Анастасия Орлова
Отблески солнца на остром клинке
12. Саднящие чувства
Через три года после государственного переворота в Гриалии (настоящее время)
– …Пришёл кисель, на лавку сел… – выныривало из густой темноты знакомое воркование и вновь в этой темноте таяло. – Уходите хвори, да за чисто поле, да за тёмные леса, да за дикие места…
Горячая боль пульсировала в плече, отдавала в руку, поднималась к горлу, заливала голову жаром. Губ касался глиняный край; тёплое и пряное, вяжущее на языке, туманило и без того обрывочные, перепутанные мысли, и они расползались мокрой гнилой травой, окончательно теряя связность. Тшера засыпала, а мир вокруг плескал горячей теменью и полнился приглушёнными шорохами. Она куда-то плыла сквозь боль и время, лёжа на спине в непроглядно-чёрной воде, под столь же непроглядно-чёрным небом, и густые волны неспешно покачивали её и заливали уши, заливали глаза, заливали сознание. Когда её выталкивало на поверхность, слуха достигали далёкие воркующие песни Бира, а боль – усиливалась. К губам опять прижимался глиняный край, и тёплое, пряное, вяжущее щипало на языке, и Тшера снова погружалась в глубокое забытьё.
Очнулась она ещё до света. Плечо болело уже терпимей, голова слегка кружилась, и очертания комнаты перед глазами будто оплавлялись, а Бирово питьё настойчиво гнало на задний двор. Она приподняла одеяло, обнаружила себя в своей же запасной рубашке – длинной, почти до колен.
«Сойдёт».
Под тонкой тканью просвечивала плотная перевязка.
«Заживёт. А вот пробитый защитный жилет – вряд ли, хоть Бир его наверняка подштопал».
Спустила босые ноги с кровати и вместо прохладных половиц наткнулась на что-то тёплое и мягкое.
– Да зажри тебя кавьял! – ругнулась Тшера, и мягкое-тёплое под кроватью заворочалось, покряхтывая точно как Биарий.
«Нет бы шёл в свою комнату на кровати спать, так ведь остался меня караулить».
Она перешагнула протирающего глаза Бира, натянула сапоги и вышла, а когда вернулась, он всё ещё сидел на полу, сонно моргая и потирая ручищами помятое со сна лицо.
– Сколько времени я спала? – с порога спросила Тшера.
– Три дня.
– Сколько?! – ужаснулась, рухнув на край кровати. От резкого движения боль продрала плечо, дыхание перехватило холодом, комната мотнулась в сторону, а перед глазами заплясали чёрные мушки.
– Три дня, – повторил Бир. – И ещё одну ночь. Рана у тебя плохая и болела сильно, я заваривал настои, чтобы заживало и не гнило, а они усыпляют. Но тебе всё равно ещё бы полежать – вон, бледная вся.
«В гробу полежу».
– Боль я бы перетерпела, Бир. Нельзя нам столько времени торчать на одном месте, особенно после случившегося. Собирайся, уезжаем сейчас же.
Тшера спешно натянула штаны, прицокнула языком над дыркой в кожаном жилете, заштопанной искусней, чем она предполагала. Руки подрагивали, пальцы слушались скверно, голову вело до горчащего в горле подташнивания, но злость на собственную слабость, на Бирово самоуправство и упущенное время оказалась сильней.
– Ай, напрасно телегу запродали, вот бы тебе лёжа ехать, верхом-то тяжело и для раны опасно… – посетовал Бир.
– Я здорова.
– Неправда.
Бир с неодобрением наблюдал, как она старалась не кривиться от боли, втискивая руку в жилет.
– Оставаться здесь дольше опасней, чем ехать верхом. Для всех.
– Так хоть бы повозку какую давай у кого сторгуем…
– Я справлюсь. Обувайся, пошли, – и Тшера, как всегда, не дожидаясь Бира, вышла из комнаты, и тому пришлось её догонять.
Ржавь дремала в стойле и на удивление обрадовалась, увидев Тшеру, хотя обычно не слишком-то жаловала выезды до света, но сейчас благосклонно позволила себя оседлать и даже схрустела предложенное хозяйкой яблоко, завалявшееся в седельной сумке. «Не мясо, конечно, – говорил её влажный карий глаз, со значением косивший на Тшеру, – но кто хороший кавьял? Ржавь хороший кавьял. Поэтому, так и быть, съем». Тшера похлопала её по жилистой шее.
– Не прикидывайся, я знаю, что яблоки ты любишь!
На аппетитный хруст Ржави желудок Тшеры отозвался голодным урчанием, но разыскивать завтрак было некогда – тревога и чувство затаившейся за первым же поворотом опасности гнали прочь из Риля. Да и у Бира наверняка с собой полная сумка запасов, он что-нибудь сварит на первом же привале. Тшера забралась в седло, от боли не сдержав хрипа. Полутёмные очертания стен кавьяльни размылись и заколыхались, словно водоросли под водой, и от этой зыбкости окружающего пространства подташнивать начало ещё сильней. Ржавь оглянулась на хозяйку, повисшую на её спине в неестественной позе, и издала горловое тревожное «бр-бр-бр». В дверях тут же появился Бир, снаряжавший в соседнем стойле своего кавьяла.
– Плохо? – обеспокоенно спросил он.
– Тебя жду, давай быстрей, – отрезала Тшера, перекидывая ногу через седло.
– Куда хоть едем-то, ай? – спросил Бир, когда они покинули Риль.
«Подальше отсюда и не главным трактом».
– В Со́лбер.
В Солбер из Риля вёл большой тракт, и путь занимал дня три. Но Тшера пару раз ездила напрямик – узкой тропкой, которую не одолеть на повозке, только верхом или пешком. На кавьяле, поспешая, она добиралась до Солбера к ночи. Но не сейчас. Сейчас всё пошло наперекосяк.
Началось с того, что в бездонной суме Бира не оказалось еды – только заранее заготовленные лечебные снадобья. Выяснилось это на первом же привале, в котором, за отсутствием завтрака, необходимость отпала.
– Как же так, Бир, с твоей-то предусмотрительностью?
– Ай, ну откуда ж я мог угадать, что ты так резво сорвёшься в путь? Вот и не успел запасов пополнить. Хорошо хоть, что травяными настоями да мазями запасся. Тебе свежие повязки наложить надо и рану обработать, сымай-ка свой жилет.
«Раскомандовался».
Утром Бир неодобрительно качал головой, обрабатывая рану Тшеры, а к середине дня у неё поднялся жар. Каждый шаг Ржави отдавал мучительной болью, словно к плечу прикладывали раскалённое железо; руку продёргивало до кончиков пальцев; в голове шумело; перед глазами плыло зелёное марево – холмы, холмы, бесконечные холмы. Нестерпимо хотелось пить. Ещё сильней хотелось упасть с кавьяла, пусть даже в жёсткий вереск, – лишь бы закрыть глаза хоть на миг, спрятаться от резкого дневного света, от изматывающей горячей боли, от тряского шага Ржави – обычно мягкого, но теперь, словно назло, приплясывающего. Но нужно было добраться до Солбера, а Бир дороги не знал, приходилось держать ухо востро.
И всё-таки с пути они сбились. Тшера, видимо, где-то свернула не туда, на миг поддавшись беспокойному горячечному забытью. Поплутав меж холмов и в реденьких низинных лесочках, перебравшись через широкий ручей и вволю из него напившись, к ночи они наехали на деревню – слишком маленькую, явно не Солбер.
– Ночевать будем на улице, – безрадостно сообщила Тшера.
– Ай, чего бы в дом не попроситься, кто-нибудь да пустит. Монеты у нас имеются, мы заплатим.
– В такой глухомани чужаков не жалуют, Чёрных Вассалов – тем более, а монетам предпочитают мену. Я не в том состоянии, чтобы брать своё угрозами. Сночуем в перелеске.
– Ай, уж нетушки, тебя лихорадит, Первовечный сохрани, если ещё и рана откроется! Не время спать в лесу, да на пустой желудок. – Бир непреклонно покачал головой – он тоже умел быть упрямым – и уверенно направил своего кавьяла к деревенским воротам. Привязанный к его седлу Орешек посеменил следом.
– Биарий!
– Я договорюсь, вот увидишь, – бросил он через плечо.
Тшера вздохнула, поморщилась от прострелившей боли. Вернутся они в перелесок, как пить дать! Лучше и не просить лишний раз, чем получить очередной отказ. Но Биарий пёр вперёд с уверенностью тяжеловозного авабиса, всю жизнь ходившего единственной дорогой, и ей пришлось поехать следом.
В первом доме им не открыли, лишь зашёлся хриплым лаем цепной пёс. Во втором – то же самое. Из-за двери третьего прокричали что-то о том, что с темнотой добра не ждут и дверей не отворяют. В следующем дворе из ворот, приоткрыв узкую щёлку, выглянула дородная женщина.
– Мы не пущаем чужаков, – сказала, метнув грозный взгляд на Тшеру.
– Мы заплатим! – пообещал Бир, сверкнув серебряной монетой. – Кириа больна, нам нужен ночлег и ужин.
Женщина молча пожевала губами, размышляя, но створку шире не приоткрыла.
– Езжайте на край деревни, последний дом, на самом отшибе, – наконец сказала она, протягивая в щёлку сложенную горсточкой ладонь. – Там травница старая живёт. Если не спужается Вассалки, примет. Больных она не гонит. А тута никто не пустит, не стучитесь попусту.
Бир нехотя опустил в протянутую ладонь монету, рука скользнула назад, и ворота сразу же затворились.
Указанный дом был кособок и ушёл в землю едва не по самые окна. Вместо забора торчали кривые подгнившие палки, скудный огородик зарос травой, позади дома притулилось что-то похожее на хлев, но явно давно пустующее. Не успел Бир приблизиться к двери и постучать, как она отворилась – на удивление бесшумно. Из темноты избы выглянула хозяйка – почти такая же древняя и усохшая, как и её жилище, но глаза из-под платка смотрели соколиные.
«Южанка. Красавицей была».
Старуха прощупала гостей цепким взглядом.
– Живите, сколь надобно, если авабиса за постой и еду дадите, – ответила она на Биров вопрос грудным голосом.
Бир покосился на Орешка, поджал губы.
– Дадим, – ответил раньше, чем Тшера успела отказаться.
Старуха пригласила простым кивком и скрылась внутри дома. Отпустив голодных кавьялов на ночную охоту, Тшера и Бир поднялись по хлипким ступеням. Дом встретил их полумраком и запахами сухих, развешанных под потолком трав, старых бревенчатых стен и пыли. Из мебели в комнате стояли лишь два больших сундука вместо лавок да стол.
– Садитесь, – сказала старуха, – кашей накормлю. Постлать вам могу на сундуках иль на полу, больше негде.
– На полу поспим, можно и не стлать, – хрипло ответила Тшера.
Старуха бегло глянула на неё от печи, поджала губы, продолжая побрякивать посудой. Движения её – размашистые и ловкие – совсем не походили на старческие, скованные костной болью. Большекрылые тени метались по освещённой лучиной избе. Постукивали деревянные бусины, вплетённые в кисти старенькой шали, укрывающей хозяйкины плечи. Тепло от печи и запахи сухих трав баюкали, свет плыл по бревенчатым стенам и таял на кончиках ресниц, звуки домашней кухонной возни истончались на границе слуха.
– А ты совсем плоха, Вассалка.
Старуха поставила перед гостями по миске рассыпчатой каши и принялась шуршать засушенными травами, заваривая питьё.
Тшера усмехнулась, через силу разлепляя отяжелевшие веки:
– Ноги пока держат.
Старуха недоверчиво дёрнула бровью, качнула свисающими из-под платка длинными деревянными серьгами – уродливыми, как неумелые детские поделки.
– Сначала носят, потом едва держат, а вскоре ты их протягиваешь, – пробормотала она, не отрываясь от своего занятия. – Много смертей на вассальской совести, ещё больше – на их руках. Но своя-то всегда не ко времени. За тобой смерть волоком тащится, к сапогам твоим осенней грязью липнет, скоро по колено в ней увязнешь, потом и по пояс, а там и…
– Ай, что ты такое несёшь, мать? – возмутился Бир с набитым кашей ртом.
Старуха стрельнула на них глазами из-за плеча.
– Она знает. А ты не слушай.
Уродливые серьги качнулись на тонких оттянутых мочках. Сморщенные, но всё ещё крепкие руки поставили на стол две чашки с дымящимся взваром. Бир с сомнением покосился на угощение.
– Не отравлю, не робей. – Старуха жёстко усмехнулась и отпила по глотку из каждой чашки. – Видишь? Из нас троих не меня бояться надо. А это, – она указала на питьё, – взвар от хвори, подруге твоей на пользу пойдёт.
Бир недоверчиво пригубил питьё, засерьёзнел, распознавая на кончике языка вкус знакомых трав, и кивнул, одобряя.
– Зачем нам помогаешь, раз Вассалы тебе не по нутру? – спросила Тшера.
– Авабиса хочу.
Соколиные глаза прищурились, чёрные ресницы погасили в них стальной проблеск – или показалось, – просто тени играют? Старуха вытащила из-под стола чурбачок и села напротив гостей.
– Самой мне огород уж не вспахать – тяжко. А вы ешьте, не бойтесь, худого не сделаю. Мне чужие смерти не нужны, хребет переломится их до конца дней таскать.
Тшера отпила взвара, оказавшегося удивительно вкусным. Травяное тепло разлилось по венам, словно закутало в пуховое одеяло.
– Есть ритуал отмаливания после убийства, – проронила она.
– Есть, – согласилась старуха. – Коли разбил горшок, можно сварить костного клею, можно склеить им черепки. А вот прежним горшок сделать не выйдет – ни в печь его теперь не поставишь, ни воды в него не нальёшь. Сделанного не воротишь – нет обряда для возвертания отнятой жизни. И смерть чужая навечно с тобой – голодным веросерком рыщет, клыки свои скалит. Ты кормишь её, но она остаётся голодной, ты гонишь её, но своё она всё равно возьмёт. Возьмё-о-от, Вассалка, тебе ли не знать! Всё Вассальство ваше на крови стоит – на жизнях молодых парней, которые служат вам Йамаранами.
– Хватит. – Тшера хотела встать, но голову вело всё сильнее, тело налилось тяжестью, ноги словно вросли в пол, дышалось тяжело, как в натопленной бане. – Что ты мне подмешала?! – Подняться удалось с третьей попытки, но ноги едва держали, приходилось хвататься за стену.
– Цвет кровяники да корень болисердца, – хмыкнула старуха. – Не отрава. Но чтобы ты взглянула в глаза мальчикам, чьи невинные жизни носишь на своём поясе. Их забрали не за дело и не для блага. Для чего? – Голос старухи набирал силу. – Кого вы режете своими Йамаранами? Вы ведёте себя так, будто есть нечто дороже и священней человеческой жизни. Но что? У матерей отбирают сыновей-амарганов, вырезают из этой жизни лучших сынов, обрекая на безрадостное служение вам, Вассалам, в ваших священных клинках!
– У тебя был сын – амарган? – догадался Бир, но Тшера его уже плохо слышала, выбираясь по стенке на воздух.
– Близнецы, – долетел ей в спину, словно плевок, ответ старухи.
Тшера вывалилась в ночную прохладу и, оступившись на шаткой лесенке, рухнула на притоптанную у порога землю. Тело от плеча разорвало болью, перед глазами на миг вспыхнуло красное золото, а когда угасло, перед ней стоял молодой южанин, босой и по пояс голый, лишь в широких шароварах. Безбородый, с бритыми татуированными висками и чёрной пятипрядной косой, он протягивал Тшере руку, чтобы помочь подняться.
«До смерти красивый…»
Незнакомец улыбнулся, и этой улыбки оказалось достаточно, чтобы в груди что-то ёкнуло, но не поймёшь, приятно или болезненно.
– Откуда в этой глуши скетх? Сбежал из Варнармура? – спросила Тшера, цепляясь за протянутую руку.
Он легко поставил её на ноги. Знакомое ощущение обожгло ладонь, проникло под кожу, вплелось в жилы, зазвенело в каждом нерве, в каждом позвонке, стальными нитями прошило её сознание так, что она задохнулась и отпрянула, крик комом застрял в горле, а по ладони, которой коснулся незнакомец, пролёг тонкий росчерк ритуального знака.
«…Сталь к крови, арух к амране…»
Тшера уставилась на порез, набрякший чёрными в ночной темноте каплями ровно на том месте, где давно уже зажил символ соединения, выведенный кончиком Мьёра во время ритуала Посвящения. Рука скользнула на пояс и встретила левые ножны пустыми, метнулась вправо – Ньед был на месте.
– Мьёр? – выдохнула Тшера, вскинув взгляд на южанина.
Тот смотрел на неё, и что-то словно подцепило её сердце на крючок и теперь наматывало, наматывало, затягивало в глубокую темноту его глаз, и хотелось кричать от ужаса, и хотелось плакать от счастья, и было так страшно захлебнуться до хрипа саднящей нежностью.
– Мьёр! – повторила она, сама себе не веря. – Но как… как это возможно?!
Голос сорвался на шёпот. Она прикоснулась к его плечу, провела пальцами по обнажённой груди – тёплая, гладкая кожа, рельеф мускулов и едва ощутимые мурашки, разбегающиеся под пальцами от её прикосновения – живой человек из жил, костей и крови, иначе и не подумаешь!
«Живой…»
Тот, кого она считала своим стальным братом, тот, кого она, как ей казалось, знает и чувствует, стоял сейчас перед ней во плоти и казался совершенно другим, совершенно непохожим на себя в Йамаране, хоть она его и узнавала.
«Потому что живой. В этом отличие. Как же мало в Йамаранах человеческого!..»
Мьёр-мужчина уже не казался ей незнакомцем, но и думать о нём как о Йамаране она не могла. Он – кто-то слишком важный, слишком нужный, одновременно и часть её самой, и тот, кто ей не принадлежит. И Тшера острой болью под рёбрами ощущала, что через мгновение Мьёр вновь обратится клинком, но клинок никогда уже не будет тем Мьёром, который сейчас стоит перед ней.
«Сделанного не воротишь – нет обряда для возвертания отнятой жизни».
Клинок сохранит человеческий арух, но человека не заменит. Ничто не заменит человека – его тепла, дыхания, стука сердца, отблесков солнца в его глазах, отблесков счастья в его улыбке.
«Человек больше вещи. Но Превоплощение умаляет его, чтобы вместить в вещь. Отсекает лишнее. Забывает главное».
Её ладони скользили по его плечам, левая оставляла на его тёплой коже тонкий след крови от ритуального символа. Тшера вдыхала его запах – человеческий, чуть смолистый, смешанный с дымными благовониями; ощущала, как бьётся под её руками его сердце; чувствовала мягкость его губ, отвечающих на поцелуй и нежную силу обнимающих её рук.
Странное, незнакомое, пугающее чувство захлёстывало её с головой, переполняло, рвало в клочья и заставляло сладостно замирать. Тшера не понимала этого, не могла с ним справиться и не умела выразить иначе, чем в плотских ласках, но они говорили не о том, что творилось сейчас у неё внутри, говорили не то, что ей хотелось бы сказать Мьёру, знай она, как это сделать.
И Мьёр это понял. Наверное, потому и отстранил её, мягко удерживая за плечи. Когда-то её Йамаран был этим мужчиной. И никогда больше им не будет…
«Ради чего? Эта жизнь принесена в жертву… ради чего? Чтобы служить отступнику и резать глотки неудачливым разбойникам? Чтобы служить Астервейгу и отсечь голову церосу по крови?»
– Не уходи, – прошептала Тшера. – Не исчезай. Я не хочу тебя терять…
Она цеплялась за его плечи, будто могла удержать, будто могла что-то изменить в уже совершённом, пусть и не ею. «Сделанного не воротишь».
– Я твой, – ответил Мьёр. – Я всегда с тобой в Йамаране.
– Но этого мало!
«Клинок никогда не вместит человека. И никогда его не заменит…»
– Я не хочу тебя терять…
– Я тебя тоже, малышка.
Отец смял в кулаке закашлянный кровью платок, прищурился на заходящее солнце, присев на камень и положив на колени тренировочный меч.
– Отдохну чуточку – и продолжим, ладно?
Шерай кивнула. Ей было семь, но она уже знала, что отцу осталось недолго. Однорукий бывший бревит любил дочь и не давал ей пустых обещаний. Поэтому она знала и то, что после его смерти её отправят в работный приют, знала, что сироте без наследства и родственников нечего рассчитывать на замужество, хорошее место или хотя бы свой угол – дом и земли бревитам жаловались церосом вплоть до смерти, но по наследству не переходили. Такие девочки, как она, умирают в нищете, в подворотнях, голодными, часто – изнасилованными и избитыми. Но всё сложится иначе, если она пройдёт отбор в ученики Чёрного Вассальства. И она обязательно пройдёт, ведь с самого малолетства, когда соседские дочки нянчили соломенных кукол, она, путаясь в подоле длинной рубашонки, сражалась деревянным клинком с зарослями крапивы за огородом.
– Я не хочу тебя терять. Мне страшно одной…
– Ты станешь Чёрным Вассалом и с тобой всегда будут твои Йамараны.
– Но этого мало!
«Клинок, даже живой, не заменит человека».
– Он тебе никто! – усмехнулся голос старухи. – Он тебе не сын. Он тебе не брат.
– Только он и Ньед были со мной все эти годы.
«Мне страшно одной».
– Их превратили в оружие – для тебя. Пользуйся!
«Сделанного не воротишь».
– Я не хочу тебя терять!
Мьёр исчезал, Тшера схватила лишь пустоту – и пустота вцепилась в неё, опрокинула во тьму, и Тшера падала-падала-падала бесконечно долго, пока не очнулась, лёжа на сундуке возле стола, укрытая шерстяным покрывалом. Оба клинка были при ней. Саднящее чувство изодранного сердца – тоже.
Рядом встрепенулся дремавший на полу Бир.
– Ай, проснулась? Лучше тебе?
– А что, было совсем худо? – прочистив горло, спросила Тшера.
– Ну, ты как за столом упала, так почти всю ночь и бредила…
Тшера бросила взгляд на окно – снаружи светало.
– Ай, нет, это уже второе утро, – угадал её мысли Бир. – Ты ещё весь день проспала…
– Опять меня чем-то напоил?
– Тут безопасно, а тебе лежать надобно, уж наездилась давеча верхом! Но тебя же не уговорить – всё равно поедешь. Вот мы с хозяйкой и решили…
«Решили они… Безопасно тут, как же! Доверять можно только Йамаранам. Мьёр…»
В груди заныло ещё тоскливей. Тшера откинула одеяло и поднялась с сундука. Лихорадка прошла, оставив после себя слабость. Боль в плече никуда не делась, но поослабла.
«Плечо заживёт. А сколько может болеть сердце? У старухи всё не прошло…»
– Вот только не говори, что сейчас же и едем, без завтрака! – возмутился Бир. – Ещё даже кавьялы с ночной охоты не вернулись.
Тшера вздохнула, постучала подушечками пальцев по столу, искоса глянула на Бира – и как впервые его увидела. Тот ждал ответа. Что-то там думал в своей голове, чувствовал сердцем, принимал решения – зачастую не те, какие одобряла Тшера.
«Он не Йамаран, чтобы просто сунуть его в ножны».
Биру повисшая пауза внушила надежду.
– Останемся на завтрак? Ай, мы с хозяйкой вчера вкусного наварили, пока ты спала!
– Не из цвета кровяники да корня болисердца, надеюсь?
– Что? – не понял Бир.
«Йамараны для нас уже не как люди. Но люди нам, что клинки за голенищем…»
– Отправимся после завтрака, – уступила она.
«…выходит, люди для нас – только мы сами?»
