Николай Лесков
Некуда
Затонов на Саванке никаких не было, и удильщики ловили рыбу по колдобинкам, но все-таки тотчас достали двувесельную лодку и всем обществом поехали вверх по Саванке.
Доктор и Вязмитинов понимали, что Сафьянос и глуп, и хвастун; остальные не осуждали начальство, а Зарницын слушал только самого себя.
Лодка доехала до самого Разинского оврага, откуда пугач, сидя над черной расселиной, приветствовал ее криком: «шуты, шуты!» Отсюда лодка поворотила. На дворе стояла ночь.
По отъезде ученой экспедиции Пелагея стала мести залу и готовить к чаю, а Лиза села у окна и, глядя на речную луговину, крепко задумалась. Она не слыхала, как Женни поставила перед нею глубокую тарелку с лесными орехами и ушла в кухню готовить новую кормежку.
Лиза все сидела, как истукан. Можно было поручиться, что она не видала ни одного предмета, бывшего перед ее глазами, и если бы судорожное подергиванье бровей по временам не нарушало мертвой неподвижности ее безжизненно бледного лица, то можно было бы подумать, что ее хватил столбняк или она так застыла.
– Аах! – простонала она, выведенная из своего состояния донесшимся до нее из Разинского оврага зловещим криком пугача, и, смахнув со лба тяжелую дуну, машинально разгрызла один орех и столь же машинально перегрызла целую тарелку, прежде чем цапля, испуганная подъезжающей лодкой, поднялась из осоки и тяжело замахала своими длинными крыльями по синему ночному небу.
– И это люди называются! И это называется жизнь, это среда! – прошептала Лиза при приближении лодки и, хрустнув пальцами, пошла в комнату Женни.
Пили чай; затем Сафьянос, Петр Лукич, Александровский и Вязмитинов уселись за пульку. Зарницын явился к Евгении Петровне в кухню, где в это время сидела и Лиза. За ним вскоре явился Помада, и еще чрез несколько минут тихонько вошел доктор.
Странно было видеть нынешнюю застенчивость и робость Розанова в доме, где он был всегда милым гостем и держался без церемонии.
– Не мешаем мы вам, Евгения Петровна? – застенчиво спросил он.
– Вы – нет, доктор, а вот Алексей Павлович тут толчется, и никак его выжить нельзя.
– Погодите, Евгения Петровна, погодите! будет время, что и обо мне поскучаете! – шутил Зарницын.
– Да, в самом деле, куда это вы от нас уходите?
– Землю пахать, пахать землю, Евгения Петровна. Надо дело делать.
– Где ж это вы будете пахать? Мы приедем посмотреть, если позволите.
– Пожалуйста, пожалуйста.
– Вы в перчатках будете пахать? – спросила Лиза.
– Зачем? Он чужими руками все вспашет, – проронил Розанов.
– А ты, Гамлет, весь день молчал и то заговорил.
– Да уж очень ты занятен нынче.
– Погоди, брат, погоди, – будет время, когда ты перестанешь смеяться; а теперь прощайте, я нарочно фуражку в кармане вынес, чтобы уйти незамеченным.
Женни удерживала Зарницына, но он не остался ни за что.
– Дело есть, не могу, ни за что не могу.
– Чья это у тебя лошадь? – спросил его, прощаясь, доктор.
– А что?
– Так, ничего.
– Хороший конь. Это я у Катерины Ивановны взял.
– У Кожуховой?
– Да.
– Купил?
– Н… нет, так… пока взял.
Зарницын вышел, и через несколько минут по двору послышался легкий топот его быстрой арабской лошади.
– Что это он за странности делает сегодня? – спросила Женни.
– Он женится, – спокойно отвечал доктор.
– Как женится?
– Да вы разве не видите? Посмотрите, он скоро женится на Кожуховой.
– На Кожуховой! – переспросила, расширив удивленные глаза, Женни. – Этого не может быть, доктор.
– Ну, вот увидите: она его недаром выпускает на своей лошади. А то где ж ему землю-то пахать.
– Ей сорок лет.
– Потому-то она и женит его на себе.
– Любви все возрасты послушны, – проговорил Помада.
Женни и Лиза иронически улыбнулись, но эти улыбки нимало не относились к словам Помады.
«Экая все мразь!» – подумала, закусив губы, Лиза и гораздо ласковее взглянула на Розанова, который при всей своей распущенности все-таки более всех подходил, в ее понятиях, к человеку. В его натуре сохранилось много простоты, искренности, задушевности, бесхитростности и в то же время живой русской сметки, которую он сам называл мошенническою философиею. Правда, у него не было недостатка в некоторой резкости, доходящей иногда до nec plus ultra,[17] но о бок с этим у него порою шла нежнейшая деликатность. Он был неуступчив и неспособен обидеть первый никого. Вязмитинов давно не нравился Лизе. Она не знала о нем ничего дурного, но во всех его движениях, в его сосредоточенности и сдержанности для нее было что-то неприятное. Она говорила себе, что никто никогда не узнает, чту этот человек когда сделает. Глядя теперь на покрывавшееся пятнами лицо доктора, ей стало жаль его, едва ли не так же нежно жаль, как жалела его Женни, и докторше нельзя было бы посоветовать заговорить в эти минуты с Лизою.
– Где эта лодка, на которой ездили? – спросила Лиза.
– Тут у берега, – отвечал доктор.
– Я хотела бы проехаться. Вы умеете гресть?
– Умею.
– И я умею, – вызвался Помада.
Лиза встала и пошла к двери. За нею вышли доктор и Помада.
У самого берега Лиза остановилась и, обратись к кандидату, сказала:
– Ах, Юстин Феликсович, вернитесь, пожалуйста, попросите мне у Женни большой платок, – сыро что-то на воде.
Помада пустился бегом в калитку, а Лиза, вспрыгнув в лодку, сказала:
– Гребите.
– А Помада?
– Гребите, – отвечала Лиза.
Доктор ударил веслами, и лодочка быстро понеслась по течению, беспрестанно шурша выпуклыми бортами о прибрежный тростник извилистой Саванки.
– Гу-гу-гу-у-ой-иой-иой! – далеко уже за лодкою простонал овражный пугач, а лодка все неслась по течению, и тишина окружающей ее ночи не нарушалась ни одним звуком, кроме мерных ударов весел и тонкого серебряного плеска от падающих вслед за ударом брызгов.
Доехав до леса, Лиза сказала:
– Вернемтесь.
Доктор залаптил левым веслом и, повернув лодку, стал гресть против воды с удвоенною силою.
На небе уже довольно высоко проглянула луна. Она играла по мелкой ряби бегущей речки и сквозь воду эффектно освещала бесчисленные мели, то покрытые водорослями, то теневыми наслоениями струистого ила.
Лицо доктора было в тени, лицо же Лизы было ярко освещено полною луною.
– Доктор! – позвала Лиза после долгого молчания.
– Что прикажете, Лизавета Егоровна? – отозвался Розанов.
– Я хочу с вами поговорить.
Розанов греб и ничего не ответил.
– Я хочу говорить с вами о вас самих, – пояснила Лиза.
Ответа снова не было, но усиленный удар гребца сказал за него: «Да, я так и думал».
– Вы слушаете, по крайней мере? – спросила Лиза.
– Я все слышал.
– Что, вам очень хочется пропасть тут? Ведь так жить нельзя, как вы живете…
– Я это знаю.
– Или по-вашему выходит, что еще можно?
– Нет, я знаю, да только…
– Что только?
– Деться некуда.
– Ну, это другой вопрос. Прежде всего вы глубоко убеждены в том, что так жить, как вы живете, при вашей обстановке и при вашем характере, жить невозможно?
– Позвольте, Лизавета Егоровна… – после короткой паузы начал было доктор; но Лиза его прервала.
– Вы хотите потребовать от меня отчета, по какому праву я завела с вами этот разговор? По такому же точно праву, по какому вы помешали мне когда-то ночевать в нетопленом доме.
– Да нет, напрасно вы об этом говорите. Я совсем не о том хотел спросить вас.
– О чем же?
– О том, что если вы намерены коснуться в ваших словах известного вам скандального события, то, умоляю вас, имейте ко мне жалость – оставьте это намерение.
– Фуй! С чего это вы взяли? Как будто это пошлое событие само по себе имеет такую важность…
– Скандал.
– Дело не в скандале, а в том, что вы пропадаете, тогда как, мне кажется… я, может быть, и ошибаюсь, но во всяком случае мне кажется, что вы еще можете быть очень полезны.
– Я разбит совсем.
– Для этого-то и нужно, чтобы вы были несколько в лучшем положении; чтобы вы были спокойнее, счастливее; чтобы ваша жизнь наполнялась чем-нибудь годным.
– Моя жизнь прошла.
– Ну, это хандра и ничего более.
– Нет уж… Энергия вся пропала.
– Тем настоятельнее нужно спасаться.
– Как? где спасаться? от кого? От домашних врагов спасенья нет.
– Какой вы вздор говорите, доктор! Вы сами себе первый враг.
– А от себя не уйдешь, Лизавета Егоровна.
– Ну, значит, и говорить не о чем, – вспыльчиво сказала Лиза, и на ее эффектно освещенном луною молодом личике по местам наметились черты матери Агнии.
«Черт знает, что это в самом деле за проклятие лежит над людьми этой благословенной страны!» – проговорила она сама к себе после некоторого раздумья.
Она сердилась на неловкий оборот, данный разговору, и насупилась. Доктор, не раз опускавший весла при разговоре, стал гресть с удвоенным старанием.
Проехав овраг, Лиза сказала совсем другим тоном:
– Мне все равно, что вы сделаете из моих слов, но я хочу сказать вам, что вы непременно и как можно скорее должны уехать отсюда. Ступайте в Москву, в Петербург, в Париж, куда хотите, но не оставайтесь здесь. Вы здесь скоро… потеряете даже способность сближаться.
– Я не могу никуда уехать.
– Отчего это?
– Мне жаль ребенка.
– А при вас хорошо ребенку?
– Все-таки лучше.
– Старайтесь устроить ребенка, ищите кафедры, защищайте диссертацию.
– Мне ее жаль.
– Кого?
– Ее… жену.
Лиза сделала презрительную гримасу и сказала:
– Это даже смешно, Дмитрий Петрович.
– Да, я знаю, что смешно и даже, может быть, глупо.
– Может быть, – отвечала Лиза.
– Что ж делать?
– Уехать, работать, оставить ее в покое, заботиться о девочке. Другой мир, другие люди, другая обстановка, все это вас оживит. Стыдитесь, Дмитрий Петрович! Вы хуже Помады, которого вы распекаете. Вместо того чтобы выбиваться, вы грязнете, тонете, пьете водку… Фуй!
Доктор опустил весла и закрыл лицо.
– Вы, кажется, плачете? – спросила Лиза.
– Плачу, – спокойно отвечал доктор.
– Это уж из рук вон! Что, наконец, вас так мучает? Доктор! доктор! неужели и вы уже стали ничтожеством, и в вас заглохло все человеческое?
Розанов долго молчал и разом спокойно поднял голову.
– Что? – спросила глядевшая на него Лиза.
– Вы правы.
– Так ступайте же, и чем скорее, тем лучше.
– У меня нет денег.
– Это вздор. У меня есть около двухсот рублей моих собственных, и вы меня обидете, если не возьмете их у меня взаймы.
– Нет, не возьму.
– Я вам сказала, что вы меня обидите и лишите права принять со временем от вас, может быть, большую услугу. – Так уедете? – спросила она, вставая, когда лодка причаливала к берегу.
– Уеду, – решительно отвечал Розанов.
– Ваше слово.
– Да.
На берегу показался Помада, сидящий с свернутым большим платком на коленях.
– И еще… – сказала Лиза тихо и не смотря на доктора, – еще… не пейте, Розанов. Работайте над собой, и вы об этом не пожалеете: все будет, все придет, и новая жизнь, и чистые заботы, и новое счастье. Я меньше вас живу, но удивляюсь, как это вы можете не видеть ничего впереди.
Сказав это, Лиза оперлась на руку Помады и, дойдя с ним молча до крыльца, прошла тихонько в комнату Женни.
Доктор отправился было домой, но Вязмитинов и Гловацкий, высунувшись из окна, упросили его зайти.
В зале опять был Зарницын, неожиданно возвратившийся с несколькими бутылками шампанского, которые просил у Гловацкого позволения распить.
Общество было навеселе, и продолжалась картежная игра.
Сафьянос либеральничал с Зарницыным и, по временам обращаясь к Помаде, говорил:
– Вы, господин Помада, подумайте о васем слузэнии. Я вам вверяю пост, господин Помада, вы долзны руководить детей к цести: тэпэрь такое время.
– Именно такое время, – подтверждал Зарницын.
Доктор сел у стола, и семинарист философского класса, взглянув на Розанова, мог бы написать отличную задачку о внутреннем и внешнем человеке. Здесь был только зоологический Розанов, а был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом, то около постели, на которой спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице, то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги, начать наново жизнь сознательную, с бестрепетным концом в пятом акте драмы.
А зоологический Розанов машинально наливал себе пятый стакан хересу и молча сидел, держа на руках свою отяжелевшую голову.
Когда далеко летавший Розанов возвратился в себя, он не узнал своего жилища: там был чад, сквозь который все представлялось как-то безобразно, и чувствовалась неудержимая потребность лично вмешаться в это безобразие и сделать еще безобразнее.
– Стуо мне! стуо мне моздно сделать! – восклицал Сафьянос, многозначительно засосав губу, – у мэнэ есть свой король, свое правительство. Я всегда могу писать король Оттон. Стуо мнэ! Наса сторона – хоросая сторона.
– У вас маслины всё едят, – заметил Розанов.
– Да. У нас усе, усе растет. У нас рыба усякая, камбола такая, с изюмом.
– Больше всё одни маслины жрут с прованским маслом.
– Да, и барабанское масло и мазулины, усе у нас, в насей стороне. Я сицас могу туда ехать. Я слузыл в балаклавская баталион, но сицас могу ехать. Я имею цин и мундир, но сицас могу ехать.
– Там на тебя юбку наденут, – вставил Розанов и засмеялся.
Сафьянос обиделся, хозяин и гости стеснились от этой неожиданной фамильярности.
– У нас каздый целовек усигда мозэт…
– Юбка носить, ха-ха-ха. Вот, господа, хорош он будет в юбке! Пузаноста, поезжай, брат, в своя сторона. Пузаносто, ха-ха-ха!
Доктор совсем опьянел.
Вязмитинов встал, взял его под руку и тихо вышел с ним в библиотеку Петра Лукича, где Розанов скоро и заснул на одном из диванов.
Сафьянос понял, что сближение, сделанное им экспромтом, может его компрометировать, и, понюхав табаку, стал сбираться в гостиницу. Петр Лукич все извинялся и намерен был идти извиняться завтра, но сконфуженный Сафьянос тотчас же, придя домой, послал за лошадьми и уехал, забыл даже о своем намерении повидаться с Бахаревым. К конфузу, полученному им по милости Розанова, присоединился новый конфуз. Снимая с себя мундирный фрак, Сафьянос нашел в левом заднем кармане пачку литографированной песни, пять тоненьких брошюрочек и проект адреса о даровании прав самоуправления и проч. Сафьянос обомлел от этой находки. Сначала он хотел все это тотчас же уничтожить, но потом, раздумав, сунул всё в чемодан и уехал, размышляя: откуда бы это взялось в его кармане? Ревизор не пришел ни к какой определенной догадке, потому что он не надевал мундира со дня своего выезда из университетского города и в день своего отъезда таскался в этом мундире по самым различным местам. Но более всех его подозрения все-таки вертелись около Саренки, который держал себя так таинственно и очень близко к нему подсаживался. Саренко, нашедши точно такой же клад в своем кармане, решил, что это ему сунул ревизор и что, значит, веет другой ветер и приходит пора запевать другие песни. Он изменился к Зарницыну и по задумчивости Петра Лукича отгадал, что и тот после ухода Сафьяноса вернулся в свою комнату не с пустым карманом. Саренко тщательно спрятал свою находку и хранил строгое молчание. Петр Лукич тоже ни о чем подобном не говорил, но из губернского города дошли слухи, что на пикнике всем гостям в карманы наклали запрещенных сочинений и даже сунули их несколько экземпляров приезжему ученому чиновнику. Сафьянос роздал все свои экземпляры губернскому бомонду.
– Стоуо-то такое дазе в воздухе носится, – заключал он, потягивая своим греческим носом.
Вслед за ним в городе началось списыванье и толки о густой сети революционных агентов.
Вязмитинов, проводя Сафьяноса, вернулся за доктором.
Розанов встал, пошатнулся, потом постоял немножко, закрыл глаза и, бесцеремонно отбросив руку Вязмитинова, твердо пошел домой по пыльной улице.
– Боже мой! никогда нет покоя от этого негодяя! – пронеслось у него над ухом, когда он проходил на цыпочках мимо спальни жены.
«Вы даже скоро дойдете до того, что обижаться перестанете», – прозвучал ему другой голос, и доктор, вздохнув, повалился на свой продавленный диван.
Лиза в это время всё еще лежала с открытыми глазами и думала: «Нет, так нельзя. Где же нибудь да есть люди!»
Через два дня она опять заехала к Женни и сказала, что ей нездоровится, позвала Розанова, поговорила с ним несколько минут и опять уехала.
А затем начинается пробел, который объяснится следующею главою.
Глава тридцать первая
Великое переселение народов и вообще глава, резюмирующая первую книгу
Обширная пойма, на которую выходили два окна залы Гловацких, снова была покрыта белым, пушистым снегом, и просвирника гусыня снова растаскивала за ноги поседевших гренадеров.
В доме смотрителя все ходили на цыпочках и говорили вполголоса. Петр Лукич был очень трудно болен.
Стоял сумрачный декабрьский день, и порошил снег; на дворе было два часа.
Женни, по обыкновению, сидела и работала у окна. Глаза у нее были наплаканы докрасна и даже несколько припухли.
В дверь, запертую изнутри передней, послышался легкий, осторожный стук. Женни встала, утерла глаза и отперла переднюю.
Вошел Вязмитинов.
– Что? – спросил он, снимая пальто.
– Ничего: все то же самое, – отвечала Женни и тихо пошла к своему столику.
– Папа не спал всю ночь и теперь уснул очень крепко, – сказала Женни, не поднимая глаз от работы.
– Это хорошо. А доктор был сегодня?
– Нет, не был; да что, он, кажется…
– Ничего не понимает, вы хотите сказать?
– Не знаю, и вообще он как-то не внушает к себе доверия. Папа тоже на него не полагается. Вчера с вечера он все бредил, звал Розанова.
– Да, теперь Розанова поневоле вспомнишь.
– Его всегда вспомнишь, не только теперь. Вы давно не получали от него известия?
– Давно. Я всего только два письма имел от него из Москвы; одно вскоре после его отъезда, так в конце сентября, а другое в октябре; он на мое имя выслал дочери какие-то безделушки.
– А вы ему давно писали?
– Тоже давно.
– Зачем же вы не пишете?
– Да о чем писать-то, Евгения Петровна?
Разговор на несколько минут прекратился.
– Я тоже давно не имею о нем никакого известия: Лиза и о себе почти ничего не пишет.
– Что она в самом деле там делает? Ведь наверное же доктор у них бывает.
– Бог их знает. Я знаю только одно, что мне очень жаль Лизу.
– И кто бы мог думать?.. – проговорила про себя Женни после некоторой паузы. – Кто бы мог думать, что все пойдет так как-то… Странно как идет нынче жизнь!
– Каждому, Евгения Петровна, его жизнь кажется и странною и трудною.
– Ну, нет. Все говорят, что нынче как-то все пошло скорее, что ли, или тревожнее.
– Старым людям всегда представляется, что в их время все было как-то умнее и лучше. Конечно, у всякого времени свои стремления и свои заботы: климат, и тот меняется. Но только во всем, что произошло около нас с тех пор, как вы дома, я не вижу ничего, что было бы из ряда вон. Зарницын женился на Кожуховой – это дело самое обыкновенное. Муж ее умер, она стала увядать, история с князем стала ей надоедать, а Зарницын молод, хорош, говорить умеет, отчего ж ей было не женить его на себе? Бахаревы уехали в Москву, да отчего ж им было и не ехать туда, имея деньги и дочерей невест? Розанов уехал потому, что тут уж его совсем дошли.
– То-то все и странно. Зарницын все толковал о свободе действий, о труде и женился так, как-то…
– Не беспокойтесь о нем: он очень счастлив и либерал еще более, чем когда-нибудь. Что ж ему? Кожухова еще и теперь очень мила, деньги есть, везде приняты. Бахаревы…
– Я о них не говорю, – осторожно предупредила Женни.
– Ну, а доктору нельзя было оставаться.
– Отчего же нельзя? разве, думаете, ему там лучше?
– Конечно, в этом не может быть никакого сомнения. Тут было все: и недостатки, и необходимость пользоваться источниками доходов, которые ему всегда были гадки, и вражда вне дома, и вражда в доме: ведь это каторга! Я не знаю, как он до сих пор терпел.
– Странная его барыня, – проговорила Женни.
– Да-с, это звездочка! Сколько она скандалов наделала, боже ты мой! То убежит к отцу, то к сестре; перевозит да переносит по городу свои вещи. То расходится, то сходится. Люди, которым Розанов сапог бы своих не дал чистить, вон, например, как Саренке, благодаря ей хозяйничали в его домашней жизни, давали советы, читали ему нотации. Разве это можно вынести?
– Да что, она не любит, что ли?
– А бог ее ведает! Ее никак разобрать нельзя. Ее ведь если расспросить по совести, так она и сама не знает, из-за чего у нее сыр-бор горит.
– Не хотят уступить друг другу. Ему бы уж поравнодушней смотреть на нее, что ли?
– Да ведь нельзя же, Евгения Петровна, чтоб он одобрял ее чудотворства. Чужим людям это случай свои гуманные словеса в ход пустить, а ведь ему они больны.
– Да, это правда, – проронила с сожалением Женни и заметила после короткой паузы: – а все-таки она жалка.
– Ни капли она мне не жалка.
Женни покачала неодобрительно головою.
– Право, – подтвердил Вязмитинов, – что тут жалеть палача? Скверная должность, да ведь сама такую выбрала.
– Вы думаете – она злая?
– Прежде я этого не думал, а теперь утверждаю, что она женщина злая.
– И как же он ее именно выбрал?
– Что выбрал, Евгения Петровна! Русский человек зачастую сапоги покупает осмотрительнее, чем женится. А вы то скажите, что ведь Розанов молод и для него возможны небезнадежные привязанности, а вот сколько лет его знаем, в этом роде ничего похожего у него не было.
Женни промолчала.
– Вы не припомните, Николай Степанович, когда доктор стал собираться в Москву? – спросила Женни после долгой паузы.
– Не помню, право. Да он и не собирался, а как-то разом в один день уехал.
– Это было после того, как приезжала сюда Лиза и говорила, что брат Ольги Сергеевны выписывает их в Москву.
– Не помню, право. У меня плохая память, да я и не видал никакой связи в этих событиях.
– И я тоже… Я только так спросила.
– Я не заметил, как это все рассыпалось и мы с вами остались одни.
– Да, – задумчиво произнесла Женни.
– Вам говорил Помада, что и он собирается в Москву?
– Говорил, – отвечала спокойно Женни.
– Сидел, сидел сиднем в Мереве, а тут разошелся, – заметил Вязмитинов.
Гловацкий кашлянул в своем кабинете.
Женни встала, подошла на цыпочках к его двери, послушала и через пять минут возвратилась и снова села на свое место.
В комнате было совершенно тихо.
Женни дошила нитку, вдернула другую и, взглянув на Вязмитинова, стала шить снова.
Вязмитинов долго сидел и молчал, не сводя глаз с Женни.
– В самом деле, я как-то ничего не замечал, – начал он, как бы разговаривая сам с собою. – Я видел только себя, и ни до кого остальных мне не было дела.
Женни спокойно шила.
– В жизни каждого человека хоть раз бывает такая пора, когда он бывает эгоистом, – продолжал Вязмитинов тем же тоном, несколько сконфуженно и робко.
– Не должно быть такой поры, – заметила Женни.
– Когда человек… когда человеку… одно существо начинает заменять весь мир, в его голове и сердце нет места для этого мира.
– Это очень дурно.
– Но это всегда так бывает.
– Может быть, и не всегда. Почему вы можете знать, чту происходит в чужом сердце? Вы можете говорить только за себя.
Вязмитинов порывисто встал и хотел ходить по комнате.
Женни остановила его среди залы, сказав:
– Сядьте, пожалуйста, Николай Степанович; папа очень чутко спит, его могут разбудить ваши шаги, а это ему вредно.
– Простите, бога ради, – сказал Вязмитинов и снова сел против хозяйки.
– Евгения Петровна! – начал он, помолчав.
– Что? – спросила, взглянув на него, Женни.
– Я вас давно хотел спросить…
– Спрашивайте.
– Вы мне будете отвечать искренно, откровенно?
– Franchement?[18] – спросила Женни с легкой улыбкой, которая мелькнула по ее лицу и тотчас же уступила место прежнему грустному выражению.
– Нет, вы не смейтесь. То, о чем я хочу спросить вас, для меня вовсе не смешно, Евгения Петровна. Здесь дело идет о счастье целой жизни.
Женни слегка смутилась и сказала:
– Говорите.
А сама нагнулась к работе.
– Я хотел вам сказать… и я не вижу, зачем мне молчать далее… Вы сами видите, что… я вас люблю.
Женни покраснела как маков цвет, еще пристальнее потупила глаза в работу, и игла быстро мелькала в ее ручке.
– Я люблю вас, Евгения Петровна, – повторил Вязмитинов, – я хотел бы быть вашим другом и слугою на целую жизнь… Скажите же, скажите одно слово!
– Какое вы странное время выбрали! – могла только выговорить совершенно смущенная Женни.
– Разве не все равно время?
– Нет, не все равно; мой отец болен, может быть опасен, и вы в такую минуту вызываете меня на ответ о… личных чувствах. Я теперь должна заботиться об отце, а не… о чем другом.
– Но разве я не заботился бы с вами о вашем отце и. о вас? Ваш отец давно знает меня, вы тоже знаете, что я люблю вас.
Гловацкая не отвечала.
– Евгения Петровна! – начал опять еще покорнее Вязмитинов. – Я ведь ничего не прошу: я только хотел бы услышать из ваших уст одно, одно слово, что вы не оттолкнете моего чувства.
– Я вас не отталкиваю, – прошептала Женни, и на ее шитье скатились две чистые слезки.
– Так вы любите меня? – счастливо спросил Вязмитинов.
– Как вам нужны слова! – прошептала Женни и, закрыв платком глаза, быстро ушла в свою комнату.
Петру Лукичу после покойного сна было гораздо лучше. Он сидел в постели, обложенный подушками, и пил потихоньку воду с малиновым сиропом. Женни сидела возле его кровати; на столике горела свеча под зеленым абажуром.
В восемь часов вечера пришел Вязмитинов.
– Вот, Евгения Петровна, – начал он после первого приветствия, – Розанов-то наш легок на помине. Только поговорили о нем сегодня, прихожу домой, а от него письмо.
– Что ж он пишет вам? – спросила Женни, несколько конфузясь того, о чем сегодня говорили.
– Ему прекрасно: он определился ординатором в очень хорошую больницу, работает, готовит диссертацию и там в больнице живет. Кроме того, перезнакомился там с разными знаменитостями, с литераторами, с артистами. Его очень обласкала известная маркиза де Бараль: она очень известная, очень просвещенная женщина. Ну, и другие около нее, все уж так сгруппировано, конечно. И в других кружках, говорит, встретил отличных людей, честных, энергических. Удивляюсь, говорит, как я мог так долго вязнуть и гнить в этом болоте.
– Ну, это для нас, куликов-то, небольшой комплимент, – проговорил слабым голосом больной старик.
– А о Лизе он ничего не пишет? – спросила уже смелее Женни.
– Пишет, что виделся с нею и со всеми, но далеко, говорит, живу, и дела много.
– Что ж это за маркиза де Бараль?
– Это известность.
– Молодая она женщина?
– Нет, судя по тому, сколько лет ее знают все, она должна быть очень немолодая: ей, я думаю, лет около пятидесяти.
Прошли святки, и время уже подходило к масленице. Был опять вечер.
Гловацкий обмогался; он сидел в постели и перетирал деревянною ложечкою свой нюхательный табак на синем чайном блюдце, а Женни сидела у свечки с зеленым абажуром и читала вслух книгу.
Вязмитинов вошел, поздоровался и сказал:
– Знаете, какая новость? Идучи к вам, встретился с Розановой, и она мне возвестила, что едет на днях к мужу.
– В Москву? – спросили в одно слово смотритель и его дочь.
– Что ж это будет? – спросила Женни, поднеся к губам тоненький мизинец своей ручки.
– Да, любопытен бы я был, как выражается Саренко, видеть, что там теперь сотворится в Москве? – произнес с улыбкою Вязмитинов.
По мнению Женни, шутливый тон не должен был иметь места при этом разговоре, и она, подвинув к себе свечки, начала вслух прерванное чтение нового тома русской истории Соловьева.
В Москву, читатель.
