Анастасия Орлова
Отблески солнца на остром клинке
– Пойду умоюсь сперва, – слетело с языка, и Тшера чуть скривилась в лёгкой досаде.
«И ведь можно пойти в другую сторону – река длинная, но нет…»
От воды ощутимо тянуло холодом, на широкой песчаной полосе, мокрой после дождя, отпечатались следы босых ног. Тшера шла вдоль них, распуская ворот рубахи. Она рассчитывала застать Верда в воде, но обнаружила его на берегу, у самой её кромки. Уже одетый, он сидел на коленях лицом к реке: спина прямая, голова чуть опущена, глаза закрыты – явно молится.
Тшера бесшумно подошла ближе и остановилась совсем рядом. В небесную прореху любопытным глазом выглянула луна, высеребрив сосредоточенный профиль Верда, его мокрые волосы и ещё не высохшие дорожки от стекавших по вискам капель.
«Значит, всё-таки купался».
– Как вода?
– Мокрая, – ответил Верд, не открывая глаз.
– Хм. С чего бы?
– Возможно, из-за дождя… – Уголки его губ едва заметно приподнялись в улыбке.
Не ко времени вспомнился сначала Виритай, а потом и Мьёр. Зябкость с реки пробиралась под тонкую ткань рубашки через распущенный ворот, просачивалась под пряжку ремня, выстужая тлеющее желание. Тшера обхватила себя за локти. Раздеваться расхотелось. Сложности летели под хвост веросеркам.
«Туда им и дорога».
Сладострастный пыл сменялся поскуливающей под рёбрами тоской, а ноги прочь всё равно не шли. Тшера вздохнула и села на песок рядом с Вердом. От него пахло речной илистой водой и сочной травой – холодный, свежий запах. Неподвижный профиль тонкой серебряной кромкой по черноте строгого силуэта высвечивала луна. Из-под мокрых волос по лбу скатилась капля, задержалась в чётком контуре брови, сорвалась, повисла на концах опущенных ресниц, и в ней заиграл с десяток бело-голубых лун… И что-то тоненько звякнуло-лопнуло, и тоскливый вой в клетке рёбер сорвался на обертон.
Верд чуть вздрогнул, когда Тшера сняла с его ресниц каплю речной воды – со всеми её лунами – кончиком языка. И открыл глаза. Её ладони легли ему на плечи, ощутили сквозь ткань туники тепло живого тела, и краешком сознания она удивилась этому теплу.
«Как будто ждала, что он из камня».
Тшера придвинулась ближе, сжав его бёдра коленями, пальцы скользнули по шее, утонули в густых светлых волосах… Верд смотрел на неё, и в его взгляде она увидела лишь теплоту и удивление – ни похоти, ни страсти.
«И впрямь из камня. Но ты прав, ни к чему сложности».
И она остановилась, резко поднялась на ноги и как-то неудачно дёрнула раненым плечом: боль вспыхнула перед глазами ослепительно-белым и разлилась по руке огненно-красным, Тшера невольно схватилась за плечо, скривила рассечённые губы в беззвучном то ли рыке, то ли стоне.
Тёплая ладонь бережно накрыла её пальцы, вцепившиеся в пульсирующую боль, осторожно потянула руку прочь, но Тшера не отпускала. Плечом невозможно было шевельнуть, и казалось, отпусти она его, и оно разлетится вдребезги.
– Позволь, – мягко попросил Верд.
Мгновение поколебавшись, Тшера убрала руку и отвернула подбородок, позволяя. Верд приспустил с её плеча рубашку, открывая поджившую рану, склонился ниже, приглядываясь – луна давала слишком мало света. Чуткие пальцы прошлись по краям рубца.
– Когда сюда нажимаю, больно?
Тшера почувствовала на своих ключицах его дыхание, покосилась на сосредоточенные брови, на влажную густую гриву, и ей вновь захотелось запустить пальцы в эти волосы, намотать их на запястье, оттягивая голову назад… А потом вдруг накатил безудержный смех, и она расхохоталась, всхлипывая от клокочущей в плече боли.
Верд вопросительно приподнял брови.
– Прости, – выдавила Тшера. – Нет, нажимаешь – не больно, и смеюсь я не над тобой, просто… – Она прерывисто вздохнула, стараясь выровнять дыхание, отёрла выступившие слёзы. – Просто подумала: хорошо у нас до страстных утех не дошло, а то я, чего доброго, вообще бы на части развалилась.
Верд посмотрел на неё как-то странно, но в глазах его плясали смешливые огоньки.
– Хорошо… Хорошо, что не больно, когда нажимаю. Подожди…
Он пригнул её голову лбом себе на плечо и Тшера почувствовала, как другой рукой он спускается от шеи по её хребту, словно пересчитывая позвонки. А потом ночь полыхнула ещё одной вспышкой неистовой боли, и…
– Прошло, – удивилась Тшера, вскинув голову. – Совсем прошло! – Она пошевелила рукой и недоверчиво усмехнулась.
– Прошла боль, но рана зажила ещё не полностью, – ответил Верд, возвращая на место приспущенный рукав её рубашки. – Руку нужно поберечь…
Они замолчали, взгляд цвета падевого мёда – в ночи совершенно чёрный – затейливым узлом заплёлся с тёмно-зелёным, полным смешливых огней.
«А болотные огни уводят в самые топи».
– …и нагружать её плаваньем пока не стоит, – добавил Верд.
– Я просто умоюсь, – кивнула Тшера и пошла к воде, по пути стаскивая через голову рубашку.
Голую спину огладил ночной воздух, рукояти висевших при поясе Йамаранов чиркнули по обнажённым рёбрам. Дойдя до кромки воды, она обернулась.
Верд уже ушёл, растворившись в осенней ночи.
«К лучшему».
14. Проклятий не существует
Первым этой ночью дежурить выпало Дешрайяту с Вердом. Тшере в напарники достался Кхаб, и это ни её, ни его не обрадовало. Кхаб то ли не выспался, то ли не с той ноги встал, и на Тшеру поглядывал не просто смурно, но с вызовом, будто надеялся на ссору.
– Что, не купился северянин на вассалью хитрость? – наконец спросил он, пошевеливая прогорающее полено.
Тшера бросила на него безразличный взгляд – будто не поняла, что он имел в виду – понадеявшись, что, не получив ответа, Кхаб уймётся. Но нет. Тот хмыкнул, оттянув уголок рта в кривой и довольно зловещей полуулыбке.
– Думаешь, я не сообразил, какая нужда тебя к реке повела? Да только северянин слишком скоро вернулся – значит, не сладилось твоё дельце, Чёрная. Молодец парень, я б с тобой тоже не стал.
– Славно, что предупредил, – невозмутимо отозвалась Тшера. – Я хоть хитрость свою вассалью на тебя попусту тратить не буду. – Она подпустила капельку яда в мелькнувшую на губах тень улыбки.
– Знаю я ваши сучьи повадки: вся ваша любовь одной ночью обходится, а как своё возьмёте – сразу сапогом под сраку, и катись с пригорка, гнилая помидорка.
«Так вот в чём дело!»
Тшера смолчала, улыбаясь всё загадочней, и этой улыбкой, как и невозможностью угадать её мысли, явно Кхаба нервировала. Он поёрзал на месте, будто поудобней устраиваясь, и добавил:
– С такими, как ты, простыни мять – себя в грязь вмешивать. И северянин, к его же благу, это понимает.
– А ты лет двадцать назад, когда ещё в йотарах ходил, в целительные силы грязи веровал, раз не погнушался лечь с такой, как я? А поутру она тебя охотникам за головами сдала. Наверняка же за дело, но не по церосову приказу, а на своём вольном приработке. Могла бы и пощадить после такой-то ночи, да? Ведь ты, ручаюсь, очень старался ей угодить. Но она на тебя даже не взглянула, когда у главного охотника кошель золота брала. Так?
Кхаб вскинул взгляд на Тшеру, стоявшую против него скрестив руки, и глаза его полыхнули красным.
«Или просто отсверк костра отразился…»
– Откуда узнала? – рыкнул он, посопев шумно и враждебно.
– Сам же мне только что рассказал, – с беззлобной усмешкой ответила Тшера. – Пока хвалился, что меня распознать сумел, все свои «гнилые помидорки» и вывалил.
– Вассальи козни, сучьи повадки! – проворчал он, поднимаясь с земли.
Её рука незаметно опустилась к талии, пальцы легли на рукоять Мьёра. Клинок ответил знакомым теплом, а по сердцу так не вовремя скрежетнула память о том, как отстранился от неё Мьёр-человек, разорвав поцелуй. С Вердом же до поцелуев не дошло, но если бы…
«Тогда бы тоже оттолкнул? Почему?»
А Кхаб и не думал махать ни кулаками, ни оружием. Он яростно отряхнул зад от налипшего сора и пошёл вокруг лагеря – слишком быстро для внимательного дозора.
«Почти сбежал».
– Я никому не разболтаю, – бросила Тшера ему вслед. – Если повода не дашь.
– Да катись ты с пригорка! – огрызнулся Кхаб, не сбавляя шага.
В эту ночь они больше не заговаривали. Кхаб обходил место стоянки чаще необходимого, вслушиваясь в ночную тишь и вглядываясь в темень, а когда возвращался, в дозор уходила Тшера.
«Тарагат, хитрец, знал, кого с кем ставить, чтобы бдительности за разговорами не теряли и дозором ходить не ленились», – мысленно усмехалась она, в очередной раз неспешно обходя лагерь.
Занимался рассвет. Уже можно было разглядеть чернёные отблески реки, тревожимой редким рыбьим всплеском; над водой, как пенка на молоке, собирался туман. На фоне розовеющего неба сидел на коленях недвижный чёрный силуэт.
«С тобой… себя в грязь вмешивать. Северянин это понимает», – прозвучало в голове почему-то уже голосом Астервейга.
Глупая, не стоящая внимания фраза некогда обиженного каторжника запуталась в мыслях, словно репей в собачьей шерсти, и теперь колола.
«А если бы Верда вчера прямо спросила – почему? Как бы ответил?»
Тшера неслышно приблизилась к нему со спины, глянула сквозь задумчивый прищур: заговаривать или нет? Но чутьё подсказывало, что Верд её уже заметил.
– Не спится?
– Светает, – ответил он, не открывая глаз. – Лучшее время для утренней молитвы.
– Ты молишься едва ли не больше скетхов-амарганов, – хмыкнула Тшера.
– Ты знала амарганов? – с любопытством спросил Верд, подняв на неё взгляд.
Тшера подумала о Мьёре в человеческом облике и ответила не сразу.
– Нет. Но и тех, кто молится аж по два раза на дню – тоже.
– Больше двух раз, – улыбнулся Верд.
– Больше?! Куда уж больше?
– А сколько молятся Чёрные Вассалы?
Тшера фыркнула.
«Молитвенники из Вассалов, как из хромой курицы кавьял».
– Вассалы исполняют обязательные молитвы в молельном зале раз в десятидневье. Мало кто зовёт Первовечного чаще. Если, конечно, его имя – не присказка в разговоре.
Судя по взгляду Верда, он удивился, хоть лицо его выражения не поменяло.
– Вассалы работают с Йамаранами – с арухом амарганов – они ближе всех к благодати Первовечного, – сказал он. – Как можно при этом вспоминать Первовечного лишь раз в десятидневье?
Тшера задумалась, качнулась с мыска на пятку.
– Имена Йамаранов мы призываем гораздо чаще имени Первовечного, ты прав… Наверное, Вассалы так привыкли к своей избранности, что не считают нужным сверх обязательного обращаться к нему.
В его полуулыбке Тшера прочла сожаление.
– Выходит, они считают, что за одну молитву, и ту обязательную, Первовечный должен отплачивать им всё оставшееся десятидневье? Но кто кому тогда служит?
Тшера вздохнула, скрестила руки на груди – разговор переставал ей нравиться. Да и задерживаться без нужды в дозоре не стоило.
– Я не знаю, кто что думает… Сама я не молюсь уже очень давно, – зачем-то сказала и тут же пожалела, увидев, как поменялся взгляд Верда. Нет, он не осуждал, но на дне зелёных глаз вместо золотистых искр зажглось то же скорбное сочувствие, которое она видела в глазах старого скетха, блюстителя главного молельного зала Хисарета.
– Но почему?
– Потому что всё без толку.
Ответ прозвучал грубо, словно плевок.
«Словно напутствие катиться с пригорка гнилой помидоркой. Уйти сейчас, не оставив после себя обиды, уж не получится».
– Говорят, чтобы получить ответ, нужно уметь задать вопрос, – добавила Тшера мягче. – И будто ответы прячутся в самих вопросах, нужно просто уметь их отыскать. Я не сильна ни в том, ни в другом.
– Когда мы просим Первовечного указать путь, он не создаёт для нас новых дорог. Он показывает уже существующие, ускользнувшие от наших глаз. Но выбирать должны мы сами, ведь ответы – в нас, в нашей амране – крупице света Первовечного. И чтобы их найти, нужно этому свету доверять. Ведь мы слышим лишь тех, кому доверяем.
– Доверие – лишний повод получить нож в спину, – ответила Тшера, не разнимая сплетённых на груди рук.
«А в черноте вассальского сердца крупицу света уж не отыскать».
Разговор повернул в совсем неприятное русло, следовало его заканчивать, а лучше бы и не начинать вовсе, но в голову не шло ни одной подходящей фразы.
«Уж лучше бы спросила, почему отказал».
– Пойду. Кхаб один на страже остался, – сказала и мысленно поморщилась от того, как нелепо прозвучало.
– Да сохранит тебя Первовечный на всех путях твоих, – мягко ответил Верд, как тогда, в кабаке, где они впервые встретились.
«Первовечному нет до меня дела, а дороги мои давно превратились в бурелом».
Солнце катилось к полудню; Тшера ехала в голове обоза с Дешрайятом, тот явно с ней заигрывал – осторожно и негрубо, но Тшере это не нравилось. Дешрайят привык к женскому вниманию – об этом говорили его манеры и умение ненарочито и завлекательно себя подать, но это внимание ему нравилось не потому, что он любил женщин. Дешрайят любил себя – любовался собой и ждал ещё большего любования от окружающих, и очередная дурочка в его постели становилась даже не трофеем, – просто очередным свидетельством его собственной неотразимости. Это сквозило в его взглядах, жестах и особенно – в разговорах. О чём бы ни зашла речь, всё сводилось к его собственной персоне, причём довольно скоро.
– Ты ведь из Хисарета? – спрашивал он у Тшеры.
– Можно и так сказать, – уклончиво отвечала она.
– И, верно, много путешествуешь? Расскажи, в каких местах довелось побывать, что занятного увидеть? Я, до того, как к Тарагату нанялся…
А дальше можно было не отвечать и даже не слушать, потому что дальше следовало длинное, не слишком правдивое повествование, пересыпанное красивыми словечками и витиеватыми оборотами, призванными в глазах (ушах?) слушателя добавлять уму рассказчика остроты, а его манерам – изящества. Дешрайят рассчитывал пробудить в Тшере хотя бы интерес, но пробудил лишь глухое раздражение, которое теперь ворочалось где-то в кишках, временами порыкивая и отдавая мерзкой приторностью на языке.
Их нагнал на своём кавьяле Тарагат.
– Там, за рощей, деревушка, – сказал он, – и в ней – отличный кабак. Завернём отобедать. – Потом добавил погромче, обращаясь к тем, кто ехал с его обозом впервые: – Только учтите: за обедом ни локти, ни что-то ещё постороннее на стол не класть! Иначе хозяин трактира это за проклятье посчитает. Здесь свои суеверия.
– Я однажды в этом трактире наелся так, что скимитары за поясом дышать мешали, – усмехнулся Дешрайят, когда Тарагат уехал обратно в середину обоза. – И чуть не выложил их на стол. На глазах у трактирщика. Его едва удар не хватил, хоть владыка и успел перехватить мою руку, и ни один из скимитаров стола даже не коснулся. Очень уж они там проклятий боятся.
– Проклятий не существует, – сухо ответила Тшера.
За рощей их встретила грубо сколоченная виселица: две опоры, меж ними – перекладина. А на ней, молчаливо и пугающе неподвижно – повешенные: три девицы (старшей не больше семнадцати), мальчонка – совсем ещё дитя, мужчина и женщина постарше. И даже по изувеченным, кое-где уже расклёванным лицам заметно, что все они – родня: слишком друг на друга похожи.
Обоз встал. Выглянув из его хвоста, грязно выругался Кхаб. Невнятно запричитал Биарий, охнул Сат. В перелеске за их спинами просвистела какая-то птица. И наступила тишина.
– Сдаётся мне, неласковые люди живут в этой деревушке, – вполголоса сказала Тшера подъехавшему Тарагату. – Может, стороной проедем?
Купец в хмурой задумчивости огладил ухоженную бороду.
– Я бывал здесь много раз, заезжал и на нынешнем пути, назад тому несколько седмиц, и люди там, сколь мне довелось узнать, как везде.
– Но целыми семьями, вплоть до детей, вешают за воротами не везде, – возразила Тшера. – А уж птицам на расклевание оставляют – и подавно. Эти тут не один день висят. Ты нанял меня охранником, кир Тарагат, и если слово твоего охранника хоть что-то значит, послушай: не надо сюда заезжать, обед не стоит риска. Биарий ещё лучше сварит.
– Если слово моего охранника мне потребуется, я его обязательно спрошу, – тихо и очень любезно ответил Тарагат, не сводя взгляда с повешенных. – Едем в деревню, – приказал уже громче, и добавил себе под нос, глянув на стягивающиеся на горизонте тучи: – вот и дождь собирается, хоть переждём. Заодно и припасы пополним.
– Это их, часом, не за локти на столе покарали? – горячим шёпотом спросил перепуганный Бир, нагнав Тшеру у самых деревенских ворот.
– Если за локти – то ещё полбеды. Хотя бы известно, как самим на той перекладине птичьим кормом не повиснуть. Но что-то мне подсказывает: дело в другом, – невесело ответила Тшера.
В деревне Тарагата знали и пожилой, но ещё не старый бородатый трактирщик, и подавальщицы, и многие из сельчан, что сейчас здесь обедали. Встретили купца приветливо, усадили за лучший стол; спутникам его улыбались, но на Тшеру косились с подозрением. Когда подали обед, сам хозяин присел с торца стола – порасспросить о новостях, разузнать, где какие слухи ходят. Тарагат на вопросы отвечал, но сдержанно, до сплетен не опускаясь. Рассказал и про «веросерка», рыскающего в окрестностях Солбера.
– А у вас звери не безобразничают? – спросил вкрадчиво, щуря подведённые чёрным глаза, словно пригревшийся на солнышке кот.
– До нашенских-то мест от Солбера пешком неблизко, что ихним веросеркам тута делать, – отозвался хозяин, пожав плечами. – А чегось спрашиваешь? Иль неспокойно в округе?
– Неспокойно, – певуче протянул Тарагат, поглаживая бороду. – Под самыми вашими воротами неспокойно – трупы, птицами расклёванные, висят. Вот, думаю, может, хворь какая всю семью забрала, а тела их как приманка, чтобы зверя поймать, используются…
– А, ну… Кхм… – Хозяин нахохлился, упёр кулаки в широко разведённые колени. – Ведьма у нас позавелась, вообрази! Вот как ты в тогдашний раз к нам наезжал, дня в два иль три с её колдунством разошёлся. Сохранил тебя Первовечный, хороший ты, видать, человек, кир Тарагат.
– Так у ворот – ведьминых рук дело?
– У ворот – сама она висит. И всё ейное семейство. – Хозяин шумно вздохнул. – Тут ведь как выходит: раз кровь колдунством спорчена, так ить весь род им клят. Ежели под корешок всех разом не выведешь, так и будут пакостить. Вот мы на народном судилище и порешили: и ведьму, и мамку ейную, и батю, и сестриц с братом – всех – того! – Хозяин жестом изобразил затягивающуюся на шее удавку. – Ну, шоб ещё какого худа не приключилось.
«Да вы любому худу фору дадите со своим народным судилищем».
– Это они сегодня – дети, а завтра – ведьмовы выблевки, – добавил, словно оправдываясь.
Тшера, притиснутая на тесной лавке плечом к Биру, сквозь плащ-мантию почувствовала, как напряглись его мускулы – то ли с испуга, то ли от негодования. Сидевший напротив Верд побледнел и так сжал челюсти, что желваки взбугрились; Кхаб выглядел так, будто хотел услышанное отхаркнуть и сплюнуть; и только Дешрайят с Тарагатом в лице не изменились.
– Как же вы ведьму распознали? – спросил купец, и ровность его тихого голоса скорей пугала, чем успокаивала. – Или слову чьему поверили?
– Да нешто словами бы удовольствовались – а то ведь она двоих порешила, да как! Жениха своего и подружку. Застигла на любодействе в леске у озера. У девки-то будто косу с заду на перёд дёрнули так, что кожа с головы и лица ажно до горла единым лоскутом сошла. А парню через нос, рот, уши и даже глаза – плети девичьего винограда проросли и, видать, где-то в башке его и переплелись. Когда нашли его, рубить их пришлось – так крепко держали. А изнутри вытащить и не смогли – насмерть засели. Насмерть, хе! – усмехнулся хозяин, заприметив в собственных словах забаву, и для Тшеры это стало последней каплей, как охлест кнута по нежной кавьяльей шкуре.
– Да вы тут рехнулись все, – сказала она, оттолкнув от себя миску с недоеденным тушёным мясом и овощами, моментально потерявшими вкус. – Вы совсем дальше своего забора ни о чём не знаете? Про солберского веросерка вам, допустим, только что рассказали. А Тисары, Большая Ульча, Малая Ульча не так от вас далеко, чтобы слухам не долететь – и там подобные смерти случались. В Кестреле и рядом с Талунью – тоже, и последнюю я своими глазами видела: сосна корнями задавила крепкого воина – переломала и изуродовала, что не узнать. Тоже «ведьма» ваша виновата, скажете? – Она впилась яростным взглядом в хозяина, но тот так опешил, что с ответом не нашёлся.
В харчевне повисла тишина: все разговоры стихли, все головы повернулись к ним, а глаза уставились на Чёрного Вассала, жахнувшего ладонью по столу так, что глиняные кружки подскочили.
– Вы невинных убили, дела не разбирая, сучьи дети! – уже тише, но всё ещё зло добавила Тшера. – Надеюсь, каждому за то отольётся.
Она хотела выйти из-за стола, но хозяин встал первый, да так, что сбил, поднимаясь, стоявшую на краю миску и будто не заметил. Его глаза потемнели и словно пошли красными трещинами – налившимися кровью прожилками.
– Ты думай, вероломная тварь, на кого свой чёрный язык вытягиваешь и голос возвышаешь, – прошипел он. – Как будто сама в крови не по горло, как будто не убивали Вассалы законного цероса, как будто не служишь теперь захватчику, нарушив все свои обеты, – выдал хозяин на одном дыхании, едва не посинев от удушья. – Так что уж если кому что и отольётся, так это вашему племени – невинной крови вами пролито столько, что на цельный океан хватит! – добавил, глотнув воздуха.
«Но не детской».
– Может, и беды эти, о которых ты сказываешь – кара за церосово убийство и ваши злодеяния после! – не угоманивался хозяин. – А скорби терпят простые люди, ведь всегда ж так: натворит, кто повыше, а достанется, кому поближе, и за злодейства владык простой люд отплачивает! Верно я говорю? – хозяин оглянулся по сторонам, и притихшие односельчане согласно закивали.
Тшера резко поднялась из-за стола, пальцы привычно легли на рукоять Мьёра, хоть клинок обнажать и не собирались. Но трактирщик посчитал иначе, отшатнулся в явном испуге, а потом схватил со стола первое, что под руку подвернулось – кружку с ягодником – и плеснул содержимое в Тшеру. Разваренная ягодная гуща шмякнула по лицу, сползла и отвалилась; с ресниц, носа и подбородка на расстёгнутую плащ-мантию полились кисло-сладкие ручейки, застучали частыми каплями по защитному жилету. Бир ойкнул, прижав пальцы к губам, Дешрайят дёрнулся, словно хотел перехватить её руку, если Тшера решит вытащить Йамараны, Тарагат тяжко вздохнул, поджав губы, и потянулся за полотенцем, племянник его сполз на скамье почти под самый стол, а Верд остался сидеть как сидел, но по напрягшимся мускулам было видно: готов к любому повороту. Тшера прикрыла глаза, вдохнула глубоко, медленно и неслышно. Потом так же медленно, не сводя взгляда с хозяина, шагнула на лавку позади себя, а с неё – на стол. Трактирщик весь вытянулся, как-то нелепо выгнулся грудью вперёд, выпучил глаза, разинул рот и задышал мелко-мелко, словно его пронзили копьём. Тшера не спеша прошла по длинному столу меж мисок и кружек до самого края, у которого едва уже не агонизировал хозяин, и, посмотрев на него сверху вниз, криво усмехнулась.
– Мои руки в крови, – сказала она. – Но с детьми, стариками и полудурками я не дерусь, – и, спрыгнув на пол, в полнейшей тишине вышла из трактира.
– Ну и гниль ты себе в обозе завёл, кир Тарагат, – услышала она, ещё не успев закрыть за собой дверь. – Эдакая тварь вас всех по пути перережет наживы ради…
Тшера остановилась на просторном крыльце, скрестила руки на груди, унимая клокочущую внутри злость. На деревню наползли сизые, почти чёрные тучи, готовые вот-вот поглотить высокое солнце. Трактирный двор стоял пустым.
«Хоть тут не служить становьем для косых взглядов».
Налетел порыв ветра, принёс запах грозы и зашелестел листьями раскидистого старого дуба, росшего посреди двора.
«Не стал хозяин рубить. Пожалел дерево, а мальчишку пятилетнего и сестёр его не пожалел. Видно, летом столы в тени дуба ставит…»
Сквозняк от неслышно приоткрывшейся за её спиной двери шевельнул выбившиеся волоски из свёрнутой в пучок косы, и они защекотали шею.
«Вот только Дешрайята мне сейчас не хватало».
Но на крыльцо вышел Верд, а следом вывалился, запнувшись за порожек, Бир. Оба молча остановились у Тшеры за плечом.
– Ай, ты их не слушай, – сказал чуть погодя Бир. – Они не знают тебя, чтоб судить. И делом своим, которое за околицей висит, доказали, что не им судить надо, а их.
Тшера сдержала нервный вздох.
«Удумал утешать, словно оскорблённую хисаретскую деву в шёлковых юбках, аж тошно».
Клокочущая внутри злость сгустилась до состояния варенья, и теперь надувалась пузырями, готовыми взорваться и обжечь. Но тут откуда-то из-за угла раздался женский вопль, за ним – отборная, переполненная возмущением брань, и на двор грязно-красным вихрем вылетела Ржавь. Её глаза горели торжеством, а в клыках доживал свои последние мгновения растрёпанный индюк. За кавьялицей гналась, размахивая полотенцем, возмущённая баба.
– Ай, – тихо и как-то слишком спокойно сказал Бир. – Тыковка… Отвязалась, наверное.
«Ага. И намордник расстегнула».
Ржавь, метнувшись по двору и не найдя достойного убежища, полезла на дуб. Из-под мощных когтей полетели кусочки замшелой коры, из фыркающей пасти – индюшачий пух. Улёгшись на одной из нижних веток, до которой человеку и со скамьи не дотянуться, она выпустила околевшего уже индюка из пасти, перехватила передними лапами и с наслаждением облизнулась, готовясь вкусить плод своей незаконной охоты.
– Да я вашу паскуду сейчас!.. – Хозяйка добежала до дерева и, раскрасневшись, запыхавшись, умудрялась не сбавлять громкости воплей, но дыхания на полную фразу уже не хватало. – Да она индюка мово!.. Да он же ещё молодняк совсем!.. Да она ж ещё все гряды мне!.. Да там же!.. Да она!..
«Что за досада, совсем юным индюк погиб, пожить толком не успел…»
Тшера утомлённо прикрыла глаза, сунула Биру несколько монет и шепнула:
– Разберись.
Тот посеменил к тётке, о чём-то примирительно ей заворковал, показал монеты, робко погладил её по плечу, вытащил из копны её кудрей, подвязанных над ушами платком, упавшее сверху индюшачье перо и на что-то всё-таки уговорил. Повёл её, кидавшую скорбные, но уже не злющие взгляды на пирующую Ржавь, прочь с трактирного двора, бережно поддерживая под круглый локоток.
Тшера опёрлась о резные перила. Ржавь, сочно чавкая, оторвала индюку голову.
«Да, подруга, благорасположенности местных ты мне не прибавила».
Страшно хотелось курить, но трубка лежала в седельной сумке, которая, вместе с нерассёдланной Ржавью, сейчас висела высоко над землёй – и со скамьи не дотянуться. За спиной всё так же молчаливо стоял Верд.
«И чего пришёл?»
– Если ты меня подбодрить вышел, то оставь. Кто такие сейчас Чёрные Вассалы, тебе наверняка известно, – сказала, не оборачиваясь. – И я была там, когда Астервейг снял голову Найрима-иссан, – добавила едва слышно.
Верд не ответил, но и не ушёл, и Тшера поймала себя на мысли, что ей почему-то очень важно, что он о ней думает.
– Поэтому ты теперь не с ними? – тихо спросил он. – Потому что была там?
Она резко глянула на него через плечо.
– Предположим, ты арачар, – спокойно продолжил Верд, – и тогда ты можешь путешествовать одна, хоть Вассалы так обычно не делают, особенно сейчас. Но возить с собой кухаря, при том что твоя плащ-мантия поизносилась, защитный жилет не раз чинен, да и сапоги видали лучшие времена… Не слышал, чтобы даже состоятельные Вассалы держали при себе слуг.
– Бир не слуга.
– Тем более. Вассалам запрещены отношения, даже дружеские, если они лежат вне Чёрного Братства.
– Татуировки и Йамараны при мне – главное доказательство того, кто я, тут и спорить не о чем.
– Йамараны при тебе – это значит, что ты не изгнанница. Ты дезертир, и догадаться об этом несложно, если смотреть на тебя внимательно.
«А ты, значит, на меня смотрел, да внимательно?»
Уголок рассечённых губ дёрнулся в едва заметной полуулыбке.
– Так сдай меня первому же Чёрному Патрулю, который встретится в Нантоге! – «Если встретится, конечно». – Получишь щедрую награду.
Тшера развернулась к Верду лицом, с вызовом посмотрела в глаза. Верд ответил ей улыбкой, в тёмно-зелёной глубине его глаз вспыхнули золотые искры.
– Не сдам.
«Многие так говорят, пока возможность не предоставится».
Она хотела ответить, но тут с почерневшего неба шумно хлынул ливень – словно кто-то наверху опрокинул огромную бочку. Верд изменился в лице так резко, что Тшера, предчувствуя недоброе, обернулась. С неба лилась кровь.
Спустя несколько мгновений всеобщего замешательства послышались беспорядочные крики, захлопали двери, заквохтали кем-то вспугнутые куры. Верд протянул руку из-под навеса, понюхал мокрые пальцы, попробовал красные капли на вкус.
– Это не кровь. Я о таком читал: алый дождь случается, когда…
– Ве-е-едьма! – завопили за дверью, и из трактира вывалили несколько мужиков во главе с хозяином – все вооружённые кухонными ножами.
«Серьёзно? Вы бы ещё с зубочистками на Вассала пошли…»
– Твоей поганой чёрной пасти проклятье? – рявкнул ей в лицо трактирщик то ли спрашивая, то ли утверждая.
– Если уж и проклятье, то по вашим делам, не по моим, – хмыкнула Тшера.
«Но проклятий не существует».
– Это не проклятье, – вновь попытался объяснить Верд. – Такое бывает, когда…
Но договорить ему не дали.
– Это её почерневшей амраны дело! – заорал хозяин, срываясь на хрип. – Повесить ведьму! – и сгрудившиеся за ним мужики подержали инициативу ободряющими криками.
– Ну, давай, кто первый вешать пойдёт? – с кривой усмешкой спросила Тшера, выходя под кровавый дождь. Она до сих пор не доставала клинков, хоть ладони и лежали на их рукоятях.
«Если хоть капля ума есть – это отребье на Вассала не сунется. Тем более – под кровавый дождь».
Мужики в дверях трактира притихли. Верд стоял на крыльце, не вмешиваясь, но и бдительности не теряя. Из-за угла, оскальзываясь, бегом вывернул Бир с выражением священного ужаса на лице, остановился подле Тшеры.
– Это не кровь, Бир, не бойся, – вполголоса сказала она, не отводя взгляда от замешкавшихся мужиков.
– А ты чего же тут мокнешь?
– Ягодник, вон тем маиром любезно на меня опрокинутый, смываю.
– Ай, так ведь дождик-то того же цвета, что и ягодник, толку-то…
Бир озадаченно поглядел на Тшеру, ничего не понял, но остался стоять рядом, смаргивая красные капли. Миг спустя в плечо Тшере ткнулась измазанная индюшачьими потрохами морда Ржави.
«Да у меня союзники!»
Ливень перешёл в дождь, а потом и в едва заметную морось.
– Повесить ведьму! – ещё раз заорал хозяин, делая в сторону Тшеры побудительный жест рукой, но никто из его товарищей не шелохнулся.
– Так ты, это, может, первый пойдёшь? – робко спросил один из мужиков из-за спины трактирщика. – Так а чё мы-то? Нам-то по столу она не ходила, а глотки перерезать враз может, коли сунемся…
– Дело твой приятель говорит, – откликнулась Тшера. – Выходи, сразимся один на один. Или уж раздумал?
