Мара Вересень
Сны о красном мире
«Нет, ― пробилось сквозь корку блеклого перламутра. ― О ней ― нет, слишком тяжело. А о другом ― да, наверное. Но не сейчас и только ― поговорить. Я выпит почти до дна».
– Идемте, – сказал Вальмон.
Милена поднялась со скамейки и пошла вслед за врачом. Не прощаясь. Не слишком давно она поняла, что прощаться стоит лишь с теми, с кем расстаешься навсегда.
«Она могла бы жить, если бы мне позволили просто быть рядом!» ― горечь и боль толкнули в спину и скатились на мокрые плиты дорожки вместе с каплями вновь зарядившего дождя.
Иногда, чтобы понять, нужны годы, иногда ― доли секунды, как те, в течение которых Милена смотрела в глаза Влайда Лена Альдо, почти переставшего быть собой. В глаза и глубже, куда глубже, чем он понял и глубже, чем ей хотелось. И только ли почудилась обреченная радость в его «осталось немного, а потом я получу тень и стану, как он»? «Он» ― Мастер Теней? «Он» ― человек. Человек тени. Такой, как другие, как все… А она сама? Не об этом ли мечтала? Мечтала и не могла решить: все-таки да или нет? И не потому ли в тот второй год ее настоящей жизни с почти маниакальным постоянством каждый день шла на улицу и бродила до вечера, чтобы только ― среди людей. Среди тех, от кого в первый год с таким же упорством пряталась: сидела в квартире, забравшись с ногами в старое скрипучее кресло перед окном с тяжелыми шторами, наглухо задернутыми, отчего комната тонула в красноватом сумраке. И именно в тот второй год, после разрыва с Олегом, в одно утро (она уже не помнила точно, в какое именно) Милена просто перестала сражаться с тем чужим, что жило внутри, и начала приспосабливаться. Ей пришлось пойти на уступки, но и тому, чужому, тоже пришлось уступить. Так постепенно установилось равновесие, зыбкое, неустойчивое, но ― равновесие. И девушка впервые за долгое, очень долгое время, (сама!) вышла на улицу.
Ткнулось, распахнуло дверцу первое за день воспоминание. Первое ― о первом.
…Небо было светло-серое, в молочно-белых разводах. Безветренно, тепло. Деревья в парке нехотя поддавались осени, скорбно роняя желтые листья на еще зеленеющую траву.
Купив в ларьке жестянку с колой, Милена отыскала скамейку поукромней из еще не занятых парочками и села. Вдохнула горьковато-пряный аромат носящегося в воздухе увядания, открыла баночку с напитком, сделала долгий глоток и блаженно вытянула ноги. Было хорошо, просто до неприличия хорошо. Девушка даже зажмурилась от удовольствия, ощущая на веках и щеках ласковое прикосновение угадывающегося за облаками солнца, а когда открыла глаза… Молочный саван небес вдруг разошелся, и оттуда, прямо в сузившиеся зрачки, глянул край солнечного диска. Метнулись вниз ослепительно яркие брызги, превращаясь на лету в тонкие-претонкие стрелы, заполошно, в запоздалой тревоге дернулось сердце и… погнало по крови сверкающий свет. Встрепенулось полузабытое, потянуло в стороны призрачные полотнища, похожие на крылья… В лицо ударила тугая пузырящаяся струя, защипало глаза. Шедшая по дорожке парочка попятилась. Девушка с широко раскрытыми глазами настойчиво потащила своего растерявшегося кавалера обратно, подальше от странной, если не сказать больше, молодой женщины, тонкие пальцы которой, сжавшись, превратили жестяную банку в туго свернутую загогулину.
Нырнув в спасительный красный сумрак квартиры, Милена клялась себе, что не выйдет больше, но на следующий день пошла снова (может потому, что шел дождь), а вернувшись, открыла шторы и впустила в комнату свет.
Сегодняшний день ничем не отличался от прочих, разве что тем, что был неожиданно свалившимся не иначе как с небес выходным. Ночь оставила во рту приторное послевкусие очередного кошмара. Неизбежное, но терпимое зло. А если принять снотворное, то с приходом утра из головы начисто выветривалось все, что мучило ночью. А если без… Тер намертво, навсегда впечаталась в сознание. Тер и Туман. И все те, кого она знала там, и те, кого не знала. Они приходили, выныривая из влажных объятий, по одному или группой, говорили, упрекали, звали с собой туда, в самое сердце колышущегося багрово-алого сумрака. А она искала среди похожих на тени лиц лицо Солара, и даже если находила, никогда не могла удержать рядом. Такой оказалась уступка. Обмен. Безмятежный сон за некоторую долю власти над угнездившимся в голове паразитом? даром? проклятием? Кошмары, воспоминания да еще боль, с которой девушка, однажды дав себе обещание, приспособилась жить. Привыкла.
Видавшая виды пыхтелка с гордым названием «дизель-поезд» тащила вереницу одинаковых вагонов с окошками, измаранными недавно брызнувшим и тут же прекратившимся дождиком. Милена сидела во втором у окна, слушая в пол-уха скачущие в такт колесам по полупустому вагону обрывки разговоров случайных попутчиков: и нарочито веселых, и угрюмых, и равнодушных, с накопившейся в глубине глаз усталостью и почти одинаковыми у всех «отпечатками». В них, как в мелькавших за окном картинах доминировало серое. Равномерно постукивали колеса, с каждой минутой приближая девушку к станции «Верхи» и деревне с таким же названием, где доживала свой век бабушка. Одна. Дед умер полгода назад. Вскоре после того, как Милена, приехав почти ночью, вместо «здравствуйте» потребовала правды, которую уже почти знала сама.
Тук-тук ― колеса, тук-тук ― сердце, тук-тук ― кровь в виски, а с нею ― воспоминания, целая виноградная гроздь, переспевшая.
Милене почти семь. Она уже неделю живет у бабушки с дедом, потому что мама в больнице. Опять. А отца она не видела больше двух недель. Родители не поругались. Говорили, тихо так, перед тем, как он ушел, но от того, что тихо, было еще страшнее. Маме потом стало плохо. Совсем как в прошлый раз, когда отец ушел. Милена все просила, чтобы ее отвезли к маме, но бабушка плакала и говорила, что позже, дед вообще молчал. Он всегда был скуп на проявление чувств, а Милену и вовсе не замечал, как будто ее не существовало.
Было воскресенье, она уже лежала в постели и даже почти уснула, как дремоту словно метлой смело. Милена вскочила и прислушалась: кто-то настойчиво, но не громко стучал в дверь. «Папа!» ― радостно забилось сердце ― она всегда угадывала его приход ― и ноги сами понесли к двери. Только, еще не добежав, девочка поняла, что заперта, а за дверью происходит что-то, чего не должно происходить. Дед голосом, от которого даже стоящей за дверью Милене было зябко, просил отца «оставить девочку в покое и больше не появляться, иначе будут приняты меры». Потом они стали кричать друг на друга, а она испуганным зайчонком метнулась обратно в постель и, накрывшись одеялом с головой и закрыв ладонями уши, сжалась в комок. Не слышала, не могла слышать, но злые голоса все равно звучали в ее голове, правда, слов было не разобрать.
Дед разрешил-таки отцу переночевать, чтобы первым же поездом…
Тук-тук ― колеса, тук-тук ― сердце.
…Она едва не опоздала, выскочив из дома ранним утром в ночной рубашке и босиком. Отец уже вышел со двора и закрыл за собой калитку. Обернулся ― переброшенный через плечо пиджак, воротник рубашки расстегнут, в глазах лихорадочный блеск, губы плотно сжаты. Ранний прохладный летний ветерок смешно взъерошил черные, как смоль, волосы, такие же, как у нее, ― замер. Милена на секунду отвлеклась на шум позади себя (из-за приоткрывшейся двери на нее глянуло встревоженное бабушкино лицо), а когда снова посмотрела на калитку, там уже никого не было. Потом, спустя какое-то время, ей сказали, что отец погиб. Милена не плакала, потому что уже в то утро поняла, что видит его последний раз. Она просто выбежала со двора через заднюю калитку. Бежала долго, пока не упала от усталости в горячую полевую траву, пахнущую солнцем и щемящей тоской, да так и лежала лицом к небу, закрыв глаза, до самого вечера, пока ее не отыскала бабушка и не привела домой. Милена не плакала. До смерти мамы.
Тук-тук… Кап-кап… Нет, не слезы, дождь.
Теперь-то девушка знала, что за меры хотел принять дед, и принял-таки, правда, так, наверное, и не понял, что если бы смирился со странным выбором своей дочери, то она могла бы жить еще очень долго. Не знал дед, не верил, или не хотел верить, что Владлен Адоли, имя которого звучало так из-за банальной ошибки в паспорте, был рожден с даром целителя. И не его вина в том, что Судьба в лице Мастера Координатора велела ему стать другим.
Бурный разговор с родителями матери произошел примерно год назад, когда Милена рьяно взялась за поиски отца. Ответы, как водится, оказались припрятаны под самым носом.
К большому удивлению девушки, заявившей с порога, что хочет знать ВСЕ, дед выпроводил взволнованно заохавшую бабушку в другую комнату и принялся рассказывать, очень скупо и серьезно, как будто речь шла вовсе не о его умершей дочери, в которой он души не чаял.
Дане Стриж едва исполнилось двадцать, когда она узнала, что из-за какой-то онкологической гадости (дед не стал вдаваться в подробности) и слабых почек, может никогда не стать матерью, если не поторопиться. Замужество, семья или просто ребенок никак не входил в ее ближайшие планы. Дана успешно училась и работала по профилю, но врачи были единодушны в установке сроков ― не больше года, потом будет поздно. И родители, едва пришедшие в себя от диагноза, всерьез озаботились выбором будущего зятя. Но. В один прекрасный день их скромница и красавица дочь привела в дом мужчину лет на десять старше себя и заявила, что либо выйдет за него, либо вообще не выйдет и не видать им внука, как своих ушей.
Деду, тогда еще представительному мужчине сорока семи лет, претендент в мужья, назвавшийся Владом, не понравился с первого взгляда, а еще больше насторожило то, что Влад познакомился с Даной на автобусной остановке всего два дня назад. Он, конечно, не мог не уважить, что молодой мужчина настроен как нельзя более серьезно, но та фантастическая поспешность, с которой его Данута согласилась на брак с практически незнакомым человеком, тревожила. Даже внешность Влада не внушала доверия. Ну как, позвольте, верить человеку с такими… странными глазами. Прямо рентген, а не глаза. Смотрит, как душу наизнанку выворачивает. И бледный, что твой снег. Это в разгар-то лета! Фамилия тоже… нерусская какая-то. Дед никогда бы не согласился на эту свадьбу, если бы не обстоятельства.
Поженились по-тихому, просто расписались, никаких торжеств и гостей, как Дана просила, и Влад забрал ее в город, где у него была своя квартира, доставшаяся от родителей. Время шло, срок, данный врачами почти истек, а Дана все никак не могла забеременеть. Родители, не сговариваясь, винили во всем зятя, правда, к удивлению наблюдавшего Дану врача, ее состояние было стабильным. Потом, наконец, произошло долгожданное. Беременность протекала тяжело, и хотя к концу стало ясно, что сама Дана родить не сможет, врачи хором утверждали, что все будет хорошо.
Владлен хотел сына. Будущему деду были отчасти понятны его чувства, но в тот же день, когда родился ребенок ― девочка, а не мальчик ― превратившееся в мраморную маску лицо зятя испугало. Влад пробормотал что-то, какую-то нерусскую абракадабру, и стоявший рядом, довольный рождением внучки дед (они вместе ждали в больнице) с возросшим подозрением посмотрел на нездоровый блеск его темных глаз.
Подозрения превратились в уверенность, когда однажды Дана с годовалой малышкой на руках и наскоро собранной сумкой примчалась в дом родителей и рассказала, что ее муж что-то непонятное шепчет и поет девочке. Сначала она не обращала внимания, потому что ребенок после таких колыбельных был спокойнее и лучше спал, но… Влад зовет дочку другим именем и говорит с ней на каком-то диком языке, а в этот раз после такого вот общения малышка впала в полуобморочное состояние и не двигалась минут пять. Не моргала и почти не дышала, как мертвая!
Владлен приехал за ними на следующий день. Долго говорил с Даной, потом все-таки увез, хотя дед был против.
Об инциденте могли быстро забыть, если бы подобное не стало повторяться. Дело усугублялось тем, что Дане становилось хуже. Влад уже не жил с ними, уступив властному напору тестя и уговорам тещи. Иногда навещал дочь, жену в больнице и дома, когда ей становилось лучше. («Потому и становилось, что навещал!») Ну, а дальше… Дальше дед уже не рассказывал, сославшись на то, что Милена сама все помнит. Добавил только, где находится отец и что там он уже давно.
Догадки подтвердились. Теперь девушка знала все о своем прошлом и почти все о родителях. Про отца она поняла еще в больнице, когда сама находилась на грани безумия. Влайд оказался слабее своего отца, Мастера Координатора, и не с кем было разделить тайну своего происхождения. Когда в его жизни появилась Дана, он почувствовал, что не одинок. Но видимо она любила не настолько сильно, чтобы поверить в его исключительность. Всегда легче верится в очевидное, чем в невероятное. А может и не было никакой любви. Дана торопилась стать матерью, а Влайду был нужен продолжатель рода, Ученик, которому он смог бы передать завещанное отцом. Он ждал сына, а родилась она, Милена. Его разочарование можно понять, ведь женщины в Сойле не становятся Посвященными, Хранителями и Мастерами, но судьба не оставила последнему Альдо выбора. А кто собственно не дал ему возможности завести ребенка с кем-нибудь еще? Кто знает. Возможно, на это тоже были свои причины.
Перестук стихал. В окне медленно проплыла зеленая крыша станции с огромными черными буквами: «Верхи».
2
Выспаться не удалось. Первую половину ночи мучил кошмар. Милена просыпалась, поворочавшись, засыпала снова, но кошмар возвращался, однообразный, бесцветный, лишенный звуков: она идет по пустой улице и упирается в бетонную стену, идет обратно, сворачивает и опять оказывается перед той же стеной. А остаток ночи – заставить себя в который раз закрыть глаза было не возможно – изводило ощущение то ли незавершенного очень важного дела, то ли невыполненного обещания. Что за дело, что за обещание? Память стоически молчала, а девушка совсем измучилась. Неотвязные мысли просто сводили с ума и, лежать в постели не было никаких сил.
Словно в насмешку утро выдалось просто чудесное. В такое утро только за город на пикник, но никак не на работу, однако отрывной календарь злорадно выпячивал ненавистное «понедельник», а по сему… Ну до чего же гадостное настроение! Не иначе – что-то случится.
И случилось. Правда, уже вечером, когда Милена и думать забыла об утренних предчувствиях. В окне встречного автобуса она увидела Олега. Это было так неожиданно, даже дыхание перехватило. Какая-то сердобольная тетка, сидящая рядом, стала настойчиво допытываться, все ли в порядке? не плохо ли? может, чем помочь? Но девушка отмахнулась от нее, как от назойливой мухи, встала и вышла на первой же остановке. Зря, оказывается, вышла: до дома далеко, да и место… Черные окна Центральной городской библиотеки слепо таращились на полутемную улицу с редкими прохожими и такими же редкими машинами. Когда-то она здесь работала. Когда-то… Целую жизнь назад. Надо будет зайти как-нибудь, поболтать. Кто бы мог подумать, что заведующий, Сергей Григорьевич, окажется таким… таким… человеком окажется! С пониманием отнесся, работу помог найти, без намеков и просьб, между прочим. Ну, филиал, ну на отшибе почти, в новом, недавно отстроенном микрорайоне, за то не какой-нибудь штатный библиотекарь, а зав. отдела.
Мысли понеслись, поскакали, все дальше и дальше от Олега, от бледного отпечатка лица в окне – небрежный мазок, невнятный штрих, затертый другими воспоминаниями образ. Нет, он никуда не делся, не ушел, просто встал в сторонке и ждет, терпеливо так…
«Ну, здравствуй, совесть, давненько не виделись. Где было-то? Что молчишь? Не молчи, не молчи, проклятая!»
… Он читал. Вслух. У него была такая привычка – читать вслух. Се подряд: газеты, книги, объявления, документы. Все. Это не слишком беспокоило или раздражало, но сейчас… он читал вслух то, что не должны были видеть ни одни глаза, не слышать ни одни уши – ее боль, страх, отчаянье.
Когда из сумерек родится темнота
И тишина становится живою,
На вечность-миг свои сомкну глаза
И кану в мир теней…
Он ни разу не запнулся, несмотря на то, что Милена сама порой с трудом разбирала свой почерк. Голос Олега был спокоен, ровен, но в нем чувствовалась обреченность. Он пытался внести свой смысл в кричащие о другом человеке строки и как будто понимал, что стоит отвести взгляд и этот новый смысл исчезнет. Там не было места его боли. Однако Олег продолжал читать с обреченностью приговоренного к смерти, которого заставили собственноручно сколачивать себе гроб. Каждое слово – гвоздь.
Я получила дар взлетать из пустоты,
Где смерть не смерть, а жизнь всего лишь миг,
Но в алых снах моих мне грезился не ты,
Лишь звук твоих шагов…
Самое ужасное было в том, что тетрадь со стихами хранилась в запирающемся на ключ ящике стола вместе с памятью о Тер, овеществленными осколками того самого прошлого настоящего – старым бордовым плащом, платьем, книгой, таблицами в мятом тубусе без крышки, весталом и рубиновым браслетом с надписью «Королеве моего сердца». Олег сказал, что искал ручку. Девушка не стал прислушиваться к его голосу, чтобы понять, говорит ли он правду или пытается так нелепо оправдать свое любопытство, просто подошла, аккуратно вынула тетрадь из его рук, неспешно направилась на кухню, чиркнула спичкой и спустя несколько минут в мусорном ведре осталась только кучка пепла. Запах гари был просто невыносим, но у Милены не было сил открыть форточку.
Все. Возврата назад больше нет. С легкой руки Олега она сожгла еще один мост, ведущий в прошлое. А боль… Она была с ней, с ней и останется. И совсем не обязательно марать своим отчаяньем бумагу, можно писать и в душе, ведь туда забраться всяко сложнее, чем в ящик стола. Олег завелся, стал обвинять, что жечь хорошие стихи – преступление, а потом наткнулся на взгляд Милены и замолчал.
«Да, замолчал. И ты молчи, совесть. Теперь – молчи. Это – его ошибка. Единственная. А остальное… Не мне решать. И не тебе».
Наверное, это все-таки была заслуга Олега, в том, что ей удалось выбраться.
…В тот день он пришел позже обычного и Милена, пока его ждала, соорудила рисовый пудинг. Накрыв на стол, она пошла переодеться и по пути вдруг поняла, что ящик стола пуст. Вошедший спустя полчаса Олег так и застал ее стоящей посреди зала.
Милена промолчала, предоставив ему самому решать, когда и как рассказать. Пошли на кухню.
– Спасибо, родная, было очень вкусно.
Она улыбнулась в ответ. Искренне. Почти.
– Может, сходим куда-нибудь? Мне не хочется сегодня оставаться дома.
– Извини, в другой раз. – У него и правда был виноватый вид. – Меня попросили подежурить. Я еще посижу немного и пойду.
– Олег… – Не сдержалась-таки. – Олег…
Она никогда не звала его Олежкой или каким-нибудь другим домашним именем или прозвищем, никогда не называла любимым, не говорила, что любит, потому что это было не так, она точно знала. И он знал, но делал вид, что не знает, что это одиночество и боль толкнули ее к нему. Потому – Олег. И только.
«Ты ничего не хочешь мне сказать?» – умоляли глаза.
Милена вышла из кухни в зал и уселась в кресло, отвернулась к окну. Задернутые шторы чуть вздымались и опадали, как грудь спящего, неспешно, равномерно, в такт ее дыханию.
«Ветер в окно. Надо заклеить… как-нибудь потом… Почему он ничего не сказал?»
– У меня кое-что есть для тебя.
Она обернулась. Олег стоял, протянув руку, на ладони – ключ.
«Говори», – моча попросила Милена, чувствуя, как в глазах скапливаются слезы обиды и собственной слабости.
Олег подошел, присел рядом и вложил ключ ей в ладонь.
– Я знаю, ты поймешь. Так нужно. Для тебя. Это ключ от ячейки в банке. Все твои вещи там. Я не хочу ничего спрашивать, вернее, хочу, но не стану. Не спрашивал раньше, не стану и сейчас, если только ты сама… – Пауза. Слышно, как шелестят секунды, как дышат сквозняком шторы. – Это мешает тебе жить. Поэтому прошу, только когда поймешь, что готова разобраться со всем этим, тогда и заберешь. Попробуй. Мне кажется, должно получиться. Постараешься?
Милена кивнула. Во всех виденных ею фильмах после подобных сцен герой или героиня со слезами на глазах и дрожью в голосе рассказывали партнеру свои стр-р-рашные тайны, каялись в совершенных грехах и прочее. Олег, наверное, тоже ожидал чего-то подобного, но Милена продолжала молчать. Внутри было пусто, слезы высохли также внезапно, как и появились, только руке, в которой лежал ключ, было грячо.
Примерно через месяц их роман, если это можно было назвать романом, тихо скончался. Олег ушел из ее жизни, но Милена была уже другим человеком. Мучило одно – она так и не сказала ему «спасибо».
«Что улыбаешься? Довольна? Теперь спи, совесть, спи, пока пора не придет. Что?»
Напоминание об отце отдавало горечью. Она ведь не попрощалась с ним тогда, а значит… Не обещала же… Надо съездить. Просто так. Навестить, посидеть рядом, помолчать. Вроде каждый о своем, но – вместе.
«Только не сейчас, как-нибудь попозже, по весне, взять отпуск…»
Все небо было в серых облаках с ярко-голубыми и густо-синими прорехами. Календарная весна уже наступила, но февраль никак не желал уходить. Он цеплялся за бордюры, стриженные еще по осени кусты, глухие проулки и темные углы дворов кучами грязного снега и пронимал до костей леденящим ветром. Но ни последние потуги зимы, ни вылинявший и как-то съежившийся за холодный сезон город, ни тротуары с проступившим из-под осевшего снега сором и замызганные едва ли не по самые окна автобусы и машины не могли прогнать радостную приподнятость и ощущение приближающегося праздника.
Как грибы после дождя, на весеннее солнышко повылезали деловые старушки с ведерками первых тюльпанов, гвоздик и прочего. Народ суетился. Мужчины с озабоченными лицами изучали совсем не мужской товар, прикидывая в уме, чтоб хватило матери-жене-дочке-теще-подруге на подарки и на отпраздновать.
– Железнодорожный вокзал, – сообщил из динамика приятный мужской голос. Милена вышла, поправила куртку и мельком взглянула на часы – до поезда еще больше получаса. Отходя от кассы с купленным билетом, она остановилась, чтобы положить кошелек в сумку. Пальцы наткнулись на мелкий металлический предмет и машинально сжались. На ладони лежал ключ от ячейки.
«Только когда поймешь, что готова…»
Милена решительно двинулась к выходу – на другой стороне Привокзальной площади находилось отделение банка. То самое, где Олег когда-то арендовал ячейку.
В поезде, несмотря на шум, Милена уснула и видела себя в тумане на пустой улице. Она шла и ждала, что увидит перед собой бетонную стену, но ее все не было, только улица, бесцветная, однообразная… Проснулась рывком, за минуту до того, как поезд остановился на нужной ей станции. Вышла заспанная, где-то в голове ныло, пока еще почти неощутимо, но девушка знала, что через пару часов разболится не на шутку.
Солнце словно торопилось взять реванш за проигранные белой старухе первые весенние дни. Обалдевшие от тепла и обилия света пичуги пищали, тенькали и чирикали так, что напрочь заглушали все остальные звуки. Спастись от пернатого концерта Милене удалось, только когда дверь больницы отгородила ее от улицы. Но, как оказалось, за дверью, вместе с птичьими голосами осталась и вся ее решимость. Вначале быстрые, шаги девушки все замедлялись по мере приближения к кабинету «Мастера Теней» Вальмону. В итоге, не дойдя до нужной двери, Милена остановилась в паре метров, не зная, то ли идти дальше, то ли вернуться обратно на улицу, где воздух, птицы, весна…
Поздно.
Вальмон сам вышел в коридор. Поморщился от попавшего на лицо яркого света («Ну вампир вампиром!») и, заметив Милену, улыбнулся, не размыкая губ.
– Думал, вы больше не приедете, – он протянул руку для приветствия. – Здравствуйте. Такое солнце…
Он чуть отодвинулся, стал в тень. Девушка нехотя пожала ему руку, которая оказалась сухой и горячей.
– Я бы хотела… если вас не затруднит… Но, наверное, я…
– Если вам тяжело, можете просто посмотреть на него. Так многие делают. Пойдемте, я отведу вас в галерею. Оттуда хорошо видно.
На этот раз отец был в парке не один, неподалеку слонялось еще около десятка фигур, сразу и не разберешь, мужских или женских. Альдо сидел на той же скамейке на самом краю, прячась в тени кряжистого ствола старой липы. Он был без шапки и ветерок лениво перебирал серые, похожие на паутину, но несмотря на возраст, все еще густые волосы. Ссутулившись и втянув голову в плечи, отец словно прислушивался к чему-то, потом вдруг встрепенулся и посмотрел наверх, на высокие окна второго этажа, где находилась галерея.
Милена отпрянула, проклиная себя за трусость. Надо было быть круглой идиоткой, чтобы забыть о том, что Альдо не совсем человек и что он мог легко почувствовать ее присутствие.
– Он знает, – прошептала девушка.
– Что? – Вальмон, похоже, думал о чем-то своем.
– Он знает, что я здесь.
– Да, – легко согласился врач, вполне может быть.
Какая-то мысль ткнулась в сознание… Ну конечно! Девушка сунула руку в пакет со свертком, который она забрала из банковской ячейки.
– Вот, – сказала Милена, протягивая Вальмону книгу, принадлежавшую когда-то Мастеру Слова Кириму, которую она так и не вернула. Замысловатые сойлийские знаки сложились вдруг во вполне понятную фразу: «О природе Сил».
– Что это?
– Книга.
– Вижу, но… зачем?
– Это для Аль… для отца. Он будет рад, я уверена.
«Мастер Теней» с недоуменным видом пролистал несколько страниц:
– Какие-то странные знаки… А вы уверены, что он поймет? Да и книга, похоже, из редких.
– Вы даже не представляете, доктор, насколько редкая, – в глазах девушки пряталась улыбка. – Отцу понравится. Вы скажите, что это подарок с родины, что от меня, впрочем, он и так это знает. Только, пожалуйста, пусть ему отдадут сейчас. Я не знаю, приду ли еще… Хочу видеть, как он возьмет.
Все время, что заняла обратная дорога, Милена раз за разом вызывала в памяти взгляд отца в том момент, когда Вальмон (он почему-то решил сделать это сам) передал книгу. Девушке трудно было разобрать, столько всего было в этом взгляде, но благодарность она разглядела («Или почувствовала?») точно, благодарность и неимоверно много тепла.
С вокзала Милена пошла пешком. Слишком уж хорошо было на улице, чтобы садиться в душный автобус. Даже головная боль не была помехой, потому что невдалеке маячила вывеска с многообещающим названием «Аптека». Оттуда девушка вышла с несколько потяжелевшей сумкой: помимо «чего-нибудь от головной боли» домашняя аптечка была с оказией пополнена мелочами, отсутствие которых замечаешь только по причине острой необходимости как то пластырь, аспирин и т.д. Теперь перейти улицу и домой.
«Сегодня, все же, чересчур много солнца».
На автобусной остановке, на скамейке, рядом с ведерком удивительно ярких, алых с темно-бордовыми прожилками тюльпанов со стянутыми резинками крупными коническими бутонами, сидела совершенно обычно одетая совершенно необычная старушка. Она была маленькая, вся в морщинках, седая – густо перемешанные с белым смоляные волосы – с неожиданно живыми темными вишенками глаз. К ней подходили редкие покупатели, дежурно кивали на цветы, дежурно же спрашивали «По чем?», а потом, удивленно вскинув бровь, лезли за деньгами и, довольные, отходили, держа в руке три или пять тюльпанов. Самое интересное, что топтавшийся рядом представитель правопорядка никак не реагировал на процветающую у него под носом коммерческую деятельность в непредназначенном для этого месте. Либо старушка знакомая, либо обещан за лояльность дармовой букет, а может просто поддался весеннему благодушию. Милена стояла в тени рекламной тумбы в двух скамейках от старушки и наблюдала, вернее, боролась с желанием подойти. Все-таки цветы были невероятно красивы и притягивали взгляд не хуже магнита.
Дождавшись, пока отойдет привередливый джентльмен пожилого возраста, который буквально все цветы перещупал, Милена выбралась из тени и не спеша направилась к старушке. Блестящие ягодки глаз скользнули по лицу, чуть задержались на пакете и остановились где-то в ногах. Девушка чуть присела, чтобы выбрать цветок, и оказалась лицом к лицу с хозяйкой ведерка. Та улыбнулась. Мелькнули пожелтевшие, но явно свои, зубы.
«Сколько же ей лет на самом деле?» – мелькнуло в голове.
– Больше, чем ты думаешь, – вдруг шепнула старушка. – Больше, чем живут, девушка-птица.
Милена отшатнулась и едва не упала. Бросилась прочь и нырнула в оказавшиеся прямо перед носом двери подошедшего автобуса.
«Птица! Птица!»– торжествующе билось внутри.
«Птица!!!» – перекрыв голос водителя в динамиках, ввинтилось в уши.
«Птица! Птица! Птица!»
Милена, пошатываясь, вышла и почти бегом бросилась через парк, но эхо слов, будто стая крикливых ворон, продолжало метаться в голове.
– Хватит! Перестаньте! – не выдержав, крикнула она. Проходившие рядом люди подозрительно покосились и поспешили прочь. К счастью, эхо тоже убралось.
Тяжело дыша, девушка плюхнулась на скамейку, прижав к себе сумку и пакет. Где-то под одеждой, по груди скользнула холодная струйка пота.
«Она сумасшедшая, эта старуха. Просто сумасшедшая… Или это я?.. Нет, бред какой… Бред. Ну да, когда это психи признавали, что они больны. Все… Все, это просто солнце, его слишком… Солнце?»
Милена встала, вышла на середину тротуара и посмотрела под ноги, на удлинившиеся к вечеру тени – скамейка, дерево, ветки, опять дерево, ветки, ветки…
«Ну где же!.. Что такое?!»
Она подняла голову, огляделась вокруг и поняла, что парк как будто вымер. Густая ватная тишина опускалась вниз, цепляясь за голые ветки с уже раздувшимися – когда только успели! – почками. Ветер дернулся, в последнем порыве проволок по тротуару брошенную кем-то мимо урны обертку от мороженого и замер. Глубоко-глубоко внутри вздохнуло и заворочалось нечто. Резко и больно полоснуло по запястью, как будто кто-то дернул за невидимую тонкую-претонкую нить, туго затянутую чуть повыше кисти, потянул к себе, назад… С колотящимся в горле сердцем Милена повернулась – воздух над тротуаром сгустился и зарябил, искажая, искривляя стволы деревьев, недалекую ограду, скамейки. В лицо дохнуло чем-то горячим, и на девушку глянула пустота – мерцающая жемчужно-серая дыра с рваными краями.
Зажав ладонью рот, как будто этим можно было удержать рвущиеся наружу рыдания, Милена сделала шаг. Назад. Еще один. Еще и еще, несмотря на острую, впившуюся в запястье над дергающимся пульсом удавку, несмотря на потянувшееся к провалу нечто. А потом она услышала голоса, как будто чья-то злая рука нарезала и склеила, как попало, куски разговоров.
