Николай Лесков
Некуда
Розанову показалось, что он когда-то видел эту особу, и действительно он ее мельком видел один раз на сокольницком гулянье и теперь узнал ее: это был муж Полиньки Калистратовой.
Розанов от нечего делать стал теперь всматриваться в Калистратова и старался открыть в нем хоть слабые внешние следы тех достоинств, которыми этот герой когда-то покорил себе Полиньку или расположил в свою пользу ее дядей.
Ничего этого в нем не было, и Розанов задумался над странною игрою, которая происходит при подтасовке пар, соединяемых по воле случая, расчета или собственных увлечений.
Между шулерами шла беседа.
– Видишь, – говорил Калистратов серому, поставив ребром ладонь своей руки на столе, – я иду так по тротуару, а она вот так из-за угла выезжает в карете (Калистратов взял столовый нож и положил его под прямым углом к своей ладони). Понимаешь?
Серый мотнул утвердительно головою.
– Лошади вдруг хватили, понимаешь?
Серый опять мотнул головою.
– У кучера возжа хлоп, перелетела… лошади на дыбы и понеслись. Она распахнула дверцы и кричит: «спасите! спасите!», а карета рррр-рррр из стороны в сторону. Она все кричит своим голоском: «спасите!», а народ разиня рот стоит. Понимаешь?
Серый еще кивнул.
– Я сейчас, – продолжал нараспев Калистратов, – раз, два, рукою за дверцу, а она ко мне на руки. Крохотная такая и вся разодетая, как херувимчик. «Вы, говорит, мой спаситель; я вам жизнью обязана. Примите, говорит, от меня это на память». Видишь там ее портрет?
– Вижу, – отвечал серый, прищуривая глаза и поднося к свече дорогой браслет с женским портретом.
– Хороша? – спросил Калистратов.
– Худенькая должна быть.
– Ну, худенькая! тебе все ковриг бы купеческих; те уж надоели, а это субтиль-жантиль миньеночка: про праздники беречь будем.
Калистратов все врал: он не спасал никакой дамы, и никакая женская ручка не дарила ему этого браслета, а взял он его сам посредством четверки и сыпнуго туза у некоего другого корнета, приобретшего страстишку к картам и ключик к туалетному ящику своей жены.
Серый отлично понимал это, но не разочаровывал голиафа, зная, что тот сейчас же заорет: «да я тебе, подлецу, всю рожу растворожу, щеку на щеку умножу, нос вычту, а зубы в дробь обращу».
Калистратов взял из рук серого браслет и, дохнув на него, сказал:
– Я, брат, раз тарантас за задний ход удержал.
– Тссс! – протянул, как бы изумляясь, серый.
– Я ехал из своей деревни жениться, – продолжал Калистратов, тщательно вытирая платком браслет. – Вещей со мною было на сто тысяч. Я сошел дорогой, а ямщик, ррракалья этакая, хвать по лошадям. Я догнал сзади и за колеса: тпру, и стой.
– А то ты знаешь, как я женился? – продолжал Калистратов, завертывая браслет в кусок «Полицейских ведомостей». – Дяди моей жены ррракальи были, хотели ее обобрать. Я встал и говорю: переломаю.
– И отдали? – спросил серый.
– Сполна целостию. Нет, говорю: она моя жена теперь, шабаш. У меня женщину трогать ни-ни. Я вот этой Кулобихе говорю: дай пять тысяч на развод, сейчас разведусь и благородною тебя сделаю. Я уж не отопрусь. Я слово дал и не отопрусь.
Калистратов выпил водки и начал снова.
– Я даже как женюсь, так сейчас прежней жене пенсию: получай и живи. Только честно живи; где хочешь, но только честно, не марай моего имени. А теперь хочешь уехать, так расставайся. Дай тысячу рублей, я тебе сейчас свидетельство, и живи где хочешь; только опять честно живи, моего имени не марай.
– А Кулобиха скряга!
– Ну, да скряжничай не скряжничай – не отвертится. Мое слово олово. Я сказал: вне брака более ничего не будет, ни-ни-ни… А перевенчаемся – уж я ей это припомню, как скряжничать.
– Тогда забудете.
– Увечить ее, стерву, буду, а не забуду! – воскликнул, ударив по столу, Калистратов.
Пара разошлась и вышла.
Приходилось идти и Розанову. Некуда было ему идти, до такой степени некуда, что он, подозвав полового, спросил:
– Нельзя ли мне тут соснуть, Василий?
– Не позволено, сударь, – отвечал половой. – Разве вам утром куда нужно рано-с?
– Да, тут поблизости нужно.
– Буфетчика спрошу, в диванной не дозволит ли?
Розанов посмотрел в отворенную дверь темной диванной, вообразил, как завтра рано утром купцы придут сюда парить свои слежавшиеся за ночь души, и сказал:
– Нет уж, не надо.
– Здесь почти рядом по семи гривен можно иметь нумер, – говорил ему половой.
– Да, пойду туда, – отвечал Розанов.
И в больнице, и на Чистых Прудах головы потеряли, доискиваясь, куда бы это делся Розанов. Даже с Ольги Александровны разом соскочил весь форс, и она очутилась дома.
Розанов пропадал третий день: он не возвращался с тех пор, как вышел с Помадой.
Отыскать Розанова было довольно трудно. Выйдя от Барсова, он постоял на улице, посмотрел на мигавшие фонари и, вздохнув, пошел в то отделение соседней гостиницы, в котором он стоял с приезда в Москву.
– Нумерочек! – спросил он знакомого коридорного.
– Пожалуйте, вы одни-с?
– Один, – отвечал Розанов.
– Пожалуйте.
Коридорный ввел гостя в чистенький нумер с мягкою мебелью и чистою постелью, зажег две свечи и остановился.
– Иди, – сказал Розанов, садясь на диван.
– Ничего не прикажете?
– Нет, ничего.
– Закусить или чаю?
– Ну, дай уж закусить что-нибудь.
– И водочки?
– Пожалуй, дай и водочки.
Розанову подали котлетку и графинчик водочки, и с тех пор графинчика у него не снимали со стола, а только один на другой переменяли.
Помада ноги отходил, искавши Розанова, и наконец, напав на его след по рассказам барсовского полового, нашел Дмитрия Петровича одиноко сидящим в нумере. Он снова запил мертвым запоем.
Помада забежал на Чистые Пруды и сказал, чтобы о Розанове не беспокоились, что он цел и никуда не пропал.
Слух о розановском пьянстве разнесся по Чистым Прудам и произвел здесь дикий гогот, бури дыханью подобный. Бедная madame Розанова была оплакана, и ей уж не оставалось никаких средств спастись от опеки углекислых. Маркиза даже предложила ей чулан на антресолях, чтобы к ней как-нибудь ночью не ворвался пьяный муж и не задушил ее, но Ольга Александровна не воспользовалась этим приглашением. Ей надоел уже чуланчик, в котором она высидела двое суток у Рогнеды Романовны, и она очень хорошо знала, что муж ее не задушит. Она даже ждала его в эту ночь, но ждала совершенно напрасно. Розанов и на четвертую ночь домой не явился, даже не явился он и еще двое суток, и уж о месте пребывания его в течение этих двух суток никто не имел никаких сведений. Но мы можем посмотреть, где он побывал и что поделывал.
Глава двадцать восьмая
Не знаешь, где найдешь, где потеряешь
Помада с горьким соболезнованием сообщил о пьянстве Розанова и Лизе. Он рассказал это при Полиньке Калистратовой, объяснив по порядку все, как это началось, как шло и чем кончилось или чем должно кончиться.
– Несчастный человек! – сказала Лиза с жалостью и с презрением. – Так он и пропадет.
– Как же, Лиза, надо бы что-нибудь сделать, – тихо сказала после Помадиного рассказа Полинька Калистратова.
– Что же с пьяным человеком делать?
– Остановить бы его как-нибудь.
– Как его остановить? Я уж пробовала это, – добавила, помолчав, Лиза. – Человек без воли и характера: ничего с ним не сделаешь.
Лиза была в это время в разладе с своими и не выходила за порог своей комнаты. Полинька Калистратова навещала ее аккуратно каждое утро и оставалась у ней до обеда. Бертольди Ольга Сергеевна ни за что не хотела позволить Лизе принимать в своем доме; из-за этого-то и произошла новая размолвка Лизы с матерью.
Полинька Калистратова обыкновенно уходила от Лизы домой около двух часов и нынче ушла от Лизы в это же самое время. Во всю дорогу и дома за обедом Розанов не выходил из головы у Полиньки. Жаль ей очень его было. Ей приходили на память его теплая расположенность к ней и хлопоты о ребенке, его одиночество и неуменье справиться с своим положением. «А впрочем, что можно и сделать из такого положения?» – думала Полинька и вышла немножко погулять.
Розанов опять был с Полинькой, и до такой степени неотвязчиво он ее преследовал, что она начала раздражаться. Искреннее сожаление о нем быстро сменялось пылким гневом и досадой. Полинька вдруг приходила в такое состояние, что, как женщины иногда выражаются, «вот просто взяла бы да побила его». И в эти-то минуты гнева она шла торопливыми шагами, точно она не гуляла, а спешила на трепетное роковое свидание, на котором ей нужно обличить и осыпать укорами человека, играющего какую-то серьезную роль в ее жизни. Да Полинька и сама не думала теперь, что она просто гуляет: она сердилась и спешила. На дворе начинался вечер.
В одиноком нумерке тоже вечерело. Румяный свет заката через крышу соседнего дома весело и тепло смотрел между двух занавесок и освещал спокойно сидящего на диване Розанова.
Доктор сидел в вицмундире, как возвратился четыре дня тому назад из больницы, и завивал в руках длинную полоску бумажки. В нумере все было в порядке, и сам Розанов тоже казался в совершенном порядке: во всей его фигуре не было заметно ни следа четырехдневного пьянства, и лицо его смотрело одушевленно и опрятно. Даже оно было теперь свежее и счастливее, чем обыкновенно. Это бывает у некоторых людей, страдающих запоем, в первые дни их болезни.
Перед Розановым стоял графинчик с водкой, ломоть ржаного хлеба, солонка и рюмка.
В комнате была совершенная тишина.
Розанов вздохнул, приподнялся от стенки дивана, налил себе рюмку водки, проглотил ее и принял снова свое спокойное положение.
В это время дверь из коридора отворилась, и вошел коридорный лакей, а за ним высокая дама в длинном клетчатом плюшевом бурнусе, с густым вуалем на лице.
– Выйди отсюда, – сказала дама лакею, спокойно входя в нумер, и сейчас же спросила Розанова:
– Вы это что делаете?
Розанов промолчал.
– Это что? – повторила дама, ударив рукою возле графина и рюмки. – Что это, я вас спрашиваю?
– Водка, – отвечал тихо Розанов.
– Водка! – произнесла презрительно дама и, открыв форточку, выбросила за нее графин и рюмку.
Розанов не противоречил ни словом.
– Вы узнаете меня? – спросила дама.
– Как же, узнаю: вы Калистратова.
– А я вас не узнаю.
– Я гадок: я это знаю.
– И пьянствуете? Где вы были все это время?
– Я все здесь сидел. Мне очень тяжело, Полина Петровна.
– Еще бы вы больше пили!
– Тяжело мне очень. Как Каин бесприютный… Я бы хотел поскорее… покончить все разом.
Полинька, не снимая шляпы, позвонила лакея и велела подать счет.
Розанов пропил на водке, или на него насчитали на водке, шестнадцать рублей.
Он вынул портмоне и отдал деньги.
– Дайте мне ваши деньги, – потребовала Калистратова.
Розанов отдал. В портмоне было еще около восьмидесяти рублей.
Полинька пересчитала деньги и положила их себе в карман.
– Теперь собирайтесь домой, – сказала она Розанову.
– Я не могу идти домой.
– Отчего это не можете?
– Не могу, – мне там скверно.
– Сударыня! они не спали совсем, вы им позвольте уснуть покрепче, – вмешался лакей, внесший таз и кувшин с свежей водой.
– Умывайтесь, – сказала Полинька, ничего не отвечая лакею.
Розанов стал подниматься, но тотчас же сел и начал отталкивать от себя что-то ногою.
– Пожалуйте, сударь, – позвал его лакей.
– Ты прежде выкинь это, – отвечал Розанов, указывая пальцем левой руки на пол.
– Что такое выкинуть? – с несколько нетерпеливою гримаскою спросила Калистратова, хорошо понимая, что у Розанова начинаются галлюцинации.
– Змейка, вон, на полу змейка зелененькая, – говорил Розанов, указывая лакею на пустое место.
– Не сочиняйте вздоров, – сказала Полинька, наморщив строго брови.
Розанов встал и пошел за занавеску.
Полинька стала у окна и, глядя на бледнеющую закатную зорьку, вспомнила своего буйного пьяного мужа, вспомнила его дикие ругательства, которыми он угощал ее за ее участие; гнев Полиньки исчез при виде этого смирного, покорного Розанова.
Лакей раздел и уложил доктора в кровать. Полинька велела никого не пускать сюда и говорить, что Розанов уехал. Потом она сняла шляпу, бурнус и калоши, разорвала полотенце и, сделав компресс, положила его на голову больного.
Розанов вздрогнул от холода и робко посмотрел на Полиньку.
Часа полтора сряду она переменяла ему компрессы, и в это время больной не раз ловил и жадно целовал ее руки.
Полинька смотрела теперь добро и снисходительно.
– Вам пора домой, – сказал Розанов, стуча зубами от лихорадки.
– Старайтесь заснуть, – отвечала Полинька.
– Поздно будет, – настаивал доктор.
– Спите, вам говорят, – тем же спокойным, но настойчивым тоном отвечала Калистратова.
Розанов даже и на этот раз оказался весьма послушным, и Калистратова, видя, что он забывается, перестала его беспокоить компрессами.
Розанов спал целые сутки и, проснувшись, ничего не мог вспомнить. Он не забыл только того, что произошло у него дома, но все последующее для него исчезало в каком-то диком чаду. Глядя в темный потолок комнаты, он старался припомнить хоть что-нибудь, хоть то, где он и как сюда попал? Но ничего этого Розанов припомнить не мог. Наконец, ему как-то мелькнула Полинька, будто как он ее недавно видел, вот тут где-то, близко, будто разговаривал с нею. Розанов вздохнул и, подумав: «Какой хороший сон», начал тихо одеваться в лежавшее возле него платье.
Одевшись, Розанов вышел за драпировку и остолбенел: он подумал, что у него продолжаются галлюцинации. Он протер глаза и, несмотря на стоявший в комнате густой сумрак, ясно отличил лежащую на диване женскую фигуру. «Боже мой! неужто это было не во сне? Неужто в самом деле здесь Полинька? И она видела меня здесь!.. Это гостиница!» – припомнил он, взглянув на нумерную обстановку.
Спящая пошевелилась и приподнялась на одну руку.
– Это вы, Дмитрий Петрович? – спросила она чуть слышно.
– Я, – отвечал шепотом Розанов.
– Зажгите свечу, – здесь у зеркала спички.
Розанов очень долго зажигал свечу: ему было совестно взглянуть на Полиньку.
Но не такова была Полинька, чтобы человек не нашелся сказать слова в ее присутствии.
Через полчаса Розанов сидел против нее за столом, на котором кипел самовар, и толково рассуждал с нею о своем положении.
– Дмитрий Петрович, – говорила ему Полинька, – советовать в таких делах мудрено, но я не считаю грехом сказать вам, что вы непременно должны уехать отсюда. Это смешно: Лиза Бахарева присоветовала вам бежать из одного города, а я теперь советую бежать из другого, но уж делать нечего: при вашем несчастном характере и неуменье себя поставить вы должны отсюда бежать. Оставьте ее в покое, оставьте ей ребенка…
– Ни за что! – воскликнул Розанов.
– Позвольте. Оставьте ей ребенка: девочка еще мала; ей ничего очень дурного не могут сделать. Это вы уж так увлекаетесь. Подождите полгода, год, и вам отдадут дитя с руками и с ногами. А так что же будет: дойдет ведь до того, что очень может быть худо.
Долго приводила Полинька сильные и ясные доводы, доказывая Розанову неотразимую необходимость оставить Москву и искать себе нового приюта.
– Да не только нового приюта, а и новой жизни, Дмитрий Петрович, – говорила Полинька. – Теперь я ясно вижу, что это будет бесконечная глупая песенка, если вы не устроитесь как-нибудь умнее. Ребенка вам отдадут, в этом будьте уверены. Некуда им деть его: это ведь дело нелегкое; а жену обеспечьте: откупитесь, наконец.
Розанов не противоречил.
– Бог с ними, деньги: спокойны будете, так заработаете; а тосковать глупо и не о чем.
– Ах, хорошо вы говорите, Полина Петровна, а все это не так легко, право. Разве к Лобачевскому съездить в Петербург?
– А что ж? Съездите. Лучше уж вам в Петербурге чего-нибудь искать. Будем там видаться.
– Как будем видаться?
– Так; и я тоже еду на днях в Петербург.
– А ваши бумаги?
– Вот для них-то я и поеду.
– Это вам не поможет.
– Нет, я знаю; уж бывали примеры. Вот видите, Дмитрий Петрович, я женщина, и кругом связанная, да не боюсь, а вы трусите.
– Я слабый человек, никуда не годный.
– Нет, не то что никуда не годный, а слишком впечатлительный. Вам нужно отряхнуться, оправиться… да вот таких чудес более не выкидывать.
– Не говорите, пожалуйста…
– Да я вас не упрекаю, а советую вам, – сказала Полинька и стала надевать шляпку.
– Тоска ужасная! вот пока вы здесь были, было отлично, а теперь опять.
– Господи боже мой! ну будем жить друзьями; ходите ко мне, если мое присутствие вам так полезно.
– Да, если бы… вы меня выслушали.
– Ничего я, Дмитрий Петрович, не буду слушать, – проговорила Полинька, краснея и отворачиваясь к зеркалу завязывать шляпку.
Розанов сидел молча.
– Пока… – начала Полинька и снова остановилась.
– Пока что? – спросил Розанов.
– Пока вы не устроите вашей жены, до тех пор вы мне не должны ни о чем говорить ни слова.
– А тогда? Я и без того готов сделать для нее все, что могу.
– Да все, все, что вы можете.
– А тогда? – опять спросил Розанов.
– Дмитрий Петрович! Я провела у вас сутки здесь: для вас должно быть довольно этого в доказательство моей дружбы; чего же вы меня спрашиваете?
Розанов сжал и поцеловал Полинькину руку, а другая его рука тронулась за ее талию, но Полинька тихо отвела эту руку.
– Если хотите быть счастливы, то будьте благоразумны – все зависит от вас; а теперь дайте мне мой бурнус.
Доктор подал Полиньке бурнус и надел свое пальто.
Взявшись за ручку двери, Полинька остановилась, постояла молча и, обернувшись к Розанову лицом, тихо сказала:
– Ну.
Розанов верно понял этот звук и поцеловал Полиньку в розовые губки, или, лучше сказать, Полинька, не делая никакого движения, сама поцеловала его своими розовыми губками.
Если любовь молоденьких девушек и страстных женщин бальзаковской поры имеет для своего изображения своих специалистов, то нельзя не пожалеть, что нет таких же специалистов для описания своеобычной, причудливой и в своем роде прелестной любви наших разбитых женщин, доживших до тридцатой весны без сочувствия и радостей. – А хороша эта прихотливая любовь, часто начинающаяся тем, чем другая кончается, но тем не менее любовь нежная и преданная. Если бы на Чистых Прудах знали, что Розанова поцеловала такая женщина, то даже и там бы не удивлялись резкой перемене в его поведении.
Розанов даже до сцены с собою не допустил Ольгу Александровну. Ровно и тепло сдержал он радостные восторги встретившей его прислуги; спокойно повидался с женою, которая сидела за чаем и находилась в тонах; ответил спокойным поклоном на холодный поклон сидевшей здесь Рогнеды Романовны и, осведомясь у девушки о здоровье ребенка, прошел в свою комнату.
Целую ночь Розанов не ложился спать. Ольга Александровна слышала, что муж все шуршал бумагами и часто открывал ящики своего письменного стола. Она придумала, как встретить каждое слово мужа, который, по ее соображениям, непременно не нынче, так завтра сдастся и пойдет на мировую; но дни шли за днями, а такого поползновения со стороны Розанова не обнаруживалось. Он казался очень озабоченным, но был ровен, спокоен и, по обыкновению, нежен с ребенком и ласков с прислугою. Ольга Александровна несколько раз пробовала заводить его, заговаривая с ребенком, какие бывают хорошие мужья и отцы и какие дурные, причем обыкновенно все дурные были похожи капля в каплю на Розанова; но Розанов точно не понимал этого и оставался невозмутимо спокойным.
Через пять или шесть дней после его возвращения одна из углекислых дев, провожая в Тверь другую углекислую деву, видела, как Розанов провожал в Петербург какую-то молоденькую даму, и представилось деве, что эта дама, проходя к вагонам, мимолетно поцеловала Розанова.
На другой день Дмитрий Петрович слушал разговор Ольги Александровны – какие на свете бывают подлецы и развратники, грубые с женами и нежные с метресками. Но и это нимало не вывело Розанова из его спокойного положения. Он только побледнел немножко при слове метреска: не шло оно к Полиньке Калистратовой.
А Полинька Калистратова, преследуемая возобновившимися в последнее время нашествиями своего супруга, уехала в Петербург одна. Розанов всячески спешил управиться так, чтобы ехать с нею вместе, но не успел, да и сама Полинька говорила, что этого вовсе не нужно.
– Очень трогательно будет, – шутила она за день до своего отъезда. – Вы прежде успокойте всем, чем можете, вашу жену, да тогда и приезжайте; я вас буду ждать.
– Будете ждать? – спросил ее Розанов.
Полинька как бы не слыхала этого и продолжала укладываться.
Прошла неделя. Розанов получил из Петербурга два письма, а из больницы отпуск. В этот же день, вечером, он спросил у девушки свой чемоданчик и начал собственноручно укладываться.
Ольга Александровна часу во втором ночи отворила дверь в его комнату и сказала:
– Вы бы позаботились о ребенке.
– Как прикажете позаботиться? – спросил ее Розанов, убирая свои бумаги.
– Вас ведь правительство заставит о нем заботиться.
– Да я не отказываюсь и без правительства.
– Я вашим словам не верю.
– Ну вот вам бумага.
– Что это? – спросила Ольга Александровна, принимая поданный ей мужем лист.
– Мое обязательство выдавать вам ежегодное вспоможение.
– Это мне; а на ребенка?
– Я вам даю сколько в силах. Вы сами очень хорошо знаете, что я более не могу.
– Не пьянствуйте с метресками, так будете в силах дать более.
Розанов промолчал.
– Вас заставит правительство, – задорно продолжала Ольга Александровна.
– Пусть заставляет.
– Я знаю закон.
– Вам же лучше.
– У вас будут вычитать из жалованья.
– Пусть вычитают: сто рублей получите.
– Чту сто рублей! Не храбритесь, батюшка, и все возьмут. Я все опишу. Найдутся такие люди, что опишут, какое вы золото.
Розанов опять ничего не ответил.
Ольге Александровне надоело стоять, и она повернулась, говоря:
– Я завтра еще покажу эту бумагу маркизе, а от вас всякой подлости ожидаю.
– Показывайте хоть черту, – сказал Розанов и запер за женою дверь на ключ.
– Мерзавец! – послышалось ему из-за двери.
Отбирая бумаги, которые намеревался взять с собою, Розанов вынул из стола свою диссертацию, посмотрел на нее, прочел несколько страниц и, вздохнув, положил ее на прежнее место. На эту диссертацию легла лаконическая печатная программа диспута Лобачевского; потом должен был лечь какой-то литографированный листок, но доктор, пробежав его, поморщился, разорвал бумажку в клочки и с негодованием бросил эти кусочки в печку.
«До чего ты, жизнь моя, довела меня, домыкала!» – подумал он и, задвинув столовые ящики, лег уснуть до утра.
Перед отъездом доктору таки выпала нелегкая минутка: с дитятею ему тяжело было проститься; смущало оно его своими невинными речами.
– Ты ведь скоро вернешься, папочка?
– Скоро, дружок мой, – отвечал доктор.
– Мне скучно будет без тебя, – лепетал ребенок.
– Ну поедем со мной, – пошутил доктор.
– Мне будет без мамы скучно.
– Ну как же быть?
– Я хочу, чтоб вы были вместе. Я и тебя люблю и маму.
– Люби, мой друг, маму, – отвечал доктор, поцеловав ребенка и берясь за свой саквояж.
– А ты приедешь к нам?
– Приеду, приеду.
Ольга Александровна не прощалась с мужем.
Он ее только спросил:
– Вы более не сомневаетесь в моем обязательстве?
– Маркиза покажет его юристам, – отвечала madame Розанова.
– А! Это прекрасно, – отвечал доктор и уехал на железную дорогу в сопровождении Юстина Помады.
– Что ж ты думаешь, Дмитрий? – спросил его дорогою Помада.
– Ничего я, брат, не думаю, – отвечал Розанов.
– Ну, а так-таки?
– Так-таки ничего и не думаю.
– Разойдитесь вы, наконец.
– Мы уж разошлись, – отвечал Розанов.
– А как она опять приедет?
– А ты ее не пускай.
– А я как ее не пущу?
– А я как?
– Ну, и что ж это будет?
– А черт его знает, что будет.
– Пропадешь ты, брат, совсем.
– Ну, это еще старуха надвое ворожила, – процедил сквозь зубы доктор.
Так они и расстались.
Розанов, выехав из Москвы, сверх всякого ожидания был в таком хорошем расположении духа всю дорогу до Петербурга, что этого расположения из него не выколотил даже переезд от Московского вокзала до Калинкина моста, где жил Лобачевский.
Лобачевского Розанов не застал дома, сложил у него свои вещи и улетучился.
Проснувшись утром, Лобачевский никак не мог понять, где бы это запропастился Розанов, а Розанов не мог сказать правды, где он был до утра.
Дела Розанова шли ни хорошо и ни дурно. Мест служебных не было, но Лобачевский обещал ему хорошую работу в одном из специальных изданий, – обещал и сделал. Слово Лобачевского имело вес в своем мире. Розанов прямо становился на полторы тысячи рублей годового заработка, и это ему казалось очень довольно.
Все это обделалось в три или четыре дня, и Розанов мог бы свободно возвращаться для окончательного расчета с Москвою, но он медлил.
Отчего ж ему было и не помедлить?.. В первое же утро после его приезда Полинька так хорошо пустое вы сердечным ты ему, обмолвясь, заменила.
– У вас, Розанов, верно, есть здесь романчик? – шутил над ним Лобачевский.
– Ну, с какой стати?
– Да уж так: вы ведь ни на шаг без жизненных прикрас.
– А мы лучше о вас поговорим.
– Да обо мне чту говорить.
– Хорошо вам?
– Ничего. – Мне кафедру предлагают.
– А вы что ж?
– А я не беру.
– Это отчего?
– Что ж в кафедре? На кафедре всякий свое дело делает, а я тут под рукой институтец заведу. Тут просвещенные монголы мне в этом деле помогают.
– Это опять о женщинах.
– Да, опять о них, все о них.
– У вас нет ли еще места ученице?
– Это ваш роман?
– Нет, какой роман!
– Ну, да это все равно.
Розанов свозил Лобачевского к Полиньке.
Полинька получила бумагу, разрешавшую ей жить где угодно и ограждавшую ее личность от всяких притязаний человека, который владел правом называться ее мужем.
Лобачевскому Полинька очень понравилась, и он взялся ее пристроить.
– Это у вас очень приятный роман, – говорил он Розанову, возвращаясь от Полиньки.
– Какой роман, с чего вы берете?
– Да так уж, сочиняю.
– Да вы читали ли хоть один роман отроду?
– Четыре читал.
– Удивительно; а больше уж не читаете?
– Нет; все одно во всех повторяется.
– Как же одно во всех?
– А так, влюбился да женился; влюбился да застрелился: скучно уж очень.
– А страдания?
– Страдания всё от безделья.
Была такая длинная ночь, которую Полинька Калистратова целиком провела, читая Розанову длинную нотацию, а затем наступило утро, в которое она поила его кофеем и была необыкновенно тревожна, а затем был часок, когда она его раструнивала, говоря, что он в Москве снова растает, и, наконец, еще была одна минута, когда она ему шептала: «Приезжай скорей, я тебя ждать буду».
Розанов хорошо ехал и в Москву, только ему неприятно было, когда он вспоминал, как легко относился к его роману Лобачевский. «Я вовсе не хочу, чтоб это была интрижка, я хочу, чтоб это была любовь», – решал он настойчиво.
Москва стояла Москвою. Быстрые повышения в чины и не менее быстрые разжалования по-прежнему были свойственны углекислому кружочку. Розанов не мог понять, откуда вдруг взялась к нему крайняя ласка де Бараль. Маркиза прислала за ним тотчас после его приезда, радостно сжала его руку, заперлась с ним в кабинет и спросила:
– Ну что, мой милый, в Петербурге?
– Ничего, маркиза.
– Тихо?
– Не шелохнет.
– Гааа! И красные молчат?
– Может быть и говорят, только шепотом.
– Так там решительно тихо? Гааа! Нет, в этой сторонушке жить дольше невозможно.
«Да, – думал доктор, – в этой сторонушке на каких вздумаешь крыльях летать, летать просторно, только бывает, что сесть некуда».
– Ваш документ, мой милый, отлично сделан. Я его показывала юристам.
– Напрасно и беспокоились, я его писал, посоветовавшись с юристами, – отвечал Розанов.
– Я порешила с вашей женой: я возьму ее с девочкой на антресоли и буду…
– Оставьте, пожалуйста, маркиза: я этого не могу равнодушно слушать.
– Вашей девочке хорошо будет.
– Ну, тем лучше.
В последнюю ночь, проведенную Розановым в своей московской квартире, Ольга Александровна два раза приходила в комнату искать зажигательных спичек. Он видел это и продолжал читать. Перед утром она пришла взять свой платок, который будто забыла на том диване, где спал Розанов, но он не видал и не слыхал.
Прошел для Розанова один прелестный зимний месяц в холодном Петербурге, и он получил письмо, которым жена приглашала его возвратиться в Москву; прошел другой, и она приглашала его уже только взять от нее хоть ребенка.
– Ну вот! я была права, – сказала Полинька.
Розанов поехал и возвратился в Петербург с своей девочкой, а его жена поехала к отцу.
Разлука их была весьма дружеская. Углекислота умаяла Ольгу Александровну, и, усаживаясь в холодное место дорожного экипажа, она грелась дружбою, на которую оставил ей право некогда горячо любивший ее муж. О Полиньке Ольга Александровна ничего не знала.
С Лизою Розанов в последний раз вовсе не видался. Они уж очень разбились, да к тому же и там шла своя семейная драма, пятый акт которой читатель увидит в следующей главе.
