В. Г. Белинский
Письма (1841–1848)

Полная версия

323. Д. П. Иванову

СПб. 1847, декабря 10

Здравствуй, любезный Дмитрий! Вот уже почти четыре месяца, как я воротился,^{1269} а только теперь собрался написать к тебе. Что делать? Это моя всегдашняя история: то некогда, то нездоровится, то развлечен чем-нибудь, то просто лень. Вот завтра да завтра, а смотришь – из этих завтраков составляются недели и месяцы. Воротился я лучше, нежели как поехал, даже очень лучше; но в Питере опять так простудился в начале октября, что легкие опять покрылись ранами, и доктор перепугался. Однако дело обошлось лучше, нежели можно было ожидать. Я скоро (недели через две) оправился, принялся за работу и теперь чувствую себя очень порядочно. Оно, конечно, я слаб, хил и плох, да дело в том, что уже нет никакого сравнения между теперешним моим состоянием и тем, в котором я был прошлого года в это время. Насчет переезда в Москву думать не перестаю; но смущает мысль, что до открытия железной дороги еще далеко. Посмотрю, как перенесу зиму и весну: коли плохо, то в июне в Москву на переселение.

Ну, как и что ты? Как живешь, что делаешь? Какие вести от наших и о наших из Пензенской губернии? Что Алеша (кланяйся ему и крепко пожми руку от меня)? Что все твои? Жена, дети? У меня пока всё порядочно. Оля болтает без умолку. Только жена всё прихварывает.

Был я в Зальцбрунне, прожил там полтора месяца, пил воду. Оттуда проехал в Париж, где прожил месяца два и лечился.

Пожалуйста, отвечай мне поскорее. Адрес мой: на Лиговке, против Кузнецкого моста, в доме Галченковых.

Я писал с месяц назад к Галахову и адресовал письмо в Добрую слободку; там ли еще он живет?^{1270} Уведомь меня. Боюсь, что и ты переменил квартиру и письмо это пропадет. Когда будешь писать к своим, не забудь от меня кланяться.

Пока прощай. Некогда – работать пора, и работать сильно. И потому, прощай. Целую тебя и всех твоих.

В. Белинский.

1848

324. А. Д. Галахову

<4 января 1848 г. Петербург.>

…В письме к Вам было письмо к Петру Николаевичу, – и от него ни слова, хоть бы через Вас.^{1271} Предложением его насчет повести я никак не могу воспользоваться. Он дал мне повесть в альманах в минуту жизни, трудную для меня, и этим доказал мне свою готовность помочь в беде старому приятелю, чем может, и я принял эту повесть, как подарок, и не думал церемониться и ломаться. Но альманах мой не состоялся, дела приняли другой оборот.^{1272} Конечно, я и теперь не в малине, но уж и не в репейнике. На нынешний год я получаю 12 000, а главное – впереди у меня пока не тьма кромешная, как было в то время, когда я в издании альманаха видел единственное средство к спасению от голодной смерти. Чтобы поправить меня в теперешних обстоятельствах, надо поправить радикально, а этого не в состоянии сделать люди и не с такими средствами, как все мы, горемычные: я, Вы, Кудрявцев и пр. А в то время это была поправка, да еще какая, вместе с другими статьями. Теперь посудите: на каком бы основании, по какой бы достаточной причине воспользовался я 600 руб. асс., следующими Кудрявцеву, – тем более, что его собственное положение едва ли не хуже моего? Нет, об этом нечего и говорить. Случись со мною беда, я сейчас же обращусь к Кудрявцеву с просьбою о подобном вспоможении, а если он упредит ее, не подумаю отговариваться, ибо одолжиться таким человеком, как он, для меня вовсе не тягостно; но теперь было бы пошло и низко. Итак, это дело порешенное: Петр Николаевич получит от редакции деньги за «Без рассвета».

Я бы очень был рад удостовериться, что он не прочь писать иногда и в «Современнике». Я далек от мысли докуками и просьбами вытягивать от него статью: нет, что захочет, что сможет, и когда вздумает – вот условие! Надеюсь от него или через Вас (это всё равно) получить на это ответ решительный…

…Кто прочтет общую часть и моей и Вашей статьи, тот право, подумает, что мы согласились говорить одно и то же. Но как только дойдет дело до оценки литературных произведений, тогда – иная история: посылай за стариком Белинским, а без него плохо…^{1273}

325. П. В. Анненкову

<15 февраля 1848 г. Петербург.>

Дражайший Павел Васильевич, случайно узнал я, что Ваш отъезд из Парижа в феврале отложился еще на два месяца; но это еще не заставило бы меня приняться за перо чужою рукою, если б не представился случай пустить это письмо помимо русской почты.^{1274} Я, батюшка, болен уже шестую неделю – привязался ко мне проклятый грипп; мучит сухой и нервический кашель, по поверхности тела пробегает озноб, а голова и лицо в огне; истощение сил страшное – еле двигаюсь по комнате; 2 № «Современника» вышел без моей статьи, теперь диктую ее через силу для 3-го;^{1275} вытерпел две мушки, а сколько переел разных аптечных гадостей – страшно сказать, а всё толку нет до сих пор; вот уже недели две, как не ем ничего мясного, а ко всему другому потерял всякий аппетит. К довершению всего, выезжаю пользоваться воздухом в наморднике, который выдумал на мое горе какой-то чорт англичанин, чтоб ему подавиться куском ростбифу. Это для того, чтоб на холоде дышать теплым воздухом через машинку, сделанную из золотой проволоки, а стоит эта вещь 25 сер. Человек богатый, я – изволите видеть – и дышу через золото, и только попрежнему в карманах не нахожу его. Легкие же мои, по уверению доктора, да и по моему собственному чувству, в лучшем состоянии, нежели как были назад тому три года. Насчет гриппа Тильман утешает меня тем, что теперь в Петербурге тяжелое время для всех слабогрудых, и что <я> еще не из самых страждущих, но это меня мало утешает.

Поговоривши с Вами о моей драгоценной особе, хочу говорить о Вашей драгоценной особе, но не иначе, как с тем, чтоб опять обратиться к моей драгоценной особе. Читал я Вашу повесть, и скажу Вам о ней мое мнение с подобающею в таком важном случае откровенностию. Вы сами верно оценили себя, сказавши, что Вы не поэт, а обыкновенный рассказчик; я прибавлю к этому от себя, что между обыкновенными рассказчиками Вы необыкновенный рассказчик. Не то, чтоб у Вас было мало таланта, чтоб быть поэтом, а род Вашего таланта не такой, какой нужен поэту; для рассказчика же у Вас гораздо больше таланта, чем сколько нужно, но я отдам Вам отчет в порядке в моих впечатлениях в продолжение чтения Вашей повести. Вступление мне не понравилось. Толкуете Вы на двух или более страницах, что оба приятеля, несмотря на всю разницу их характеров, ничем не разнились между собою. Я это понял (не без труда и поту) так, что оба они были – дрянь. Если Вы хотели сказать это, мне кажется, Вы могли бы сказать и короче, и простее, и прямее, а то перехитрили, повели дело чересчур тонко, а где тонко, там и рвется. Но всё это не важно; по праву дружбы мы сами сократили и переменили бы это место: ведь дружба на то и создана, чтоб друзья при всякой возможности гадили своим друзьям, особенно за глаза, когда те далеко. Сильно заинтересовала меня Ваша повесть с того места, где герой утешает горемычную вдову Преснову; письмо к нему армейского его приятеля привело меня в восторг; встреча его со вдовой, пьяный извозчик, урезонившийся оплеухами, пребывание друзей на даче у вдовы, сама вдова, ее тетка, ее гости, наконец, прогулка верхами, сперва на двух лошадях, а потом на одной, ночное объяснение друзей – всё это прекрасно, превосходно; но конец повести ни к чорту не годится. Рассказ армейского друга о его изгнании из деревни делает вдову совершенно непонятною; а слова обоих приятелей: «она погибнет» – слова, которые должны намекать на смысл всей повести и быть ее заключительным аккордом – ничего не объясняют и ничего не заключают, и аккорд дребезжит такими неладными звуками, как будто Вы его не написали, а пропели, да еще вместе с Тургеневым, что еще сквернее, нежели когда каждый из вас поет особо. Итак, конец повести – пшик. Как хотите, а, по моему мнению, в таком виде печатать ее не представляется никакой возможности. Чем выше будет удовольствие читателей при чтении ее, тем более будут оскорблены ее неожиданно вялым и совершенно непонятным концом. Мне кажется, Вы тут опять перетонили. Воля Ваша, конец Вы должны переделать, потому что жаль бросать такую прекрасную вещь.^{1276} Но ведь у Вас, я думаю, не осталось черновой? Так напишите нам, прислать что ли Вам назад. Бога ради, не бросайте этой вещи – она так хороша, из нее видно, что Вы во всем успеваете и Вам всё дано – кроме пения и каламбуров, от которых снова дружески прошу Вас воздержаться. С чего Вы это, батюшка, так превознесли «Лебедянь» Тургенева? Это один из самых обыкновенных рассказов его, а после Ваших похвал он мне показался даже довольно слабым. Цензура не вымарала из него ни единого слова, потому что решительно нечего вычеркивать. «Малиновая вода» мне не очень понравилась, потому что я решительно не понял Стёпушки. В «Уездном лекаре» я не понял ни единого слова, а потому ничего не скажу о нем; а вот моя жена так в восторге от него – бабье дело! Да ведь и Иван-то Сергеевич бабье порядочное! Во всех остальных рассказах много хорошего, местами даже очень хорошего, но вообще они мне показались слабее прежних. Больше других мне понравились «Бирюк» и «Смерть». Богатая вещь – фигура Татьяны Борисовны, недурна старая девица; но племянник мне крайне не понравился, как список с Андрюши и Кирюши, на них непохожий. Да воздержите Вы этого милого младенца от звукоподражательной поэзии – Рррракалиооон! Че-о-эк. Пока это ничего, да я боюсь, чтоб он не пересолил, как он пересаливает в употреблении слов орловского языка, даже от себя употребляя слово зеленя, которое так же бессмысленно, как лесяня и хлебеня, вместо леса и хлеба.^{1277} А какую Дружинин написал повесть новую – чудо!^{1278} 30 лет разницы от «Полиньки Сакс»! Он для женщин будет то же, что Герцен для мужчин. «Сорока-воровка» напечатана и прошла с небольшими изменениями – несмотря на них, мысль ярко выказывается.^{1279} Я и забыл было сказать, что Вашу повесть прежде меня читал Боткин, и мы совершенно сошлись с ним во мнении о ней. Последние рассказы Тур<генева> все без исключения очень нравятся Ботк<ину> и всем нашим друзьям, публике тож. «Сорока-воровка» имела большой успех. Но повесть Дружинина не для всех писана, так же как и «Записки Крупова». Не знаю, писал ли я Вам, что Достоевский написал повесть «Хозяйка» – ерунда страшная! В ней он хотел помирить Марлин<ского> с Гофманом, подболтавши немножко Гоголя.^{1280} Он и еще кое-что написал после того, но каждое его новое произведение – новое падение. В провинции его терпеть не могут, в столице отзываются враждебно даже о «Бедных людях». Я трепещу при мысли перечитать их, так легко читаются они! Надулись же мы, друг мой, с Достоевским – гением! О Тург<еневе> не говорю – он тут был самим собою, а уж обо мне, старом чорте, без палки нечего и толковать. Я, первый критик, разыграл тут осла в квадрате. Читаю теперь романы Вольтера и ежеминутно мысленно плюю в рожу дураку, ослу и скоту Луи Блану.^{1281} Из Руссо я только читал его «Исповедь» и, судя по ней, да и по причине религиозного обожания ослов, возымел сильное омерзение к этому господину.^{1282} Он так похож на Дост<оевского>, который убежден глубоко, что всё человечество завидует ему и преследует его. Жизнь Руссо была мерзка, безнравственна. Но что за благородная личность Вольтера! какая горячая симпатия ко всему человеческому, разумному, к бедствиям простого народа! Что он сделал для человечества! Правда, он иногда называет народ vil populase,^[376] но за то, что народ невежествен, суеверен, изувер, кровожаден, любит пытки и казни. Кстати, мой верующий друг^{1283} и наши славянофилы сильно помогли мне сбросить с себя мистическое верование в народ. Где и когда народ освободил себя? Всегда и всё делалось через личности. Когда я, в спорах с Вами о буржуази, называл Вас консерватором, я был осел в квадрате, а Вы были умный человек. Вся будущность Франции в руках буржуази, всякий прогресс зависит от нее одной, и народ тут может по временам играть пассивно-вспомогательную роль. Когда я при моем верующем друге сказал, что для России нужен новый Петр Великий, он напал на мою мысль, как на ересь, говоря, что сам народ должен всё для себя сделать. Что за наивная аркадская мысль! После этого, отчего же не предположить, что живущие в русских лесах волки соединятся в благоустроенное государство, заведут у себя сперва абсолютную монархию, потом конституционную и, наконец, перейдут в республику? Пий IX в два года доказал, что значит великий человек для своей земли.^{1284} Мой верующий друг доказывал мне еще, что избави-де бог Россию от буржуази. А теперь ясно видно, что внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуази. Польша лучше всего доказала, как крепко государство, лишенное буржуази с правами. Странный я человек! когда в мою голову забьется какая-нибудь мистическая нелепость, здравомыслящим людям редко удастся выколотить ее из меня доказательствами: для этого мне непременно нужно сойтись с мистиками, пиэтистами и фантазерами, помешанными на той же мысли – тут я и назад. Верующий друг и славянофилы наши оказали мне большую услугу. Не удивляйтесь сближению: лучшие из славянофилов смотрят на народ совершенно так, как мой верующий друг; они высосали эти понятия из социалистов, и в статьях своих цитуют Жоржа Занда и Луи Блана.^{1285} Но довольно об этом. Дело об освобождении крестьян идет, а вперед не подвигается. На днях прошел в государственном совете закон, позволяющий крепостному крестьянину иметь собственность – с позволения своего помещика!!^{1286} Через год снимутся таможни на русско-польской границе. Переделывается, говорят, тариф вообще. Когда будете писать Герцену, крепко кланяйтесь от меня Нат<алье> Алек<сандровне> и Мар<ье> Фед<оровне>.^{1287} Тург<енева> обнимаю и мыслию и руками. Слышал я, дела его плохи, а живет он чорт знает где и чорт знает зачем, и по всему этому представляется мне каким-то мифом. Устал диктовать, а потому и говорю Вам – прощайте, мой благоутробный и не мистически, а рационально обожаемый друг мой, Павел Васильевич.

СПб. 1848, февраля 27/15.

<Адрес:> Павлу Васильевичу Анненкову.

В Париже,

rue Caumartin 41

326. M. M. Попову

<27 марта 1848 г. Петербург.>

Милостивый государь

Михаил Максимович.

Из последней Вашей ко мне записки я увидел, что Вы не получили моего ответа на первую, – ответа, который я вручил Вашему же посланному. Это обстоятельство вдвойне для меня неприятно и прискорбно: и Вы, и его превосходительство Леонтий Васильевич может думать, что я отлыниваю и как будто хочу притаиться не существующим в этом мире, потому что и не являюсь и не даю от себя никакого отзыва. Если бы я и действительно предвидел себе в этом приглашении беду, – и тогда такая манера избегнуть ее была бы слишком детскою и смешною. Ваша первая записка сначала, точно, привела меня в большое смущение и даже напугала, тем более, что нервы у меня всё это время так раздражены, что и менее важные обстоятельства действуют на меня тяжело и болезненно; но потом я скоро успокоился, тем более что был уверен в доставлении Вам моего ответа. В нем писал я к Вам, что по болезни не выхожу из дому. Я и теперь еще не оправился, и доктор запретил мне ходить до тех пор, пока не просохнет земля и не установится теплая погода. Теперь же для меня, как для всех чахоточных, самое опасное время: чуть простудишься слегка, и опять появятся ранки на легких, как это уже не раз со мною было. Конечно, я не в постели, и только без опасности для моего здоровья не могу выйти из дому, но в крайности выйти могу. Только в таком случае я очень боюсь, что его превосходительство, вместо того чтобы из разговора со мною узнать, что я за человек, узнает только, что я кашляю до рвоты и до истерических слез. И Ваше последнее письмо застало меня в акте рвоты, так что я уж и не знаю, как я смог расписаться в книге о получении. Со спины моей не сходят мушки да горчичники, и я с трудом хожу по комнате. Смею надеяться, что такие причины могут мне дать право, не боясь навлечь на себя дурного мнения со стороны его превосходительства, отсрочить мое с ним свидание еще на некоторое время, пока не установится весна и я не почувствую себя хоть немного крепче. Будьте добры, Михаил Максимович, как Вы прежде бывали ко мне добры, потрудитесь уведомить меня, могу ли я поступить так. Меня пользует главный доктор Петропавловской больницы г. Тильман: он может подтвердить справедливость моих слов о состоянии моего здоровья.

В надежде Вашего ответа, имею честь остаться Вашим, милостивый государь, покорным слугой

В. Белинский.

27 марта 1848 г.

Деловые бумаги

<1. Расписка в получении денег от Г. А. Гурцова>

Сто рублей ассигнациями получил от Г. Гурцова.

В. Белинский.

21 июля 1841 г.

<2. Доверенность Н. П. Иванову на получение Свидетельства о «Дворянском достоинстве»>

12 августа 1843 г

Милостивый государь Николай Петрович!

Родитель мой, Григорий Никифорович Белынский, продолжая служение уездным лекарем Пензенской губернии, в городе Чембаре, за выслугу узаконенных лет произведен в чин коллежского асессора, со старшинством 1826 года сентября 30 числа, и, не прерывая служения, скончался 1835 года июля 3-го числа, оставя после себя детей: меня, братьев Константина, Никанора и сестру Александру, из которых первый по представленным в Пензенское дворянское депутатское собрание доказательствам получил на право дворянства из оного 1837 года генваря 30 грамоту, а я еще в дворянскую родословную книгу не внесен и на потомственное дворянство грамоты не имею, почему и на службе нигде не состою, то – прилагая при сем в подлиннике отношение на имя отца моего, состоявшего прежде лекарем 7 учебного экипажа, от 9 июня 1811 года за № 315, о изъявлении согласия на восприятие меня от купели его императорского высочества государя цесаревича и великого князя Константина Павловича и засвидетельствованную копию с формулярного списка о службе покойного родителя моего, – прошу вас, милостивый государь, представить оные в Пензенское дворянское депутатское собрание и просить о внесении меня в дворянскую родословную книгу Пензенской губернии, о выдаче мне с протокола копии и на потомственное дворянство грамоты, в принятии коих расписаться и доставить ко мне, причем, если надобно будет по сему предмету ходатайство и по другим местам, то подавайте и в оные от имени моего за вашим рукоприкладством разного наименования бумаги. Во всем том я вам верю, и что по сему учините, впредь спорить и прекословить не буду.

Не служащий дворянин Виссарион Григорьев

сын Белинский.

<3. Прошение в Пензенское депутатское собрание>

22 ноября 1843 г

По представленным им о дворянском его происхождении документам внесть его в дворянскую родословную книгу, выдать ему о том дворянскую грамоту, а с определения на случай поступления в службу – копию, причем нужным считает объяснить, что метрического свидетельства о рождении его он не может представить потому, что так как он рожден от отца его во время нахождения его в походах на службе по флоте, а потому ему и неизвестно, откуда получить оное.

<4. Расписка в получении постановления Департамента герольдии о «Дворянском достоинстве»>

1848 года января 30-го дня я, нижеподписавшийся, дал сию подписку полиции Каретной части в том, что присланное из первого департамента Управы благочиния предписание за № 1736 и приложенное из Пензенского дворянского депутатского собрания от 9-го декабря прошлого 1847 года за № 1347 мне объявлено, в чем и подписуюсь сын коллежского асессора Григория Никифорова Белинского Виссарион Григорьев Белинский.

Примечания

Условные обозначения, принятые в разделе «Примечаний»

Бакунин – М. А. Бакунин. Собрание сочинений и писем. 1828–1876. М., 1934, тт. I–III.

БКр – В. Г. Белинский и его корреспонденты. Под ред. Н. Л. Бродского. М., 1948 (Гос. библиотека СССР им. В. И. Ленина. Отдел рукописей).

ВЕ – «Вестник Европы».

ГИМ – Государственный исторический музей (Москва).

ГПБ – Государственная публичная библиотека РСФСР им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).

ИАН – настоящее академическое издание сочинений В. Г. Белинского.

Р. В. Иванов-Разумник – Р. В. Иванов-Разумник. Собрание сочинений, т. III. Великие искания. СПб., <1912>.

ИРЛИ – Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР (Ленинград).

Н. А. Котляревский – Н. А. Котляревский. Несколько отрывков из неизданной переписки Белинского. – сб. «Помощь голодающим». М., 1892.

ЛБ – Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина (Москва)

ЛГУ – Ленинградский государственный университет.

ЛН – «Литературное наследство» – орган Отделения литературы и языка АН СССР.

Е. А. Ляцкий – А. Н. Пыпин. Белинский, его жизнь и переписка. Изд. 2-е, с дополнениями и примечаниями <Е. А. Ляцкого>. СПб., 1908.

н. т. – настоящий том.

Панаев – И. И. Панаев. Литературные воспоминания. Под ред. И. Г. Ямпольского. Л., Гослитиздат, 1950.

Переписка Станкевича. – Переписка Н. В. Станкевича. 1830–1840. М., 1914.

Письма – Белинский. Письма. Ред. и примеч. Е. А. Ляцкого. СПб., 1914, тт. I–III.

ПссБ – Полное собрание сочинений Белинского. Под ред. С. А. Венгерова (тт. I–XI. СПб., 1900–1917) и В. С. Спиридонова (тт. XII и XIII. M. – Л., 1926 и 1948).

ПссГ – Полное собрание сочинений и писем А. И. Герцена. Под ред. М. К. Лемке, тт. I–XXII. Пг., 1919–1925.

А. Н. Пыпин – А. Н. Пыпин. Белинский. Его жизнь и переписка. «Вестник Европы» 1874–1875 гг.

PB – «Русский вестник».

РМ – «Русская мысль».

PC – «Русская старина».

СГУ – Саратовский государственный университет.

ЦГАОР – Центральный Государственный архив Октябрьской революции (Москва).