Анастасия Орлова
Отблески солнца на остром клинке
– Вы сгущаете краски, кир наставник, – мягко обратился к нему нагур. – Религия останется прежней, Первовечный – тем более. Даже служение амарганов не изменит своего пути и назначения. Преобразится лишь конкретный ритуал, но это, я полагаю, лишь порадует простой люд. Родителей амарганов – так точно.
– Народ твердолоб и закоснел в своих убеждениях, невозможно изменить одно, не поломав всё остальное!
– Твердолобы сейчас вы, кир наставник. – Нагур сверкнул извиняющейся белозубой улыбкой, словно ему пришлось подметить очевидное для всех, но не для Астервейга.
– Достаточно! – Церос положил ладони на стол, словно хотел опереться о него, поднимаясь со своего стула. – Я изначально сказал, что советоваться с вами в этом деле не намерен. Решение принято. Прежде о нём нужно известить владыку Варнармура, а после его зачитают на главных городских площадях. Нет причин для препирательств, достопочтенные киры.
***
– Ты уж прости, птичка, – по-доброму усмехнулся наёмник, прижимая напитавшуюся кровью тряпицу к разбитому носу и губе, – Что-то понесло меня спьяну. Обычно ж я не такой… Хотя теперь и не поверишь.
Тшера безразлично смотрела на него, подперев щёку ссаженным кулаком. Поздний вечер перетекал в ночь, столы пустели, в зале становилось всё тише, и уставший трактирщик уже начал бросать нетерпеливые взгляды на подравшуюся парочку, теперь вполне себе мирно сидевшую в самом тёмном углу за стойкой и уходить не собиравшуюся.
– Да не зыркай ты! – беззлобно цыкнул на него наёмник. – У меня за комнату наверху заплачено, могу тут хоть полночи сидеть, хоть всю ночь. Имею право.
Трактирщик красноречиво вздохнул и вернулся к протиранию кружек запсивленным полотенцем.
– Спасибо тебе, что пёрышки свои не достала, а то бы огрёб я не разбитую морду, а на семь смертей вперёд.
Тшера не ответила, как будто и не слышала вовсе, сидела на высоком табурете не шевелясь, облокотившись одной рукой о стойку, и смотрела на наёмника сквозь полуопущенные ресницы. С виду грозен – широкоплеч, коренаст, бородат, виски бриты на манер скетхов, но вместо татуировок – шрамы, а вместо косицы – богатый тёмно-русый хвост. В одном ухе серьга колечком, от другого когда-то давно и неровно то ли оторван, то ли откушен край, брови смурные, нос кривой – перебит минимум дважды, а сейчас, после удара Тшеры, ещё и припух. Но если вглядеться – лицо доброе, простое, а взгляд светлый, солнечный какой-то.
– А почему ж не достала-то? – спросил он, искоса поглядывая на Тшеру. – Перья-то? Я ж заслужил.
«Не по чину тебе мои перья».
Тшера молчала, но наёмник выжидательно на неё поглядывал и холода вассальского взгляда не пугался.
– Ты ж ничего не сделал, зачем Йамараны пачкать, – пожала она одним плечом.
– Ну, если б от тебя не огрёб, то… – усмехнулся наёмник и виновато развёл руками.
– Да не похож ты на насильника. Всё хмель, брага тут паршивая, вот и ударила тебе в голову, мозги набекрень свернула. А я её выбила. И Йамараны здесь ни к чему.
– Да уж, – хрюкнул разбитым носом наёмник, – ещё как выбила! Хорошо дерёшься. Эх, девка меня голой рукой уделала, вот срам себе устроил на четвёртом десятке, вояка!
– Хорошо драться с тем, кто сопротивляться не в состоянии, – покривилась Тшера. – Возьми. – Она протянула ему свежий платок вместо уже промокшего от крови.
– Неужто и зла не держишь?
«На тебя, дурака?»
– Держала б – здесь бы не сидела.
«Да и ты бы не сидел».
Наёмник помолчал, о чём-то размышляя.
– Меня Вирита́ем звать. А тебя как?
– Можешь называть Эр.
– Мужское ж имя-то, – удивился Виритай.
– Зато сказать будет нестыдно, если спросят, кто тебе морду разбил, – уголком губ улыбнулась Тшера.
Виритай негромко рассмеялся, одобрительно покачал головой: и то верно.
– Выпить хочешь? – спросил он.
– Я не пью.
– Совсем?
– Да.
Виритай состроил удивлённую мину.
– Нельзя вам, что ли?
– Можно. Просто я знаю, что такое мозги, свёрнутые набекрень паршивой брагой.
Виритай понимающе усмехнулся.
– И хорошо, когда к этим мозгам в придачу всего лишь руки, хватающие девок за мягкости, а не два пера-Йамарана, – закончила она.
– Зарубила, что ль, кого? – полушёпотом охнул Виритай.
– Голову без вины отсекла. – Губы Тшеры чуть задрожали, и чтобы скрыть это, она усмехнулась. – Попался под горячую руку. Под пьяную горячую руку. За такое при нынешнем церосе Вассалов вешают.
– А ты… как же?
– Ушла как?
Виритай кивнул.
– Нагур выручил. «Ну, потерял парень голову из-за девки, ну, случается». – Она горько ухмыльнулась, перевела взгляд с сочувственного лица Виритая в сторону. – Я в тот день прошла итоговые испытания и напилась. Крепко напилась, впервые в жизни.
– Праздновала? – понимающе уточнил Виритай.
– Если бы. Знаешь, как перед главной вассальской клятвой учеников испытывают? Выпускают на каждого стаю взъярённых гиелаков. У них – клыки, когти, слюни эти липучие, а ещё быстрота и прыгучесть. У тебя – ты сам и два Йамарана. Если не справляешься, бой останавливают. Начисленные баллы решают, принесёшь ты вассальскую присягу или нет. – Тшера вздохнула. – Мой… Кхм. Наставник Астервейг отравил меня перед самым боем – я дралась слепой.
Она бросила взгляд на Виритая, но по его лицу стало невозможно что-то прочесть – оно окаменело.
– Он поспорил с нагуром, что я справлюсь даже так, ослепшей. А я не справлялась. Меня почти разорвали. Я, хоть и обучена в Чёрном Братстве, но всего лишь из жил, костей и крови, и слепая против дюжины гиелаков – как бескрылая ворона против десятка котов. Но бой так и не остановили – Астервейг не хотел проспорить.
– Как же… Как же ты спаслась?
– Даже победила. Не знаю, как. Йамараны выручили. – Тшера криво усмехнулась. – А после Астервейг как ни в чём не бывало ждал меня ночью в своей койке. Я была его метрессой. – Она скривилась, будто на язык попала невыносимая кислятина. – Не дождался. Я пошла в трактир. И напилась…
Живыми на окаменевшем лице Виритая сейчас выглядели только глаза, налившиеся ледяной яростью.
– Заставлял? – хрипло переспросил наёмник.
– О нет, такие, как Астервейг, не заставляют. Такие, как Астервейг, берут не силой, а коварными уловками и авторитетом. Силе-то отпор дать проще.
Виритай скомкал окровавленный платок и сжал его так, что костяшки побелели, долго молчал, глядя то ли на Тшеру, то ли сквозь неё, она на него не смотрела.
«Вот только жалеть меня не смей».
Потом вздохнул – очень глубоко, словно утишая, выветривая вскипевшую в нём ярость, и бросил скомканный платок на стойку, достал из поясной сумки вышитый чехол, разложил перед собой курительную трубку с длинным мундштуком и прилагающиеся к ней причиндалы. Набив её листом тэмеки, раскурил и протянул Тшере.
– Это мозги не свернёт, как брага, наоборот – прочистит. Я при тебе набивал и сам раскуривал, не отравлю.
…В трактире царил тёплый полумрак, к закоптелому потолку поднимались сизые клубы трубочного дыма, а затянутый несколько месяцев назад где-то под солнечным сплетением тугой узел из жил и нервов, злости и тоски расплетался самыми простыми словами, и добрым участием, и одной трубкой на двоих.
«Курить одну трубку на двоих – всё равно что целоваться».
Они говорили ни о чём и обо всём на свете, смеялись и делились печалью, подшучивали и понимали друг друга, словно росли вместе, хотя виделись впервые и Виритай был лет на десять старше Тшеры.
«И на пятьдесят – добрее».
У Виритая семь лет назад от красной хвори умерла молодая жена с младенцем, он едва не спился, а потом продал дом, уехал подальше от воспоминаний и с тех пор наёмничает – сопровождает торговые обозы. Ни друзей, ни своего угла – только меч, трубка да бусина в бороде – подарок жены.
И у Тшеры родни не осталось. Несмотря на то, что в учение будущих Вассалов брали в возрасте десяти лет и Чёрное Братство заменяло им семью, безродную девчонку-выскочку Вассалы в свои ряды так до конца и не приняли, а лишь терпели; кто-то даже остерегался и уважал за очевидные успехи, но не более. Она утешала себя мыслью, что это правильно: Вассалам привязанности запрещены. А потом её, шестнадцатилетнюю, заметил Астервейг…
– Ты прости меня, птичка, – вновь повинился Виритай, – мне люто совестно за себя пьяного. Не знаю, что нашло…
Тшера чуть склонилась к нему со своего табурета и погладила по щеке. Борода его, перехваченная на самом кончике резной деревянной бусиной, на вид казалась ей жёсткой, но была шелковисто-мягкой и очень густой. Тшера прикрыла глаза и запустила в неё кончики пальцев, почувствовала, как большая тёплая ладонь осторожно, почти невесомо накрыла её руку, как сухие горячие губы коснулись внутренней стороны её ладони, как прерывистый выдох обжёг её запястье, и стайки мурашек побежали по её плечам и хребту, а по венам густым восточным благовонием разлилась истома. Она притянула Виритая – прямо за бороду – ближе. От него пахло лесным костром, и грубой седельной кожей, и горьковатым дымом тэмеки, и сильным, разгорячённым телом; провела кончиком языка по внутренней стороне его разбитой губы, сладко-солёной от крови.
– Ты говорил, за комнату наверху заплачено?
***
Внутренний двор цитадели Хисарета, его Высокие сады были особенно хороши в свете луны, такой ясной звёздной ночью, как сегодняшняя. Иссиня-чёрные аризисы распускались с заходом солнца и благоухали на весь сад, в купель с верхушки рукотворного грота по художественно разрушенной лесенке лилась прозрачная, как лунный свет, вода, вход в грот скрывали ползущие стебли эфойи с шелестящими на ветру листьями-кинжальчиками, а внутри стояла резная скамья – прекрасный уголок, в котором можно поразмышлять в час бессонницы.
– …Или помиловаться с одной из хисаретских красавиц, но ты, кир нагур, вижу, один. – Астервейг вальяжно внёс свою полную достоинства стать в низкий грот, хоть на пороге ему пришлось склониться.
– Для этих целей есть специальные заведения. Я не имею привычки тискать ни прислужниц цероса, ни тех, с кем мне приходится работать, – с улыбкой холодной, как лунный отблеск на клинке, ответил ему Вегдаш.
– Очень благоразумно, – мягко согласился Астервейг, пропустив колючий намёк мимо ушей. – Жаль, на дела более серьёзные, чем плотские утехи, твоего благоразумия не хватает.
Вегдаш скептично шевельнул крылатой тёмно-русой бровью, догадываясь, к чему ведёт Астервейг.
– Видимо, не только у меня, но и у большинства таинников Пареона. Не странно ли полагать, что твоё мнение правое, раз оно в явном меньшинстве?
Астервейг снисходительно усмехнулся в седеющую бородку.
– Так ли и у большинства? – Заложив руки за спину, он смерил шагами грот. – Лишь трое наместников, которых так легко заменить… Да ты, нагур Вегдаш, но тебя бы заменять не хотелось, поэтому я сейчас и говорю с тобой.
Вегдаш вскинул на Астервейга настороженный взгляд.
– Брат веледит, – продолжал тот, – подвергся серьёзному искушению тщеславием и властью – и едва не поддался козням Неименуемого, творимым чрез цероса. Но всё же устоял и обетов своих впредь не нарушит. Сегодня он отбыл в брастеон с вестью для отца наирея о решении цероса, и приподнесёт её как чистейшую ересь и повод усомниться в здравомыслии Найрима-иссан.
Астервейг развернулся на каблуках у стены и пошёл в другую сторону.
– Наставник бревитов тоже осознал катастрофические последствия такого решения для всей Гриалии и понимает, что он и его бревиты должны защищать не прихоти цероса, а в первую очередь страну, как я и мои Вассалы (с которыми он, конечно же, ссориться не захочет). – Астервейг остановился перед Вегдашем, соединив кончики пальцев у подтянутого живота. – Дело за тобой, кир нагур.
– Я своего решения не изменю, – спокойно ответил Вегдаш. – Не трать понапрасну ни своего времени, ни красноречия.
Астервейг вновь убрал руки за спину, перекатился с пятки на носок, о чём-то поразмыслил и всё с тем же неспешным достоинством направился к выходу, но в последний момент передумал.
– Что у тебя на уме, Вегдаш? – прямо спросил он.
– Верная служба моему церосу, – с тенью ухмылки ответил нагур.
– Хм… Ты из тех, у кого всегда есть собственный интерес. В чём он в этот раз?
– В верной службе моему церосу.
Астервейг улыбнулся – жёстко и холодно.
– Тогда бы ты уже спешил сдать меня Найриму. Но ты не сдашь. Какая у тебя цель?
– Кир наставник, – Вегдаш поднялся и отвесил в сторону Астервейга формальный полупоклон, – не лучше ли вам побеседовать с попугаем в Птичьем саду цитадели? Он знает нужную фразу не хуже меня и готов повторять её бесконечно. Меня же прошу простить – дневные заботы берут своё, веки отяжелели настолько, что сквозь оставшиеся щёлочки я вас едва могу разглядеть. Пойду спать. Доброй ночи, – и он вышел из грота.
Астервейг проводил нагура ледяным взглядом.
– Что же ты задумал, сучий хвост? – вполголоса протянул он. – Меня ты не сдашь, в этом я уверен. Но убрать – попробуешь. И уцелеет тот из нас, кто успеет первым, и не только раньше другого, но и вовремя. Все мы из жил, костей и крови, Вегдаш, все мы смертны…
***
Утром Тшера, заласканная, зацелованная, залюбленная истосковавшейся нежной страстью, проспала.
«На построение ещё успею. Но влетит за отсутствие на утренних упражнениях. А и Неименуемый с ними!»
Она потянулась на перине, удивительно мягкой для гостевых комнат дешёвого трактира, загородилась ладонью от утреннего солнца, бьющего сквозь пыльное окно прямо ей в глаза, с лёгким сожалением отметила, что Виритай уже ушёл – вчера он упоминал, что обоз, который он сопровождал охранником, отправляется с рассветом.
«Жаль, ты неместный».
На его стороне смятой постели лежал вышитый чехол с курительной трубкой. Не потерял, не забыл, а оставил в подарок – в этом Тшера была уверена.
«Самое ценное, дороже только меч… и бусина покойной жены в бороде».
Тшера села, скрестив ноги, раскрыла чехол, задумчиво погладила тонкий длинный мундштук пальцем.
«Курить одну трубку на двоих – всё равно что целоваться…»
7. Кто мы есть
За восемь лет до государственного переворота в Гриалии
– Стой! – крикнул Римар, выбежав к роднику. – Стой!
Каннам замер почти у самого верха стены, мгновение помедлив, ухватился за её край, подтянулся, взобрался наверх и только потом посмотрел на подоспевшего к стене Римара. Тот не видел выражения его лица – на фоне занимающегося рассвета Каннам был просто чёрным силуэтом, но вся его поза казалась напряженной и выражала недружелюбие.
– А то – что? – со злой издёвкой спросил Каннам, скидывая с плеча моток толстой верёвки. – Отцу наирею скажешь?
– Не скажу, – угрюмо ответил Римар. – Слезай, и мы пойдём на ритуал. Никто ничего не узнает.
– Сдались мне эти ритуалы и эти татуировки!
– Брат Каннам. Ты же знаешь, кто ты есть. – В голос Римара против его воли пробрались просительные нотки. – Уйдя из брастеона, ты не только преступишь обеты. Ты натворишь больших бед, Каннам-сангир.
– Самая большая беда для меня – разменять свою жизнь на бесконечные молитвы, брат Римар. Молитвы, на которые ответа нет и не будет – ведь мы должны стремиться к внутренней тишине. Я не хочу тишины. Я хочу жизни со всем её грохотом. – Он принялся разматывать верёвку.
– Ты не справишься со своими силами, не совладаешь с арухом и лишишься ума. Если до сих пор его не лишился, – ещё раз воззвал к нему Римар, но Каннам лишь хмыкнул. – Я не позволю тебе уйти! – заявил Римар решительно.
– Тогда тебе придётся задержать меня, – лениво отозвался Каннам, – а без боя я не дамся. Ты прольёшь кровь, Римар – разобьёшь мне нос или губу – и потеряешь возможность стать Йамараном. Подумай хорошенько. И иди прочь.
Но Римар уже карабкался вверх по стене.
– Дурень! – фыркнул Каннам и принялся обвязывать верёвку вокруг выступающего камня, чтобы спуститься по ней по ту сторону стены. – Ты ведь тоже знаешь, кто ты есть, и стоит ли рисковать из-за меня столь желанным для тебя будущим?
– Уж лучше я не стану Йамараном, чем в Гриалии появится неусмирённый сангир! – ответил Римар.
По стене он взобрался быстро, но Каннам управился с верёвкой ещё быстрее, и когда Римар влез наверх, тот уже спускался вниз. Римар схватил верёвку и потащил на себя, втягивая Каннама назад.
– Неименуемый тебя поглоти! – процедил тот, ударившись о стену.
– Это тебя поглотит, если сбежишь! – сквозь стиснутые от натуги зубы ответил Римар.
Спуститься Каннам уже не успевал. Оставалось либо прыгать (но с такой высоты он и умеючи не сможет приземлиться так, чтобы потом ещё и убегать), либо влезть назад на стену и разобраться с помехой. С Римаром. И Каннам выбрал второе. При очередном рывке Римара он оттолкнулся ногами от стены, взлетел над ней, раскинув руки, поджав колени, словно хищная птица, готовая броситься на настигнутую дичь. Римар успел просчитать его прыжок и уйти от удара. Он кувыркнулся в сторону и подшиб едва приземлившегося Каннама под ноги. Тот изогнулся и вновь прыгнул, чтобы не потерять равновесие; упал на руки, пружинисто оттолкнулся и вновь взлетел, разворачиваясь в воздухе для удара.
Верх стены был шириной в шаг, такого пространства скетхам с десятилетней выучкой вполне хватало для драки, но эта драка больше напоминала танец: Каннам нападал, Римар уходил от ударов – утекал водой, всё ещё надеясь сдержать его, не пролив крови.
– Не вмешивайся вовсе, Римар. – Каннам остановился, едва заметно запыхавшись. – Или дерись уже! Наши силы равны. Мы застрянем здесь до голодной смерти.
– Нас найдут раньше, – ответил Римар.
– Так вот что ты задумал? Время потянуть?
Каннам развернулся и пошёл к своей верёвке, Римар бросился за ним, но тот предугадал его манёвр и с разворота треснул ему кулаком в лицо. На камни брызнула чёрная в тусклом рассвете кровь, Римар отпрянул.
– Не быть мне Йамараном, – злорадно заметил Каннам, – Я пролил твою кровь. Теперь-то отстанешь?
Но Римар лишь больше нахмурился, и тогда Каннам снова ударил. Римар успел блокировать и ударил в ответ. Он бил, стараясь вырубить Каннама, но не разбить в кровь, а вот Каннам его не жалел и к тем точкам, тычок в которые может лишить сознания, подобраться не давал. Пока Римар осторожничал и просчитывал в голове все манёвры, Каннам бил без жалости – когда дотягивался – и пытался скинуть его со стены. Но смог только повалить на бок, а потом, ударив ещё несколько раз, навалиться и перевернуть Римара вниз лицом. Ухватив его за основание косы, он колотил его лбом о неровные камни до тех пор, пока чувствовал сопротивление. Когда Римар затих, Каннам поднялся на ноги, вытер о штаны испачканные ладони.
– Ты даже не пролил моей крови, только свою, а своя не в счёт, – запыхавшись, прошептал он. – Надеюсь, ты останешься жив. Если нет… я просил тебя уйти. Ты не послушал. Это твой выбор, а я лишь орудие.
Перешагнув через Римара, Каннам заново перевязал вокруг камня поослабшую верёвку, подёргал её, проверяя крепость узла. Римар приоткрыл залитые кровью глаза. И как только Каннам скинул конец верёвки со стены, приготовившись спускаться, Римар рванулся, ухватил его за лодыжки и перекатился, нырнув за внутренний край стены, увлекая Каннама за собой. Он прольёт кровь и, скорее всего, разобьётся сам – ведь уже избит до полусмерти. Но сангир останется в брастеоне, под присмотром скетхов, и никому больше не навредит…
***
– Теперь доволен? – рыкнул Каннам из другого угла маленькой кельи.
Римар повернул к нему лицо – затылок перекатился по гладким плитам пола, в голове гулко перекатились камни вперемешку с острыми рыбьими костями, десяток из которых тут же вонзились изнутри под верхние веки. Затошнило. На этот случай рядом стояла глиняная плошка, но если будет рвать, придётся хотя бы приподняться, а это слишком больно. Поэтому Римар просто сделал глубокий медленный вдох и медленно же выдохнул. «Слава тебе, Первовечный, за жизнь, что тобою ниспослана, и не приведи нас растратить её впустую». Ладно. Каннаму, пусть даже через боль, но и вовсе не приподняться. Если начнёт рвать Каннама, Римару придётся проползти через всю келью и помочь ему. «…и да не приведи неблагодарно отринуть ежедневные дары твои…» Он что-то спрашивал… Ах, да… Римар, насколько мог, приоткрыл веки, но Каннам всё равно виделся ему размытым тёмным пятном, – настолько заплыли теперь непрерывно слезящиеся глаза и опухло переносье. «…и да не приведи дрогнуть пред лицом испытаний, ниспосланных тобой, заслуженных нами…»
– Ты никогда не превоплотишься, – вновь выплюнул Каннам. – Оно того стоило?
– Я удержал тебя, – едва слышно прохрипел Римар.
– Но не в моём теле, брат. Не в моём теле!
Больше Каннам не произнёс ни слова. Ушёл в глубокое сосредоточение, понял Римар. А потом и вовсе ушёл – арухом во внетелесное путешествие. Да-а, братьям скетхам ещё придётся за него побороться! Даже со сломанной спиной Каннам не собирался оставаться в стенах Варнармура. Хотя бы арухом.
Римар вздохнул – слишком резко и оттого тоже больно. Его Первовечный сберёг: несколько переломов, которые срастутся. Он сможет ходить, выполнять послушания и даже тренироваться. Он останется скетхом Варнармура до конца своих дней, которых теперь впереди и неожиданно много, и неизвестно – сколько точно, и это… пугает? Обескураживает? Это непривычно и кажется неправильным. Возможно, он станет одним из наставников. Или, кто знает, спустя десятилетия – даже отцом наиреем. Это уж как потрудится и чего удостоится. А Каннам? Что будет с ним? Он ведь даже ходить не сможет. Никогда!
***
Ни Каннам, ни Римар на ритуале татуирования не появились, отец наирей и наставники вели себя как обычно, спокойно и собранно, но Ярдис чувствовал: что-то не так, и они знают, что именно. Ритуал длился очень долго, от скетхов требовалось сосредоточение на молитве, но мысли Ярдиса постоянно срывались с заученных фраз в беспокойный полёт, и даже уколы иглы для нанесения подкожных рисунков от этого не отвлекали. Что-то случилось с его другом, и сердце подсказывало, что случилась беда.
«А если он сбежал? – размышлял Ярдис. – Это очень, очень плохо. Это, наверное, и есть беда…» Но почему-то при мысли о побеге его сердце не холодело от ужаса, а начинало биться чуть сильнее обычного: оно не верило в то, что твёрдо знал разум: побег из брастеона – хуже смерти.
Если Каннам не сбежал, то тогда что? Пытался и не преуспел? Пойман и теперь наказан? Сидит в глубоком колодце уединения, из которого видно только кружок неба размером с монету, один пред взором Первовечного, и размышляет о содеянном? Если так, то завтра он должен вернуться. В крайнем случае, через три дня – это самый долгий срок наказания в колодце уединения – и то если скетх не желает признавать свои ошибки и возносить Первовечному молитвы о прощении и клятвы об исправлении. Но отсутствие Римара ещё более странно, ведь он из них самый верный и старательный…
Ярдис плотнее смежил веки, пытаясь перевести мысли на молитву, но те всё равно блуждали где-то далеко. Нужно набраться терпения, и он всё узнает. Не далее, чем через три дня правда откроется, нужно просто подождать, а пока успокоить мятущийся ум молитвой. Вот только как – если эти метания так сильны, что на молитве не сосредоточишься?
Ярдис прождал три дня, но ничего не изменилось. Всё в брастеоне шло своим чередом, только Каннам и Римар так и не появились. Один из наставников упомянул, что юноши заболели и пока им лучше побыть взаперти, чтобы не разнести заразу по всему брастеону. Такое в Варнармуре случалось, хоть и очень редко; для остальных этого объяснения хватило. Но не для Ярдиса. В конце концов, на пятую ночь он, не в силах заснуть после отбоя, спустился к кабинету отца наирея. Решил: если тот ещё не спит, то наверняка будет там, и тогда Ярдис попросит позволения задать ему свои вопросы. Если отца наирея в кабинете уже нет, то в его келье Ярдис, конечно же, не станет его беспокоить, и вопросы придётся отложить до следующего вечера.
Прежде чем постучать в дверь, Ярдис прислушался. Отец наирей был там, и не один: из кабинета доносились голоса. Ясно, он занят, сейчас не время. Ярдис хотел уже уйти, как вдруг услышал знакомое имя и прижался ухом к дверной щели раньше, чем успел сообразить, что он сейчас делает.
– Арух брата Каннама очень сильный, – отвечал голос старшего наставника. – Очень сильный, отец наирей. И сангир из него выйдет опаснейший. Самое страшное – то, что Каннам не желает быть скетхом. Он дни напролёт проводит во внетелесных путешествиях, и эти путешествия явно не невинны. Он учится, он тренирует свой арух, и мы не можем ему воспрепятствовать. А очень скоро не сможем его контролировать.
Повисла пауза.
– Ты полагаешь, брат Сойр, что мальчик для нас слишком опасен? – спросил голос отца наирея.
– Я полагаю, что он из тех сангиров, которые смогут не только временно подселять свой арух в чужое тело, но и однажды завладеть этим телом безраздельно, вытеснив из него амрану. И нам с наставнической братией кажется, что увечье лишь укрепило его арух. И укрепило во зле его ум. Все наши усилия, все разговоры – тщетны. Он лишь больше озлобляется.
– Мы можем попробовать что-то ещё, пока не потеряли его окончательно?
– Боюсь, отец наирей, – это уже голос другого наставника, – мы его уже потеряли. Он укрепился в намерении следовать путём сангира. Сейчас мы можем только пытаться сдерживать его. Но скоро не сможем и этого.
– А если вернуть его в семью? – вновь заговорил брат Сойр. – Возможно, это сможет смягчить его.
– У него не осталось семьи, – возразил отец наирей. – Мать почила, отец спился. Даже не будь он сангиром, никто из посторонних вне Варнармура не стал бы ухаживать за калекой – недоученным амарганом, это слишком опасно. Все знают, чем может закончить тот амарган, который не выучен контролировать свой арух. У нас же, как вы понимаете, сангир: случай ещё более серьёзный.
Кто-то тяжко вздохнул, судя по силе вздоха – возможно, все разом.
– Мы должны превоплотить его, – упавшим голосом сказал брат Сойр. – Другого выхода нет.
– Превоплотить необученного амаргана в Йамаран? Ты бредишь, брат! – возмутился второй наставник.
– Брат Сойр говорит не о Йамаране, – задумчиво ответил отец наирей. – Тот же ритуал, то же снадобье, связывающее арух, чтобы он не мог покинуть тело самостоятельно или истаять при извлечении, те же действия превоплощающего. Вот только молитвы читаются другие, и арух направляется не в клинок, а в живое дерево, проходит от его корней к ветвям – и чрез листья, как сквозь сито, мельчайшими частицами переходит из Бытия в Небытие, сливаясь со светом Первовечного.
– Как красиво вы описали убийство. – Ярдис едва расслышал голос второго наставника, настолько он стал тих.
– Арух бессмертен, брат мой, он есть часть света Первовечного. А тело… У всех амарганов в ритуале Превоплощения оно погибает, верно? У брата Каннама оно парализовано ниже пояса. Но дело даже не в этом. Вы возьмёте на себя ответственность за те беды, которые может натворить – и обязательно натворит, учитывая его настрой, – сильнейший сангир? К этому ритуалу прибегают лишь в крайних случаях, но всё-таки он мне знаком…
Дальше Ярдис уже не слушал. Он зажал рот ладонью, чтобы не издать ни звука, и, дыша прерывисто и хрипло, нетвёрдой походкой двинулся прочь от кабинета отца наирея.
Он всю ночь бессмысленно бродил коридорами брастеона, словно заплутавший, ещё не осознавший собственной смерти призрак. В одном из самых глухих коридоров, кельи в котором обычно пустовали, ему послышался слабый стон. Ярдис словно проснулся, прислушался. Стон повторился, он ему не померещился и явно доносился из-за дальней двери. Ярдис подошёл к ней, бесшумно приоткрыл и скользнул в тёмную келью. В разных её углах лежали двое: Римар и Каннам. Ярдис бросился к другу, упал на колени и замер, не решаясь прикоснуться к сложенным на груди рукам, в лунном свете голубовато-бледным, с синими жилками. Каннам открыл глаза, светящиеся той же мёртвой голубизной, что и его кожа. Кривая ухмылка расколола его рот, сверкнули голубовато-белые зубы.
– Сам меня нашёл или подсказал кто? – хрипло, едва слышно спросил он.
– Тебя убьют, Каннам! – горячо зашептал Ярдис. – Они убьют тебя, если ты не остановишься!
Но тот лишь ещё раз усмехнулся:
– Арух бессмертен.
Ярдис понял: Каннам был в кабинете отца наирея своим арухом в очередном внетелесном путешествии и всё слышал.
– А жить в таком теле, и уж тем более – здесь, в брастеоне, мне тошно.
– Нет, нет, Каннам! Ты не должен, не должен слушать Неименуемого, ведь это он велит тебе делать запретное, это он ведёт тебя путём сангира, который уходит во мрак, это…
– Я сам этого хочу, – жёстко прервал его Каннам. – Я сам так решил. Путь скетха лишает нас всего, путь сангира открывает мне весь мир.
– Тебя убьют!..
– Тебя тоже, но позже. А я пока поживу вне этого тела, сколько ещё смогу, – отрезал Каннам и закрыл глаза.
Он так быстро вошёл в состояние внутреннего сосредоточения, что Ярдис даже ответить ничего не успел. Хлопнул ресницами, затряс друга за руку.
– Вернись, Каннам! Вернись! Зачем, зачем ты так?! Почему?
– Бесполезно, – прошептал от другой стены Римар. – Он так силён, что даже братья наставники не всегда могут вернуть его арух в тело. Приходится дожидаться, пока он устанет. С каждым разом всё дольше. Он очень силён и очень зол, Ярдис.
– Это он с тобой сделал? – спросил Ярдис, подойдя поближе и окинув взглядом избитого Римара.
– Я пытался его остановить. Ему нельзя было сбегать, понимаешь? – Он горько усмехнулся и добавил: – Ему достаточно было пролить чужую кровь, чтобы не превоплощаться. Жил бы в брастеоне скетхом, стал бы наставником…
– Он не хочет быть скетхом, – упавшим голосом ответил Ярдис.
Римар кивнул, поморщился от боли.
– Я не смог его переубедить. Ему хочется свободы. Он уверен, что она – за стенами Варнармура. А она внутри каждого из нас.
– Для него слишком ценна жизнь в человеческом теле.
– И поэтому он так запросто ею рискнул, а теперь даже не пытается сохранить то, что осталось? Нет, Ярдис, дело не в этом. Он думает, что свобода – это следование любым своим желаниям. Но разве ты свободен, будучи не в силах сопротивляться собственным прихотям, когда они ведут тебя к гибели?
«Зачем, зачем ты это сделал, Каннам?!»
Ярдис сел возле Римара, скрестил ноги и привалился спиной к холодной каменной стене.
– Мне жаль, что с тобой так вышло, – сказал он, немного помолчав. – Ты, наверное, зол.
– Нет, – спокойно отозвался Римар. – Я знал, что так может случиться. И я сделал выбор.
– Но, получается, зря. Ты не спас Каннама. Никто теперь не спасёт, разве только Первовечный…
– И тот не спасёт, пока Каннам сам спасения не ищет. Я хотя бы попытался и сделал всё, что мог. Пусть многое потерял, но это лучше, чем если бы я мог, а не сделал. – Римар помолчал, облизнул пересохшие губы, и Ярдис передал ему стоящую неподалёку чашку с водой. – А Каннам… Без воли самого человека даже Первовечный не сможет ему помочь. Знаешь, это как в трактатах пишут: «Отдавай благому делу все силы свои, и успех его – воля Первовечного, и да вознаграждён будет старательный и верный. Работая же вполсилы, не полагай, что Первовечный доделает твоё за тебя. Не работая вовсе, не ожидай, что Первовечный заставит тебя трудиться. Не он выбирает твой путь, а ты сам. Первовечный же помогает тем, кто не жалеет сил своих, дабы придерживаться пути света». Так что без собственного труда не выйдет ни спастись, ни погибнуть. Мы сами решаем, к чему прилагать свои силы. И сами выбираем, кто мы есть.
