Анастасия Орлова
Отблески солнца на остром клинке
23. Благоразумие
На второй седмице пребывания в белой башне Тшера поняла, что тоскует по Верду. И ужаснулась, насколько сильно. Они виделись ежедневно, но всегда мельком – Верд был поглощён обучением Найрима. Сначала она чувствовала глухое раздражение, будто Найрим претендовал на то, что принадлежало ей. В какой-то степени так и было. Но Верд оставался человеком, и пусть его с Тшерой связывали узы Вассала и Йамарана, он не мог принадлежать ей безраздельно, подобно клинку. Она не могла владеть им, как прежним кинжалом, ведь у него были чувства, с которыми приходилось считаться, и служение – их общее служение церосу – и оно важнее служения друг другу, важнее личного, важнее всего. Для Верда – так точно.
В один из дней он попросил её прийти на тренировку с Найримом. На фехтовальной площадке Тшеру ждали не только Верд и будущий церос, но и Вегдаш, и даже болезненного вида Тарагат, которому уж не осталось нужды подводить глаза чёрным – под ними и так залегли тёмные полукружья, а на впалых щеках под заострившимися скулами – пепельные тени. Однако в драке Тарагат оказался хорош: работал он недлинным одиночным кинжалом, ловко и уверенно, хоть в глаза и Тшере, и Верду смотреть явно избегал.
Вегдаш, Найрим и Тарагат дрались против Тшеры и Верда. Схватка вышла нешуточная, и, если бы они задались целью друг другу навредить, неизвестно, чем бы закончилась. Однако все работали пусть и яростно, но аккуратно, и ни одна сторона не сумела победить другую.
– Надеюсь, в настоящем бою мы с вами друг против друга не встретимся, – усмехнулся Вегдаш, убирая клинки в ножны.
– Если бы встретились, я бы поставил не на тебя, – очень тихо заметил Тарагат, скользнув по сангиру колким холодным взглядом, и быстрым шагом покинул фехтовальную площадку. Это выглядело бы побегом, если бы он не держал спину так прямо, а подбородок – так высоко.
– Что ж, – с усмешкой развёл руками Вегдаш. – Но я бы на его месте беспокоился не о ставках, а о том, чтобы самому не угодить меж наших клинков.
По вечерам Тшера упражнялась со скимитарами в зале, в котором сошлась в поединке с Вегдашем. Пару раз он заходил к ней, наблюдал со стороны, переплетя руки на груди, и она замечала в его взгляде уже не просто одобрение, с каким он смотрел на неё-ученицу, а уважение, с каким смотрят на равного себе. И Тшеру злило, что ей всё ещё важно его мнение.
– Не хочешь присоединиться? – спрашивала она, когда раздражение от его присутствия мешало работать.
Но Вегдаш лишь усмехался и в круг не шёл.
– Неужели боишься ударить в грязь лицом? Вдруг тебя превзойдёт ученица, – подначила его как-то раз Тшера.
– Глупая ты, Тшера, – мягко и беззлобно ответил Вегдаш. – Умная, но такая глупая… Ведь нет для учителя большего признания, чем превзошедший его ученик.
– Даже если этот ученик станет врагом?
– Даже если так. Когда тебе противостоит слабый – это не делает тебе никакой чести. Куда лучше, когда враг достаточно умён и силён для того, чтобы исход вашего противостояния не был тебе очевиден. А ты ещё и красива – это приятное дополнение.
Тшера подошла к Вегдашу почти вплотную, неотрывно глядя ему в глаза сквозь хищный прищур.
– Значит, итог для тебя неочевиден?
– Я всё-таки надеюсь, что мы окажемся на одной стороне.
Однажды вместо Вегдаша в зал вошёл Верд – и Тшера от неожиданности замерла на середине выпада. Отчего-то он оставил тренировку с Найримом и пришёл к ней, да ещё принёс два одноручных меча – не совсем привычное оружие и для него, и для неё, хоть оба, конечно, умели с ним управляться. Остановившись напротив Тшеры, сказал:
– Ты когда-то хотела со мной сразиться.
Та опустила скимитары.
– Тогда я ещё не знала, кто ты.
– Теперь знаешь. – Верд протянул ей меч. – Мы вряд ли сможем причинить друг другу вред, даже если захотим. А сойдясь в поединке, узнаем и почувствуем друг друга лучше. Совсем не так, как в бою с общим противником.
«А кто хорош в бою, тот искусен в…»
Тшера тряхнула головой, оборвав неуместную мысль, отложила скимитары и взяла меч. Отойдя на пару шагов, Верд встал в боевую стойку, но его губы по-прежнему изгибала мягкая полуулыбка. Тшера атаковала первой. Верд отразил её удар, их клинки лязгнули друг о друга, вибрация от лезвия волной побежала по рукояти, а от неё – по пальцам Тшеры, вливаясь ей в руку, вплетаясь в пульс и в сакральные татуировки, разнося по телу неожиданную, незнакомую страсть, схожую с песнями Йамаранов, но всё же совсем иную. Сердце припустило вскачь, она захлебнулась, схватив ртом воздух, сделала выпад – и всё исчезло. Зал, льющийся в узкие окна закатный свет, шум океана снаружи, каменные плиты под ногами и высокий свод потолка над головой – всё растворилось в белом мареве, остались только жаркие песни, струящиеся под её кожей, и звон клинков, и два сердца, бьющиеся как одно, и золотые светлячки в тёмно-зелёных глазах напротив.
Она предугадывала каждое следующее его движение как своё, чувствовала телом, как танцор чувствует и знает каждый свой следующий жест во вдохновенной танцевальной импровизации. Меч был непривычно тяжёл – и после Йамаранов со скимитарами непривычно длинен; её рука быстро устала; некогда раненое плечо начало ломить; дыхание становилось всё тяжелее и сбилось вслед за галопирующим сердцем, но Тшера не останавливалась – её с головой захлёстывало необыкновенное, безумное упоение. Верд оказался прав: это совсем не так, как в бою с общим противником. Это совсем не так, как что-либо ей знакомое…
Тшера знала, что сейчас меч Верда отведёт её удар и Верд перехватит её за запястье. Знала, что прижмёт её к себе и выкрутит ей руку – не больно, но так, чтобы заставить пальцы разжаться и выпустить меч. Знала и позволила. И меч лязгнул о каменный пол.
Они стояли, тяжело дыша, и их сердца сквозь влажную ткань её рубашки и его туники синхронно колотились в рёбра друг друга – так плотно Верд прижимал её к себе. И кажется, задыхалась она уже не из-за боя, а от жара его близкого, слишком близкого тела, и силы всё крепче обнимающих её рук, и того, что она читала в его непривычно затуманенном, словно хмельном взгляде. Воздуха недоставало обоим.
«Но кому-то должно достать благоразумия».
– Клятое сердце, всё не угомонится, – прерывисто прошептала она, попытавшись улыбнуться. Тщетно: губы дрожали, колени – тоже, и руки… Руки – о, Неименуемый! – уже обнимали Верда – крепко, не разомкнёшь.
– Перестарались, – ответил он, имея в виду бой.
Его дыхание тоже до сих пор не выровнялось, и она до боли прикусила изнанку щеки, чтобы не застонать от его шёпота и от того, что со всей безысходностью осознала: она не сможет оставаться его Вассалом. Ей нужен клинок – привычный Йамаран из безразличной стали. Потому что в их братстве, в отличие от других союзов Вассалов и Йамаранов, есть мужчина и женщина. И в этом случае кто-то должен быть железным.
Ты дрянной боец рядом с тем, кто безраздельно владеет твоим умом и сердцем. Ты ненадёжный служитель рядом с тем, чья жизнь для тебя важнее жизни того, кому ты поклялся служить. Вассалам запрещены привязанности: посторонние мысли и чувства мешают сосредоточению, отвлекают и несут угрозу не только для самого Вассала. Ведь в привязанностях – никакого благоразумия.
«Я нарушила все свои клятвы, но вместо кары Первовечный даровал мне возможность искупления. Я не могу от неё отказаться, даже если путь к ней – через жестокое испытание не чужим клинком, но собственным сердцем. Я должна его пройти. Как и ты должен пройти свой».
Она медленно высвободилась из рук Верда, и он нехотя её отпустил.
– Перестарались, – повторила эхом, но словно вовсе не о том, о чём сказал Верд. И вышла из зала первой, но, уходя, остро чувствовала, как сильно он сжимает и кулаки, и челюсти, чтобы её не остановить.
«Для нас с тобой превыше всего долг. И искупление. А это – два разных пути, пересекающихся лишь на краткий миг».
В эту ночь Тшере не спалось. Сначала она невесть сколько провертелась в постели; потом, глядя с каменного подоконника на сверкающие в океане звёзды, выкурила тэмеки достаточно, чтобы сбиться со счёта трубок; а после, одевшись и застегнув пряжку перевязи с Йамараном, вышла в коридор.
В груди липким, глубоко загнанным комом застыла тоска. Впереди ждали большие перемены – перемены к лучшему, но в минуты слабости Тшере отчаянно хотелось, чтобы в её жизни всё было так же просто, как прежде. Когда не о чем было тревожиться, кроме собственного выживания; не на что оглядываться, сбегая до света; не о ком вспоминать со щемящей болью в груди; не о ком остро мечтать и ещё острее – бояться этих мечтаний, потому что до добра они не доведут, лишь поразбивают сердца, и расплачиваться за их воплощение придётся обоим. Когда некого было выбирать вместо себя, если встаёт такой выбор. А он встаёт всегда…
Её ладонь легла на ручку соседней двери, но отворить её не решалась. Тшера прижалась лбом к шершавым доскам.
«Стоит переступить эту черту, и у меня не хватит воли не свернуть со своего пути. Тогда, чего доброго, свернёшь со своего и ты. Но мы – те, кто мы есть, и не сможем стать иными даже друг для друга. Сможем только друг друга погубить… Когда твоё предназначение больше тебя самого, оно требует всю твою жизнь и всего тебя – без остатка».
Тшера неглубоко вздохнула, отступая от двери, и повернула в противоположную от соседней комнаты сторону. В груди стало как будто просторней – задышалось ровнее, хоть каждый вздох всё ещё отдавал под рёбрами болью.
«Как узнать, что поступил верно?»
«Если поступил верно – становится легче. Даже если сам выбор причиняет тебе боль».
…И отец в её голове отвечал голосом Верда.
Дышать стало легче, но спать всё равно не хотелось. Какое-то время она блуждала тёмными коридорами, и лишь мерный шум океана за стенами башни сопровождал её в этой унылой прогулке. Но вдруг из-за двери чуть дальше по коридору раздался звук – оглушительный в вязкой тишине грохот, а следом послышалось что-то сродни булькающему сипению.
Она ворвалась в комнату раньше, чем успела подумать, надо ли ей влезать в чужие дела. В окно напротив двери светила луна, посреди комнаты раскачивался, конвульсивно подёргиваясь, чей-то силуэт, под его ногами валялся перевёрнутый стул. Мгновение – и Йамаран пролетел над его головой, рассекая верёвку, обвязанную одним концом вокруг балки, а другим – вокруг шеи Тарагата. Купец кулем рухнул на пол, засипел, закашлялся, сдирая с себя верёвку. Умирать он передумал сразу, как шагнул вниз со стула: Тшера даже в темноте видела полосы на его шее, оставленные ногтями в попытке ослабить сжимающую горло петлю.
Лёжа на полу, купец судорожно и шумно глотал ртом воздух, давился им и хрипел. В уголке его рта в лунном свете блестела влажная дорожка, теряющаяся в бороде, чёрная подводка под глазами размазалась и текла по щекам, руки тряслись, словно у пропойцы, и скрюченные пальцы терзали кафтан на груди, будто хотели процарапать меж рёбер отверстие для воздуха – чтобы легче стало дышать. Он содрогался всем телом и, кажется, плакал, но отличить рыдания от кашля было сложно. Присевшая над ним на корточки Тшера отвела взгляд: смотреть на него в таком виде казалось стыдным, но и просто уйти она сейчас тоже не могла.
– Ну и полоумок же ты, Тарагат! – тихо сказала, когда купец немного отдышался и перестал всхлипывать.
Он приподнялся на локте, отполз к стене, обессиленно привалившись к ней спиной, прикрыл глаза. Тшера поднялась на ноги, ещё раз окинула его взглядом и, решив, что больше ничем ему не поможет, пошла прочь, но Тарагат окликнул её: сипло, едва слышно – и вновь закашлялся. Она оглянулась, постояла в дверях, дожидаясь, пока тот сможет говорить. Так и не дождавшись, села рядом с ним, прислонившись спиной к стене, положив локти на согнутые колени. Она смотрела перед собой, но боковым зрением видела, что и Тарагат на неё не смотрит – опускает взгляд.
«Зачем же тогда позвал?»
Заговорил он спустя несколько долгих мгновений. И почти сразу же, как заговорил, – вновь заплакал.
– Они снятся мне, – разобрала Тшера среди сдавленных всхлипов. – Каждую ночь снятся! Стоят вокруг, не шелохнувшись, и смотрят: кто со снятой кожей, кто переломанный весь, кто с выдавленными глазами – и взгляд их пустых глазниц ещё страшнее, чем тех, у кого глаза зрячи. Стоят и смотрят, и не шевелятся… Лишь обезглавленные иной раз качают оторванными головами – порицают.
Тарагат закрыл лицо руками и надолго замолчал.
«А ты думал – одобрять будут?»
– А теперь и по коридорам за мной ходят, – едва слышно проговорил из-под ладоней. – И сейчас придут, как только ты выйдешь, оставив меня одного. Все придут. Все, кого я убил.
– Сангир убил, – нехотя ответила Тшера, но Тарагат лишь покачал головой, отняв руки от лица.
– Я бы мог догадаться раньше. Да я и догадывался… Вот только верить в это не хотел, глаза на очевидное закрывал, а потом ещё и удостовериться решил. Там, на тракте. Не в том, что действительно отношение к этому имею. До последнего себя убеждал, что всё это – череда совпадений, что разобью ту колбу – и ничего не произойдёт… – Он вздохнул, прерывисто и шумно. – Когда медведь тот… я… Я ведь за Вердом вам на помощь бросился…
Тшера повернула к нему лицо, но он по-прежнему смотрел на свои нервные пальцы, то до хруста переплетающиеся в замок, то расплетающиеся обратно.
– Дешрайят заступил дорогу и приставил скимитар к горлу Сата: «Вмешаешься – мальчишке конец». Сангир знал, что Сат мне дорог. И Дешрайят не пощадил бы мальчика. А у вас… у вас была хоть какая-то надежда выжить… Теперь на моей совести на две смерти больше…
– На три, – бесцветно сказала Тшера, и Тарагат наконец посмотрел на неё. – Ещё Мьёр, Йамаран, – пояснила она.
Тарагат кивнул так, будто принял это как довесок к собственному приговору, и уронил голову на грудь.
– Я думал – выступить против власти Астервейга благоразумно и правильно. По совести правильно. А в итоге я служу ещё большему злу, чем Астервейг. Сам стал ещё бо́льшим злом! А уж совесть моя… Знаю, ты хочешь мне отомстить. Это справедливо, Шерай. Твоя месть станет для меня облегчением.
Тшера невесело хмыкнула.
– А горло себе так изодрал, пока болтался, будто умирать передумал.
– Струсил. Чтобы с жизнью поквитаться, тоже нужно мужество.
Тшера фыркнула – громко и презрительно.
– Мужество нужно, чтобы отвечать за свои поступки и последствия своих решений и ошибок, – сказала она. – А сдохнуть в петле, чтобы сердце не болело, а остальные твоё дерьмо разгребали – невелик подвиг!
Тарагат мелко затрясся. Тшера думала – вновь заплакал, но оказалось – засмеялся. Нервным, безысходным смехом.
– Я ведь сплёлся с сангиром, будь он проклят со своими ритуалами, не ради денег и не ради возврата прежней моей жизни – её уж не вернуть, что ни делай. Хотел отомстить убийце сына. Пусть хотя бы в лице Астервейга – я ведь не знаю, кто из Вассалов его убил. Теперь впору квитаться с сангиром – за тех, кого убил я.
Тшера долгим взглядом посмотрела на Тарагата – с размазанной по лицу чёрной подводкой и такими же чёрными кровоподтёками на шее, ссутулившегося, разом как-то постаревшего.
– Твоего сына убил Вассал по имени Арва. – Дождалась, когда Тарагат посмотрит в ответ и его блуждающий взгляд приобретёт некоторую осмысленность, и добавила: – Вегдаш вскрыл Арве горло в ту же ночь. Я это видела.
Тарагату потребовалось несколько мгновений, чтобы осмыслить услышанное. И он, отвернувшись, уронил голову на переплетённые пальцы. Его сын был отмщён давным-давно, ещё до того, как Тарагат стал участником всех этих убийств – ради мести за сына.
«Но смерть виновника ничего не решила, не вернула тебе сына, не успокоила твоего сердца».
Чуть погодя Тшера встала, чтобы уйти, но купец схватил её за руку.
– Что мне делать, Шерай?
Он смотрел на неё с такой отчаянной мольбой, что Тшера не удержалась – брезгливо выдернула запястье из его пальцев. Ей было противно: из-за его слабости и трусливой надежды найти в её лице своего палача, который сделает то, на что у самого Тарагата смелости не хватило – она читала это в его глазах; из-за своего стыда за абсолютно чужого человека; из-за непрошенного, неправильного сострадания, которое как будто делает её саму такой же слабой и жалкой, как тот, кому она сочувствует.
– Что мне делать? – одними губами повторил Тарагат.
– Уж точно не то, что сейчас, – тихо, но жёстко ответила она. – Натворил дел и сидишь, себя жалеешь.
– Но искупить содеянное я уж не смогу…
– Не сможешь. Но попытаться – всё лучше, чем в петлю лезть. Пусть убитых не вернёшь, но у тебя ещё есть время сделать что-то хорошее – в противовес содеянному злу.
– Что, Шерай, только скажи: что? Я всё сделаю! – кинулся к ней, простирая руки, Тарагат, и Тшера отшатнулась.
– Сам подумай! – Вышло слишком резко, и она добавила уже чуть мягче: – Сам подумай, если хочешь, чтобы было по-настоящему.
– Это… непросто, – опустил голову Тарагат.
– Настоящее редко бывает простым. И требует усилий. Искупление – тоже. Вот и потрудись, Тарагат, – и она вышла, не слушая его сдавленные поскуливания.
Хотелось сбежать из этой комнаты с висящим на балке куском верёвки как можно дальше и постараться забыть об этом происшествии и об этом разговоре. Тшера убивала многих, не щадя, когда они, по её мнению, пощады не заслуживали. И своей жизнью в последние годы дорожила не слишком сильно. Но те, кто в попытке убежать от трудностей или последствий, а зачастую – от расплаты за содеянное, сами лишали себя жизни, да ещё выдавали этот низкий, трусливый, противоестественный поступок за подвиг, вызывали в ней глубокое омерзение. Таким она никогда не сочувствовала. До сегодняшнего вечера.
– И как будто измазалась этим сочувствием, словно дерьмом, – процедила она себе под нос, касаясь кончиками пальцев шершавой стены уводящего вверх коридора: в темноте она не видела дороги, двигаясь на ощупь. – И стыдно так, словно соучастницей стала…
– Ты не права, – раздалось слева от неё, и Тшера от неожиданности вздрогнула.
Из небольшой ниши в коридор прямо перед ней выступил – судя по силуэту и голосу, потому что лица в такой темноте было не разглядеть – Найрим.
«Подслушивал? Подглядывал?»
– Не права в том, что не дала ему умереть?
Найрим повёл рукой, предлагая ей не стоять на месте, а следовать дальше, и двинулся рядом: коридор был настолько узок, что их плечи почти соприкасались.
«Соприкасались бы, но я всё же пока чуть выше».
– Не права в том, что сочувствие пятнает тебя и делает соучастницей, – ответил Найрим. Голос его звучал тихо и спокойно. Тшера мало его слышала, но сейчас он говорил вовсе не так, как при Вегдаше: тембр был ниже, интонации взрослее.
«Вердово влияние?»
– Ты сочувствуешь Тарагату, а не его поступку. И омерзителен для тебя сейчас не человек, а его поступок. Это правильно. Ведь человек – это всегда больше, чем его деяние.
Тшера задумчиво хмыкнула.
– Непросто тебе будет судить, когда станешь церосом. Придётся наказывать всего человека целиком за, возможно, какое-то одно его деяние.
– В наказании не должно быть ненависти к человеку, только осуждение его поступков.
– Говоришь почти как Верд. Это он тебя научил?
«Откуда ещё этакое благоразумие у не нюхавшего жизни мальчишки?»
Найрим не ответил. А немного погодя сказал:
– Ненависть к человеку превращает наказание в месть. Месть способна запугать, но не способна научить или исправить. Куда она ведёт, ты только что видела. И именно поэтому сама от неё отказалась, пусть пока этого и не осознала.
Тшера остановилась, развернулась к Найриму. Ей это ничего не дало: ни лица его, ни выражения глаз в темноте коридора было по-прежнему не разглядеть.
– Судя по твоим умозаключениям, я бы сказала, что регент тебе не нужен.
«И Верд в тебе, видимо, не ошибся».
– Не нужен, – согласился Найрим – просто и по-деловому. – Мне нужен помощник, которому я смогу доверять. И это не кир Вегдаш. Но без него не получится ни отменить ритуал Превоплощения, ни назначить новых таинников Пареона.
Найрим шевельнулся, и Тшера почувствовала, как его прохладные, ещё по-мальчишески тонкие пальцы коснулись её ладони.
– Я знаю, ты боишься, что он переубедит тебя. Сломает. Вынудит встать на его сторону. – Найрим сделал паузу и убрал руку. – Этого не случится. Предлагаю тебе, Эр, занять мою сторону. И готов пообещать тебе, что стану достойным церосом, как мой отец, а не сангировой куклой на верёвочках. Просто до поры нужно позволить ему верить в то, что я послушен.
В темноте мелькнула светлая ладонь: Найрим протягивал Тшере руку, предлагая закрепить договор.
– Это… заговор?
– Союз. Чтобы избавить Гриалию от произвола Астервейга и уберечь от власти кровавого сангира. И сделать то, что не успел мой отец. Он же был хорошим правителем?
В голосе Найрима проскользнули нотки трогательной нежности и благоговения, напомнив Тшере, что она разговаривает не со взрослым мужчиной, а с мальчишкой. Она кивнула в ответ на его вопрос – в горле вдруг встал ком, а перед глазами – обезглавленный церос.
«Хорошим… Хорошим настолько, что и других по себе мерил, даже не предполагая бесчестных поступков, и Астервейг этим воспользовался. И не только Астервейг».
Вспомнилась история любви цероса и матери младшего Найрима и то, как цероса обманули, разбив не одну жизнь, его же таинники.
– Хорошим. Вот только верил не тем.
«Но у тебя всё сложится иначе, ведь рядом с тобой будет Верд. И я сделаю всё, что от меня потребуется».
…И она пожала протянутую ладонь.
– Ты назвал меня так, как никто здесь не называет. Ты не мог слышать это имя. Откуда ты его знаешь?
Сверкнула белозубая мальчишеская улыбка.
– Я многое знаю, Эр. И я расскажу тебе… только тебе, и больше никому. Но не сейчас.
Найрим на прощание коснулся её руки и пошёл прочь. Как ни странно – не в ту сторону, куда они шли, а туда, где остался переживать своё падение Тарагат.
«Может, и не к нему», – подумала Тшера, хотя внутри поселилось твёрдое убеждение: к нему. Не нюхавший жизни Найрим в свои четырнадцать был сильным настолько, что не гнушался подставить плечо слабому, оказавшись рядом в самый неприглядный для него момент, не стыдясь его боли и не боясь замараться его несовершенствами.
«И Верд поступил бы так же. А я – не смогла».
