Анастасия Орлова
Отблески солнца на остром клинке
Каннам спустился вниз, к чёрному ходу – одному из тех, которые вели в сад и использовались не чаще раза в год по хозяйственным нуждам; отодвинул грубый деревянный засов на низкой двери и выскользнул наружу. Ярдис последовал за ним. Под иссиня-чёрным небом, усыпанным мелким звёздным крапом, белым облаком курчавилось дыхание; ступни зябко колол схвативший жёсткую траву иней. Зимы в Гриалии стояли тёплыми, и снег здесь бывал в диковинку, но верхний слой земли по ночам и в пасмурные дни промерзал и жадно тянул тепло из человеческого тела. На поседевшей тропке оставались тёмные влажные следы босых ног. Следы вели через весь сад, в самый дальний его уголок, туда, где бил студёный родник, журчал по гладкобоким серым камням звоном своих переливчатых песен – далеко слыхать.
Ярдис остановился: сейчас к родниковой песне примешивалась ещё одна. Она набирала силу, росла, разворачивалась над землёй тончайшим шёлком Южного Харамсина, мелодично переливалась множеством тонких золотых браслетов на запястьях южанок и старалась сливаться со струями воды, прятаться в их звоне, но всё равно заглушала родник, несмотря на все усилия Каннама удержать её. За прошедшие месяцы эта песня стала больше и шире, дышала глубже и нежнее, но Ярдис всё равно узнал её, как узнал и голос птички-свирели Каннама. Он подошёл близко уже совсем не таясь – не потому, что решил раскрыть себя, а потому что заслушался, позабыв скрываться, – и мелодия подхватила белые завитки его дыхания, сплетая из них историю. Каннам его заметил, но играть не бросил – не мог прервать песни, а когда она закончилась, его посветлевшее, счастливое лицо вновь сделалось угрюмым. Он виновато потупил взор, обняв свирельку ладонями; плечи поникли, будто Каннам ожидал от Ярдиса суда за содеянное, но тот и не думал судить.
– А как же… костёр? – только и спросил он.
– Камень, – хрипло, всё так же глядя на собственные руки, обнимавшие глиняную птичку, ответил Каннам. – Я бросил туда камень.
Это было почти отступничеством, и их общей тайной, и глотком живительного тепла в мёрзлом воздухе варнармурских стен. В голову Ярдиса, опасливо принюхиваясь, на тонких когтях пробирались мысли о том, что ночная тропка от чёрного хода до родника, по которой они с Каннамом путешествуют вот уже много месяцев, ведёт прочь со светлого пути, к тому самому постоялому двору, в плен Неименуемого. Ярдис старался заниматься ещё усерднее, силясь искупить тайные провинности, не слушать страшных мыслей, не слушать и собственную совесть, саднящую, словно натёртая пятка. Не слушать же свирельных песен он не мог.
Свирель пела о мире, таком большом и удивительном, раскинувшимся своими чудесами и диковинами далеко за стены брастеона. Она пела о жизни, которая бурлит и течёт, огибая Варнармур, словно вода – камень. Она пела о людях, одетых в разноцветные одежды, а не сплошь в серое. И о приключениях, которые ждут людей в разноцветных одеждах и не дозволены скетхам в сером.
– Я иногда думаю, – со вздохом протянул Каннам (он только что закончил играть и теперь сидел на камнях, подтянув к груди одно колено и положив на него подбородок), – что до настоящей жизни мы так и не дотронемся. Она начнётся для нас лишь тогда, когда мы сбудемся в Йамаранах. Но ведь тогда мы станем иными; в связке с Вассалами мы будем прозревать бой и вести их руку, но… Не сможем ощутить капли дождя на лице, капли росы под ногами, капли родниковой воды – на губах. Не услышим песен, не прикоснёмся к женщине. А из чего же тогда соткана настоящая жизнь, если не из ощущений? Из одного лишь боя?
– Тебе двенадцать, ты ещё даже бриться не начал, к какой женщине ты собрался прикасаться? – невесело хмыкнул Ярдис.
– Я скетх, поэтому – вот единственная моя женщина. – Каннам взвесил на ладони глиняную свирель. – Но вопрос остаётся. – Он помолчал, задумчиво глядя перед собой. – А ты никогда не хотел пожить в своём теле из плоти и крови, а не в стальном Йамаране? Узнать, какова она – настоящая жизнь, а не стылая подготовка к ней, как у нас здесь? Напитаться ощущениями, а не только умениями да знаниями?
– В тебе сейчас говорит Неименуемый! – Ярдис затряс головой, как будто попавшие в уши слова можно было из них вытрясти. – Наша цель – сбыться в клинках. Это великое благо и великая честь. Сейчас ты занят собой, а должен служить Первовечному, который дал нам возможность пожертвовать своим телом, самозабвенно претворяясь в Йамаране.
– Да, да… – Каннам покорно кивнул, не отрывая взгляда от свирели в своих ладонях. – Смысл нашей жизни – превоплотиться в вещи, которая сделает нас долговечнее. Великая честь, и благо тоже великое. Но иногда, – он посмотрел на Ярдиса, и тот заметил, что глаза друга переполняет яростная, вызревшая глубоко внутри горечь, – иногда хочется чего-то… ну, не такого великого, понимаешь? Какой смысл в долговечности, если от боя до боя она пуста? Вассалы-то живут не одними драками, это дело их жизни, но не вся жизнь. А Йамараны?
Каннам отвернулся и вновь надолго замолчал, погрузившись в себя, оставив Ярдиса наедине со случайно заброшенным в его сердце семечком.
Дни шли за днями, ласковое лето сменялось влажной зимой, мальчики росли и мужали, упражняясь в совершенствовании своего тела, ума и аруха. Близился день, когда по их выбритым вискам пустят затейливую вязь ритуальных татуировок. Как на клинке ставят клеймо и гравируют молитву вдоль дола, так под кожу скетхов вгоняют краску, нанося священные письмена, посвящающие их арух безраздельному служению Первовечному – и церосу, его наместнику в Бытии.
Чем ближе подступал день ритуала, тем мрачнее становился Каннам. Играл на свирели он всё реже, но всё чаще сбегал по ночам в дальний угол сада, взбирался по неровной, поросшей плющом стене на самый её верх и сидел там чёрным силуэтом на фоне серого неба, сосредоточенно вглядываясь в бескрайние холмы, обступающие Варнармур. Иногда к нему присоединялся и Ярдис, и тогда они сидели вдвоём, молча глядя на занимающийся рассвет.
– Однажды нас здесь застукают и так взыщут, что мало не покажется, – невесело хмыкнул Ярдис. Голос его уже изменился и звучал теперь бархатисто и совсем не по-мальчишески. Впрочем, назвать мальчишкой этого широкоплечего пятнадцатилетнего юношу язык бы не повернулся.
– Я тебя за собой не тяну, – отозвался Каннам. – Ступай в келью, спи свои сны.
Ярдис улыбнулся уголком губ, почесал пальцем пшеничную бровь.
– Скучно спать сны без снов. А их давно уж нет.
– И теневых историй на потолке? – Каннам сидел на стене, подогнув под себя ноги, и не отрывал взгляда от линии горизонта, но казалось, он не видел горизонта вовсе, а смотрел куда-то за него, на многие меры дальше и, возможно, достигал своим взором до родной деревни.
– Я разучился их читать, – помолчав, ответил Ярдис. – Совсем тихо стало внутри.
Каннам рассеянно улыбнулся.
– «Обретённая тишина – признак полноты аруха и внутреннего совершенства», – процитировал он отца наирея.
– А кажется, что внутри лишь пустота и никакого совершенства.
– Может ли пустота быть совершенством, как считаешь? – Каннам вновь улыбнулся, и Ярдису в его улыбке привиделась горькая усмешка. – У меня тоже эта тишина, Ярдис. Но я не думаю, что она – то самое, о чём нам толкуют наставники и отец наирей. Пока она больше смахивает на тоску. И свирельных песен уже мало, чтобы заполнить её. Как думаешь, – Каннам свесился с края, глядя на убегающий вниз голый камень выглаженной ветрами стены – плющ по ту сторону не рос, – можно ли спуститься, не переломав ног и не свернув шеи? С нашими-то умениями, м-м? И если можно, то почему никто не сбежит?
– Замолчи, во имя Превоплотившего! – гневным шёпотом одёрнул его Ярдис. – Сам-то понимаешь, чьи мысли завладели твоим языком? Это же отступничество – верная смерть и вечный позор!
– И что теперь?
– Не внимай шёпоту Неименуемого! Изгони его из своего аруха, он есть погибель. Наполни светом Первовечного, в нём сама жизнь.
– Не цитируй мне Книгу Превоплотившего Маурума, я её и без тебя назубок знаю. Одного только не понимаю: если мы тут и правда наполняемся светом Первовечного, в коем сама жизнь, мы должны полниться этой жизнью, так? А внутри всё пустота. Выходит, жизнь не здесь. Может, и Первовечный тоже не здесь.
– Где же тогда? – спросил Ярдис, догадываясь, что ответа знать не хочет.
– Может, там. – Каннам кивнул на светлеющую полоску неба над ещё чёрными холмами.
«Где капли дождя на лице, капли росы под ногами, капли родниковой воды на губах. Песни свирели и прикосновения нежной женской руки…» – прозвучала в голове Ярдиса непрошеная мысль.
Несколько дней Ярдис носил в себе эти слова и эти мысли, и тишина внутри наливалась свинцом, а пустота тянула жилы монотонной болью.
– Ты не знаешь, как там, – сказал он, придя однажды ночью под стену, на которой сидел, скрестив ноги, Каннам. – Ты не знаешь, как там, и не можешь сравнивать! Может статься, что тишина там ещё оглушительней, а пустота – необъятней. Наш путь проверен столетиями, завещан Превоплотившим Маурумом и благословлён самим Первовечным!
Каннам отозвался не сразу, как-то нехотя стряхнул с себя странное оцепенение и посмотрел через плечо вниз, на задравшего голову Ярдиса, и горькая усмешка в его глазах проглядывала ещё приметней.
– Это ты не знаешь, Ярдис, – едва слышно ответил он. – Ступай, спи свои сны.
Ярдис постоял ещё немного, а потом поплёлся в келью. У чёрного хода его поджидала чья-то тень.
– Римар? – удивился Ярдис, когда скупой серый свет выхватил из полумрака рыжую пятипрядную косу. – Что ты тут делаешь?
– За тобой гляжу, брат Ярдис, – спокойно, но как-то недобро ответил Римар.
Ярдис помолчал, пытаясь по взгляду Римара определить его намерение.
– Скажешь отцу наирею?
Тот лишь покачал головой. В глазах же читалось беспокойство и неодобрение.
– Нет верности в том, кто способен предать брата по труду, – глухо ответил Римар. – Верный верен во всём. Но я должен вразумить тебя, брат Ярдис. – Римар бросил быстрый взгляд ему за плечо – удостовериться, не возвращается ли Каннам, и продолжил: – Ты хоть понимаешь, с кем связался? Чьи песни пьёшь, как родниковую воду, в чей след ступаешь?
Ярдис непонимающе нахмурился. Римар озадаченно приподнял тёмно-рыжие брови.
– Что, правда не догадываешься? Он же тебе только что ответил. – Римар помолчал, ожидая, что Ярдис наконец догадается, но тот по-прежнему не понимал. – Брат, он знает, как там. Потому что он там бывал, – многозначительно произнёс Римар.
– Все мы бывали. Жизнь там начинали и что-то ещё помним.
– Я не про то. Он бывает там до сих пор. Вот и сейчас ты его, возможно, выдернул из чьей-то тёплой постели…
– Что?!
Римар вновь глянул через Ярдисово плечо.
– Его аруху подвластны внетелесные путешествия. Он сангир, брат Ярдис. Сангир, ещё не овладевший мастерством крови. Перевёрнутый амарган. Чадо Неименуемого. То-то и свирель его столь сильна – он питал её своим арухом.
– Нет, не может быть! – Ярдис отшатнулся, как будто кровавым сангиром был Римар, а не Каннам. – Тебе показалось! Ты его совсем не знаешь. Вы не друзья. А я – я всегда был близко…
– Так близко, что и не разглядеть, – вздохнул Римар.
– Нет. Нет, он вовсе не то… Это же Каннам! Он просто запутался, просто думает, что…
– «Учитесь исследовать и наблюдать мир ясным арухом и не отождествлять себя с этим миром, не приписывать ему свои мысли и чувства», помнишь? Я смотрю ясно и остро, вижу и подмечаю, и делаю выводы, а не додумываю. И тебе советую, брат Ярдис. – Римар сжал его руку повыше локтя. – До ритуала считаные дни. Приглядись. Пойдёшь за Каннамом – угодишь в силки Неименуемого, – и, заменив учтивый полупоклон сочувственным кивком, пошёл обратно в келью.
«Разве может сангир стать скетхом? – размышлял Ярдис, доискиваясь ответов на тревожащие его вопросы в толстых фолиантах библиотеки Варнармура. – Разве может сангир превоплотиться в Йамаран?»
Про сангиров Ярдис не знал практически ничего, а что и знал, то большей частью оказалось мифами. Сангир рождается раз в столетие. Сангир постигает мастерство крови под руководством самого Неименуемого, который становится его учителем. С самого рождения сангир – воплощение зла, продолжение Неименуемого в Бытии. Сангир служит Неименуемому, который приводит его в этот мир, чтобы угасить свет Первовечного (потому и всего раз в столетие – у Неименуемого не хватает сил воплотить сангира в Бытии чаще). Всё это чушь и детские страшилки. На самом деле сангиры рождаются чаще, но не каждый сангир знает, кто он. Большинство попадают в брастеон, становятся скетхами, а затем – Йамаранами. Одно лишь отличие перевёрнутых амарганов от обычных – за первыми нужно следить внимательней: голос Неименуемого в них сильнее. Сангир обладает особой врождённой способностью, впервые проявляющейся в возрасте с семи до двенадцати лет: его арух может внетелесно путешествовать на расстоянии, может наблюдать за людьми, а если подселится в чьё-то тело – может даже чувствовать то, что чувствует тело, но не влиять на него. Такие путешествия кратки и отнимают много сил, совершать их возможно лишь во время глубочайшего внутреннего сосредоточения, граничащего с глубоким сном. Отсюда появилось выражение, что сангиры во время путешествий их аруха «спят чужие сны».
– «Иди, спи свои сны», – шёпотом вспомнил Ярдис.
Овладев мастерством крови, сангир становится опасен. Тогда он волен отщеплять от аруха нити и вкладывать их в предметы, временно оживляя последние и подчиняя их своей воле. Постичь сложные ритуалы с собственной сцеженной кровью можно по книгам – редким, поскольку большинство из них утеряно или уничтожено. Неименуемый, конечно же, никому не наставничает. Поэтому ничто не препятствует сангиру, должным образом подготовленному в стенах брастеона, превоплотиться в Йамаране. Но непревоплотившийся сангир скорее не справится с собственными силами, чем непревоплотившийся амарган. Не научившись управлять собственным арухом, он рискует сойти с ума и наделать бед. Впрочем, как и любой амарган, не получивший должных навыков.
Ярдис вздохнул и захлопнул очередной том. Пыль лёгким облачком взметнулась над пожелтевшим обрезом. «Значит, Каннам не чадо тьмы. Такой же амарган, только сложнее устроенный, требующий большего внимания и усердия. Ему нужно просто помочь не сойти с тропы. Просто помочь…»
Вечером накануне ритуального дня Ярдис нашёл Каннама на стене. Тот сидел спиной к брастеону, напоминая обезглавленный силуэт: понурив голову и свесив ноги вниз, уперев ладони по обе стороны от бёдер так, что плечи оказались вздёрнуты выше затылка. Для практики внутреннего сосредоточения такая поза не годилась, и Ярдис решил, что арух Каннама сейчас здесь, а не путешествует где-то за холмами. Он взобрался на стену и молча уселся рядом. Каннам даже головы не повернул. Какое-то новое, потрескивающее крошащимся сухим листом молчание повисло меж ними невидимой отгородкой.
– Ты ведь знаешь, кто ты? – наконец спросил Ярдис.
Каннам очень долго не отвечал, а потом спросил:
– Отец наирей рассказал или сам догадался?
– Римар. А что, отец наирей тоже знает?
– А ты думал, братья заметят, а он – проморгает? Хм! Обо всём знал с самого начала. И про свирель тоже.
– Но… Как же он позволил?
Каннам покривил губы в вымученной улыбке.
– Силком к покаянию не призовёшь, – хмыкнул он. – Отец наирей приглядывал, чтобы не зашло слишком далеко, и ждал, когда я сам с повинной приду. Свирель я выбросил, кстати. – Он кивнул вниз, и Ярдис различил по ту сторону стены разбитую глиняную птичку. – А ты чего распунцовелся весь?
– Я… должен повиниться. Всё это время отец наирей обо всём знал и не взыскивал, всё ждал, пока мы одумаемся и сами принесём ему покаяние…
– И как, ты одумался?
– Я виновен. Вместо того, чтобы помочь тебе смотреть зорко, я сам едва не заблудился, слепо следуя за песней твоей свирели. Пойдём, Каннам, пойдём к отцу наирею, он так долго нас ждал! – Ярдис умоляюще схватил друга за запястье, но тот не шелохнулся. – Снимем с сердца груз близкого отступничества и вернёмся на тропу, преисполнившись намерения достичь вершины и…
– Если скажешь: «принять великое благо Первовечного, сбывшись в Йамаранах», клянусь, я сброшу тебя вниз со стены! – зло отозвался Каннам. – Мне опостылели твои фразы из священных текстов. Когда ты научишься думать своей головой, Ярдис? Ты не тупое животное, которого ведут на скотобойню. Ты человек, и жизнь у тебя одна – здесь и сейчас, а не в куске заточенного железа! Хочешь всю её потратить на цитаты?
Ярдис потрясённо смотрел в перекошенное негодованием лицо друга и не мог подобрать слов.
– Я устал хоронить своё сердце! – шёпотом выкрикнул тот. – Я хочу просто быть, и у меня не осталось сил на это бесконечное становление… Оно всё равно закончится смертью, Ярдис, – горько уронил он. – Потому что по́лнит арух не только молитва, учёба и тренировки. Полнит арух в первую очередь жизнь – наша жизнь, прожитые чувства, приобретённый опыт, собственные мысли, а не заученные выдержки из пыльных книг! Сама жизнь делает человека человеком. А жить нам здесь не дают. Поэтому и арух наш в Йамаранах будет не полномерен, как внутренняя человеческая суть, а сух, как стрекозиное крылышко. Понимаешь?
Ярдис по-прежнему не находил слов. Да что там – он не находил даже мыслей, просто смотрел на Каннама распахнутыми, полными отчаянья глазами и качал головой.
– Ты запутался, брат, – наконец выдавил он. – Ты запутался, а я не заметил вовремя, не протянул тебе руку… Идём к отцу наирею! Он обязательно поможет. Завтра ритуал…
– Ты иди, – прервал Ярдиса Каннам, и его лицо вдруг сделалось отстранённо-спокойным. – Ступай, я приду следом.
Ярдис ещё пару мгновений смотрел в его потухшие глаза, а потом спустился со стены и направился к келье отца наирея.
5. Плотские утехи
Через три года после государственного переворота в Гриалии (настоящее время)
Талу́нь стояла на плодородных землях, окружённая зерновыми полями и яблоневыми садами, и уж давно переросла бы в небедный город с отлаженными торговыми маршрутами, если бы не её близость к северной границе Гриалии и опасное соседство с Ишан-Домба́ром – землями кочевого харра́тского народа. Харратов не привлекали ни яблоки, ни хлеб: поговаривали, что они не признают иной еды, кроме мяса, а их воины – шу́рви – едят его сырым, с ещё неостывшей кровью. Но торговые обозы, гружёные тканями, оружием и драгоценностями, а также толстые кошели торговцев харратов ещё как привлекали, поэтому с сетью торговых маршрутов у Талуни не сложилось – ни один богатый обоз не рисковал приблизиться к границе. В деревню заезжали разве что отдельные, уже поощипанные на других ярмарках торговцы в сопровождении охранников, и особенных ценностей с собой не везли, а вот талуньское яблочное вино закупали для перепродажи в других городах.
Особенно яро харту́г[1] со своими шурви разгулялся по чужим землям в последние годы перед государственным переворотом в Гриалии и в первый год после него. Сейчас стало потише, но народ окраинных земель всё равно опасался и старался без нужды в них не наезжать: харраты могли перерезать всю деревню без всякой наживы, принести свежую кровь в дар своим Шафарра́там[2].
Самыми уязвимыми были маленькие бедные деревеньки, защищать которые никто не спешил. Однако большинство из них превратилось в головешки ещё в годы харратского разгула. Те же, что покрупнее, придумали нанимать йота́ров[3] для защиты от находников, в обмен на регулярное подношение дани.
– Вернее, придумал-то новый церос, – усмехнулась Тшера, бросив косой взгляд на Бира, семенящего возле её кавьяла на своём авабисе, затаив дыхание: Тшера разговорилась, а это случалось нечасто, и он не хотел спугнуть её хорошее настроение. – Астервейг умеет договариваться. И уговаривать тоже умеет, и чаще – неласково. Нашёл дорогу в йотарское логово, посулил за послушание – блага, за непокорность – скверны. Второе всегда убедительней. И вот уже глава йотаров является в одну из приграничных деревень и обещает жителям защиту от харратов за ежемесячную дань. А деревня у границы не одна, и крупная йотарская шайка – тоже. Вот и выходит, что все всем довольны: у деревень какая-никакая боевая защита, у йотаров – гарантированный легальный доход из двух кормушек разом и жильё отдельным двором близ деревни, а у Астервейга – прикормленные йотары, относительное спокойствие на границе и все Вассалы под рукой на случай, если кто его задницу с церосова престола подвинуть вздумает.
– Ай, значит, заработок в Талуни тебе вряд ли найдётся, раз там йотары за всем смотрят, а за йотарами – Вассальство приглядывает?
– Отчего же? Йотары тоже пошаливать могут, Вассальству из Хисарета так далеко не видать, и в гости нагрянуть в такую глушь они вряд ли соберутся. А если работы и не найдётся, то и зла ни йотары, ни деревенские нам не сделают: первые знают, чью руку кусать нельзя, а вторые в таких захолустьях всё ещё Вассалов уважают – по привычке.
– У нас тоже захолустье было, – пробубнил себе под нос Бир, но Тшера услышала.
– У вас была канава отхожая с мамкиными головорезами, – фыркнула она. – А Талунь – вполне благообразная деревенька с чистеньким постоялым двором. Я же обещала тебе ночёвку с постелью и завтрак у очага. Не жалуйся.
– Не жалуюсь, – вздохнул Бир. – Только обещаешь ты уж не первую седмицу, и что-то мне не слишком в такие посулы верится…
– Ты всегда волен уйти, – пожала плечами Тшера.
– Ай, только если сама меня прогонишь. Но с первого раза не дамся, я хваткий, меня так просто не отвадишь! – Бир налился такой гордостью, что даже авабис под ним зашагал бодрее; Тшера чуть изогнула уголок губ в незаметной улыбке.
В Талунь они приехали к обеду. Деревенские ворота стояли открытыми, а поля, сады и дороги пустовали.
«Не к добру».
– Эй, хозяева! – позвала Тшера, въехав на постоялый двор.
Из дверей выглянула кругленькая невысокая женщина в белом переднике, с полотенчиком на плече.
– Ох, Первовечный, ох, гости-то какие пожаловали, ох, кириа! – всплеснула она руками и выбежала на крыльцо – семеня и подпрыгивая, словно горошина.
– Куда все попрятались, хозяйка? Не Вассала же испугались? – спросила Тшера, спешиваясь с кавьяла и забирая его зубастую пасть в намордник.
– Ох, кириа, не серчай, не серчай, родная, не в тебе дело! Знамо бы, что Чёрное Братство наведается, так мы бы встречали, да пирогов побольше напекли, – затараторила хозяйка. – Хойнар, ну-ка, подь сюда! Сведи скотину в стойло! – гаркнула она через плечо, и из дверей появился тощий взъерошенный подросток, удивительно похожий на неё лицом, молча отвесил Тшере не слишком-то почтительный поклон и увёл Ржавь и Орешка на задний двор. – Да кто ж так кланяется, растопыря! – заворчала ему вслед мать. – Ты уж прости, кириа, не обучен он у меня, столичных-то гостей в глаза не видывал! Ты одна, иль ещё кого ждать?
– Пока одна.
– Проходи, милостивая, проходи, сейчас обед подам. – Хозяйка повела их в дом. – Ты с ночёвьем останешься, комнату справить?
– Справь.
– Служника твоего в сарай определить?
– Ему отдельную комнату, не хуже моей.
Хозяйка бросила через плечо удивлённый взгляд и предупредила:
– За полную стоимость будет.
– Пусть так.
Хозяйка глянула на Бира с нескрываемым любопытством.
– Всё сделаю, кириа, всё устрою по лучшему канону!
– Ай, я в сарае, – зашипел на ухо Тшере Бир, – у нас кошель совсем тощой!
«Чутьё мне подсказывает, что здесь растолстеет».
– Только попрекни меня, что слово не держу, – полушутя ответила ему Тшера.
Хозяйка провела гостей в трапезную, усадила за стол, принесла две здоровенных миски аппетитного жаркого, кувшин лёгкого яблочного вина и пышный румяный пирог, тоже яблочный.
– Так куда, говоришь, все ваши попрятались? Время обеда, а трапезная пуста, – спросила Тшера, похвалив жаркое.
– Так ить на завтра Дракона ждём, вот все заранее и сныкались, – оживилась хозяйка и с молчаливого позволения Тшеры присела за краешек стола, подперев румяную щёку кулачком. – За данью приедет, а нынче срок ему невесту отдавать.
«Дракон, хм… Имя? Прозвище?»
Тшера заинтересованно дёрнула бровью, про себя отметив хозяйкину охоту поделиться новостями.
– Свадьба, значит, намечается?
– Да какая ж то свадьба! – махнула рукой хозяйка. – Девка – обреченница, на откуп главе наших йотаров выбрана.
– Это он, что ли, Дракон?
– Он, он. Имени своего не открывает, Драконом себя величает, и на спине егойной тварища какая-то срамная нарисована с когтями да крыльями. Дело, правда, знает – харратов вокруг Талуни не одну дюжину порезал, таперя эти трупожоры нас и не трогают.
– И чем же тогда не угодил? Неужели одной девки для такого воина пожалели?
– Да кабы одной! А то он же кажные полгода по красавице забирает! Как сам с нею нарезвится, своей шайке её пускает. Кто понесёт от него или йотаров его – той травят плод, чтоб лишней заботы не добавляла, но домой ни одну не пустил, всех на своём двору держит, шайке на забаву. Самых красивых невест наших перепортил, изувер!
– И вы что же, не вступитесь за девок своих?
– Да куда ж нашим парням против их! – махнула рукой хозяйка. – Да шурви опять наедут, коль с йотарами рассоримся. Две девки в год не дороже выжженой деревни, так что мы и не спорим. Но в день очередной драконьей свадьбы из домов носа не кажем: однажды Дракон углядел другую девку, не ту, что ему уготовили. И увёл – прям из отцовых рук вырвал, того хлыстом огрел! – Хозяйка понизила голос и склонилась ближе к Тшере: – А то дочь старосты нашего бывшего! Уж он её берёг-берёг, да не сберёг. Теперь вот ходит ко мне руйю пить, лица на нём нет, в бороде репей завёлся и разве что воробьи гнездо не вьют. Мстить Дракону хочет, да куда ему, старому!
– А Дракон молод? – спросила Тшера.
– Да годов тридцать будет, – пожала плечами хозяйка. – А вот и он идёт, – углядела она в окно.
– Дракон?
– Да староста наш бывший.
Дверь скрипнула, впуская патлатого мужика лет пятидесяти. Его поседевшие волосы пошли колтунами, в клочковатой бороде и впрямь запутались репейные колючки и какой-то сор, но глаза из ввалившихся, почерневших глазниц смотрели злой, зазубренной зеленью. На такой взгляд напорешься – кровь брызнет.
«С таким можно договариваться».
Староста вошёл в трапезную, огляделся, словно в веросерковом логове, куда пришёл не по ошибке, а с заготовленным в рукаве отравленным ножом.
– Здравья, Вадо́р! – окликнула его хозяйка. – Тебе как обычно? Сядь в уголку, сейчас принесу. – Она нехотя поднялась из-за стола. – Гости у нас сегодня особенные, вишь. Беседушкой потчую.
Хозяйка, стрельнув сердитым взглядом на старосту, чтобы сел подальше и вёл себя потише, посеменила на кухню. Вадор уж пошёл на указанное место, но замедлился у стола Тшеры и Биария, сверля их недобрым взглядом. Тшера указала ему глазами на лавку напротив, приглашая сесть. Тот недоверчиво прищурился, сделал осторожный шаг.
«Точно, как в лесу с веросерками».
По движению его пальцев она поняла, что и её догадка о ноже в рукаве не пустая. Однако Вадор всё-таки сел, подобравшись, как перед прыжком.
– Боишься, маир? – спокойно спросила Тшера.
– Кого? – хрипло пророкотал бывший староста. – Девку сопливую?
Биарий, доскребающий жаркое из своей миски, аж ложку выронил. Тшера ухмыльнулась, сложив руки на груди.
– Не боишься, а хорошо ли нож в рукаве лежит, всё ж удостоверился…
Вадор хмыкнул, ядовито сощурив один глаз, и вдруг треснулся подбородком о стол, распластавшись на нём давно не стиранной рубахой. Когда «девка сопливая» успела выхватить Йамаран, как умудрилась выдернуть бывшего старосту за бороду с лавки на стол, он так и не понял, но сейчас лежал на деревянной столешнице, вращая растерявшими всё ехидство глазами, приколотый клинком за колтун в бороде так близко к лицу, что кончик носа холодила сталь Йамарана. Сама же девка сидела против него в прежней позе, скрестив руки на груди, ухмыляясь рассечёнными тонким белым шрамом губами.
– Удостоверился, а выхватить всё ж не успел, – спокойно констатировала Тшера.
Биарий тихонечко отставил свою миску в сторону и ужался в уголке, сложив ручищи на коленках и отведя взгляд в окошко – перспектива насилия всегда вгоняла его в оцепенение, и лишь пунцовеющие кончики ушей выдавали уровень его внутреннего напряжения.
«А ведь знает, что напрасно я не покалечу».
Тшера положила руки на стол, устроила на них подбородок, чтобы их с Вадором глаза оказались на одном уровне. Заметила, что хозяйка вернулась с кухни и застыла с кувшином и чаркой в руках, не понимая, что делать.
– Хочешь мести тому, кто дочку твою обидел? – вкрадчиво спросила у бывшего старосты Тшера. – Могу устроить. Да так, что Дракон о содеянном горько заплачет, а Талуни дурного сделать больше не сможет. Ни он, ни его йотары. От харратов они вас беречь продолжат, не сомневайтесь.
С хозяйкиной стороны грохнул об пол глиняный кувшин.
Взгляд Вадора вцепился в Тшеру, словно изголодавшаяся кошка в окорок.
– Что ты… – Он задохнулся и закашлялся.
Тшера выдернула Йамаран, и бывший староста сполз обратно на лавку, лапая горло и пострадавшую бороду длинными узловатыми пальцами с чёрной каймой под ногтями.
– Хочешь, завтра я в драконью постель пойду, а ваших девок он больше пальцем не тронет? – уголком губ, но не глазами, улыбнулась Тшера. – Убеждать я умею.
– А тебе, кириа, с этого что? – дрожащим голосом спросила от кухонной двери хозяйка.
– Четыре кошеля золотом, – заломила цену Тшера. – Три – если я просто всех их перережу. Но тогда с шурви сами разбираться будете.
Хозяйка и Вадор неуверенно переглянулись.
– Ну, ежели по всей деревне пройти, то ведь и наберём четыре? – то ли спросила, то ли предположила хозяйка. – Любая ж девка в следующий раз попасть может, не угадаешь… У кого дочки подрастают, те монет не пожалеют.
Вадор подумал, посопел, пошевелил лохматыми бровями, положил руки на стол, широко расставив локти.
«Решение ты уж принял. Давай, поторгуйся, и сговоримся на трёх».
– От себя кошель сверху дам, если принесёшь мне его зубы! Чтобы эта клятая рожа больше здесь не лыбилась своей белой пастью! – наконец сказал бывший староста.
«Бусы собрать хочешь?»
– Зубы ему пригодятся, чтобы локти свои кусать. Но лыбиться перестанет. А кошель свой оставь при себе, мне хватит и четырёх. – «Это и так на один больше, чем того стоит». – Уговорились? – Тшера изогнула чёрную бровь.
– Уговорились.
– Тогда мне нужны самые расторопные швейки, – сказала, поднимаясь из-за стола, – три прочнейшие шёлковые ленты и первая из ваших стареющих красавиц.
Спустя час одна из спален постоялого двора превратилась в мастерскую. Тонкие иглы серебряными рыбками мелькали в пальцах двенадцати мастериц – от самых юных до уже седовласых, – выныривая над полупрозрачной гладью тонких одежд. Под руководством Биария, управлявшегося с иглой едва ли не проворней прочих, швейки шили «свадебный» наряд для Тшеры.
