Анатолий Салуцкий
Немой набат. 2018-2020
– Выборов уже не будет, – осадил Донцов.
– Да что выборы! – наставительно сказал Добычин. – Выборы делать научились, уж я-то знаю. Все хлебные контракты по списку раздают политологам, платят в валюте.
Помолчали. Но Синицын всё-таки поднял рюмку:
– Как у Высоцкого, если я чего решил, выпью обязательно. И мы должны: За уцеление России! Как нас в школе учили? Широкую, ясную грудью дорогу проложим себе. – Но закончил прежней мыслью, которая, видимо, донимала его, словно изжога: – Нет, мужики, над схваткой ему долго не протянуть; а если после Ельцин-центра возвращением в Кремль Семьи народу пощёчину влепит… – Ну и что будет? – насмешливо спросил Льняной.
– Да ничего не будет, в том-то и дело. На этот случай уже заготовлена усмирительная команда распиаренных политтехнологов. Но ты же, Сева, должон знать, к чему ведёт накопление в людях бессознательной злобы. А русский случай, он вообще особый. У нас трамвайных хамов не любят.
– Во-первых, ещё неизвестно, сбудутся ли твои пророчества. А меня-то больше интересуют не утечки о замыслах Кремля, а то, что на деле происходит с жизнью в России. Всякие воспалённые головы меня тоже не волнуют. Но я кожей, каждым волоском на своей башке ощущаю, что в стране начала вдруг складываться какая-то загадочная взаимосвязь разнородных сил, толкающих Россию к смуте. Нельзя на выборы идти под лозунгом порыва в технологическое будущее, опережая мировые темпы роста, а сразу после выборов слышать, что пару лет ВВП будет ниже, до двух процентов не дотянем. При таком раздвоении гражданин – Гражданин с большой буквы! – неизбежно станет враждебен власти, усомнившись в искренности державной воли. Неужто казённая ложь возобновилась? Не только советская ошибка повторяется, царская – тоже. Опять не думают об историческом завтра.
Добычин высказался о наболевшем, не чокаясь, опрокинул рюмку и ждал развития темы. Однако Синицын повернул в другую сторону, сказал задумчиво:
– Царь Николай был большим любителем псовой охоты. Путин спортом увлекается. Только Сталин, как его ни кляни, книжки читал.
– А ты, кстати, метко сказал «Телепутин», – загнул своё Донцов. – Он от живого народа резко отодвинулся. Волонтёры – сплошь подобраны, чесноком за версту разит. Прямая линия – насквозь режопера.
– Что значит, режопера? – спросил Льняной.
– Режиссёрская опера, как у Серебрянникова, Богомолова. Голая постановка. Замысел вместо жизни. А Синицын продолжал гнуть своё:
– В моём сознании Путин всё больше сближается с Николаем. Во-первых, чаще проявляются признаки внутреннего бессилия: команды раздаёт, резолюции пишет, указы куёт, кадры на местах меняет, а дело по-крупному стоит. Но главное, пожалуй, в другом. Что царь, что Путин перестали слышать немой набат, всё сильнее звучащий в народе. Вот мы говорили о быстром накоплении в людях бессознательной злобы – а ведь это и есть немой набат.
Донцов, которому слова Синицына ложились на сердце, добавил:
– Если сравнивать царя с Телепутиным, ещё одна зарубка есть: в политическом смысле оба – одиночки! А для государства это худо.
– Верно! – оживился Синицын. – Один, совсем один! Даже страшно подумать, коли что случится, все под Богом ходим.
– Если вы оба такие умные, ответьте на вопрос: почему от Путина ушёл Сергей Иванов? Властного противостояния меж ними не было, возраст равный, пятнадцать лет рядом шли, умозрением – из одного гнезда, из внешней разведки. Конфликта, во всяком случае, наружного, тоже не нащупывалось. Иванова не выдавливали, сам ушёл, добровольно. Почему?
– А ты сам ответил, – развёл руками Синицын. – Умозрение у них одно… Было! А в какой-то момент Иванов перестал соглашаться с линией шефа, с его новым окружением. Думаю, разногласия возникли внутренние, не для чужих ушей. Внешне всё в ажуре, но разговор, видать, между ними был профессиональный. И после периода полуразлада порешили остаться друзьями. Но – расстаться! И добровольный уход Иванова с поста главы администрации – один из важнейших доказательств того, что Путин начал меняться. Мы же видим, былого Путина уже нет. Царя подменили! Тост «За уцеление России!» неспроста вдруг явился, пожаром по провинции идёт, он же девяностые годы в сознании воскрешает. Ответчики за те ошибки во власть возвращаются, опять боярствуют, а иные на покой и не уходили. Кремль-то снова потихоньку ельцинеет. Путин теперь совсем один-одинёшенек в прозападной толпе, одолевают его ерундисты.
– Если уж продолжать сравнение, – жал своё Донцов, – то как не вспомнить об исторической вине Николая Второго?
– У него много ошибок, – вставил Добычин. – Ты о чём?
– О том, что на совести царя отсутствие рядом с ним Столыпина. Не нашёл замены да и не искал. С Путиным так же: памятник Столыпину водрузили, но что-то не упомню, чтоб к подножию цветы возлагали. А Иванов Сергей Борисыч в политическом смысле неким Столыпиным и был, мы же помним, как он телевидение наше, которое Путин возвеличивает, нижеплинтусным назвал. А без Столыпина Россия вниз пошла, это урок исторический.
– Вместо Столыпина царский двор Распутиным обогатился, – резко, зло сказал Льняной.
– Путин, Распутин… – слегка зевнул Синицын. – Это для ащеулов с «Йеха Москвы». А коли серьёзно, на мой-то взгляд, и впрямь завёлся около государя Распутин, из бывших неполживцев девяностых годов, идейных экстремистов, не бездарный, в современном, конечно, обличье, внешне благочестив, но не из народа. Приёмыш власти, холуйский блеск холопьих глаз. Лижет царя, как эскимо, шлифует образ, пьедестал мастерит, не чураясь ни диктатуры лжи, ни казённого оптимизма, и влияние оказывает, слушают его всё больше. Прочно засел на запятках власти. Вдобавок, гвоздь-то уже ершёный, его против пера не вытянуть. Могущество временщиков!
– Кто, не спрашиваю, ибо догадываюсь, – кивнул Донцов.
Льняной тяжело вздохнул:
– Опять в России за всё в ответе один-единственный человек – государь. И перед Богом, и перед народом, и перед Историей. Понимает ли он это? Осознаёт ли? Чувствует ли?
Застольное товарищество приумолкло. Добычин в смятении чувств колобродил локтями по столу. Синицын, сопровождая крестным знамением, видимо, нелёгкие раздумья, мелко троекраты перекрестился. Донцов, в тяжёлых предчувствиях смутных времён, слегка захмелев и не в силах зацепиться за одну цельную мысль, взялся за хлопоты: нарезал колбасу ломтями толщиной с палец, по рецепту рекламы «Папа может!», вскрыл новую банку шпротов – калининградской выделки, выбирали дотошно! – впрок наполнил рюмки. И тоже угомонился в ожидании следующего акта самодеятельного спектакля, где актёры играли самих себя.
Просторный номер мини-отеля был оборудован кухонным уголком с широким набором полезного для гостевого застолья инструмента, включая причудливый, стилизованный под львиную гриву штопор. Уголок удачно вмонтировали в нишу, а для столешницы, шкафчиков, как и для оконных занавесок и стен, подобрали общий колор – мягко-серый, с невнятными разводами. Этот спокойный интерьер, показалось Донцову, обладал терапевтическим эффектом. Подумалось: в тихом помещении люди не повышают голоса, в шумном – наоборот, невольно кричат. Здешняя аура навевала задумчивость. И странно: возможно, похожие чувства испытывал Синицын.
– Здесь мирно, хорошо, удачную гавань выбрали, – прервал он затянувшееся молчание. – Мысли, эмоции не в ярость идут, не в ожесточение, а по глубинам рассудка шелестят, в голову стучится то, о чём обычно, в житейской суматохе, не думается. По рюмке опять же пропустили…
– Пить надо меньше, – пошутил Льняной. Но Жора не свернул с курса:
– Мы вот про государственные начала жизни трезвонили, про большую политику. А о великой силе слабости позабыли.
– Сейчас из него заумь попрёт, – бросил Добычин. – С ним часто так: две лошади белые, третья голая. Вздор мелет. Объясни сперва, о чём мудруешь.
– Да всё просто, Сева: слабых Господь особой силой наделяет. Не в смысле воли, ума или хитрости, чем успешные славятся. Слабому, если взять, скажем, униженный народ, терять нечего. А ежели человеку терять нечего, он становится смелым, сильным. Русский народ, кстати, в веках этим прославился, Пушкин-то Александр Сергеевич, по сути, это и провозгласил.
– Жора русского бунта ждёт, – с иронией комментировал Льняной, обращаясь к Донцову.
– Легче, Сева, легче, дикцией не берите, ваше высокоумие. Я о другом. Сейчас в разряд самых слабых начинают выдвигаться наивные дети перестройки, чудом выжившие в развале девяностых, обманутые-переобманутые. Я их называю – ненаучно, разумеется, – поколение челноков, они в ту пору на себя главный груз взяли. Им-то сейчас пенсия и засветила. А это – не бывшие советские пенсионеры, это публика тёртая, много понимающая, её лозунгом не возьмёшь, а бояться ей уже нечего. Мальцы, коих теребит Навальный, школота безмозглая, она для власти угроза нулевая, глупые шалости. А вот новый пенсионер, который в политике разочарован, ни в какую партию не полезет и уличных политических протестов чурается, вот он… Сева, неужели не смекаешь, к чему я гну? Ты же сам только что сокрушался, что Россия на авторитете одного-единственного человека держится. А что, если самый слабый свою необузданную, неосознанную силу явит? – Сделал паузу и закончил резко, ударно: – На выборах!
– Да не будет же выборов! – снова влез Донцов, дивясь непонятливости Синицына. Но тот глянул на него с таким искренним сожалением, словно перед ним малое дитя, и объяснил делано задушевным тоном, каким общаются с несмышлёными:
– Понимаешь, Виктор, выборы у нас ныне в каждом сентябре. И допустим, на нашем опромышленном Урале, в нашей заводской хлопотне «Единая Россия», – кивнул на Добычина, – вопреки всем ухищрениям, провалится. По кому удар? Сева, ну напрягись, подумай.
Льняной напряжённо смотрел на Синицына, лихорадочно перебирая варианты ответа. Наконец неуверенно начал:
– Значит, ты снова о пенсионной реформе? – Жора поощрительно кивнул головой. – Но если я верно понимаю, не про экономику, а про политику?
– Уф! – облегчённо вздохнул Синицын. – Нет, не зря мы с тобой за одной партой сидели. Три года, по-моему. С восьмого по десятый? Хотя ты вечно, как индюк, пыжился, но соображалка работала отменно.
– А ты не в меру щебетливый был… Но погоди, не сбивай, – отмахнулся от воспоминаний Добычин. Видимо, его «соображалка» заработала на полную мощь. – Сила слабых! Но именно эти слабые, особо пострадавшие в девяностые, вот-вот массово попрут на пенсию. Со своими тягостными настроениями и невериями ни во что и ни в кого. И их много, смежные поколения. Так они и есть главная опасность! А если их намеренно попридержать на работе, где они по макушку зависят от начальства, чтобы не оказаться на улице без пенсии?.. В предпенсионные годы жизнь-то у людей самая шаткая. Верно я понял?
Синицын поднял рюмку, сказал Донцову:
– Давай-ка за Севу! Оченно толковый мужик. – Выпив, пояснил: – Будет, будет пенсионная реформа. Она политически нужна власти в сто раз больше, чем экономически. Никакого прорыва не жди, какой прорыв с Медведевым! Страна всё больше отстаёт от своих потребностей. Хрущёв к 1980 году коммунизм обещал, а ныне к 2030 году сулят долголетие до восьмидесяти. Снова посулы! Снова сеют рожь, да как бы опять не пришлось лебеду косить. Обещания за пределами сроков своей власти вообще штуковина в моральном плане сомнительная. Спросить-то не с кого.
Подумал о чём-то.
– Ну, я отвлёкся. А суть в том, что походка у власти стала неровная, авторитет лидера пошатнулся, в сердцах крымской уверенности не стало, народ опасается предательства элиты, которая в его понимании – подобие колониальной администрации. В умах такая смердячка, будто кто-то бросил дрожжи в уличный сортир. А уж наличный житейский порядок… Бытовуха, иначе говоря, ЖКХ, медицина повседневная и прочее, особенно в провинции, – там голимый развал, оркестр разгула, мелкочиновную саранчу мздоимство обуяло, виртуозы хищений, алчные гусекрады, в барахольстве погрязли. А народ зачуханный. Тотальный цинизм чиновья. Такой разброд, что не зачавши забеременеешь. На выборах манипулировать придётся. Миллионов на десять расширят страту самых зависимых избирателей, тех, кого искусственно оставят в предпенсионном статусе. А число независимых пенсионеров, наоборот, снизится.
Что и требуется.
Остановился. Потом подвёл итог:
– В общем, бяда. Если судить по Интернету, а это индикатор настроений верный, началась война власти с народом. Как это допустил любимец народа Путин? У чиновников фискальная шизофрения, они твердят: нас рать!
– Верно, на всё им насрать! – вставил Добычин.
Донцов, полагавший, что в думских вечерних посиделках и сочинских премудрых общениях изрядно поднаторел в понимании скрытых пружин большой политики, искренне восхищался провинциальным Синицыным, который на три метра под землёй видит потаённые ходы власти, закулисную русскую стряпню. Сказал с уважением:
– Так это же и есть твой немой набат.
– Во-первых, не мой. Это у Гюго есть, а у него и Солж прихватил. Но там смысл другой: оба хорошо видят набаты, языки колокольные в истерике бьются, а неясно, в чём дело, чего набатят. У нас наоборот: причины набата ясны – неосознанный протест высокого давления, злоба невысказанная, внутрь загнанная, неверие растущее. А его не слышат – набат немой. Кстати, что-то похожее было на памяти наших отцов: кухонные сидения шестидесятых годов, с тех кухонь малогабаритных шестидесятники пошли, там креаклит зародился, тоже немой набат был, интеллигентский. Сегодня набат круче, гулом гудит, опять же особенно в провинции. Бочка настроений уж пазами течёт. Но блюстители народного блага ропота не чуют, на балалайках едут, набат не слышат. Властная группа, охваченная энтузиазмом благополучия, вдохновляется конскими балетами на Красной площади, ближний круг, целиком устоявший после выборов, – крыши поехали от счастья! – уверен, что все проблемы решаемы теперь админ манёврами. Игры патриотов идут под кремлёвскую музыку. Какие-то ключевые показатели эффективности придумали, не реальной жизнью, а бюрократическим изыском занимаются. Легко верят соцопросам, где стало преобладать известное русское настроение «Моя хата с краю!». Не понимают, что хатаскрайничество – невинный, не по сговору народный обман властей, на деле-то за каждым шагом верхоты в оба следят все и всюду. Такова ныне господствующая нота. Частности, подробности там, – сделал выразительный жест, обозначающий кремлёвское «там», – понимают гораздо лучше, чем общее движение жизни и русской истории. Наперёд и малой доли не предвидят. Но история потом скажет, что новый Распутин был у неё лишь разгонным посыльным, не у настоящих дел. Ситуация патовая: чиновник считает, что ничего народу не должен – идёт вал дурацких заявлений, даже от Чубайса, а народу терять нечего. Пока ждут, кто первый дрогнет, страна развалиться может.
Вдруг резко сменил тон.
– А ведомо ли вам, братцы, что в 1927 году здесь, в Питере, царя-освободителя Александра Третьего в железную клетку аки преступника заковали? – Рассмеялся, отвечая на недоумённые взгляды. – Памятник, памятник! А сегодня ему в Крыму величественный монумент воздвигли. Нет, что ни говорите, а безмерно величие России в пространстве и во времени. А ещё – в вечных исканиях народом справедливости. От изумления века́ моргают ве́ками. В России власть обязана мыслить масштабами поколений и столетий. Но сегодня спрос не на способных, а на удобных.
Уже изрядно захмелев, опираясь на стол, Синицын тяжело поднялся с рюмкой в руке:
– Давай ещё по пиисят…
Цепенеющим взглядом упёрся в Добычина, с напором начал:
– Пушкина, Пушкина штудируйте. – Стал с выражением декламировать: – «Иль русского царя бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль мало нас?..» – Сделал паузу и закончил совсем на другой ноте: – О ком трубит архангел Гавриил? Об идущих нам на смену…
По пути на Московский вокзал Виктор позвонил Вере. Сказал запросто:
– В Москве буду восьмичасовым «сапсаном». Меня никто никогда не встречал, кроме водителя. Может, ты встретишь? Третий вагон.
Она снова ответила легко, без жеманства:
– С удовольствием.
Донцов не стал тревожить ни шофёра Серёгу, ни телохранителя Вову. Они с Верой на такси доехали до «Азбуки вкуса», открытой недавно на Смоленке, недалеко от донцовского дома, набрали всякой снеди, включая классический оливье, готовые голубцы и даже фруктовый салат «Чунга-чанга». Не сговариваясь, взяли бутылку крымского – именно крымского, словно для них это был «пароль» и «отзыв», сверка по запросу «свой-чужой». Вера быстро, сноровисто накрыла стол.
Виктор, взбудораженный полуночными питерскими тёрками в мини-отеле на Васильевском острове, не уделяя ни малейшего внимания экономическому форуму в Шушарах, бросился пересказывать застольные мужские откровения. Она слушала внимательно, от удивления широко раскрыв глаза, в которых Донцов не мог не заметить искренней радости. Иногда кивала, если у него выскакивало особенно удачное замечание или словцо, вроде «человековолчества», когда речь шла о надоевшей по маковку эпохе «потреблядства», – он извинился за неблагозвучие. И так увлеклась, что начала задавать уточняющие вопросы.
Потом спросила о главном:
– А как сложился ваш мальчишник? Собутыльники сбросились на троих? – И осудительное «собутыльники» прозвучало в её устах не оскорбительно, а скорее с ласковой интонацией. – Говоришь, один из провинции, другой из «Единой России». Случайная встреча и такое глубокое совпадение взглядов?
– Ну, как случайная? С Добычиным мы сговаривались заранее, я его по Думе знаю. Синицына тоже как-то видел, они с Севой друзья детства, уральские. Случайным тот разговор не назовёшь, одной масти люди сошлись. Но меня другой вопрос терзает, именно терзает, иначе не скажешь. Вот собрались за бутыльцом трое мужиков, душой, сердцем, всем нутром своим радеющие за Россию, – «Единая Россия» тут ни при чём, на саммит в мини-отель мы прибыли в личном качестве. Всё осознают, все угрозы, нависающие над страной, видят – в меру своих знаний и пониманий. Три мощных мужика! Хотя чую наверняка, что нашу позицию разделяют тысячи, миллионы, в том числе многие, суетившиеся на форуме. Ну и что? Вот скажи, скажи, что мы можем сделать, чтобы унять ахинейцев, изнуряющих экономику? Чтобы этих либеральных гуру, оседлавших Россию, как говорят на мужском арго, послать куда положено и без возврата, в пожизненный игнор.
Запнулся от возмущения, а Вера, воспользовавшись паузой, добавила ему оливье.
– Что мы можем? Новые партии замыслить, самородные союзы граждан? Любые дурацкие затеи с политическими эмбрионами ныне бессмысленны. Зарядиться уличными протестами с заливистым лаем? Угарный бред, прихоти ущербного воображения. Кстати, политическими протестами сейчас в стране и не пахнет. На поверхности общественной жизни тишь да гладь. Народ безмолвствует. А душа-то ноет в предчувствии смутных времён. Вертлявая власть едет на балалайках, на праздниках нескончаемых, на форумах, футболах, шайбах, создавая антураж всеобщего благополучия. Политические сновидения, страна Вообразилия! – Вера коротко хохотнула от «Вообразилии». – Но жизнь идёт своим ходом и вовсе не туда, куда предназначено мартовским девизом о прорыве. К власти встали менеджеры, люди рутины, новой касты, а у них на уме одно: минимум издержек, максимум прибыли! Рулят страной, словно корпорацией с разделом продукции, все соки тянут, выжиматели выжатых лимонов. Шевеления духа этому чиновному муравейнику, этой либеральной фауне, триумфаторам потребительства – побоку, только зрелища народу подают, да и то в виде нравственной порчи, нравопогубительной дубиной наставляют.
Тут взорвалась Вера:
– Ничтожную книжонку «Гарри Поттер» через бешеную рекламу эти вымышленники объявили главным воспитателем детского поколения.
– Вот и получается, – завершил горькую жалобу Донцов, – одну ногу занесли в будущее, в завтра, а другая завязла в прошлом. Самая неудобная, самая невыгодная поза. И очень для державы опасная, по шву может лопнуть. У меня от этого травма сознания. – Но ты вопрос таки не сформулировал, – улыбнулась Вера. – Возбуждён питерским мальчишником и до сути не добрался.
– Нет, суть я как раз высказал и вопрос задал, ты меня поняла, по глазам вижу. Но вот ещё о чём хочу сказать. Безмерно богат, многозначен русский язык. Послание Федеральному собранию, где от президента ждали предвыборной стратегии, вышло, извини за моветон, неким посыланием. Послал куда подальше ожидания ясности экономического курса. Тайны русского корнесловия всю подноготную приоткрывают. А ещё этот прорыв в технологическое завтра темпами, превышающими мировые. Но слово «прорыв» имеет и противоположное значение, прорвать может дамбу, спасающую от наводнений, и всех затопит. Что за олухи придумывают ему сомнительные девизы с взаимоисключающими смыслами? Из подгузников не вылезли эти виртуальные извращенцы. Кстати, после выборов «Прорыв!» практически исчез из политического обихода, из СМИ. Слова у нас дрессировать научились… Какой прорыв? Министры бубнят о снижении темпов роста ВВП. Ну, я на эту тему могу говорить часами. А вопрос к тебе могу повторить.
– Наконец-то!
– Вот судили-рядили три мужика, болеющих за судьбу России. Хотя таких мужиков и баб превеликое множество. Так что же нам делать? Что им делать, чтобы воспряла Россия? Давай чокнемся без тоста, и, ей-бо, буду терпеливо ждать ответа на эти проклятущие вопросы, хотя ответа не существует.
Вера, подперев кулаками подбородок, сидела, уставившись на старую увеличенную фотографию донцовских крестьянских предков в стилизованной под столетнюю давность раме. Но поглощённая мыслями, не разглядывала её, большое серое пятно на стене, перед глазами помогало сосредоточиться на внутреннем созерцании.
Наконец сказала:
– А почему ты считаешь, что на эти вопросы нет ответа? Меня те же мысли изводят, пусть по-своему. Что делать миллионам русских людей, не готовых мириться с новым строем жизни? Умом, отстранённо понимаю, что катастрофа Союза не может пройти бесследно для поколений, задетых ею. Но как быть, как жить эмоционально? В бессонные ночи «Слово о полку» из головы нейдёт: «Жирная печаль течёт среди земли Русской». И знаешь, Витюша, мне кажется, нашла ответ.
– Нашла? Не может быть! Какой?
Вера рассмеялась:
– Всё-таки «не может быть» или «какой»?
– Какой, какой?
– Прямые действия ты верно назвал бредом, чушью. Кроме новых великих бед, они ничего не дадут. Технологически власть сегодня сильна, как никогда, так исхитрилась, что конкуренция с ней – дело пустое. Снова говорю: в политике я неофит, а свежему, не замыленному взгляду неприступные властные редуты особенно заметны.
– Так что, что же делать? – нетерпеливо в очередной раз воскликнул Виктор. – Говоришь, что нашла выход…
– Да, нашла! – неожиданно твёрдо сказала Вера, глаза в глаза глядя на Донцова. – Знаешь что нам, Витюша, нужно? Нам – это и нам с тобой конкретно, и каждому русскому человеку, озабоченному судьбой родины. Знаешь, что? – Сделала, нагнетая внимание, паузу и спокойно, без эмоций, без накала произнесла: – Даже в ненастные дни жизни русскому человеку надо оставаться самим собой – это наша главная сила. Какие мы есть, такими и должны быть. В народе огромная мощь живёт, века учат. Это разговор долгий, у меня всё продумано, все плюсы-минусы учтены. Но суть в том, что и на Руси и в России те, кто переставал быть самим собой, так или иначе довольно быстро превращались в пену, которую смывали волны времени. А материк народа, коренная его основа, живущая в ограде православной церкви, она интуитивно остаётся сама в себе, и эта сила народных недр всегда берёт верх. Пена каждый раз уходит, чужая кожа сползает. Не получается натянуть западную униформу на великие русские пространства. И незачем нам страшиться цивилизационного одиночества России. Слишком велик у неё запас смиренномудрия, выдержки, неприхотливости, исторического долготерпения. Из-под кнута никто не в силах с нами совладать – ни наёмная сабля, ни доморощенные обуздатели. Меня эти мысли согревают.
Донцов схватил бокал, восторженно воскликнул:
– За то, чтобы всегда оставаться самими собой! – И поймал себя на мысли, что весь вечер от избытка чувств едет на восклицательных знаках, хотя это ему не свойственно. Спокойнее добавил: – Ты произвела на свет, я бы сказал, идею геологического масштаба. Да, оставаться самим собой даже в сложных исторических переделках – вот великая сила народа, наш природный спасительный консерватизм, инертность историческая. На Западе их считают отсталостью. Ну и пусть мчатся наперегонки к однополым бракам, к родителям № 1 и № 2, во Франции уже и посмертные браки ввели. А мы не поторопимся.
– У Гончарова в «Обломове», – напомнила Вера, – есть упрёк: «Вы спите, а не живёте!» Но мне всегда казалось, что эта знаменитая фраза, отражающая протестантскую активность, несёт мощный исторический заряд. Спим, чтобы мерзостями не отравиться. А час пробьёт, – проснёмся. Да ещё как! В России перемены вечно начинаются вдруг.
– Ты, словно Дорошевич, знаешь по именам всех китайцев, – пошутил Донцов, собрав жалкие остатки своей эрудиции. – Мне рассказывали, в перестройку в столицах политический шторм верхушки сосен ломил, а в тайге, в гуще народа, низовые ветви не шелохнулись, тишина стояла. Потому до конца и не доломали. А ещё… Кажется мне, что такая мысль глубокая, чисто русская могла родиться только в женской душе. Мы-то, мужики, в эту сторону даже не качнулись, вокруг злобы дня крутились, от беспомощности, от бессмыслицы существования умом трогались. Чувствуем: не только не на той станции хотим сойти, но вообще не в тот поезд сели. А ты этот глухой узел разрубила. Ни впредь, ни после не забуду.
Поднял бокал.
– За тебя!
– За нас! – мягко подправила Вера. – Тут бы церковный икос пропеть с припевом «Радуйся!».
И настала прекрасная жаркая ночь любви, настоенная на взаимности чувств, стократно восторженных от полной духовной близости.