процедурой. Нельзя на голодный желудок спать ложиться.
– Мне бы умыться сначала…
– Иди, а я подам домашнее полотенце, – согласилась она, слегка подталкивая отца к нужной двери.
Жутко хотелось принять хотя бы душ после всех сегодняшних перипетий, но он почему-то боялся это сделать, видимо из опасений, что его развезет и расслабит, чего делать было категорически нельзя. Поэтому кое-как умывшись, он под конвоем дочери проследовал на крохотную кухню, где из утвари были только мойка, большая электроплита, да обеденный стол с расставленными по периметру табуретками. Кажется, даже холодильника здесь не наблюдалось. Вслед за ними на кухню просеменила разбитая семейной ссорой, а потому и разом притихшая Аглая. Настя аккуратно разложила на салфетке вынутые из пачки крекеры и налила чайную заварку в казенный стакан с подстаканником, что сразу напомнило ему атмосферу еще советской железной дороги. Кусочки рафинада в «аэрофлотовской» упаковке окончательно погрузили его в состояние покоя и расслабленности. Кипяток из большого эмалированного чайника, смешавшись с заваркой, донес до него аромат настоящего цейлонского чая. Сели. Друг напротив друга, склонившись над столом и едва не касаясь лбами, словно заговорщики.
– Вот так и живем, дочка, – сказал он после долгого молчания, не зная, что говорить дальше.
– Да ладно, пап, всякое переживали, и это как-нибудь переживем, – беззаботно ответила та, помешивая ложечкой сахар в своем стакане.
– Мне завтра надо будет после процедуры поехать улаживать как-то свои финансовые дела… – начал он неуверенным голосом.
– Возьми меня с собой. Мне ведь тоже туда надо, чтобы свою квартиру сдать.
– Осуждаешь? – с болью в голосе спросил он.
Она ответила не сразу, замедлив размешивать куски рафинада. Потом, подняв глаза на отца, задумчиво проговорила:
– Если честно, то сначала, да. Осуждала. А потом села, посидела, поставила себя на твое место. И только после этого поняла, что ты был прав.
– В чем?
– В том, что нельзя начинать такое великое дело в нашей стране, со лжи. Народ ведь сразу почувствует фальшь и разницу в словах и поступках. Как почувствовал их у Меченого и Алкаша. И не простил им. Сталину простил все его перекосы с репрессиями, потому что у того не было фальши. Жестокость и ошибки – были, а фальши не было. Завоевать доверие людей – очень сложно, а потерять его – проще некуда. И назад уже не вернешь, чтобы не делал, и как бы не каялся. Именно поэтому сейчас его фигура бьет все рекорды по рейтингам доверия. Я – маленький человек, поэтому все вижу и рассуждаю со своей колокольни. Приходят ко мне первоклашки и я стараюсь учить их чести и совести. Объясняю им, как нужно правильно жить, чтобы при любых обстоятельствах оставаться человеком. На некоторых смотрю, и холод ужаса у меня пробегает по спине. Они не хотят меня ни понимать, ни даже слышать. От горшка два вершка, а в глазах уже явно читается хитрость и продуманность поступков. Что им мои слова, если они дома видят совсем другие примеры и слышат другие речи от родителей? Сами родители с пеленок учат их ходить по головам ради достижения личного благополучия. И таких детей с каждым годом становится все больше и больше. Сорок лет назад дети мечтали быть космонавтами, тридцать и двадцать лет назад – проститутками и бандитами, а теперь – банкирами и олигархами. С ума сойти. У них кумиры – торговцы и ростовщики!
– И что делать? Как дальше быть?
– Вот я и подумала, – проигнорировала она риторический вопрос отца, – какое я имею право, учить тех, у кого еще не погас огонь в глазах, если сама живу по ложным правилам, погрязшего во лжи общества? Путь к правде нужно с чего-то начинать. И пусть он начнется с тебя, с меня, с дяди Сережи Рудова.
