Анастасия Орлова
Отблески солнца на остром клинке
18. Брызги
В Хаттасар, город из жёлтого камня, приземистый, но большой и за счёт обилия торговых рядов – шумный и многолюдный, они приехали к середине дня. Прежде чем искать обед, неспешно проехали по ближайшему рынку, прислушиваясь к разговорам. Народ обсуждал слухи о загадочных убийствах, произошедших за горным хребтом, которые, дойдя до Хаттасара, успели обрасти несусветными подробностями, как корабельное дно – ракушками. Но чаще говорили о смертях столь же загадочных, случившихся даже прежде Ийератских и в большем количестве в деревнях и даже городах Южного Харамсина.
«А здесь Сангир разгулялся пуще, чем на севере! Или здесь народ горячей да болтливей, а новости проворней да языками обточенней?»
Судачили, что это – кара Астервейгу и его Вассалам за убийство цероса по крови, а народу – за служение, пусть и подневольное, узурпатору. Шептали, страшно округлив глаза, что «то ли ещё бу-у-удет!» и «тех, кто под Астервейгом-иссан ходит, всех Неименуемый к себе приберёт и за пазуху свою вонючую поскладывает». Кто-то не боялся и в полный голос высказывать, что пора, дескать, кончать кормить Хисарет с его «чёрной швалью» и незаконным правителем.
«А ведь как раз время сбора налогов».
Несмотря на недружелюбный настрой в адрес власти, жители не шарахались от чёрной мантии Тшеры, выделяющейся среди светлых да цветных одёжек хисаретцев, как паук среди бабочек, и даже трактир, где не отказались обслужить Чёрного Вассала, нашёлся с первой попытки.
– Да им хоть сам Неименуемый, лишь бы на монеты не скупился, – пробормотала она, провожая взглядом хорошенькую подавальщицу, которая, принимая заказ, так и стелилась ласковыми речами да томными взглядами перед Вердом, – а тот будто и не заметил. – Но в миску мне наверняка плюнут, прежде чем на стол подать.
Столы в Хаттасарских харчевнях, за обилием народа, стояли вдвое тесней обычного, поэтому последнюю фразу Тшеры услышали за соседним.
– Хе, она себе враг, что ли, с Вассалом связываться? – крякнул над пивной чаркой одноглазый бородатый мужик, по виду – наёмник. – Ты, Кириа, никак первый день в чёрное обрядилась? А то бы знала, что здесь простой люд старается понезаметней для ваших быть и на глаза лишний раз не попадаться, а уж тем паче – под Йамараны ваши не лезть.
– Вот как? – развернулась к мужику Тшера, подперев висок кулаком.
Демонстративно окинула его взглядом.
«По выправке – явно из бревитов, и ещё не стар. Видно, списан по ранению, теперь наёмничает».
– Ты вот не стараешься.
– Хе! – сощурился тот и отпил большой глоток. – Да я ж не задираюсь – чего мне?
Тшера помолчала, примериваясь, с какой бы стороны зайти на нужный разговор.
– Я в чёрном уж не первый день, и в Ийерате заметила иное к себе отношение. Ходят слухи…
– Хе! – перебил её мужик. – Слухи везде ходят. А тут – так бегом бегают! Да только они, в отличие от твоих Йамаранов, башку пока никому не снесли. И что зря себе на голову с Вассальством ссориться, когда корень всех бед выше сидит – на церосовом престоле, – многозначительно посмотрел на неё собеседник. – А вы – что флюгеры за ветром: чья жопа туда уселась, ту и лижете. Так что в церосе дело, а не в ваших потрохах, пусть и до черноты прокопчённых. – Мужик встал, шумно опустил на стол пустую чарку.
– Не боишься второй глаз потерять за такие-то речи? – глянула на него снизу вверх Тшера. – А то и вместе с головой?
Тот насмешливо осклабился.
– А ты поймай сперва. Меня и ещё сотни сотен таких же. Всех не перевешаете! Надо говорить, надо – крови нашей уж немало пролито, пора вам правду услыхать, пока в башке всё от Астервейгова елея насмерть не слиплось. Кто ж вам её ещё скажет-то? А так, глядишь, и у Вассалов глаза разуются – вас же Астервейговы беззакония и забрызгают боле, чем его, пока вы ему в пасть смотрите и хвостами, как последние шавки, машете, – и пошёл, размашисто и нетвёрдо, к выходу.
– Совсем хмельной.
– Но он прав, – сказал Верд. – И наверняка не сам сказанное придумал.
Тшера вопросительно на него посмотрела.
– Сангир разжигает в народе бунт, – продолжил Верд. – И хочет поднять против Астервейга часть его Вассалов. Для того и вся эта история с кровавой карой простому народу за преступление Астервейга против цероса по крови. Потому и убийства столь изощрённые – чтобы не приняли за обычный разбой, а приписали высшим силам. Заметь – ровно перед сбором налога, не думаю, что это совпадение.
Тшера задумалась, поглаживая большим пальцем шрам на губе.
– Если налог не заплатят, Астервейгу придётся отослать часть Вассалов – тех, в которых он уверен, – карательным отрядом, и это ослабит его положение в столице, сделает уязвимым… – наконец сказала она.
– Лучший момент, чтобы оставшимся подняться против него. И у сангира среди них наверняка есть верные люди.
– Да, многие, слишком многие до сих пор не смирились с тем, что во главе Гриалии стоит узурпатор. Уверена, что и среди Вассалов – тоже. Но ведь Найрима не вернёшь – я сама видела его обезглавленным. Наследников он не оставил – даже жениться не успел. Где ж теперь взять цероса по крови? А любого другого люди воспримут, как и Астервейга: правителем незаконным и недостойным; власть придётся брать силой и силой же удерживать. Тот, кто на это идёт, должен заручиться поддержкой большей, чем у Астервейга, и даже половина его Вассальства вряд ли что-то решит. Нужно что-то посерьёзней. Кровное родство, например.
– А что, если род цероса всё-таки продолжился?
– Думаешь, понесла одна из его любовниц? У Найрима в этом деле репутация почти безупречная, но ведь наверняка не обошлось без тайных романов и мезальянсных связей – ни у кого не обходится. Просто некоторым удаётся скрывать их лучше прочих. Думаешь, есть бастард? От какой-нибудь хорошенькой прачки… – Тшера хмыкнула.
– Мы лишь знаем, что Найрим-иссан не женился, а смотритель главного молельного зала Хисарета не произнёс благословение над его детьми, но это не значит, что их у него и не рождалось, – заметил Верд. – Но, если сам Найрим о детях знал и признал их, несколько скетхов должны были сделать им, пусть даже тайно, татуировку вдоль позвоночника[1], причитающую к крови цероса, она и докажет родство.
– И тогда такой ребёнок – законный наследник по крови, – закончила мысль Тшера. – Думаешь, он и есть сангир?
– Нет, – покачал головой Верд. – Сангир слишком опытен, чтобы быть моложе тридцати, а у Найрима-иссан не может быть такого взрослого сына. Но сангир наверняка планирует управлять наследником и стоять за престолом, когда тот на него взойдёт.
– Теневой церос… – Тшера облокотилась на стол.
– Главный таинник Пареона. – Верд подался ближе, и их взгляды встретились.
Золотые искры в глубокой зелени его глаз ярким отблеском сверкнули под её веками – так, что обожгли, ослепили на миг.
– Сангир – кто-то из приближённых Найрима, – одновременно сказали Верд и Тшера.
И её ладонь привычным, уже безотчётным движением, каким обычно ложилась на рукоять Мьёра, коснулась ладони Верда, лежащей на столе. Касание обожгло – и вновь брызнуло ей под веки сноп золотых искр. Тшера отдёрнула руку, но взгляд не отвела – не смогла, Верд слишком крепко держал её взглядом. Он тоже что-то почувствовал – она заметила это по его глазам, но он владел собой гораздо лучше. Уголки его губ приподнялись в едва заметной улыбке, и он перевернул руку вверх ладонью. Тшера осторожно, словно дикий кот, потянулась обратно, кончики их пальцев легонько соприкоснулись. Не жгло. И тогда Тшера вложила свою ладонь в его, и Верд сжал её бережно и крепко. По венам заструилось тепло, подобное песне Йамаранов, но… живое? Человеческое? В нём отчётливо улавливался не звон заточенной стали и боевой пыл изголодавшихся клинков, а шум крови, и биение сердца, и ритм дыхания, и шелест этих золотистых искр в глубине тёмной зелени глаз, и даже что-то похожее на… нежность? Заботу? Последнее пугало до сбившегося сердечного стука, но Тшера всё равно сжала пальцы на его ладони, как когда-то, впервые в жизни, сжала на рукояти Мьёра, тоже сперва её обжёгшего.
«Что чувствует будущий Вассал, когда впервые берёт Йамаран? Пожалуй, то же, что и птица, впервые взлетевшая в небесную синь. Или прозревший на вершине горы слепец, впервые увидевший красоту заходящего солнца. Или…»
«…Сорвавшийся в пропасть скиталец, подхваченный над самыми камнями».
И тут на стол между ними с грохотом приземлились две миски томлёного мяса с овощами. Тшера вновь отняла руку и Верд не стал её удерживать. Следом за мисками с не меньшим шумом последовали кружки с ягодником. Сунув поднос под мышку, хорошенькая подавальщица недовольно поджала губы, смерила Тшеру взглядом долгим и ядовитым, а Верда – обиженным, и, развернувшись на каблуках, удалилась, брезгливо вздёрнув подбородок. Тшера держалась до последнего, но всё же прыснула в ладонь.
– Вот уж не думала, что в миску мне плюнут не из-за моих вассальских меток, а из-за парня красивого!
Верд недоумённо изогнул бровь.
«Ведь и не притворяется».
– Глянулся ты ей, Верд. Разве не заметил? Так и стелилась, так и растекалась.
Он лишь плечами пожал: не обратил внимания, мол.
– Да ладно?! Кто улицей мимо шёл – и те, наверное, заметили, а ты нет.
«Ну да, главное – вовремя ложкой рот занять, чтобы можно было не отвечать. Однако и смутить тебя не так просто – ни щеками не зарозовел, ни взглядом не потупился. Даже неинтересно».
Тшера перестала подначивать и принялась за обед, но один вопрос всё ж не давал покоя.
– Ты никогда не был с женщиной? – наконец решилась она. – Поэтому и мне тогда отказал?
Верда не смутило даже это. Ответил он в своей манере: чуть помолчав и не опустив глаз.
– Нет, не поэтому.
«То есть… пренебрёг?»
Видимо, что-то красноречивое отразилось на её лице, или же Верд просто почувствовал её. Он слегка улыбнулся и покачал головой:
– Одного вожделения мало. Ему потворствовать – что морскую воду на жаре пить.
– А что же тогда вода колодезная?
– Любовь.
Тшера едва сдержалась, чтобы не фыркнуть и не закатить глаза.
– Она только всё усложняет.
– Она делает всё настоящим. А настоящее – требует усилий.
Тшеру так и подмывало спросить: а ты, мол, проверял? Но разглядела в его глазах что-то, до этого незамеченное, отозвавшееся в ней глухой болью, и прикусила язык. Поняла: проверял. И знает, о чём говорит. И, возможно, ещё не до конца забыл ту, из-за которой сейчас его переносье прорезала тонкая вертикальная морщинка, а взгляд стал темней и отстранённей.
Обед доедали молча.
– Побродим по центральным торговым рядам, – сказала Тшера, взяв под уздцы подведённую мальчишкой-кавьяльным Ржавь. – Поспрашиваем, где живёт Тарагат, кто-то должен его знать, если в Нантоге не соврали и он действительно отсюда. Хоть вряд ли дома сидит – ему теперь на одном месте долго оставаться небезопасно, да и сангировы погремушки развозить надо.
Верд кивнул.
– И можно присмотреть что-то не столь… заметное, если ты вдруг хочешь переодеться, – осторожно сказал он.
– Нет уж, – сердито отрезала Тшера. – Буду ходить, в чём есть.
«Потому что заслужила каждый косой взгляд и каждый плевок в спину – я была там, когда его обезглавили, помнишь?»
– Йамаран под другой одеждой не спрячешь и татуировки полностью ею не закроешь, а для возможной драки ничего удобнее не найти, да и монет лишних у нас нет, – пояснила она уже не так резко.
На главной рыночной площади толпился народ, но не у прилавков, а у импровизированного, собранного из перевёрнутых бочек и ящиков помоста, на котором обычно зачитывали объявления, а сейчас кто-то выступал, уверенно толкая вдохновляющие речи.
«Что-то голос уж больно знаком, разве что интонации иные».
Привязав кавьялов к специальным брусьям у рыночных ворот и заплатив монетку мальчишкам за присмотр, Тшера и Верд подошли поближе.
– Своими налогами мы кормим и Хисарет, и нового цероса, и его Вассалов, и его бревитов, – надрывался оратор, – а значит, даём им силы и дальше свершать свои беззаконные дела и, мало того, дела эти одобряем!
Народ соглашался, горячо кивая.
– А если одобряем, – продолжал оратор, – то и кара за их непотребства нам поделом! Так скажите, люди добрые, будем ли мы и дальше молчанием своим дела их покрывать? Или скажем свою волю и все разом перестанем с этой осени кормить Хисарет?!
Толпа одобрительно загудела, зашевелилась, и Тшера наконец увидела лицо говорившего, а тот увидел её. На миг застыли оба, но Тшера отмерла первой.
– Сука Дешрайят! – прошипела она и рванула через толпу к помосту.
Дешрайят, недолго думая, рванул прочь, в глубь рынка.
«Вот полоумок, мне на радость».
Рынки в Хаттасаре обносились высоким забором с единственными воротами, и на них стояла стража – специально на случай бегства воров, которым иного выхода не оставалось, и возможности уйти сводились практически на нет.
«И тот, кто не первый год ездит с купцом, должен это знать».
Но Дешрайят и не думал поворачивать к выходу, а бежал в противоположную от него сторону. Верда она потеряла из виду, но знала – он заходит по другому ряду, чтобы подрезать беглеца. Дешрайят перемахнул через один из прилавков, сшибив с ног продавца, ринулся в соседний ряд. Тшера – за ним. С перевёрнутого подноса во все стороны рассыпались цветные заморские сласти, в спину ей полетела брань – по-южному витиеватая. Тшера почувствовала, как меняет направление и Верд – аж мурашки по загривку побежали.
«Будто я разом в двух телах».
Толпа расступалась, народ шарахался в стороны, не рискуя встать на пути Вассала, но даже не пытаясь задержать беглеца. Тшера нагоняла – ещё чуть-чуть, и пальцы сомкнутся на толстой, сплетённой из трёх, умащенной восточным маслом косе, сейчас так резво хлещущей Дешрайята по спине. Он не оглядывался и не пытался прятаться – будто бежал к цели. Вновь перелетел через прилавок – и ещё один – в другой ряд и продолжил улепётывать; за ним пёстрым ковром по затоптанной мостовой развернулся отрез дорогой ткани – прямо под ноги Тшере. Запнувшись, она едва не упала и потеряла драгоценный миг – Дешрайяту удалось чуть оторваться. В конце ряда замаячила глухая рыночная стена, у которой подобием лестницы громоздились старые ящики.
«Да ты подготовился! А с той стороны наверняка ждёт кавьял…»
Тшера поняла, что не успеет поймать его, не успеет и Верд – не хватит единственного мгновения – Дешрайят уже карабкался по хлипкой конструкции. И тогда она на бегу схватила первое, что подвернулось под руку на ближайшем прилавке – массивное расписное блюдо – и метнула под колени беглецу. Оно подрубило Дешрайята уже у самого верха стены, и тот с размаху грохнулся навзничь, ящик под ним проломился, вся конструкция зашаталась и обрушилась, засыпав беглеца и взметнув облако пыли и мелкого сора. Верд с Тшерой ворвались в него одновременно, принялись раскидывать ящики в стороны, откапывая Дешрайята. На зубах заскрипел песок, в горле защекотало от взвеси древесной трухи, из-под обломков засмеялись – хрипло, обессиленно, Тшера откинула с лица наёмника последний ящик, схватила его за горло.
– Где Тарагат?
Но Дешрайят продолжал смеяться, и на его белых зубах надувались и лопались вязкие красные пузыри.
– А ведь ты не поймала меня, Шерай!..
– Где, сука, купец?!
Тшера треснула его затылком о мостовую, и на её предплечье твёрдо сомкнулись пальцы Верда, не позволяя ей ударить вновь. И тогда она заметила, что у Дешрайята разбито не только лицо – кровь заливает и его нарядный кафтан, а из груди, словно кол в волчьей яме, торчит вошедший со спины обломок доски. Пальцы на его горле чуть ослабили хватку, но лишь на миг.
– Ты умираешь, сучье отродье, так не тащи на себе Тарагатовы преступления! – прошипела она, склонившись над его лицом. – Пусть он сам ответит за своё зло. Где купец?
Но Дешрайят лишь смеялся, брызгая кровавой слюной Тшере в лицо – или уже просто хрипел, предсмертно дёргаясь, – а потом затих, уставившись опустевшими глазами сквозь неё.
– Ублюдок! – в бессильной ярости выкрикнула она, поднимаясь на ноги. – Пас-с-куда!
Хотелось пнуть его, всё ещё злорадно лыбящегося – «не поймала!», но удержалась: на неё смотрел Верд. Тшера глубоко вздохнула и упёрла руки в бока, вскинув голову. В повисшей пыльной тишине на неё таращились абсолютно все: и купцы, и покупатели. Они боялись шевельнуться и словно решали: пора бежать наутёк, бросив товар, или минует?
«Что ж, воспользуемся».
– Я арачар цероса Астервейга-иссан, – прочистив горло, рявкнула она, окинув толпу властным взглядом. – И я ищу купца Тарагата. – «Хоть бы с именем не соврал!» – Допрос его наёмника, – она небрежно кивнула на распластанное тело, – вестей не принёс. Но я готова допросить каждого, – сделала многозначительную паузу, обведя народ тяжёлым взглядом, – если, конечно, кто-то не уважит моё время и не укажет, где искать купца.
Народ, продолжая безмолвно таращиться на Тшеру, казалось, думал об одном: всех один Вассал, конечно, не переловит. Но где гарантия, что не поймает именно тебя?
– Начнём с тебя, пожалуй, – ткнула она в какого-то мужика на костылях, и тот, позеленев лицом, метнул взгляд за ближайший прилавок – как раз тот, с которого Тшера схватила блюдо – на пухленькую торговку среди размалёванной посуды, побледневшую в молоко. Тшера цепко поймала её взглядом.
«Непраздная, да дитё малое вон за юбку держится. Врать побоится».
– Так ить давно уж Тарагат тут не живает, – пролепетала беременная торговка, икнув от страха. – Уж с год как. Соседом моим был…
Тшера одобрительно кивнула: продолжай, мол, – мягким шагом подбираясь ближе. Хромой мужик попытался незаметно утечь.
«Мог бы – водой бы меж камней сквозь землю просочился».
Она не глядя выбила из-под него костыль, мужик рухнул и остался лежать, съёжившись так, словно пытался ужаться до невидимости – ждал ещё пинка, но его не последовало. Торговка покосилась на него и побледнела ещё сильней – до синевы проступивших вен. На её повлажневшем от пота виске отчаянно колотилась жилка, и вместе с ней пульсировал выбившийся из-под платка тонкий завиток тёмных волос.
«И взгляд бешеный, как у Ржави в воде».
Тшера вновь приглашающе ей кивнула.
– Дом продал и уехал. – Голос женщины подрагивал, ладонь нервно искала макушку льнущего к ней ребёнка. – Сюда наезжает с товаром, дальше в Нантогу иль в Исхат. – По побледневшим дрожащим щекам потекли слёзы. – Несколько седмиц тому как наезжал и в Нантогу отправился, больше не знаю ничего, кириа, не губи, дети у меня, – и разревелась в голос, оседая на землю. За нею заревело и перепуганное дитё.
«Значит, Исхат».
Тшера бросила на прилавок монетку.
– За блюдо твоё разбитое, – и пошла прочь.
– Уезжаем немедленно, – сказала нагнавшему её Верду. – Пока слухи не дошли до настоящих Вассалов, которые наверняка есть в Хаттасаре. Только запасы пополним.
Верд молчал, но она чувствовала его неодобрение. У самого выхода остановилась, резко к нему развернулась.
– Да ничего с ними не сталось, я даже за блюдо той бабе заплатила! Зато мы узнали, что нужно, и довольно быстро. А по-хорошему я тут до старости могла бы выспрашивать, и без толку. Не всегда можно добиться правды, не забрызгавшись. Дешрайят же – случайность, и смерть он заслужил… Ну что?!
– Если ты права, то зачем оправдываться? – спокойно и даже как-то благожелательно спросил Верд.
«Знаешь же, Шерай, как хороша была сторонним взглядам, – прошипел на ухо Астервейгов голос. – Вся в крови, терзала умирающего. Напала на калеку и брюхатую бабу с годовалым сосунком у юбки. Умница, Шерай, одобряю!»
– Ты всё это время стоял молча и не вмешивался, так чего же теперь? – бросила она Верду и направилась к привязанным кавьялам.
Спустя несколько шагов почувствовала, что он за ней не идёт и вновь развернулась – так же резко, но уж оттого, что сердце вдруг схватило холодом, словно нога вместо твёрдой земли ухнула в яму.
– Я тебя догоню, – сказал Верд и пошёл назад.
«Умница, Шерай, одобряю!»
И захотелось приложить себя затылком о мостовую, как только что – Дешрайята.
***
Тарагат остановился перед последними ступенями – отдышаться. Узкая винтовая лестница кружила голову, стискивала виски, заставляла сердце колотиться где-то в горле, а вмиг отяжелевший язык – намертво прилипнуть к нёбу. И даже не от усилия – пока ещё Тарагат крепок настолько, чтобы подъём в белую башню не казался ему утомительным. Больше – от предвосхищения встречи. Он не страшился сангира, но десятки и десятки мелких белых ступеней успевали настроить пусть не ум, но глупое тело на определённый лад. Сангир, по-видимому, это знал и пользовался – вполне успешно.
Сквозь узкий дверной проём виднелась небесная голубизна с белёсым облачным следом – словно подсохшей кистью мазнули. Тёмными брызгами по ней мелькали чайки. Невидимый отсюда океан дышал – мерно и глубоко – не чета Тарагату. Спиной к проёму, облокотившимся о балюстраду чёрным силуэтом, нависающим над морем, подпирающим небо, стоял сангир. Тарагат глотнул воздуха – как перед плахой – и шагнул на балкон.
– Дешрайят мёртв, – ровным голосом сказал сангир, не поворачивая головы – так и глядя на море, ворочающееся у подножия белой башни.
«Белая башня! – подумал Тарагат. – Прямо как твердыня Хисарета – обитель цероса! Только в десятки раз меньше».
Почему-то он понял это лишь сейчас: башни и правда похожи, как мать и дочь. Или как отец и сын… Символично! А Дешрайята – навязанного сангиром спутника – охранника – конвоира? – вовсе не жаль. Даже неинтересно, как тот умер.
Сангир расправил плечи – полностью возвратился арухом в тело – и повернулся к купцу, скрестив на груди сильные руки, оперся бёдрами о балюстраду. Некоторое время изучал его, о чём-то размышляя. Тарагат не опускал глаз и старался смотреть на сангира так же отстранённо-холодно, как тот смотрел на него. Наверняка не получалось. Зато отметил, что седых волос в русой, вьющейся крупной волной шевелюре, почти достигающей плеч, поприбавилось, как и в короткой, идеально остриженной бороде. За тот год, что они знались, сангир возрос в кровавом мастерстве, но заметно постарел, и теперь, пусть всё ещё и хранил былую породистую красоту, выглядел, пожалуй, постарше Тарагата, хоть и был несколькими годами его моложе.
– Ты подставил меня, – наконец вытолкнул из себя давно заготовленные слова Тарагат. – Я бы не стал убивать крестьянских девок.
Сангир усмехнулся – до крайности устало.
– Ты и не убивал.
– Но я… способствовал. А ты не сказал.
«И я знаю, как это – терять своего ребёнка», – хотел добавить, но язык уже превратился в вязкую глину.
– Постой. – Сангир в сосредоточении сдвинул крылатые русые брови, словно что-то припоминая. Говорил он медленно, с лёгкой манерностью растягивая слова. – Ты в открытую выступил против Астервейга после переворота и потерял всё: дом, семью, торговлю, положение… Был изгнан из Хисарета и вынужден начать всё сначала. И вот, когда у тебя появилась возможность не только отомстить – сместить Астервейга, не только изменить этот мир, но и вернуть себе прежнее положение и богатство, – ты бы упустил её из-за пары деревенских девок? Верно я понимаю? Неужели, берясь способствовать в таком деле, ты сам рассчитывал не забрызгаться?
Превратившийся в глину язык накрепко слепил зубы и забил горло. Сангир с ледяным терпением ждал ответа. Не дождался.
– Тогда какая мне необходимость что-то тебе говорить? – закончил он и отошёл от парапета.
Поравнявшись с Тарагатом, крепко стиснул его руку повыше локтя и очень тихо произнёс, глядя в его застывший профиль:
– В следующий раз, дорогой кир купец, поостерегись корить того, с чьей руки ешь. Побойся – нет, не Первовечного, он милостив. И не будущего цероса – он ещё ребёнок. Меня.
Тарагат стоял, не в силах сглотнуть глиняный ком, глядя в синюю бесконечность, укрытую белёсой поволокой, пока за его спиной стихали мерные шаги по светлым ступеням винтовой лестницы белой башни.
[1] Такие татуировки нельзя ни подделать, ни купить, ни закрасить, их рисуют, как у амарганов и Вассалов, в процессе долгих священных ритуалов несколько скетхов одновременно, причём делать такие вещи умеют далеко не все скетхи, и на каждую татуировку они должны получить благословение отца наирея.
