Сергей Нилус
Сила Божия и немощь человеческая
II
Живет там мальчик день, другой; прожил целую неделю. Время шло обычным порядком без особых приключений, и можно было полагать, что он уже примирился со своей незавидной долей…
Как-то раз Иван (так звали главного пастуха) отлучился от стада, оставив при нем своего маленького помощника. День склонялся к вечеру. Иван скоро возвратился к стаду, но только Михаила уже не нашел… Начал его кликать, что было мочи, но в ответ только зловещее эхо повторяло последние звуки его же голоса…
Возле самого места, где пасся скот, было озеро. У берега этого озера стояла небольшая лодочка… «Уж не там ли он? – подумал Иван про Михаила. – Мальчик – баловень – пожалуй, еще вздумает на лодке кататься, беды бы тут с ним не нажить!..» С такими мыслями Иван подошел к тому месту, где стояла лодка, и неподалеку от берега увидел поверх воды несчастного Михаила уже без всяких признаков жизни. В сильном смятении от такой неожиданности пастух побежал в свое село, находившееся верстах в четырех от пастбища, известить о печальной участи его товарища. Слух об утопленнике скоро разнесся по всему селению и вызвал любопытных – и старых, и малых – на место печального события… Уже закоченевший труп вытащили из воды. Затем это дело было доведено до сведения станового пристава и матери Михаила, которые не замедлили явиться, первый – для производства дознания о нечаянной смерти мальчика, а вторая, – чтобы удостовериться в истинности происшедшего и оплакать несчастную кончину своего сына.
Причина смерти Михаила была у всех на виду, и потому порешили без дальних хлопот предать покойника обычному христианскому погребению.
Поскольку возле самого озера на довольно большом пространстве было топкое место, то тело мальчика сперва несли на руках, а потом на твердой земле его положили на подводу и везли уже до самого Лентева на лошади.
Труп, судя по летам покойника, был небольшой и не представлял собою особенной тяжести, и потому было весьма удивительно для всех присутствовавших, сопровождавших утопленника, что лошадь тянула подводу с таким напряжением, как будто на телеге была навалена огромная тяжесть.
Все дивились этому необычайному обстоятельству и никак не могли доискаться его причины…
Между тем над покойником, по уставу Святой Церкви, был совершен обряд погребения, и тело предали земле.
Поплакала бедная мать над прахом своего Миши, погоревали и все свидетели ее нечаянного горя и разошлись по домам, сохранив грустные воспоминания о прощальном обряде.
III
Еще время не успело утишить материнское горе, как однажды утонувший сын Трудниковой дал о себе весть в сонном видении и сообщил нечто страшное и столь невероятное о своей мнимой смерти, что если бы не было на памяти народной подобных примеров, сообщению этому трудно было бы поверить.
Вот как было дело.
Настала ночь. Легла Трудникова спать. В глубоком сне видит она своего Михаила. Приходит он к ней, как будто живой, и говорит:
– Матушка! Ты не думай, что я умер: я жив и теперь нахожусь во власти демонов за то, что ты меня прокляла. Если хочешь, чтобы я воротился к тебе, то кайся в грехе своем, молись обо мне чаще Богу и подавай за меня милостыню.
Этот сон Трудникова видела три ночи сряду…
Сильная скорбь об утрате сына, ужасное известие о его гибели вследствие материнского проклятия, надежда, хотя и слабая, видеть его опять в живых – все это заставило Трудникову обратиться за советом к одному благоразумному крестьянину, пользовавшемуся доверием среди крестьян всей окрестности.
– Что сын твой жив, – говорит советчик, – тому не верь, а молиться Богу за него, подавать по нем милостыню и каяться в грехе своем – это твоя обязанность. Жив ли твой сын, умер ли – во всяком случае твое покаяние, молитвы и милостыня полезны будут и для него, и для тебя.
Советчик имел основание говорить так; на его памяти был удивительный случай: в селе Курилове Череповецкого же уезда жили два брата-купца – один доброй нравственности, другой – беспорядочной жизни. Такой контраст в характерах родных братьев заставил их разделиться и разойтись. Добрый брат стал богатеть, а другой вскоре окончательно прокутился… Как-то этот последний был у своего брата и застал его с одним крестьянином за дележом довольно большой суммы денег. Подметив это, он подстерег вечерком этого крестьянина в лесу, через который шла глухая тропинка к его дому, ограбил, а самого убил и пошел, как ни в чем не бывало, пьянствовать в кабак. Но мужик не был убит до смерти! Оправившись, он добрел до своего села и объявил, кому следует, о случившемся. Преступление было открыто, и преступника засадили в острог…
У преступника была жена. Когда стряслась эта беда, несчастная женщина и дни, и ночи напролет плакала… Но вот, к ее утешению, муж начал по ночам ходить к ней. На вопрос изумленной жены – как это может быть, коли он сидит в остроге, муж отвечал:
– Дружба со смотрителем острога дала мне полную свободу. А что я по ночам к тебе хожу, это для того, чтобы люди не видели: не видят – и не бредят.
Спустя немного времени и сама жена вздумала навестить мужа. При свидании она заговорила о его ночных посещениях… Муж сразу догадался, что дело не ладно, и, не дав никакого ответа на вопрос жены, написал письмо и велел ей, не теряя времени, отнести его к брату. Возвратившись домой, она отложила мужнино поручение до следующего дня. Наутро крик малютки дочери созвал народ, и бедную женщину нашли мертвою. При допросе девочка сказала, что ночью приходил к ним какой-то мужчина и задушил ее мать. Нашли на божнице письмо от мужа, не доставленное брату, и оно подтвердило показание дочери о таинственных ночных посещениях покойной каким-то лицом, принимавшим на себя образ мужа задушенной женщины.
Рассказал этот случай советчик Трудниковой и убедил ее не доверяться ночным видениям, но велел молиться и подавать за душу сына милостыню.
Послушалась мать доброго совета и начала за своего сына молиться Господу и раздавать бедным милостыню, сколько позволяло ей ее скудное достояние.
Проходит год и другой. Сны, подобные тому, памятному, по-прежнему ей снятся, хотя уже не так ясно, как прежде. Искренне кается мать в грехе своем, не устает молиться Богу и раздавать милостыню.
Целых двенадцать лет прошло со дня постигшего Трудникову горя.
О сыне не было ни слуху, ни духу; да и самые сны, подававшие слабую надежду на его возвращение, давно уже прекратились…
IV
В это время, верст за семьдесят от деревни Миндюкиной, неподалеку от города Череповца, неизвестно откуда появился очень странный молодой человек из крестьян.
Росту он был среднего, телом сух, что называется, – кости да кожа.
Одежда его состояла из грубых лохмотьев. Но что в нем особенно удивляло всех – это его необыкновенная дикость: точно он был существо какого-то иного, нездешнего мира.
Всех он боялся, ото всех старался укрыться, и только, чтобы не умереть с голоду, он заходил в дома некоторых крестьян. «Придет это он, – рассказывали очевидцы, – станет около двери, не говоря ни слова, да и стоит так несколько минут. Дадут ему что-нибудь поесть, съест, а не дадут – и так пойдет, опять-таки не сказав никому ни одного слова…»
Путь свой этот таинственный и странный человек держал к деревне Миндюкиной.
Версты четыре не дойдя до Миндюкиной, он остановился для отдыха в селе Воротишине у крестьянина Василия Яковлевича, где его приняли и успокоили так, как еще недавно простые русские люди умели принимать странников, Божиих людей. Сердце русского крестьянина, всегда сострадательное к бедствию ближнего, заставило хозяина предложить страннику трапезу и угостить его, чем Бог послал. На этот раз у Василия Яковлевича истоплена была и банька. Хозяева предложили своему гостю помыться…
И вот тут, в бане, хозяин был поражен и даже напуган странностями своего гостя: то он захохочет как-то дико и страшно, то начнет как будто от кого-то прятаться – лезет под полок, за печку… Кое-как вымывшись, он оделся, вышел из бани и побежал куда-то. На бегу он так высоко подпрыгивал, что, казалось, не бежал, а летел по воздуху, при каждом прыжке подымаясь вверх, по крайней мере, сажени на три.
Вскоре, однако, это поразительное явление прекратилось, и он отправился в деревню Миндюкину, оставив гостеприимного своего хозяина, надо полагать, в крайнем испуге и недоумении…
Прошу моего читателя простить меня, что я прерву последовательное изложение лежащей передо мною рукописи на этом месте и обращусь к личным воспоминаниям.
Верный списатель доверенного мне документа, я не могу не чувствовать, что случай, им передаваемый, до того необычен, до того страшен, что в читателе, мало подготовленном к восприятию такого рода рассказов из явлений таинственного потустороннего мира, он может вызвать не только недоумение, но, от чего Боже упаси, и подозрительность: а ну как сказатель этой истории глумится над доверчивостью своего читателя и рассказывает такие вещи, которых не только не было и быть не может, но и сам-то он им не верит. Спешу успокоить тебя, мой читатель, я сам не только верю тому, что передаю здесь твоему изумленному вниманию, но попутно сообщаю, что и в моей памяти сохранился еще в детстве нечаянно подслушанный разговор покойной моей матери со своей тоже уже покойной родной сестрой.
Обе они были воспитанницами передового духа дворянства сороковых годов, были обе образованны по последнему слову того времени, вкусили и даже пресытились материализмом годов шестидесятых и, конечно, ни во что сверхъестественное и чудесное не верили. И вот, тем не менее, из уст их я слышал и запомнил разговор между собою о каком-то мальчике лет шести или семи, едва ли не о брате моей матери, моем дяде, который впадал в какое-то таинственное состояние, во время которого с ним совершались удивительные и неразгаданные явления: он, не умея играть ни на каком инструменте, брал из рук первого скрипача дедушкиного домашнего оркестра скрипку и играл на ней, неожиданно и даже к испугу для всех, удивительные и неслыханные мелодии; говорил на иностранных языках, которых не знал и о которых в то время не имел и понятия; перепрыгивал с одного берега на другой речку шириною в несколько сажен и вообще творил нечто столь необычное не только для него, но и для всякого возраста, что ставил в тупик всех к нему близких.
Простые люди из прислуги с ужасом видели в этом проявлении силы нечистой и твердо этому верили в простоте своей сердечной, а образованные и умные думали, конечно, иначе, но о том мало говорили, а если и говорили, то так, что и сами смысла в своих речах видели немного. Потом уже, когда стали увлекаться спиритизмом, умные люди додумались до «четвертого измерения», но и на нем, кажется, ногу сломали.
Вот это я слышал в своем детстве.
А что теперь творится в области спиритических явлений там, где спиритизму, не зная, с кем имеют дело, предаются «умные» люди, то, пожалуй, могло бы показаться еще невероятнее моей трудниковской истории. Но тому верят, то исследуют, о том пишут, о том говорят, тому предаются «умные» люди и даже профессора всем сердцем, всей душой, всей верой своей.
Дивное дело! Не верят там, где бесы действуют, как бесы, прямо, открыто под явным своим бесовским обличьем, а всю свою веру отдают им же, когда они действуют в облике ангела света «наук» психофизических – в спиритизме, медиумизме, моитивизме или социальных – «свободы, равенства и братства».
Не оттого ли и беснуется современный мир, заливая братской кровью поле смерти всякой свободы, всякого равенства, всякого братства!..
Прости же, читатель, это невольное отступление: далее уже пойдет опять моя рукопись.
V
Был воскресный день заговенья перед Петровским постом 1863 года. Перед избою миндюкинского крестьянина Федота Иванова Гришина резвились его маленькие дети со своими сверстниками. Тут же был и сам Федот кой с кем из стариков-соседей. К ним-то и подошел таинственный и молчаливый странник.
– Откуда ты? – спросил его Федот.
– Я – здешний, – отвечал он, – я тебя, дядюшка, знаю.
– Кто ж ты такой? – продолжал спрашивать его Федот.
– А знавал ты Трудникова Мишку? – осведомился странник.
– Как не знать – знавал!
– Ну, так вот этот-то Мишка – я самый и есть.
– Как так? Мишка утоп, и тело его похоронено.
– Нет, я вовсе не утоп, – с уверенностью ответил странник…
Стали тут всматриваться в лицо незнакомца и в самом деле нашли в нем сходство с лицом давнишнего утопленника. Разница была только в том, что из мальчика, каким он был прежде, теперь он стал большим парнем и имел на переносице знак, как будто от ушиба…
По всей деревне быстро разнеслась весть о таком неслыханном событии, и вокруг Михаила вскоре стояла большая толпа народу. Не веря своим глазам, изумленные крестьяне, и особенно шаловливые ребятишки, наперерыв лезли к нему каждый со своим испытующим вопросом;
– А меня как звать?… А меня? А меня?… – только и слышалось в толпе.
Михаил точно отвечал на все вопросы… Изумление толпы достигло крайнего напряжения… Тут вмешалась одна гришкинская крестьянка:
– А меня знаешь ли?
– Как не знать, – отвечал Михаил, – еще в вашей семье есть слепая старуха, которая только и знает, что на всех ропщет, а потому «мы» постоянно бывали у вас и делали разные проказы.
– А что это за метка у тебя на носу-то?
– Эта метка оттого, – ответил он, – что, когда мы с «дедкой» лесом шли в одно место, я вдруг вспомнил о Боге: за это в наказание «дедка» схватил меня за ноги и так сильно ударил о сосну, что и теперь, как видите, знак остался.
– Да как же с тобой все это случилось? Расскажи нам, расскажи!
– А вот, послушайте! – так начал свой рассказ Михаил. – После того как мать меня прокляла, что и было главной причиной моего несчастья, я отправлен был в Лентево пасти скот. Как вам и самим известно, только одну недельку потерпел грехам моим Господь. Прошла неделя. Вдруг подходит ко мне какой-то старик с длинной седой бородой и говорит мне: «Твоя родная мать прокляла тебя, и это материнское проклятие дало мне полную власть над тобой!..» Тотчас начал он скидать с меня все мое платье и, наконец, раздел меня донага. Оставался на мне один только крест, к которому старик не смел прикоснуться, и велел самому его снять. Я волей-неволей должен был ему повиноваться… Затем он взял обрубок осинового дерева, что валялся поблизости, надел на него все мое платье, а на том месте, где должно быть моему лицу, он в одно мгновение начертил чем-то лицо, как две капли воды похожее на меня, и бросил этот обрубок в озеро. И я видел, как сбегался народ смотреть на утопленника, как приезжал становой и приходила моя мать. Видел я, как все дивились, почему лошадь через великую силу тащила мертвое тело… А отчего это было, знаете?
– Отчего?
– Оттого, – продолжал Михаил, – что таких, как я, на телеге сидело человек двадцать да вдобавок с нами был и «дедка» наш[54]. С той самой поры, – продолжал Михаил, – как старик обласкал меня, я стал подобен бесплотному. До самого погребения мнимого моего тела я находился при нем неотлучно. Видел всех людей, там бывших, слышал все их разговоры; но меня никто не видал… С тех пор я уже не чувствовал более ни голода, ни холода и, хотя иногда ел и пил помногу, но делал это лишь по старой привычке. Ел же я и пил, как и подобные мне, там, где люди пили и ели без молитвы и крестного знамения. Это нам давало возможность после осквернять и самую посуду, в которой была пиша: люди удивлялись, отчего это пиша и питье не вкусны, а удивляться-то и нечему было, коль бы знали, что посуда осквернена нами.
Я мог в мгновение одолевать большие пространства; ничто не могло служить преградой на моем пути: дремучие леса и неприступные горы я перелетал, как птица; ходил по воде, как по твердой земле. И скажу вам – подобных мне людей немало: помню, что в ином месте собиралось нас человек до тысячи. Самым же любимым местом наших сборищ были разные увеселительные гулянья и нескромные зрелища, нас привлекали также места, где бывали ссоры и брань, – немало есть мест, где люди много грешат без всякого страха… Во время наших сборищ мне не раз приходилось встречаться с одной слепой девкой из деревни Липенки Устюженского уезда, которая участвовала во всех наших проказах[55]. В наших деяниях и злобных походах на людей соблюдался своего рода порядок: во время сборищ наших «дедка» разделял нас на группы и каждой давал особое поручение, клонившееся ко вреду людей. Мы являлись ревностными исполнителями страстей и похотей человеческих и скорыми помощниками в злодеяниях и бедствиях людей: задумает, например, кто-нибудь утопиться или удавиться, мы помогаем ему в этом. Вон – кузнец Иван Рябинка (в семи верстах от Миндюкина в деревне Давидове) удавился у себя в овине из-за того только, что управляющий Петр Андреевич Бехтер хотел было слегка его наказать за небольшой обман. Мы ему помогли привести свое намерение в исполнение. Вон – Акулина Потапова (в шести верстах от Миндюкина в деревне Супранове) из-за пустяков начала тосковать и от тоски удавилась в своей новой избе, а дети ее, чтобы избежать подозрения и судебной волокиты, тайком вынули ее мертвую из петли, отвезли в лес и там труп повесили на березе. И в этом деле мы тоже были участниками…[56]
На пожарах мы старались усилить бедствие. Впрочем, если горели дома людей благочестивых и пожар происходил не от наказания Божия, попущенного за грех, тут уж мы никоим образом не могли участвовать. В противном же случае мы в этом деле принимали самое живое и деятельное участие. А вот недалекий пример: в деревне Зимнине (Устюженского уезда) одна крестьянка ночью ходила с огнем давать корм овцам и заронила маленькую искорку. Поскольку она была в ссоре со свекром, то это нам дало власть раздуть искру в большой пожар, от которого сгорело все их имущество. Так-то вот и Воротишино горело: помнится, дело это было утром; погода была хорошая, тихая, а во время пожара поднялся такой сильный вихрь, что бревна раскидывал в разные стороны. Все это мы постарались сделать[57].
Словом, мы имели доступ всюду, где только пренебрегали призыванием имени Божия и знамением креста. Особенно хула и явное презрение к святому давали нам власть входить в общение с людьми, это творящими, и издеваться над ними, как только нам хотелось и позволяло состояние наше. Впрочем, и самая молитва, и крестное знамение получали свою силу лишь у людей с доброй христианской нравственностью, а грешник, не желающий оставить своего греха, не избавлялся от нас ни молитвою, ни крестом. Иногда случается, что и добрый христианин забывает про молитву и крестное знамение, однако мы к такому человеку никак не смели подойти, и нам не было дано даже знать и домов таких людей. В деревню Ванское (в четырнадцати верстах от Миндюкина) мы не смели входить, а – почему? Потому что там одна набожная старуха имела обыкновение ежедневно вечером обходить свою деревню с молитвой…
– Ну, а молиться Богу, стало быть, вы уже вовсе не молились? – спросил кто-то Михаила.
– Нет, молились, – отвечал Михаил, – у нас ежедневно было утреннее и вечернее правило. Только молитвы, которые мы читали, были кощунственным извращением ваших молитв. Молитву Господню, например, мы читали так: Отче не наш! Да не святится имя Твое… и прочие молитвы – все в таком же роде…
Так-то вот за мою дерзость и неповиновение воле родительской наказал меня Господь. Целых двенадцать лет вел я такую скорбную жизнь, и никогда бы мне уже не видать света Божьего, как христианину, если бы не помогли мне избавиться от гибели молитвы и милостыня моей матери.
Когда совсем уже приближалось время моего освобождения из-под власти диавола, наш «дедка», не желая упустить из рук добычу, вознамерился было совсем погубить меня: приготовил петлю и велел мне самому лезть в нее. Как ни плохо мне жилось, а умирать все-таки не хотелось. Ну, думал я: как впихнут меня в оселок поневоле – куда уж ни шло, а сам ни за что не полезу… Не знаю, чем бы все это дело кончилось, если бы перед самим концом не появился защитить меня от «дедки» какой-то благообразный старичок, помнится, еще с крестиком на остроконечной шапочке. «Материнские ниточки[58] вытащили его из твоей власти», – сказал старичок «дедке» и оттолкнул его от меня. «Дедка» исчез.
Затем мой благодетель обратился ко мне и сказал: «Мать тебя прокляла, мать и вымолила!» – и с этими словами надел на меня крестик… После я не видел более старика и очутился в поле… На мне не было никакой одежды, уже начал ощущать холод, чего со мною за все двенадцать лет ни разу не бывало. В это время, на мое счастье, проходили мимо какие-то женщины.
Приняли они меня за сумасшедшего и, сжалившись, отвели меня в свою деревню и дали кое-какую одежонку… Вот, теперь Господь помог добраться и до вас.
– Что ж ты домой нейдешь? – спросили Михаила пораженные его рассказом слушатели.
– Боюсь! – отвечал бедняга.
