Кара Катаржинина
Синяя чашка красная
Его истории были чем-то вроде фонового шума, который можно было игнорировать, не теряя основного фокуса.
Свойство многих арабов – подменить мелкую оплошность на крупную манипуляцию, пока ты отвернулся за добавкой. И если никто его не остановит, не схватит за руку в моменте, он начинает переходить границы разумного и здравого смысла в своих поступках, не замечая что со временем они становятся вопиющими.
Возможно, я недооценила Гассаба из-за своей наивности. Его изворотливость создавала иллюзию безобидности, но за этим поведением скрывалась недалекая игра в дурака. И хотя в тот момент меня все устраивало, позже я начала задумываться: а не была ли эта дистанция, которую он так тщательно соблюдал, всего лишь иллюзией?Отношения с Гассабом
Мне казалось, что отношения с Гассабом установились вполне в рамках моей морали – по-дружески рабочие. Он не переходил границ, держал дистанцию после того случая, когда он хотел примоститься возле моего матраса, и меня это устраивало. Его манера общения была комфортной для меня, он не давил своими правилами, как это делали в предыдущем доме. Я просто делала свою работу. Гассаб оставлял меня наедине с собой, когда мне было это нужно и в то же время мы много времени проводили вместе, мне нравились эти дружеские разговоры, поездки по делам и пустыням, ощущение того, что мы вместе ведем бизнес. Он предложил мне делить доход пополам, я буду заниматься домом, маркетинговой частью и бронированиями. А он будет возить туристов и устраивать им бедуинские ужины в пещерах пустыни.
Но за этой радужной динамикой скрывалась витиеватая подоплека, которую я начинала осознавать гораздо позже. Я поняла, что Гассаб часто недоговаривает, а иногда откровенно врёт. Он мог смотреть мне прямо в глаза и рассказывать свои фантастические истории, которые звучали иногда весьма неправдоподобно, даже для меня, повидавшей людей разных. Самым ходовым коньком были истории о его благочестивости. Рассказы о его прошлом и настоящем менялись как картинки калейдоскопа в зависимости от ситуации, от того, как он хотел себя преподнести. Сегодня он был героем, который спасал голодных брошенных детей в пустыне и ругал за неподобающее отношение к ослам, завтра – человеком, который "никогда не влюблялся", а в другой день – бедуином, который провел свои лучшие годы жизни за пределами Иордании. Меня это даже не раздражало, но я все время делала пометки и держала оба образа в голове: правдивый и лживый. Мне было всё равно, что он там о себе навыдумывал. Его вымышленные истории не затрагивали меня лично, не мешали мне жить и работать. Я воспринимала его рассказы как легенды которые передаются в этих краях из уст в уста и они не требуют подтверждения, потому что это всего лишь часть местного развлечения. Иногда я даже находила в этом что-то забавное. Я не пыталась его разоблачить, не задавала лишних вопросов, которые бы могли подсветить некую неправдоподобность его слов. Его игра в супергероя меня совершенно не интересовала.
Пока Гассаб соблюдал дистанцию, у меня не было поводов для беспокойства. Я видела, как он общается с другими людьми, как легко он может сближаться с туристами – иногда слишком легко, слишком близко. Его манера общения с женщинами была особенно выразительной: комплименты, шутки, лёгкие прикосновения. Но со мной он все же держался иначе. Как бы то ни было, мне казалось, что между нами установилось негласное соглашение – ни о чем таком речи быть не может.
Его истории были чем-то вроде фонового шума, который можно было игнорировать, не теряя основного фокуса.
Свойство многих арабов – подменить мелкую оплошность на крупную манипуляцию, пока ты отвернулся за добавкой. И если никто его не остановит, не схватит за руку в моменте, он начинает переходить границы разумного и здравого смысла в своих поступках, не замечая что со временем они становятся вопиющими.