Анастасия Орлова
Отблески солнца на остром клинке
Тут толпа, начиная с задних рядов, расступилась, и на крыльцо вышел Тарагат, а за ним и его спутники.
– На что опять осерчали, добрые люди? – обратился он к трактирщику мягко, но Тшера услышала в его голосе нотки раздражения.
– Так ведьму ты сюдыть завёз, кир купец! – сказал хозяин. – Беды она нам наделает, уже вон, ишь, что. – Он повёл рукой, показывая на красный дождь. – Её б того! – Чиркнул оттопыренным большим пальцем по горлу.
Купец вздохнул, едва заметно поиграв желваками, и ответил всё так же ласково и спокойно:
– Если и ведьма, то моя ведьма. Я вам за все ваши неудобства уплатил втридорога, и, если желаете сами судьбу её решать, плату мне верните, притом вдвое, ведь я из-за вас пострадавшим окажусь: без охранника останусь.
Тарагат протянул руку в расшитом рукаве изящной ладонью кверху. Трактирщик посмотрел в эту ладонь, перемялся с ноги на ногу. И полученных-то денег отдавать жалел, а уж двойную цену из своих добавлять – и подавно.
– Да ить, может, и ничё оно, а, мужики? – обратился он к сгрудившимся вокруг односельчанам, сцепив руки за спиной. – Дождь уж унялся, а шельма уедет, и не увидим её боле…
– Тебе решать, Альк, – отозвались из толпы, – по твоему же столу она ногами своими нечестивыми ходила.
Трактирщик – Альк – поморщился, посопел, глядя в ладонь купца, терпеливо ожидавшего возврата кошеля с монетами в двойном размере.
– Жаль тебя обижать, кир Тарагат, – сказал наконец Альк. – Хороший ты человек, как без охраны тебя оставить? Звери мы, что ли, правда, други? – Он оглянулся на товарищей, и те неуверенно закивали. – Ступай уж. Но больше к нам не хаживай.
Тарагат кивнул, улыбнувшись с холодной сдержанностью, убрал руку в обшитый тесьмой карман и пошёл прочь с крыльца, остальные охранники поспешили выводить на двор повозки и кавьялов.
– Что за балаган вы тут устроили? – процедил Тарагат, вплотную подойдя к Тшере и окинув пронизывающим лютой стужей взглядом её с Биром и Ржавью заодно. – Они – невежественные крестьяне, но ты могла бы вести себя разумней, Шерай. Твоя выходка дорого мне обошлась. – Он сел в седло подведённого к нему кавьяла. – Я взыщу, – сказал и послал кавьяла рысью.
«А я предлагала ехать стороной».
– Монет с нас удержит, – невесело сказала она Биру и, поймав за узду Ржавь, заняла место в хвосте обоза.
Кхаб и Дешрайят, не сговариваясь (а может, и сговорившись), уехали в его голову, и, на счастье, Тшере в спутники остался Верд.
– Расскажешь, что ты там читал про кровавые дожди? – спросила она чуть погодя, когда обоз отъехал от деревни. – И где? Книги, да ещё учёные – роскошь, днём с огнём не сыщешь. Учился у врачевателя?
– Нет, – улыбнулся Верд. – Но мне повезло: я провёл юность вблизи богатейшей библиотеки…
Разговор их прервал неожиданно подъехавший Кхаб.
– Меняемся! – грубо велел он Верду.
– Что-то рано, – нахмурилась Тшера.
– А ты, Чёрная, помолчала б!
Верд не стал спорить и перешёл на бег, нагоняя Дешрайята. Кхаб занял место рядом с Тшерой и видом своим походил на черноту неба перед кровавым дождём.
– Ну-ка, скажи, ты вот за обедом болтала об убийствах… – начал он, не поворачивая к ней головы. – Знаешь ещё что?
Тшера не ответила.
– Ну, тебя спрашиваю! Чего смолкла, Чёрная?
– Как ты и велел, – невозмутимо ответила Тшера, дёрнув бровью.
Кхаб вздохнул раздражённо, клокочуще прирыкивая.
– Всё, что знала, я уж сказала, – решила не доводить до беды Тшера. – Похожие смерти. Кого мхом и землёй задушили, в горло набив, кого ветками исхлестали или корнями задавили, а кого примерно как под Солбером задрали, но про солберского веросерка ты и сам знаешь – поди не один день в городе стояли, наслушался.
– То да, – вновь вздохнул Кхаб, но уже задумчиво, а не гневно. – Ведь словно по нашему следу эта тварь идёт, вот уж и под воротами Солбера нагнала почти… – пробормотал он себе под нос.
Тшера задумалась.
– Вы и в Талунь заезжали? Туда редко такие богатые товаром обозы суются – харратов боятся.
– И мы не совались, но нынче владыка решил доехать – расширять, мол, торговые связи надо, а в Талуни небедные люди живут, – ответил Кхаб, по-прежнему глядя на кавьялью узду в своих руках.
«Вот, значит, из чьей ткани мне „свадебный“ наряд шили».
– Под Талунью сосна человека убила. Уж она-то никак по следу идти не могла.
Кхаб невесело ухмыльнулся.
– То да. И владыка у нас щедр и ласков – не мог такой насолить кому-то, чтобы его так страшно прокляли.
– Проклятий не существует.
– Сосен-людоедов – тоже.
Мимо них, объезжая обоз кругом, проехал Тарагат. На миг Тшера встретилась с ним взглядом и что-то новое, неприятное, появилось в подведённых чёрным глазах. Не злость, но словно разочарование.
«Огорчила купца, попортила ему настроение, поистощила кошель… Теперь удержит с меня».
15. Злые звёзды, погребальные песни
Остаток дня прошёл спокойно, Тшере даже удалось расспросить у Верда о кровавом дожде, но не удалось выведать что-то о самом Верде. Прямо о прошлом не спросишь, лишнего любопытства тоже не покажешь, а на наводящие вопросы он отвечал так, что оставалось лишь теряться в догадках. Что за библиотека, возле которой он вырос? Великая Книжная Палата Хисарета? Но он северянин, и в его манерах нет южной томности, которую перенимают все, кто провёл много времени в Харамсине. Вряд ли родители его богачи, иначе не ходил бы простым наёмником, да ещё и босым. Или мальчишкой служил при доме богатого господина? Может, учёного? Но учёный вряд ли привил бы своему слуге такую молитвенность…
И тут её осенило: неужели он – скетх?! Молитвенность, образованность, боевые навыки, выносливость и неприхотливость, да ещё воздержание от любовных утех – всё подходит. Скетхами могли стать не только амарганы, но только мужчины. Для первых это судьба, уготованная рождением и исполняющаяся на их пятую осень, для остальных – выбор.
Если простой юноша, не амарган, захочет стать скетхом, он должен пройти строгий отбор, к которому допускались парни не моложе двадцати лет; шестилетнее обучение в стенах Варнармура, отличающееся от подготовки амарганов (поэтому жили и учились они от амарганов отдельно); и пять лет испытательного срока в брастеоне. После этого их посвящали в скетхи, но до посвящения любой из них мог уйти. У них, в отличие от амарганов, был выбор. Потом их отправляли служить в молельные залы по всей Гриалии, кто-то оставался и в брастеоне – наставничать, заниматься земледелием или ремеслом на благо обители. То есть встретить скетха в каком-нибудь городе – событие неудивительное, но обычно они – сплошь почтенные старцы. Как, например, тот, что служил в молельном зале Хисарета. Или как тот, что наставничал у учеников Чёрных Вассалов, преподавая основы религии. Но таких молодых пригожих скетхов, как Верд, Тшера никогда не встречала. И чтобы они нанимались в охрану или выполняли работы, не имеющие прямого отношения к религии или делам Варнармура, она тоже никогда не слышала.
«Может, он один из тех, кто не выдержал испытательного срока?»
Ночевать остановились под холмом вблизи тракта. По ту сторону дороги рос тёмный в сгустившихся сумерках ельник, в котором Кхаб набрал веток для костра. Огонь потрескивал под котелком, добавляя к ароматам пряного Бирова варева запах смолы и немножко – хвои; Кхаб то и дело заглядывал Биру через плечо – не готова ли похлёбка? Бир каждый раз чуть отстранялся, словно боялся прикосновений, и Тшера знала, что дело в его новой тёмно-синей с вышитым воротом рубахе. Он с разрешения Тшеры выторговал её у Тарагата и теперь носил, лучась счастьем и переживая, как бы чем не замарать. Купец сосредоточенно нахмурился над развёрнутыми в свете пламени записями и картами; Верд отошёл от костра, опустился на колени и застыл, погружённый в молитву; Тшера курила на границе ночной темноты – так, чтобы видеть и повозки, и дорогу, и всех спутников разом, а не только Дешрайята, который красовался перед ней, будто обучая Сата обращаться со скимитарами.
«А ночь нынче уж не летняя. Ладно ещё кафтан, но рубаху мог бы и не снимать, всё равно ты меня голым торсом не купишь».
Дежурить выпало опять с Кхабом.
«Ну, хоть меньшее из зол досталось, – подумала Тшера, отворачиваясь от Дешрайята, блестящего по́том в отблесках костра. – Ты и в Вассалы наверняка шёл лишь самолюбие чесать да девкам нравиться. Потому и не дошёл…»
– Сразимся, Тшера? – сверкнул он белоснежной улыбкой. – Покажем Сату всю красоту и удаль боя мастеров? Рассыплем по траве золотые искры, а то твои Йамараны уж заскучали в темноте ножен.
Дешрайят подмигнул ей и будто невзначай поиграл лоснящимися грудными мускулами. Тшера закатила глаза.
«Да ты уж своим великолепием затмил всё что можно – не переплюнешь».
– Йамараны не скучают, в отличие от твоих скимитаров. Но они становятся голодны, и насытить их может только кровь. Иначе из ножен их доставать смысла нет. Готов?
Она мягко потянула из ножен Мьёра, мысленно насмешничая над отразившемся во взгляде Дешрайята замешательством.
– Тогда до первой крови? – тоном неуловимо выше, чем его обычный, спросил он.
Тшера хищно усмехнулась.
– Ты же знаешь, что Вассалы на тренировках друг с другом сходятся до третьей. Если, конечно, один не упадёт раньше.
Краем глаза она уловила сбоку, на грани видимости, движение. Обернулась и встретилась взглядом с Вердом. Он всё так же сидел на коленях, но повернул к ним голову и смотрел на Тшеру – не с любопытством, а с лёгкой тревогой.
«Ну да, плечо», – вспомнила она его наказ не нагружать без нужды руку.
Однако теперь сам Дешрайят драться не спешил. Он не прошёл итоговых испытаний, а значит – не приносил вассальских клятв, и ничто не препятствовало Тшере поднять на него Йамаран не в дружеском поединке, а всерьёз.
– Хорошо, как скажешь, кириа, – протянул он почти так же певуче, как умел Тарагат. – До третьей так до третьей. – Смотри, парень! – обратился к Сату, а потом перевёл взгляд на Бира и изобразил на лице разочарование. – М-м-м, кажется, не вовремя наша затея: там уж кушанье готово. Жаль будет, если остынет. Отложим до завтра? – улыбнулся он Тшере.
– Как скажешь, кир, – повторила она его интонации, – до завтра так до завтра, – и заметила, что Верд отвернулся, вновь погружаясь в молитвы. Как ей показалось – с облегчением.
Ночь выдалась зябкая и безлунная, из черноты небес вниз смотрели лишь звёзды, казавшиеся сегодня особенно злыми, одичавшими. Лишний раз отходить от костра не хотелось. Тшера и Кхаб обходили лагерь дозором не чаще положенного, предпочитая сидеть у огня, но по разные его стороны. Кхаб выглядел миролюбивее и спокойнее, чем раньше, а вот Тшера то и дело поёживалась – не от прохлады, а от подкравшейся в темноте смутной тревоги.
– Думаешь, он ссыкло? – спросил Кхаб ни с того ни с сего, хриплым от долгого молчания голосом – и рыкнул, прокашливаясь.
Тшера вопросительно приподняла бровь.
– Дешрайят, – пояснил. – Он хвастун, конечно, и модник похлеще некоторых девок… – сказал и тут ж сообразил, как это прозвучало. Потёр обмотанный цветастым платком гладкий череп, вновь прокашливаясь. – Я, это… Вообще-то не тебя сейчас в мыслях держал…
Тшера выждала паузу и ответила спокойно, но в тоне сквозили предостерегающие нотки:
– Я поняла, что не меня. Я ж тебе не девка, верно?
Кхаб вновь прочистил горло, уже пытаясь скрыть вырвавшийся смешок, одобрительно покачал головой, мол, ловка́, ловка! И продолжил:
– Но боец-то он справный, хоть и слишком любит тряпки, гребни да зеркала. Я видал его в деле. Меня не побьёт, но скимитарами вертит умеючи.
– Чего ж тогда сегодня стушевался?
Кхаб ухмыльнулся себе под нос, глянул на Тшеру сквозь пламя. В тени массивных надбровных дуг выражение его глаз разобрать было сложно, лишь вспыхивали в темноте зрачков отблески пламени, словно в них плясали, взмахивая хвостами, лукавые лисы.
– А ты себя-то видела, Чёрная? – сказал он, и во внешних уголках глаз залегли тонкие тени.
«Как морщинки от улыбки».
– Во взгляде – темнота, и следующий шаг не угадать: то ли усмехнёшься, то ли башку снесёшь. А с твоими вассальими умениями эта башка ни мигнуть, ни крякнуть не успеет, как покатится резвей гнилой помидорки. Дешрайят тебя прочитать не может и боится в тёмный омут нырять, да не столько башки лишиться, сколько осрамиться. Хотя и башки тоже жалко – косы-то сложные ему где потом плести? – кхекнул, и тени в уголках глаз стали заметнее.
– Но сам же драку предложил…
– А ты, что ли, никогда на рожон не лезла, когда тебя что-то пугало?
– Или ему есть что скрывать, потому под чужой маской ходит, но она неплотно ещё к собственному лицу приросла.
– Скрывать всем есть чего. И масок у каждого – в избытке.
Тшера усмехнулась, подбросив в костёр ветку.
«Что верно, то верно»
Взметнулся сноп искр и, подхваченный налетевшим ветром, ринулся прочь. От леса потянуло сладковатым смрадом. Тшера развернулась, принюхиваясь.
– Чуешь?
Кхаб сморкнулся в костёр и шумно втянул воздух, замер на вдохе, словно пытался его распробовать, а потом скривился. Порыв ветра принёс отчётливую вонь.
– Дерьмом, что ли?
– Гниющим мясом, – поправила Тшера.
Откуда-то издалека, словно из-за леса, донёсся звук – тонкий, полупрозрачный, высокий, плачущий на одной ноте, словно боль в старой ране на смену погоды. По ту сторону тракта, в черноте елей, что-то заворочалось. Тшера бесшумно встала, обнажив Йамараны, отступила от костра в сторону ельника, чтобы тот, кто тревожил сейчас еловые лапы, в свете огня не мог её разглядеть.
«Кем бы он ни был».
– Зверь? – над самым ухом спросил Кхаб.
Тшера не ответила, крадучись направилась к тракту. Если это звери, привлечённые запахом еды, лучше близко к лагерю их не подпускать. Если не звери – тем более. Кхаб, вытащив свой меч, остался поодаль на случай, если кто чужой явится с другой стороны.
После сполохов огня, глаза привыкали к ночной темноте не сразу. Тшера видела светлое полотно тракта и тёмную стену ёлок за ним, видела движущиеся тени внизу – качающиеся еловые лапы, но различить что-то под ними не могла. Волна по еловым лапам прокатилась из одного конца в другой, потом обратно, но на обочину так никто и не вышел.
«Хотя бы не стая. Кто-то один, но большой. Если человек, то верхом на кавьяле».
Налетел порыв ветра, закачал еловые макушки, принёс новую волну смрада…
«На давно сдохшем кавьяле. Или давно сдохший всадник?»
…И заунывную трель, похожую на зов охотничьего манка.
«Как будто злые звёзды поют свои погребальные песни…»
Тшера осторожно ступила на тракт, держа опущенные до поры Йамараны чуть на отлёте. Мьёр и Ньед смотрели остриями в стороны, грели ладони; плечи напряглись в готовности в любой миг вскинуть клинки; глаза жгло от напряжённого, немигающего вглядывания в черноту безлунной ночи.
«Почти слепота… – и нутро скрутило колючим холодом. – Слепота и звери…»
«Такой бесславный конец для лучшего моего Вассала… Ты его заслужила, Шерай».
В глубине еловой тьмы затрещало, словно кто-то пёр напролом, ближние ветки замолотили по воздуху и наконец выпустили из черноты… зверя.
В скудном звёздном свете разглядеть его получалось не слишком хорошо, но и этого оказалось достаточно, чтобы Тшера ощутила, как к горлу подкатывает тугой холодный ком, а её загривок становится дыбом. Источая тухлую вонь, по ту сторону тракта стоял медведь. Огромный и… полусгнивший. Свалявшаяся шкура висела на нём клочками – но не клочками шерсти, а лоскутами самой шкуры, отслаивающейся от тёмного мяса. Пасть скалилась, но зверь не рычал – просто его губы уже склевали птицы. Они же выклевали и медвежьи глаза, и теперь на одной половине морды чернела пустая разбитая глазница, а другая половина белела голой костью, оторванный с неё лоскут шкуры свисал с шеи, а пустота глазницы тускло светила жёлтым. С этой же стороны у медведя оголились и рёбра, но в их клетке что-то ещё болталось, зацепившись за кости, свешивалось вниз и маслянисто поблёскивало, как гнилые влажные тряпки.
Тшера хотела сглотнуть ком, но во рту стало слишком сухо. Этот медведь не мог быть живым. Но и мёртвым он явно не был. Зверь высветил её тусклым огнём пустой глазницы и замер. А потом рванулся на неё, словно его из пращи метнули. Она ушла вбок, полоснула Йамаранами по гнилой шкуре. Мьёр пропорол зверю грудь, Ньед зазвенел по оголённым рёбрам, но ни тот, ни другой вреда не причинили: медведь ловко развернулся и вновь полетел на Тшеру. Она увернулась от лапы, кувыркнувшись в сторону, рубанула по ней клинком, но кость не сломалась – лишь кусок срезанного мяса шмякнулся на землю. Зверя это ни на миг не замедлило, и Тшере вновь пришлось отскакивать и уворачиваться. И тут из темноты со страшным рёвом на него налетел Кхаб, вонзив меч тому меж рёбер – он не видел второго медвежьего бока с оголёнными костями. Медведь крутанулся с такой силой, что Кхаб не удержал рукоять меча, – он так и остался в боку у зверя. А тот нащупал Кхаба тусклым свечением, заменяющим ему глаз, и ломанулся на безоружного теперь наёмника.
Тшера бросилась следом, вонзив в медвежий зад оба клинка, ими оттолкнулась, взлетела верхом медведю на спину – подростком она так прыгала в седло, только от крупа кавьяла отталкивалась ладонями, – скользнула к шее и глубоко вогнала кинжалы в мощный загривок.
«Такую башку Йамаранами не срубишь!»
Медведь попытался стряхнуть её с себя, и она крепко сжала его бока коленями. Ободранная шкура под ней походила на мохнатый студень и воняла так, что слезились глаза. Зверь яростно тряс башкой, в стороны летели клочья меха и какие-то ошмётки – благо, об их происхождении думать было некогда, – но Тшера держалась крепко.
– Хватай меч! – крикнула она Кхабу, пытаясь мыском сапога за крестовину вытащить меч из медвежьего бока.
Меч, кажется, поддался, но тут один из Йамаранов сорвался, распоров рыхлую плоть. Тшеру протащило вниз по спине. Она удержалась, до хруста стиснув колени, и что-то треснуло под правым. Нога провалилась в медвежий бок и застряла в сломанных рёбрах. Тшера потеряла равновесие, попыталась выровняться, держась на одних лишь Йамаранах, но медведь резко крутанулся, и клинки выскочили из его туши. Тшера отлетела в сторону, зверь нашарил её жёлтым светом пустой глазницы и попёр в атаку.
Кхаб с мечом бросился наперерез, замахиваясь, чтобы отрубить медведю голову, но тот встал на задние лапы, и Кхаб промахнулся – клинок не задел хребта, лишь вспорол горло. Кровь не брызнула – кровь в давно издохшей медвежьей туше уже загустела. А медведь с разворота ударил когтистой лапой и смахнул Кхаба, словно муху. На фоне светлого тракта взметнулась россыпь чёрных брызг, и не успела она опасть, как зверь вновь развернулся к Тшере, безошибочно выхватив её из темноты своим жёлтым взглядом, но та уже вскочила на ноги и бросилась на него первой. Мьёр по самую рукоять вошёл в пустую глазницу – и там застрял. Медведь вскинулся на задние лапы, Тшеру вздёрнуло в воздух. Она повисла на Мьёре и всадила Ньеда в разорванное медвежье горло, хотела достать до хребта, но не вышло. Зверь замотал головой, попытался сбить Тшеру лапами. А потом раздался хруст – и что-то глухо грохнулось в дорожную пыль, – подоспевший Верд отрубил медведю лапу.
– Отпусти клинки! – крикнул он.
Нет, Йамараны она бы из рук не выпустила, даже если бы они не держались на её запястьях темляками.
– Отпусти и прыгай!
Тшера упёрлась в зверя коленями, дёрнула застрявший клинок, и тут медведь рухнул, подминая её под себя. Мир опрокинулся, из груди выбило воздух, в ушах зазвенело, в рот и нос забилась пыль. Что-то хрупнуло – словно снаружи и внутри одновременно; руку пронзило болью – от пальцев до самого плеча, сердца, головы; в глазах потемнело.
Медведь, кажется, вновь поднялся на задние лапы и теперь с ним бился Верд. А Тшера лежала на обочине тракта и чувствовала, как стремительно холодеет в ладони рукоять Мьёра.
Верд уворачивался от медведя с реакцией и ловкостью, которым позавидовал бы даже Чёрный Вассал, успевая кромсать зверя глефой, да без толку – тот и трёхлапый превосходил в силе и прыткости. Такого не убить, от него не убежать. Остаётся… разрубить его на куски. В одиночку это казалось невозможным. И Тшера, пошатываясь, поднялась, ринулась на помощь, и тут увидела…
Из пустой глазницы, залитой тусклым светом, торчал, в этом свете поблёскивая, обломок клинка.
«Мьёр!..»
…И сердце рухнуло в непроглядную черноту. А тело – теперь, без Мьёра, будто бы не целое, а лишь половина, – рванулось на медведя. Нахлынувшее горе переплавилось в ярость. Ньед вёл мстить за названного брата.
Тшера рубанула, оставляя глубокую засечку на медвежьей лапе, нырнула под взметнувшимися за ней когтями, рубанула вновь, метя в ту же засечку.
«Да ты каменный, что ли?»
Увернулась от клацнувшей пасти, но клыки сомкнулись на взлетевшем крае её плащ-мантии. Медведь встряхнул Тшеру, как бельё после стирки, – и треснул её оземь. Она упала ничком, из глаз посыпались искры, и в их отблесках Тшера словно глазами Верда увидела, как зверь отшвырнул и его, и как тот отлетел в сторону, вонзённой глефой выворотив шмат гниющей медвежьей плоти.
Когда Тшера с хрипом боли перекатилась на спину, в лицо ей уже летела раззявленная пасть. И тут между ними метнулось что-то большое, накрыло Тшеру, загородило собой.
Медведь вцепился в помеху, после очень короткой яростной борьбы отшвырнул её прочь и вновь пошёл на Тшеру. Успев откатиться в сторону, она поднялась на ноги кувырком, стоившим очередного рассыпавшегося перед глазами снопа искр. С пасти зверя стекала кровь – не медвежья.
Краем глаза Тшера зацепила бегущего к ней Верда и словно прочла его намерение – поняла, что он собирается сделать. Он будто вёл её своими мыслями, своей волей, и это ощущение походило на то, как ведут руку Йамараны.
Она подалась в сторону – так, чтобы медведь развернулся вслед за ней, оставив Верда позади себя; отскочила от клыков, клацнувших у самого лица, – и ещё раз; кувыркнулась ему под брюхо, со всей силы рубанув по лапе. Третий раз попала в свою же насечку, и отрубленная лапа шмякнулась на дорогу, а Тшера выпрямилась рядом с Вердом. На двух задних медведь развернулся к ним и бросился, пытаясь схватить их зубами, но Верд принял его на глефу, и, пока держал, Тшера отсекла зверю заднюю стопу. Тот рухнул – уже окончательно, но всё ещё извивался и клацал зубами, пытаясь добраться до своей добычи.
Утих он только когда Верд, подняв меч Кхаба, снёс зверю голову. Жёлтое свечение в его глазнице разрослось, покрывая всю его тушу, стало совсем прозрачным – словно тонким слоем по медведю размазалось, и у Тшеры шевельнулось недоброе предчувствие, что сейчас зверь срастётся заново, и всё начнтся сначала, но нет, – свечение осыпалось затухающим мерцанием.
В ушах заполошно колотился сердечный ритм. В такт ему пульсировала боль – практически во всём теле. Язык и нёбо обволокло дорожной пылью, смоченной вязкой слюной с привкусом железа. Пугающе холодило пустую ладонь, в которой теперь не было Мьёра, и никогда уж не будет. Пальцы обнимали пустоту, холодную и колючую, словно злая, одичавшая звезда безлунной ночи.
– …Кхаб ещё жив, – пробился, словно сквозь толщу воды, голос Верда.
Тшера не могла понять, на что она смотрит в сгустившемся предутреннем мраке. Взгляд прилип намертво, она не могла ни отвести его, ни даже моргнуть. Но разум не слушал глаз, отказывался осознавать, что они видят. Разум не хотел в увиденное верить. Он твердил скороговоркой, что хорошо бы глотнуть воды и смыть с языка привкус песка и крови; что нужно бы помочь Верду с Кхабом; что у неё самой, похоже, треснуло ребро, а то и два; что кавьялы Тарагата этой ночью вернулись с охоты очень рано, но где же носит Ржавь? И что Дешрайят всё-таки оказался ссыклом и в бой не сунулся…
Верд, кажется, звал её. А она всё стояла и стояла, сжимая рукоять опущенного Ньеда, не в силах пошевелиться. Воняло гнилым мясом и свежей кровью. Хрипло дышал потревоженный Кхаб. Небо начинало светлеть. Злые звёзды кусали холодом пустую ладонь и выедали сердце, и холод тёк по венам, заполняя нутро. По ту сторону тракта изломанной, неживой грудой застыло тело в нарядной, с вышитым воротом, но теперь изодранной и перепачканной рубахе.
«Всё-таки не сберёг её, замарал… А я не сберегла тебя».
Солнце давным-давно взошло, и вонь от медвежьей туши стала ещё гуще, но Тшера её уже не замечала. Она сидела на камне сгорбившись, облокотившись на разведённые колени. Перепачканные в земле руки безвольно повисли; растрёпанная коса развязалась из пучка и упала на плечо; к мокрому лбу и щекам прилипли чёрные прядки. Перед ней чернела свежей землёй зарытая яма в два широких шага длиной, а рядом – ещё не засыпанная – длиной в локоть. И в ней – отблески солнца плясали на обломках Мьёра.
Тарагат бросил все свои повозки. Как предположил Верд: похватал тюки с особо ценными тканями, перевязал их на свободных кавьялов и дал дёру верхом, взяв с собой племянника и Дешрайята, пока остальные сражались с медведем. Оставшимся не у дел животным он вскрыл горло – явно не хотел, чтобы его нагнали, если кто-то и выживет. Хорошо, что Ржавь и серый в яблоках вернулись с охоты позже прочих, когда Тарагат уже уехал.
«Тыковка и Яблочко…»
К Тшере неслышно подошёл Верд.
– Умер? – не поднимая головы, спросила она про Кхаба.
Верд кивнул. Тшера нетвёрдо поднялась на ноги, кивком указала на землю перед собой:
– Давай копать ещё одну.
Последней засыпали землёй могилу Мьёра.
– Как поступают с Йамаранами в таких случаях? – спросил Верд, но Тшера лишь пожала плечами.
– У меня таких случаев не было.
– А другие Вассалы?
– А до других мне не было дела…
Клинки вряд ли хоронили с человеческими почестями, скорее – лишённые аруха обломки отправляли в брастеон на перековку, но Тшера этим никогда не интересовалась: не думала, что переживёт собственные Йамараны. Но вышло иначе. Дезертир, конечно, сломанный клинок никуда не сдаст и новый не получит. Но Мьёра и не хотелось сдавать, его хотелось похоронить. Как человека. Как друга. В его могилу она бросила и деревянную бусину, снятую с бороды Виритая.
«Одна остаюсь».
«Ведь словно по нашему следу эта тварь идёт… – вспомнились слова Кхаба. – Владыка у нас щедр и ласков – не мог такой насолить кому-то, чтобы его так страшно прокляли».
«Если б тварь по его жизнь шла, кавьялам он бы горло не резал, чтобы фору выиграть. Но если сам он эту тварь ведёт… Тогда уж мой черёд горла резать, да не кавьялам. За Бира. За Мьёра. За Виритая. За родню девочки, в колдунстве оговоренной. И за того южанина, чью смерть мне приписали».
Тшера отряхнула руки и широким шагом пошла к Ржави.
– Куда мы теперь? – спросил Верд.
«Мы?»
– Я – за купцом подлючим. А куда ты – это уж твоё дело.
– Ты думаешь догнать его? Полдня же прошло…
– Я думаю отыскать его. И спросить за тварь эту, – кивнула в сторону медвежьей туши, так и валявшейся на тракте. – Он явно знает о ней побольше нашего. И за сосну ту людоедскую, и за…
Она осеклась, задохнувшись. В грудь словно сырой глины натолкали – ни слова не идут, ни воздух. И болело, всё нутро болело яростно, неистово, как будто амрану калёным железом жгли. Или сердце? Она с силой потёрла лицо ладонями, наверняка размазывая по щекам грязь. Верд стоял перед ней – взмокший, измаранный землёй и чужой кровью, и смотрел так, словно забирал часть этой боли на себя. И Тшере от его взгляда под сердце будто острый обломок ребра вонзился, и теперь где-то глубоко в горле хрипело и клокотало при каждом вдохе, отзывающимся надсадной болью, и жгло глаза, и хотелось уткнуться лицом в его тунику из некрашеной ткани, терзая и комкая её дрожащими пальцами с побелевшими костяшками.
«Какая слабость, Шерай, – раздался в ушах вкрадчивый голос Астервейга. – Какая низость. Давай, ищи силы в других, раз в тебе они иссякли. Ищи чужую нежность, как искала в Бире, Виритае, Мьёре… и даже во мне. Заполняй свою пустоту, ты ведь уже знаешь, чем это заканчивается…»
И белым пламенем вспыхнула злость.
– Что тебе от меня надо? – рявкнула, на шаг отступая от Верда. – Этот ублюдок нам не заплатил, полагаю, теперь каждый сам по себе, и придётся тебе искать новый найм. А я займусь своим делом, и оно тебя не касается.
– Знаешь, где его искать? – спокойно спросил Верд.
– В Нантоге поспрашиваю. Потом в Хаттасаре, трактирщик в Солбере говорил, что этот выблевок оттуда. А там видно будет. Но это моя забота. Тебе-то что?
– Я поеду с тобой.
Тшера ошпарила его самым непримиримым взглядом, каким только умела.
– Попутчики мне не нужны.
– Ты даже не знаешь, за кем охотишься.
– Вот и разберусь.
– И у тебя остался один Йамаран…
– И что? Станешь мне вторым клинком?
По губам Верда скользнула слабая, очень странная улыбка.
– Если нужно – стану.
– Ха. – Она села в седло – всё тело болело, она ужасно вымоталась, и взлететь так лихо, как хотелось, не вышло. – Это не твоя забота, – и пихнула пятками Ржавь, посылая её рысью.
Верд так и остался стоять позади, и Тшера спиной чувствовала его взгляд: чуткий, участливый и упрямый.
«Ты всё ещё идёшь за мной, Шерай, – раздался в ушах ненавистный голос Астервейга. – Я поступил бы так же, ведь чем ближе к тебе человек, тем проще ему всадить нож в твою спину… или сердце… Предательством или собственной смертью. Умница, Шерай. Одобряю».
«Пусть тебя веросерки сожрут и высрут, Астервейг!»
Тшера подстегнула Ржавь, и та перешла в галоп.
И вспомнилось, как Бир, пересев с авабиса на кавьяла, хотел научиться скакать галопом. «Ай, так боязно, но оттого лишь сильнее хочется!»
Не успел.
«Зря ты вступился за Чёрного Вассала, Биарий…»
