Николай Лесков
Некуда
Глава двадцатая
Скоропостижная дама
Неудачи в это время падали на наших знакомых, как периодические дожди: даже Лобачевский не ушел от них. Главный доктор больницы решительно отказал ему в дозволении устроить при заведении приватную медицинскую школу для женщин. Сколько Лобачевский его ни убеждал, сколько ни упрашивал, немец стал на своем – и баста.
Это ужасно огорчило Лобачевского, вообще неспособного отставать от того, за что он раз взялся и что положил себе непременною обязанностию во что бы то ни стало сделать.
Он, не долго думая, объяснился с Беком в том роде, что так как он, Бек, не может позволить ему, Лобачевскому, завести приватную медицинскую школу для женщин, которая никому и ничему мешать не может, то, в силу своего непреодолимого влечения к этому делу, он, Лобачевский, не может более служить вместе с ним, Беком, и просит отпуска.
Беку жаль было хорошего ординатора, но еще более жаль было бы ему своего хорошего места, и Лобачевский получил отпуск.
Проводив Лобачевского на две недели в Петербург, Розанов сидел один-одинешенек и часто раздумывал о своем давно прошедшем и недавно прошедшем. Из этих дум невольно вытекали и вопросы о будущем. Розанов никак не мог сделать ни одного более или менее вероятного предположения о том, что будет далее с ним самим и с его семейством? Сначала неопределенность собственного положения, потом хлопотливая суета и ожидания, вытекавшие из временной политической возбужденности кружка, удаляли Розанова от этих размышлений; но теперь, с возвращением в самого себя, он крепко задумывался.
«Ну что ж, – думал он, – ну я здесь, а они там; что ж тут прочного и хорошего. Конечно, все это лучше, чем быть вместе и жить черт знает как, а все же и так мало проку. Все другом пустота какая-то… несносная пустота. Ничего, таки решительно ничего впереди, кроме труда, труда и труда из-за одного насущного хлеба. Ребенок?.. Да бог его знает, что и из него выйдет при такой обстановке», – думал доктор, засыпая.
Часу в четвертом его разбудили и подали ему телеграфную депешу: Ольга Александровна извещала его из ближайшего губернского города, что она едет и завтра будет в Москве.
Розанов привскочил с постели, протер глаза и опять взял брошенную на столе депешу: ясно и четко синим карандашом было написано: «Мы едем к вам с попутчиками и завтра будем в Москве. Встретьте нас на Солянке, дом Репина».
– Вот тебе и орех с маслом! – произнес Розанов и стал поспешно одеваться.
Надо было куда-нибудь приютить едущих, а в тесной казенной квартирке это было решительно невозможно. С одной стороны, здесь очень тесно, а с другой… Ольга Александровна… Как за нее поручиться? А тут Лобачевский, которому Розанов даже никогда не говорил, что он женат. Не годится это. Розанов – вспомнил Нечаев, но это опять не подходило: там теснота и дети, да и снова Ольга Александровна может сразу выкинуть колено, которое развернет перед чужими людьми то, что Розанов всегда старался тщательно скрывать и маскировать. Пойти к Бахаревым! Эти уж более или менее все знают, и от них скрываться нечего. Розанов, дождавшись утра, взял извозчика и поехал к Бахаревым.
Дорогою Розанов все смотрел на бумажки, означавшие свободные квартиры, и думал, как бы это так устроиться, чтобы подальше от людей; чтобы никто не видал никаких сцен.
– А может быть, теперь и сцен никаких не будет: она пожила, упрыгалась, едет сама, без зова… а я буду поравнодушнее, стану учить Варюшку…
Розанову даже становилось весело, и он, забывая все тревоги, радовался, что через несколько часов он снова будет с семьею, и потом пойдет тихая, осмысленная жизнь на пользу ребенка, и т. п.
Розанову это представлялось совершенно возможным.
Бахаревых доктор застал за утренним чаем и заметил, что все они, кроме Лизы, были необыкновенно веселы. Это объяснялось тем, что маркиза сделала визит Ольге Сергеевне и, встретясь здесь с Варварой Ивановной Богатыревой, очень много говорила о себе, о людях, которых она знала, о преследованиях, которые терпела от правительства в течение всей своей жизни и, наконец, об обществе, в котором она трудится на пользу просвещения народа. В конце концов маркиза завербовала Богатыреву в это полезное общество, оказав: «У меня все-таки будет на моей стороне лишний голос», – и уехала.
Визит этот был сделан в тех соображениях, что нехорошо быть знакомой с дочерью и не знать семейства. За окончанием всего этого маркиза снова делалась дамой, чтущей законы света, и спешила обставить свои зады сообразно всем требованиям этих законов. Первого же шага она не боялась, во-первых, по своей доброте и взбалмошности, а во-вторых, и потому, что считала себя достаточно высоко поставленною для того, чтобы не подвергнуться обвинениям в искательстве.
Лизе от этого визита не было ни жарко, ни холодно, но он ей был почему-то неприятен. К тому же ветреная маркиза во время полуторачасового пребывания у Бахаревых, как нарочно, не удостоивала Лизу никакого внимания и исключительно занималась с Богатыревой, которая ей очень понравилась своим светским видом и положением.
Ольга Сергеевна не замечала этого, но Варвара Ивановна это заметила и порешила, что маркиза сразу отличила ее как женщину, стоящую всем выше здешних хозяев.
– А у нас вчера была гостья! – начала, встретив Розанова, Ольга Сергеевна, – а какая – не отгадаете.
– А у меня завтра будут две, – отвечал Розанов.
– Кто ж такие?
– Тоже не отгадаете.
Наконец Ольга Сергеевна похвалилась своею вчерашнею гостьею, похвалился и Розанов своими завтрашними гостями.
– Умница Ольга Александровна, – сказала Ольга Сергеевна.
– Да куда мне их деть-то-с?
– Ну… разве мало квартир.
Лиза, выслушавшая весь этот разговор без всякого участия, встала из-за стола и вышла в гостиную.
Розанов торопился и стал тотчас же прощаться.
– Прощайте, Лизавета Егоровна, – сказал он, входя с фуражкою в гостиную, где никого не было, кроме Лизы.
– Прощайте, – отвечала она, кладя книгу. – Скажите, как же это случилось?
Розанов рассказал о неожиданной депеше.
– Удивительно! – произнесла Лиза. – Что же вы теперь думаете делать?
– Что же делать: надо устроиваться и жить.
– Вместе! – воскликнула Лиза.
– Да как же иначе?
– Вместе! Вместе с женщиной, с которой вы доходили до таких сцен?
– Да что же делать, Лизавета Егоровна?
– Что, вы думаете, этого здесь не повторится?
– Да уж теперь я могу смотреть на это равнодушнее.
– Нет, Дмитрий Петрович, извините, я в хроническое равнодушие не верю.
– Да ведь нечего делать: что же делать-то, скажите?
Лиза отвечала:
– Ну, уж это вам больше знать, чту должно делать.
Розанов пожал плечами и простился.
Выходя, он думал: «только надо подальше от всех», – и мимоходом нанял первую попавшуюся ему квартиру в четыре комнаты; купил у Сухаревой подержанную мебель, нанял девушку и заказал топить, а на другой день, перед вечером, встретил на дворе купца Репина на Солянке дорожный возок, из которого вылезли три незнакомые барыни, а потом и Ольга Александровна с дочкой.
Ну, были и радости, и поцелуи, и объятия, и даже слезы раскаяния и сожаления о прошлом.
Началась у Розанова семейная жизнь в Москве, жизнь весьма тяжелая, в которой концы трудно связывались с концами.
Не замедлили к этим трудностям поспешить и другие.
Ольга Александровна не ссорилась и старалась быть всем довольною. Только квартира ей не совсем нравилась: сыровата оказалась, да Ольге Александровне хотелось иметь при жилье разные хозяйственные удобства, которых Розанов не имел в виду при спешном найме. Еще Ольге Александровне очень не понравилась купленная мужем тяжелая мебель из красного дерева, но она и в этом случае ограничилась только тем, что почасту называла эту мебель то дровами, то убоищем.
Кто знает, как бы это шло далее месяца, но случай не дал делу затянуться и так долго.
Маркиза в это время, за отсутствием всякой гражданской деятельности, страдала необузданным стремлением благодетельствовать.
– Как-таки держать молодую бабочку взаперти? – говорила она всем и каждому при расспросах о приезде Розановой.
Лиза при этих разговорах обыкновенно молчала; да она и довольно редко видалась теперь со всем углекислым гнездом.
Маркиза один раз осведомилась у Лизы, знает ли она madame Розанову, но Лиза коротко отвечала, что не знает.
– Как же это, он, стало быть, и там ее никому не показывал? – крикнула в исступлении маркиза. – Гаааа! Нэда! что ж это такое? Это какой-то уездный Отелло: слышишь, он и там никуда не пускал жену.
Репутация Розанова в других отношениях, однако, еще держалась, и в силу того с ним еще пока церемонились.
Положено было только подрессировать его; мягким образом заставить его дать жене «свободу и жизнь».
Но пока это ходило в предположениях, к которым к тому же никто, кроме Рогнеды Романовны, не изъявлял горячего сочувствия, маркиза столкнулась у Богатыревой с Ольгою Сергеевной Бахаревой, наслушалась от той, как несчастная женщина бегала просить о защите, додумала три короба собственных слов сильного значения, и над Розановым грянул суд, ошельмовавший его заочно до степеней самых невозможных. Даже самый его либерализм ставился ему в вину. Маркиза сопела, говоря:
– Либераль! ведь тоже либераль! жену тиранить и либераль.
Непонятно было, из-за чего так кипятилась маркиза, а ей случалось так кипятиться не в редкость. Словно муха злая ее укусит, так и лезет, как ветряная опухоль. Но, несмотря на все беснование, положено было все-таки действовать на Розанова осторожно: высвободить жертву тонко, так, чтобы тиран этого и не заметил. Даже предполагалось, что тиран еще может до известной степени исправиться.
– Ведь он не глуп, – говорила маркиза. – Нужно ближе взять его в наше общество; он увидит, как живут другие, как живет Ижар с Мареичкой, и изменится.
Между тем к Розанову, как он только попадался на глаза, приставали, чтобы он привел свою жену и дочку.
Думал, думал Розанов и понимал, что худая для него игра начинается, и повел Ольгу Александровну к маркизе.
После первого знакомства с маркизою и феями Ольга Александровна начала к ним учащать и учащать. Ее там нежили и ласкали, и она успела уж рассказать там все свои несчастия.
Маркиза и феи, слушая ее, только дивились, как можно было столько лет прожить с таким человеком, как Розанов.
Ольга Александровна тоже стала этому удивляться, и дома опять началась старая песня, затевавшаяся по поводу тяжелых стульев-«убоищ» и оканчивавшаяся тем, как добрые люди «женам все доставляют, а есть и подлецы, которые…» Выходило обыкновенно, что все подлецы всегда живут именно так, как живет Розанов.
Розанов наш засмутился: чуял он, что дело плохо.
Впрочем, Ольга Александровна иногда бывала и довольно благодушна; но в ней зато начали обнаруживаться самовластие и упрямство.
Раз приходит Розанов домой, а Ольга Александровна тихо и мирно ему объявляет, что они переходят на другую квартиру.
– Как на другую квартиру? Куда? – осведомился Розанов.
– В доме, где живет маркиза, я наняла квартиру и лучше и дешевле, – отвечала Ольга Александровна.
Розанов хотел было поудержать жену от этого перехода, но квартира действительно была и лучше и дешевле. Ольга Александровна с видом крайней покорности сообщила маркизе, что муж ее не хочет брать этой квартиры, пошли толки, и Розанов уступил.
Через несколько дней он жил на новой квартире, а еще через несколько дней увидал, что он спеленут по всем членам и ему остается работать, смотреть, слушать и молчать.
Работы у него было много, а смотреть тоже было на что: Ольга Александровна делала разные чудеса и стала брать у Рогнеды Романовны какие-то уроки.
Феи дружно заботились о ее развитии. Одна только Серафима Романовна стояла в сторонке, и хотя не одобряла Розанова, но не любила его и порицать в глаза жене.
Розанов и не оглянулся, как его смяли и стигостили. Он снова увидел себя в переплете крепче прежнего; но молчал.
Лобачевский, возвратясь из Петербурга, с удивлением расспрашивал:
– Когда же это вы, Розанов, женились?
– Да уж было такое время, – отвечал Розанов, стараясь сохранять видимое спокойствие и даже некоторую веселость.
Впрочем, раз он прорвался при Лобачевском и, помогая ему укладывать книги и препараты, которые тот перевозил в Петербург, где получил новое место, сказал:
– Грустно мне будет без вас, Лобачевский.
– Работайте, Розанов.
– Да что работать?
– Всего лучше: полно вам лошачком-то скакать. У вас жена.
Поговорили на эту тему и договорились до того, что Лобачевский сказал:
– Я видел, что ваша жена с душком, ну да что ж такое, женщины ведь все сумасшедшие. А вы себе табакерку купите: она капризничать, а вы табачку понюхайте да свое дело делайте.
Лобачевский уехал в Петербург: прощались они с Розановым по-дружески. Розанов даже заплакал, целуясь с ним на дебаркадере: иначе он не умел проститься с человеком, который ему стал мил и близок. Лобачевский тоже поцеловал Розанова теплыми устами.
По отъезде Лобачевского для Розанова опустела даже и больница. Ему даже нередко становилось жаль и своего уездного захолустья. Там, бывало, по крайней мере все его знали; там был Вязмитинов, веселый Зарницын, кроткий Петр Лукич, приветливая, добрая Женни. Все там было свое как-то: нажгут дома, на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега, ночь в избе, на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к делу крестьян, или езда теплою вешнею ночью, проталины, жаворонки так и замирают, рея в воздухе, или, наконец, еще позже, едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а поле как посеребренное, и по нем ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты… А тут… служба, потом дома игра в молчанку или задиранье. Уйти? да и уйти некуда; в театр – часом денег нет; в трактир – подло, да и скучно одному и, наконец, совестно. Ну, а пойдешь, попьешь чаю, и опять скучно. Маркиза и феи разжеваны до мякоти. Ребенок? Но он и занимался ребенком, да и на этот раз не умел всецело отдаться одному делу. Табакерки он тоже не купил. О диссертации забыл и думать. Что ж ему оставалось? Лиза?.. Лиза совсем стала холодная: она имела на это свои причины. Ей жаль было Розанова, да больше всего все это ей гадко не в меру стало. – «Ну что это за люди?» – спрашивала она себя.
Ей тоже было нестерпимо скучно.
Бахаревское Мерево, переехав в Москву, осталось тем же Меревом. Только дворне да Софи стало повеселее: у них общество поприбыло и разговоров поприбавилось, а Егору Николаевичу, Ольге Сергеевне и Лизе все было то же. Егор Николаевич даже еще более скучал в Москве, чем в своем городе или в Мереве. Он не сделался ни членом, ни постоянным гостем никакого клуба, а сидел почти безвыходно дома и беседовал только с Богатыревым, который заходил к нему по субботам и воскресеньям. Ольга Сергеевна обменяла мать-попадью на странницу Елену Лукьяновну; Софи женихалась и выезжала с Варварою Ивановною, которая для выездов была сто раз удобнее Ольги Сергеевны, а Лиза… она опять читать начала и читала.
Зато ей и был ниспослан старый сюрприз: она ослепла.
Хуже этой муки Лизе трудно было изобрести; исчезло последнее утешение – нельзя было читать.
Сидит она, сидит в своей комнате, заставляя горничную читать чуть не по складам, бросит и сама возьмется; прочитает полчаса, глаза болят, она и сойдет вниз.
А внизу, в трех парадных, вечно пустых комнатах, тоже тошно. Лиза пойдет в столовую и видит Елену Лукьяновну и слушает все один разговор Елены Лукьяновны о волшебстве да о чудах.
– Чудо, мать моя, – говорит Елена Лукьяновна: – в Казанской губернии разбойник объявился. Объявился и стал он народ смущать. «Идите, говорит, я поведу в златые обители». Стали его расстригивать, а он под землю. Как только офицер по-своему скомандовал, а он под землю.
– Все влашебство, – говорила Елена Лукьяновна. – Мужик был и на дух хаживал, а тут его расстригнули, а он под землю. Офицер: «пали», а он под землю.
Ольга Сергеевна удивляется.
– Теперь, – продолжает Елена Лукьяновна, – теперь два отрока сидели в темнице, в подводной, не забудь ты, темнице.
Слышит Лиза, как рассказчица сахарочку откусила.
– Ну и сидели, и отлично они сидели. Крепость подводная со всех сторон; никуда им выйти невозможно.
– Да! – говорит Ольга Сергеевна.
– Все отлично, так что же, ты думаешь, выдумали? «Дайте, – говорят начальнику своему, – дайте нам свечечки кусочек». Доложили сейчас генералу, генерал и спрашивает: «На что вам свечечки кусочек?»
– Это в подводной крепости? – спрашивает Ольга Сергеевна.
– Там, – отвечает странница. – «Священную Библию, говорят, почитать». Ведь, разумей, что выдумать надо было. Ну и дали. Утром приходят, а они ушли.
– Ушли?
– Ушли.
– Как же так?
– Так под водою и прошли.
– С огарочком?
– Так с огарочком и прошли.
Слушает все это Лиза равнодушно; все ей скучнее и скучнее становится.
«Где же эти люди? – спрашивает она нередко себя. – Что это за Бертольди такая еще? что это за чудовище? – думает Лиза. – Верно, это лицо смелое и оригинальное».
А тут Елена Лукьяновна сидит, да и рассказывает:
– Ну уж, мать, был киятер. Были мы в Суконных банях. Вспарились, сели в передбанник, да и говорим: «Как его солдаты-то из ружьев расстригнули, а он под землю». Странница одна и говорит: «Он, говорит, опять по земле ходит». – «Как, говорим, по земле ходит?» – «Ходит», говорит. А тут бабочка одна в баню пошла, да как, мать моя, выскочит оттуда, да как гаркнет без ума без разума: «Мужик в бане». Глянули, неправда он. Так и стоит так, то есть так и стоит.
– Боже мой! – простонала Ольга Сергеевна.
– Да. Как женщины увидали, сичас вразброд. Банчик сичас ворота. Мы под ворота. Ну, опять нас загнали, – трясемся. «Чего, говорит, спужались?» Говорим: «Влашебник ходит». Глядим, а она женскую рубашку одевает в предбаннике. Ну, барышня вышла. Вот греха-то набрались! Смерть. Ей-богу, смерть что было: стриженая, ловкая, как есть мужчина, Бертолева барышня называется.
– Зная мерзавка, – замечала Ольга Сергеевна.
– Стриженая.
– Фуй.
Глава двадцать первая
Девица Бертольди
Лиза гуляла. Был одиннадцатый час очень погожего и довольно теплого дня.
Лиза обошла Патриаршие пруды и хотела уже идти домой, как из ворот одного деревянного дома вышла молодая девушка в драповом бурнусе и черном атласном капоре, из-под которого спереди выглядывали клочки подстриженных в кружок золотистых волос.
Девушка шла довольно скоро, несколько вразвал. В руках у нее были две книги, пачка папиросных гильз, стклянка с бесцветной жидкостью.
Поравнявшись с Лизой, девушка хотела ее обойти, но поскользнулась, уронила папиросные гильзы и стклянку, которая тотчас же разбилась и пролилась.
Лиза инстинктивно нагнулась, чтобы поднять разбитую стклянку и гильзы.
– Не трогайте, – спокойно произнесла тонким дискантом девица.
– Я хотела поднять ваши гильзы.
– Нет, это уж ни на что не годится. Они облиты едким веществом, их теперь нельзя набивать. Какая досада! – окончила девушка, отряхивая марселиновую юбку. – Это все прогорит теперь, – продолжала она, указывая на брызги.
– Что ж это было в этой стклянке?
– Это была кислота для опытов.
– Скажите, пожалуйста, вы не mademoiselle Бертольди? – спросила, несколько конфузясь, Лиза.
– Допустим-с, что это так.
– Я слыхала о вас.
– Бранят меня?
– Да… некоторые.
– А вас как зовут?
– Бахарева, – отвечала Лиза.
– Слыхала, Бычков говорил о вас. Вы где живете?
– Я далеко.
– Зачем же вы идете сюда на Бронную? А впрочем, я не знаю, зачем я об этом вас спрашиваю.
– Я гуляю, – отвечала Лиза.
– Вы работаете над чем-нибудь?
Лиза затруднилась ответом.
– Я читаю, – отвечала она.
– Я теперь работаю над Прудоном. Он часто завирается, и над ним надо работать да работать, а то сейчас загородит вздор. Вы знакомы с Пру доном?
– Только по журнальным рецензиям.
– О! Наша специальность – доведение мысли до состояния непроизводительности. Это факт.
– Ну, не все же пропадает, – возразила Лиза.
– Факт.
– Я, впрочем, не читала Прудона.
– Зайдите ко мне, я вам дам.
Лиза поблагодарила.
– Только работайте над ним, а не берите ничего на веру: у него тоже есть подлая жилка.
– У Прудона?
– Факт, – зарешила Бертольди и, остановясь у калитки одного грязного двора в Малой Бронной, сказала: – Входите.
Лиза вошла во двор, за нею перешагнула Бертольди.
– Прямо! – сказала она, направляясь к флигелю с мезонином.
Лиза пошла за Бертольди на деревянное крылечко, с которого они поднялись по покосившейся деревянной лестнице в мезонин.
Бертольди отворила дверь и опять сказала:
– Входите.
Лиза очутилась в довольно темной передней, из которой шло несколько тонких дощатых дверей, оклеенных обоями. Одна дверь была отворена, и в ней виднелась кухня.
– Акулина Ивановна дома? – крикнула, ни к кому не относясь, Бертольди.
– Нетути, ушедчи, с полчаса будет, как ушедчи, – отвечал женский голос из кухни.
– Досадно, – проговорила Бертольди и сейчас же добавила: – поставьте, Алена, мне самовар, я есть хочу.
Бертольди отворила дверь, которой Лиза до сих пор вовсе не замечала, и ввела свою гостью в маленькую, довольно грязную комнатку с полукруглым окном, задернутым до половины полинялою ситцевою занавескою.
– Коренев! – крикнула она, стукнув рукою в соседнюю дверь.
– Асиньки! – отозвался мужской голос.
– Есть у вас гильзы?
– Имеем.
– Доставьте некоторое количество.
– Гут.
Между тем Лиза огляделась.
Комната Бертольди была непредставительна и не отличалась убранством.
В углу, между соседнею дверью и круглою железною печкою, стояла узкая деревянная кроватка, закрытая стеганым бумажным одеялом; развернутый ломберный стол, на котором валялись книги, листы бумаги, высыпанный на бумагу табак, половина булки и тарелка колотого сахару со сверточком чаю; три стула, одно кресло с засаленной спинкой и ветхая этажерка, на которой опять были книги, бумаги, картузик табаку, человеческий череп, акушерские щипцы, колба, стеклянный сифон и лакированный пояс с бронзовою пряжкой.
Гардероба Бертольди было вовсе не заметно. В уголку, на деревянной вешалке, висело что-то вроде люстринового платья и полотенца, но ни запасной юбки, ничего прочего, по-видимому, не имелось.
Бурнус свой и капор Бертольди, как вошла, так и бросила на кровать и не трогала их оттуда.
– А у меня какая досада, – начала она, встречая отворившего дверь рослого студента, – пролила acidum nilricum,[58] что дал Суровцов.
– Ну! – воскликнул студент, не затворяя за собою двери.
– Факт, вот и свидетельница. Да! знакомьтесь: студент Коренев, естественник, и девица Бахарева.
Студент и Лиза холодно поклонились друг другу.
– В Прудона безусловно верит, – произнесла Бертольди, показывая на Лизу я уходя из комнаты.
Студент дунул в гильзу и начал набивать себе папироску.
Бертольди возвратилась с бутылкою молока и ломтем хлеба.
– Хотите? – спросила она Лизу.
Та поблагодарила.
– А вы? – отнеслась она к Кореневу.
Тот тоже отказался.
– А что сходка? – спросила студента Бертольди.
– Что сходка? – переспросил студент.
– Когда будет?
– Не знаю.
– Да ведь третьего дня оповещали.
– Ну она и была вчера.
– Какая подлость! Зачем же вы мне не сказали?
– Так не сказал, – отвечал спокойно студент.
– Вы, может быть, так же поступите, когда состоится опыт?
– Нет, не поступлю.
– Вы имеете понятие об искусственном оплодотворении? – отнеслась Бертольди к Лизе, жуя и прихлебывая из бутылки.
– Нет, – отвечала Лиза.
– Это очень интересный опыт. Он у нас будет производиться на одной частной квартире над кроликами. Ни одного ученого генерала не будет. Хотите видеть?
Лиза не знала, что отвечать.
– Я думаю, что это для меня будет бесполезно: я ведь не имею нужных сведений для того, чтобы судить об этом опыте, – проговорила она, скрывая застенчивость.
– Это пустяки. Вы заходите к нам как-нибудь в это время; у Коренева есть отличный препарат; он вам расскажет все обстоятельно и объяснит, что нужно знать при опытах.
Студент и Лиза не сказали при этом ни слова.
– Или вы работаете исключительно над гуманными науками? – продолжала Бертольди. – Гуманные науки сами по себе одни ничего не значат. Всему корень материя. В наш век нельзя быть узким специалистом. Я недавно работала над Прудоном, а теперь занимаюсь органической химией, переводами и акушерством.
– Вы чту переводили из Прудона? – спросила Лиза.
– Я не переводила Прудона. Я перевожу тут для одного пошляка-редактора кое-что в газету, из насущного хлеба. А, кстати, чтоб не забыть о Прудоне, – вот он под табаком.
Лиза поблагодарила и взяла книгу.
– Вы заходите, мы вами займемся, – сказала, прощаясь с нею, Бертольди. – Бычков говорил, что у вас есть способности. Вам для вашего развития нужно близко познакомиться с Бычковым; он не откажется содействовать вашему развитию. Он талант. Его теперешнюю жену нельзя узнать, что он из нее сделал в четыре месяца, а была совсем весталка.
Лиза ушла домой с Прудоном и через пять дней понесла его назад Бертольди.
Скоро они близко познакомились, и чем усерднее углекислые феи порицали стриженую барышню, тем быстрее шло ее сближение с Лизой, которой в существе Бертольди вовсе не нравилась.
