Николай Некрасов
Три страны света
– Что вы говорите? – воскликнул с испугом смотритель.
– А как же? вот у нас, в селе Григорьевском, Дрягалово то ж, таковой казус на моей памяти воспоследовал… Приехал в село молодчик, остановился у мужичка, обсушился, позавтракал, – пошел на охоту – и не возвратился. А на другой день нашли его, окаянного, в лесу: лежит безгласен и бездыханен. – Неужели? – спросил смотритель, вскочив.
– Честию моей заверяю, не лгу! Дали нам знать: прибыли мы, освидетельствовали, допросили, разрезали его на миллион триста тысяч кусков и по следствию оказалось…
Писарь остановился.
– Что оказалось?
– По следствию оказалось, – отвечал писарь, потянув к себе воздуху и прошипев, – что оный смертоубийца взял свинцовую пулю, зарядил оною смертоносное орудие пистолет и противозаконно лишил себя живота, а по каким причинам умер, неизвестно.
В ту самую минуту за озером раздался выстрел. Эхо несколько раз повторило его. Смотритель побледнел и зашатался…
Часть третья
Глава I
Свадьба
Одно случайное обстоятельство до невыразимой степени усилило ужас смотрителя: едва начало замирать эхо, повторившее роковой выстрел, как вдруг на колокольне соседнего монастыря протяжно и торжественно зазвонили.
– Вот кстати и звон! – сказал подьячий и, обнажив свою лысую голову, перекрестился. – Упокой господи душу окаянного грешника.
Смотритель с ненавистью посмотрел на подьячего и кинулся в толпу ямщиков.
– Нефедка! Серардон! Ванюха! Торопка! – закричал он. – Бегите, бегите! ищите проезжающего и приведите его сюда! слышите ли? непременно найдите и приведите!
– Или хоть мертвого притащите! – добавил подьячий.
– Эх! – с бешенством возразил смотритель. – Уж разумеется, коли застрелился, так не приведут живого!
Ямщики лениво поплелись к озеру, а подьячий принялся утешать смотрителя. Он говорил, что и не такие несчастия бывают с людьми, приводил бесчисленные примеры самых страшных убийств и самоубийств, рассчитывал, во сколько станет дело, и обещал даром настрочить явочное прошение.
– Только вы, Капитон Александрыч, соблаговолите ссудить меня заимообразно гривенничком.
Смотритель исполнил его просьбу с такой скоростию, что подьячий внутренне пожалел, зачем не попросил двугривенного. Рад, однакож, и гривеннику, он тотчас же отправился к питейному дому. Вдруг снова раздался выстрел.
– Слышите, слышите, Капитон Александрыч! – зловещим голосом каркнул подьячий, подобрав полы и подбежав к смотрителю.
Смотритель позеленел. Успокоительные мысли не шли ему в голову, соображение бездействовало. Он вообразил, что Каютин, видно, не свалился с одного выстрела.
Раздался еще выстрел.
«Господи! он у меня и ямщиков-то всех перестреляет!» – подумал смотритель.
И такое предположение казалось ему тем естественнее, что ямщики не возвращались, а выстрелы стали повторяться чаще.
– Терешка! – крикнул смотритель ямщику, мазавшему телегу. – Ступай к озеру, кличь наших. Что они там пропали?
– Да когда мне ходить! – отвечал ямщик. – Почта сейчас придет: я очередной, а телега не домазана.
– Говорят, ступай, так ступай!
Терешка ушел и тоже пропал. Раздалось еще несколько выстрелов.
Разбудив последнего ямщика, недавно приехавшего, смотритель прогнал и его искать товарищей.
И тот как в воду канул.
Смотрителю казалось, что уже часов десять прошло с тех пор, как он послал ямщиков. Послать еще было некого, и, гонимый ужасом, он сам побежал к озеру. Странная картина представилась ему: Нефедка, Терешка и все его ямщики с огромными шестами бродили по озеру, кто по пояс, кто по плечи в воде, и с дикими криками взмахивали дубинами и ударяли ими по воде.
– Вот она, вот она! – кричал им с берега голос человека, скрывавшегося в кустах. – Смотрите, ребята, где вынырнет.
«Так он, значит, не застрелился, а утопился?» – подумал смотритель и тоже стал смотреть, где вынырнет.
Наступила глубокая тишина. Скоро в одном месте озера показалась огромная утка и начала боязливо озираться. Ямщики с криком кинулись к ней. Она попробовала лететь, но не смогла, и, собрав последние силы, с страшным шумом пронеслась над самой водой, работая и слабыми крыльями и ногами, и пропала под берегом.
– Ага! – раздался торжествующий голос на берегу, и в то же время из кустов высунулась рука, державшая утку, которая отчаянно трепыхалась и тоскливо вытягивала свою длинную шею, жалобно покрякивая.
Ямщики испустили радостный крик.
Рука с уткой исчезла, и тот же голос с берега закричал:
– Ну, теперь, ребята, другую! Вот она тут под моим берегом притаилась.
Ямщики кинулись к берегу и стали хлестать по воде и кустам своими шестами, страшно крича. И вдруг еще одна утка бойко выкатила на середину озера, осмотрелась и нырнула.
– Смотрите, где вынырнет!
Ямщики притаили дыхание, как вдруг посреди всеобщей тишины раздался повелительный голос:
– Стой!!
Ямщики разом повернули головы и увидели своего смотрителя: он был бледен и грозен.
– Разбойники! куда я вас послал? что я вам приказал?
Но голос смотрителя вдруг оборвался: невдалеке показался Каютин.
– Вот вам! – сказал он, кидая смотрителю порядочную связку уток. – Я сегодня у вас ночевать останусь, так вы прикажите поджарить парочку к ужину. А вот я подстрелил и еще утку – мы ее сейчас поймаем. Ну, ребята!
Так кончились ужасы смотрителя.
Каютин по необходимости переоделся в лучшее свое платье и пошел от нечего делать бродить по селу. Кому случалось любить, строить планы к обладанию красавицей – и на первом шагу оборваться глупейшим образом; тот поймет его положение. Он громко бранил свою ветреность и строил кислые гримасы. Заметив толпу у церкви, он подошел к паперти. На ступеньках сидело несколько разных баб, горячо споривших.
– Что, тетка, свадьба, что ли, будет? – спросил у одной Каютин.
– Как же, батюшка! вот и жених скоро будет, – отвечала баба. – Вишь ты, здешние соседи.
– А кто же женится?
– Барин.
– Да я знаю, что барин! ну, а на ком? и как его фамилия?
– Семипалов, батюшка, Семипалов! и женится на раскрасивой; уж такая дюжая да румяная, что тебе только впору!
Бабы рассмеялись.
– Нешто жених чем не хорош? – пискливо спросила старушонка с черными зубами, повязанная по-мещански.
– Небось, я думаю, сын-то ей лучше приглянулся; да, вестимо, старик больше даст.
– Жених стар, верно? – спросил Каютин.
– Как сушеный гриб, прости господи, ей-богу! Ну что за неволя итти за такого! аль больно мужа понадобились, что ли?
Каютин подсел на ступеньку и продолжал расспрашивать. Бабы наперерыв рассказывали ему все, что знали и слышали о женихе и невесте: жених уже в последний раз венчается, невеста идет за него потому, что он сделал в ее пользу духовную, и прочее.
– Едут! едут! – закричало несколько голосов. Бабы вздрогнули и кинулись в церковь занять получше место. Каютин же остался на паперти в ожидании жениха.
Шестерня дряхлых лошадей тащила коляску, которая вышиною не уступала избам. Углубленная часть ее походила на скорлупу яйца, разбитого на две ровные части; сидевшие в ней касались носами друг друга. Винты, гвозди и разные медные украшения шатались и пищали, как бы плача и жалуясь на неумолимость людей, не уважающих дряхлости. В коляске сидели три старика, закутанных в шубы, несмотря на теплоту вечера. Лошадьми правил сгорбленный старик лет семидесяти; на запятках стояли два лакея, высокие и тоже седые как лунь; подпрыгивая при каждом толчке и согнувшись в дугу, они крепко держались – так казалось издали – за плечи своих господ. Лица их, и, без того мрачные, приняли грозное выражение, – вероятно потому, что опасность сломать шею, слетев с такой высоты, или кувырнуться на колени к господам представлялась им слишком ясно.
Коляска остановилась у паперти. Другие лакеи, нарочно присланные сюда заранее, кинулись отворять ступеньки, а стоявшие на запятках не обнаруживали особенной живости; они выгибали спины и морщились. Старики-господа закопошились, и один из них крикнул:
– Ну, что же вы дремлете?
Тогда лакеи с запяток схватили его подмышки, приподняли и передали своим товарищам, ожидавшим у дверец с протянутыми руками. Так высадили всех трех стариков, и каждого по два лакея повели под руки в церковь. Там их развьючили и усадили на стулья в ожидании невесты.
Каютин не мог не сознаться, что букет дряхлости так подобран, что решительно нет возможности различить стариков. Они были родные братья, а самому меньшему – жениху – стукнуло уже семьдесят. Его можно было отличить по изысканности туалета; он был завит, и из всех его седых и жиденьких волос составилось всего три-четыре колечка. Одно нарушало гармонию в его туалете; огромные плисовые сапоги, вроде охотничьих. Средний брат отличался дрожанием во всем теле; губы, загнувшиеся внутрь, по недостатку зубов, беспрерывно чмокали; глаза, полные жадности, вращались кругом, и циническая улыбка дрожала на подбородке, который после долгой разлуки обещал скоро сойтись с носом. Старший брат, с теми же чертами, но плотнее их, находился в дремоте, страшно сопел и, казалось, был полон равнодушия ко всему, что вокруг него делалось.
Вдруг в церкви произошло движение, все головы повернулись к двери и вытянулись. На клиросе запели. Каютин выдвинулся из толпы и стал на видном месте, чтоб лучше разглядеть невесту. Впереди шел высокий и полный мужчина лет под сорок; его румяное, лоснящееся и самодовольное лицо было опушено густыми черными щетинистыми бакенбардами. Белый атласный галстук с огромным бантом и стальной пряжкой, которая впилась в жирный затылок, светло-голубой жилет с серебряными разводами, фрак коричневый с золотыми пуговицами, панталоны светло-синие с красными лампасами – таков был его костюм. За ним торжественно выступала невеста, не уступавшая ему ни ростом, ни дородством. Лицо ее было кругло, с расплывшимися и потому неуловимыми чертами; щеки лоснились, вероятно благодаря тому составу, которым были приклеены к ним пряди волос, называемые височками. Цветы, атлас, кружева, ленты, брильянты украшали невесту. Робости не замечалось в ней: она шла так смело, как будто знала достовернейшим образом, что будет счастлива.
Жених вскочил с своего стула и тихонько делал знаки лакеям, кинувшимся к нему с протянутыми руками.
– Пошли, дураки! не трогайте меня! – ворчал он сквозь зубы.
Но лакеи, которых внимание было поглощено прибытием будущей госпожи, машинально взяли его под руки.
Он сердито вырвался и стал посреди церкви, гордо озираясь кругом.
Невеста не обращала внимания на своего будущего властелина. Окинув смелым взглядом толпу, она, как пораженная громом, остановила свои черные глаза на Каютине, который резко отделялся от остальной бородатой публики, потом нагнулась и стала шептаться с подругами. И все дамы устремили на Каютина свои взоры, до такой степени выразительные, что он невольно попятился к толпе и старался в ней укрыться от этих жгучих взоров. Невеста, поправляя себе то лиф, то перчатки, не сводила с него глаз. Вдруг позади раздался басистый голос:
– Позвольте… вашу фамилию приказано спросить.
Каютин вздрогнул и, обернувшись, увидел высокого, топорного лакея, который в ожидании ответа оглядывал его с ног до головы.
– Кто приказал? – спросил с удивлением Каютин.
– Барыня.
Каютин невольно оглянулся на дам, как бы желая узнать, которая из них так любопытна. Но они стали все вместе, плотно прижавшись друг к другу, и смотрели на него, едва переводя дыхание.
– Скажи, что моя фамилия Каютин.
Лакей удалился.
Каютин видел, как дамы расспрашивали его и потом шептались.
Через две минуты тот же лакей снова проголосил над его ухом:
– Какого звания… приказано узнать!
Каютин улыбнулся и с расстановкой произнес:
– Дво-ря-нин!
Лакей подернул плечами и выпрямился. Каютин смелее стал смотреть на невесту, которая лорнировала его.
– Откуда изволите ехать? – опять раздалось над ухом Каютина.
– Из Петербурга! – гордо отвечал Каютин. Лакей немного попятился в толпу и медленно осмотрел его.
– А куда изволите ехать?
– В К***скую губернию.
Лакей откашлянулся и удалился, а Каютин по-прежнему обратил все свое внимание на невесту.
Вдруг на стороне жениха сделалась суматоха, и старика – старшего брата – повели вон. Жених махал тоскливо руками и с жаром говорил что-то господину с густыми бакенбардами и старику, среднему брату, который чмокал губами и насмешливо улыбался одними глазами.
Невеста подозвала к себе господина с бакенбардами и спросила:
– Что такое случилось с beau-frere?
– Дяденьке дурно-с, маменька! – отвечал господин с бакенбардами нежным Голосом, который не очень шел к его плотной фигуре.
Это был будущий пасынок невесты, который, горя нетерпением иметь такую мачеху, звал уже ее нежным именем маменьки.
– Что же будем делать? – спросила невеста.
– Право, не знаю; дяденька теперь никуда не годится!
– Это все ваш папа! – с сердцем сказала невеста.
– Да я ему тоже говорил, маменька, что на дяденьку рассчитывать нельзя.
– Очень интересно! по его милости без шафера осталась! – подхватила невеста, горячась все больше. – Впрочем, я сама виновата: зачем позволила ему распоряжаться… просто срам: шафера нет! Точно как будто я бежала и венчаюсь потихоньку.
И невеста, добродетель которой была возмущена, вся вспыхнула.
– Что вы, маменька! – с ужасом сказал пасынок.
– Я все поняла, – запальчиво продолжала невеста, – я все поняла! он боялся, что молодые шафера будут над ним смеяться. Да, да! я это теперь ясно вижу!
Господин с бакенбардами раскрывал рот и закрывал: разгоряченная невеста не давала ему возражать. Дамы подвигались к ней все ближе и слушали с напряженным вниманием. Скоро она начала обращаться к ним, – на стороне невесты тоже сделалось смятение. Господин с густыми бакенбардами отправился к жениху; но невеста вдруг закричала:
– Pierre, Pierre!
Pierre в одну секунду стоял возле нее и ждал приказания.
– Видишь? вот налево, – сказала она, – молодой человек?
– Вижу, маменька! – радостно отвечал Pierre.
– Ну?.. – произнесла невеста.
Pierre вопросительно посмотрел на нее.
– Ну, проси его: не может ли… – с гневом сказала невеста.
– Быть у вас шафером?
– Ну, да! – свободно вздохнув, отвечала невеста.
– Сейчас… я спрошу у папеньки.
– Не нужно!.. я не хочу! поди и от моего имени попроси его заменить мне… но, боже, ты не знаешь по-французски, а он из Петербурга!
Лицо невесты выражало отчаяние.
– Научите, маменька: у меня память хорошая, – заметил будущий пасынок.
– Нет… только уж смотри, как можно вежливей… Его фамилия Каютин, он дворянин; так ты хоть повторяй чаще: мосье Каютин… слышишь? мосье!
Невеста раз десять повторила «мосье», и пасынок, заметив с радостью, что прежде очень хорошо знал французский язык, но забыл по недостатку практики, отправился к Каютину:
– Смею просить, мосье…
Но, заучивая мосье, он совершенно забыл фамилию Каютина. Каютин заметив волнение и умоляющие взгляды невесты, поспешил спросить его:
– Что вам угодно?
– Одно неприятное обстоятельство с моим дяденькой, которому следовало быть шафером… мой папенька женится, а мой дяденька очень ослабел и не может быть шафером…
– Так вы желаете, чтоб я его заменил? но я не одет, сейчас с дороги.
– О, ничего-с! мы все по-домашнему! – заметил пасынок и с гордостью осмотрел свой туалет.
– Позвольте мне переодеться!
– Нет-с, нет-с! сделайте одолжение, мосье…
– Пожалуй, я рад; но…
– Ничего-с, ничего-с!
И пасынок тащил Каютина прямо к невесте. Она потупила глаза, покраснела и быстро проговорила по-французски:
– Мосье Каютин, извините нас: мы…
– Помилуйте, я очень рад случаю познакомиться с вами, – отвечал Каютин тоже по-французски и ловко расшаркался. Невеста грациозно приседала.
– Pierre! отрекомендуй мосье Каютина папа, – жеманно сказала она.
И пасынок повел Каютина к жениху, который, ослабев от испуга и нетерпения, в изнеможении сидел на стуле. Радость его была трогательна при рекомендации нового шафера. Он обнял Каютина, расцеловал и дал приказание начинать обряд.
Жениха водили под руки, брата его шафера тоже поддерживали. Невеста томно глядела вверх и поминутно вздыхала, так что корсет ее трещал и скрипел.
Каютин измучился, держа венец, потому что невеста была страшно высока, а цветы делали ее еще выше.
Начались поздравления. По примеру других, Каютин подошел к руке невесты и почувствовал легкое пожатие. – Мосье Каютин, – сказала невеста, – я надеюсь, что вы до конца исполните вашу обязанность?
– Маменька, мы с ним поедем, – дружелюбно сказал пасынок.
Каютин разинул было рот, но невеста подала ему свою шаль.
– Потрудитесь подержать.
Он поклонился и взял шаль. Пасынок радостно засмеялся.
Все общество отправилось в деревню молодого, которая была в двух верстах. Новых лиц не прибавилось; вечер, благодаря рассказам Каютина о Петербурге, прошел скоро и весело. Молодая томно смотрела на Каютина и, улучив минуту, когда они остались вдвоем, шепнула ему:
– Мосье Каютин, вы оживили меня: мне ужасно было скучно.
– Мне кажется, что в такой день невозможно скучать, – заметил Каютин.
– Есть всюду исключения!
Она тяжело вздохнула и трагически произнесла:
Где б ни был он,
Ему привет, ему поклон. –
Каютин докончил романс.
– Неужели и в Петербурге его знают? Не правда ли, прелестный романс? Сколько чувства!
Ах, тяжела моя верига.
– Спойте что-нибудь, – сказал Каютин.
– О нет, я боюсь!
– Чего?
– В Петербурге все такие насмешники… Уж чего не говорят про нас, бедных провинциалок… право, уж даже смешно!
– Помилуйте, как можно! да вот я… откровенно скажу, что я нигде так приятно не проводил времени, как у вас.
Лукерья Тарасьевна (так звали молодую) быстро встала, села у фортепьян и сделала фальшивый аккорд.
– Правда, – спросила она, – что петербургские женщины не умеют любить?
– Отчего вы так думаете?
– Они все холодны: столичная жизнь их портит. Природа, о природа!..
И молодая снова застучала по клавишам.
– Я не могу судить о всех женщинах вообще, но и в Петербурге любят.
И Каютину невольно представилась Полинька в чистенькой, уютной комнатке.
– Спойте что-нибудь! – сказал он, не желая продолжать разговора.
– Я ничего не знаю, право; я так редко пою; у меня только и есть два-три романса любимых.
– Ну, спойте любимый.
Лукерья Тарасьевна выпрямилась, откашлялась и запела басом:
Где б ни был он,
Ему привет, ему поклон.
Голос был так могуч, что Каютин вздрогнул. Почти каждое слово произносилось с особенным ударением, и глаза певицы были постоянно устремлены на Каютина. Скоро окружили фортепьяно слушатели. Молодая выла все громче и громче и, наконец, неистово ударив по клавишам, вскочила и кинулась к балкону. Все засуетились, уговаривали ее не ходить в сад; но она не послушалась и скоро исчезла в темной аллее.
Каютину было не совсем ловко, и, чтоб скрыть свое смущение, он начал фантазировать. Ему стало грустно; он готов был отдать теперь свою жизнь, лишь бы увидать Полиньку. Все, кроме нее, исчезло для него; он заиграл вальс, по которому они часто вальсировали, Потом песню башмачника, которую певала Поленька.
Слушатели стояли кругом в молчании. Лукерья Тарасьевна, облокотясь на фортепьяно, страстно глядела ему в глаза.
– О, спойте что-нибудь! – сказала она, когда он перестал играть.
И другие подхватили:
– Пожалуйста, пожалуйста!
Ему хотелось уйти и быть одному; но его силой усадили, жужжа: -
– Да сыграйте, да спойте!
Сердитый, он сильно ударил по клавишам и дико запел.
Похвалы посыпались градом. Когда он спел все, что помнил из опер, один из старикашек подошел к нему, с чувством пожал ему руку и дрожащим голосом сказал:
– Зачем вы не едете в Италию? Поезжайте в Италию.
– Денег нет, – отвечал Каютин и запел водевильный куплет.
Публика пришла в такой восторг, что, казалось, кто-нибудь сейчас выскочит и предложит ему денег на усовершенствование голоса. Целый вечер чуть не носили его на руках; даже молодой, забыв нечаянное бегство жены в сад, бил в ладоши, обнимал Каютина и упрашивал погостить. Каютин благодарил, но отговаривался, предвидя опасные последствия дальнейшего своего пребывания у молодых. И он не ошибался: Лукерья Тарасьевна точно была сильно увлечена его молодостью и ловкостью, а старик-муж уже враждебно посматривал на любезность своей супруги к гостю. Даже пасынок был уж слишком предупредителен и одно ухо вечно направлял в ту сторону, где разговаривал Каютин с его мачехой.
Отправляясь спать, Лукерья Тарасьевна нежно улыбнулась Каютину и выразительно сказала:
– До завтра, мосье Каютин!
Он был в затруднительном положении: никто не хотел с ним прощаться, все твердили «до завтра!»
Комнату отвели ему очень чистую, даже на столе красовался великолепный букет. Каютин улыбнулся.
«Вот если бы Полинька увидела эту Лукерью Тарасьевну!» – подумал он грустно и, увидав бумажку, торчавшую из цветов, поспешно вынул ее.
«Вы не уедете; это будет жестоко с вашей стороны».
Он неистово засмеялся, прочитав таинственную записку, потом спрятал ее в карман и сказал:
– Извините-с! как вы ни любезны, но я завтра же уеду!
Но тут ему пришла неприятная мысль: на какие деньги он уедет? Он поскорее разделся, улегся в пуховики и после нескольких бессонных ночей заснул мертвым сном.
Ночь скоро прошла. Каютин сквозь сон услышал сиповатый шепот и открыл глаза. Солнце ярко пробивалось в окна, завешенные кисейными занавесками. Два дюжие, широкоплечие парни, не очень чисто одетые, тихо разговаривали, повертывая в руках пальто Каютина:
– Вишь ты, Мишка, где карман? А ты гляди: наизнанку!
– На то питерской, – отвечал Мишка, нахмурив брови и рассматривая пальто.
В ту минуту Каютин увидал свой чемодан и все свои вещи.
Он быстро сел на постель и, указывая на свое добро, строго спросил:
– Как сюда попали?
Дюжие парни смешались и кидали пальто друг другу.
– Что же вы молчите?
– Это Мишка-с, не я. Вот-с он взял, – он, изволите видеть, учился портному мастерству.
Мишка с упреком глядел на своего товарища.
– Как попал сюда мой чемодан? – спросил Каютин.
– Барыня приказала! – в один голос отвечали лакеи, обрадованные, что дело шло не о них.
– А что, встали?
– Встали-с и чай кушают, – опять в один голос отвечали лакеи.
Каютин надел самый пестрый галстук, взял такой же фуляр.
«Фи! Как скверно воняет кожей! – подумал он, обнюхивая свое платье. – Ах, я дурак! а духи-то, духи моей голубушки Полиньки!»
Он откупорил склянку, хотел налить, но вдруг остановился и снова спрятал духи. «Так они как раз и выдут, – подумал он. – Надушился одеколоном, и то хорошо будет!»
Молодые сидели за чаем. Молодой, в пестром шелковом халате, в ермолке, вышитой яркими шелками, с салфеткой, повязанной под горлом, озабоченно кушал чай, вынимая из стакана кусочки булки, накрошенные нарочно для облегчения труда его старым зубам. Молодая сидела за самоваром, в белом капоте, вышитом так, что, верно, не одна девушка испортила над ним глаза. Весь капот был на розовой подкладке. Чепчик с розовыми лентами прикрывал жирно напомаженную голову молодой. Юбки производили грохот при малейшем движении. Пасынок и братья молодого сидели в креслах. За ними, вытянувшись, стояли лакеи, как нянюшки за маленькими детьми.
Молодая встретила Каютина очень приветливо.
– Как вы поздно встаете, мосье Каютин, – сказала она, – сейчас видно, что из Петербурга.
– Я с дороги, – раскланиваясь со всеми, отвечал Каютин.
– Неужели в Петербурге и прислуга так же поздно встает? – глубокомысленно спросил пасынок.
Прошла неделя, а Каютин все еще жил у молодых. Ему было хорошо и весело; проведав о петербургском госте, к молодым стали приезжать соседи. Только одна беда: Лукерья Тарасьевна была уж слишком ласкова к нему и внимательна. Супруг ее косился и морщился, и часто Каютин замечал, что молодые ссорились вполголоса. Пьер был посредником между ними и скоро утишал бурю. Но Каютину казалось, что он же был и причиной бурь. Отец, его сделал духовную в пользу Лукерьи Тарасьевны: понятно, что Пьер не мог чувствовать к ней особенного расположения. Сообразив все, Каютин понял услужливость его к мачехе.
Делать, однакож, было нечего; уехать не с чем; и Каютин иногда еще благодарил судьбу, что она послала ему людей, которые поят, кормят и ласкают его.
Раз вечером он случайно очутился в саду с Лукерьей Тарасьевной. Предметом разговора, разумеется, была природа. Лукерья Тарасьевна, любуясь звездами, слегка приклонила свою голову к его плечу, а он машинально пожал ей руку. Лукерья Тарасьевна взволновалась, ахнула, и жирно напомаженная ее голова упала к нему на грудь. -
– Я несчастна, – прошептала она едва внятно и заплакала.
Он испугался, не знал, что делать… как вдруг в кустах послышался шорох.
– За нами подсматривают! – заметил он тревожно.
– О, я так несчастна… пусть все, все видят мои слезы!
Каютин ясно слышал шорох и боялся последствий.
И ревность мужа и обмороки жены скоро так надоели ему, что он не шутя стал подумывать, как бы поскорее уехать, а покуда решился избегать, беседы с Лукерьей Тарасьевной и все больше играл в карты с ее мужем. Но такая холодность только усилила пламя; упреки, прямые и косвенные, посыпались на его голову.
– Я ни за что не желала бы жить в Петербурге, – говорила молодая кому-нибудь.
– Отчего?
– Все петербургские мужчины холодны и не умеют любить.
– Почему вы так думаете?
– О, я знаю хорошо! они не стоят любви! – восклицала с жаром Лукерья Тарасьевна.
А супруг ее, игравший в другом углу с Каютиным в дурачки, смеялся и, подмигивая ему, говорил:
– Каково, каково? у, у, у!
Наконец Лукерья Тарасьевна потребовала объяснения, почему Каютин с ней холоден. Он оправдывался ревностью мужа и хитрыми умыслами пасынка. И сама Лукерья Тарасьевна соглашалась, что ей нужна осторожность, что Pierre имеет виды очернить ее в глазах мужа, чтоб старик в пылу гнева разорвал духовную; но благоразумие Лукерьи Тарасьевны было только на словах.
К молодым собралось много гостей; устроились танцы. Молодая танцевала с Каютиным, а молодой бесился и делал ей страшные гримасы.
– Ваш муж совершенно забывается: скоро уж все заметят его гримасы! – шепнул Каютин Лукерье Тарасьевне, которая с досады кусала губы. – Я, право, не хочу больше танцевать с вами; посмотрите, он грозит нам!
– Через час, в комнате Кати, – тихо отвечала ему молодая, – слышите? Вот моя последняя просьба! надо положить конец…
Каютин радостно пожал ей руку и проворно сказал:
– Я буду!
У него был уже обдуман план, как положить разом конец делу, и потому он так скоро и охотно согласился. Но, по ветрености своей, он не подумал о последствиях, если свиданье будет открыто. А между тем буря приближалась.
Катя была главная горничная и вместе поверенная Лукерьи Тарасьевны. Помещение она имела довольно тесное: половина комнаты была отрезана парусинной перегородкой до потолка, за которой находился гардероб Лукерьи Тарасьевны.
В комнате Кати было темно; тихонько вошли в нее супруг Лукерьи Тарасьевны и его сын. Отворив дверь за перегородку, сын сказал:
– Сюда, папенька, сюда!
– Ну, а если они не придут? – заметил старик и остановился в нерешимости у дверей.
– Придут, придут! я собственными ушами слышал, как Катя разговаривала с маменькой.
– Если это правда, Петя, то я… И голоса не хватило у старика.
– Скорее, папенька! неравно кто придет!
Старик ступил за перегородку и сказал:
– Стул дай сюда, стул!
– Вот вам и стул; не кашляйте! крепитесь, не выскакивайте, – говорил сын, усаживая старика, – пусть все выскажут!
– Ну, иди в залу; да поскорее бы… поскорее бы мне их услышать.
Сын осторожно запер дверь перегородки и вышел. Старик совершенно забыл его предосторожности: он сморкался, кашлял и вертелся, кутаясь в платья своей жены.
Скоро Катя привела в свою комнату Каютина и с грубым кокетством сказала:
– Уж погодите, вас когда-нибудь подстерегут!
– А ты на что? ты защитишь.
И Каютин хотел обнять ее.
– Что вы, что вы? – сердито шептала Катя, а между тем защищалась так неловко, что он успел поцеловать ее раза два.
Послышались шаги; Катя вырвалась и отворила дверь. Лукерья Тарасьевна, сильно взволнованная, вошла в комнату и повелительным жестом удалила горничную.
Долго длилось молчание. Каютин с чрезвычайным вниманием рассматривал свечу, горевшую на столе, а Лукерья Тарасьевна не сводила глаз с него, с упреком качая головой. И вдруг она зарыдала.
– Что с вами? чего вы плачете? – спросил он, едва удерживая досаду.
– Я несчастна! – отвечала она. – Я хочу умереть!
– Помилуйте, что с вами! как можно!
– Вы меня разлюбили!
Положение его было щекотливо: не сказать же, что никогда и не любил ее!
– Вы меня не любите? говорите! – трагически сказала она.
Он вдруг как будто переродился: привел в беспорядок свои волосы, сложил руки крестом, нахмурился и так же трагически воскликнул:
– Если так, то бежим… да, бежим! Пусть падет на нас клевета всего света! я презираю людей! Мы будем жить в хижине… Бежим, бежим!
И он сильно жал ее руку и тащил даму к двери. Дама испугалась и, вырвавшись, отвечала:
– Нет, мы лучше здесь останемся! Я не могу бежать!
Каютин торжествовал. Он знал, что Лукерье Тарасьевне сильно нравилось именье мужа, и решился предложить ей бежать. Чтоб сильней запугать ее, он даже сложил стихи, в которых ясно доказывалось, что женщина, полюбив другого, должна бежать.
– А, так ты меня не любишь? – воскликнул он и стал грозно ходить по комнате. – Итак, прощайте.
– Нет, люблю, люблю, – отвечала она. – Но что скажут люди?
– Люди! – возразил он и, думая окончательно отделаться, прочел свои стихи[5]. Но он жестоко ошибся: стихи, которым и сам он не верил, произвели совсем другое действие на его даму. Она кинулась ему на шею и страстно простонала:
– Убежим! я твоя!
Каютин побледнел. Он внутренно проклинал и свой план и нелепые стихи, как вдруг вбежала испуганная Катя: она махала руками и делала отчаянные жесты, указывая на перегородку. И Лукерья Тарасьевна и Каютин мигом догадались, что их подслушивают. Но когда Катя шепнула своей госпоже, кто именно подслушивает, Лукерья Тарасьевна в ужасе закрыла лицо руками. Катя, как кошка, подкралась на цыпочках к двери перегородки и приложила ухо. Пока Каютин и Лукерья Тарасьевна менялись отчаянными взглядами, горничная быстро отворила дверь и едва не расхохоталась. Лукерья Тарасьевна с ужасом увидала своего мужа, сидящего на стуле, лицо его было слегка прикрыто кисейным платьем, висевшим над его головой. Ноги и руки его были неподвижны. Каютин побледнел: ему пришла мысль, что старик умер, огорченный изменой жены. Но скоро успокоил его легкий храп, мерно вылетавший из груди старика. Все трое подошли ближе. Старик сладко спал на стуле, свесив голову на грудь и скрестив свои ноги в плисовых сапогах.
– Все его, его штуки! – сказала Лукерья Тарасьевна и бросилась из комнаты.
Каютин поблагодарил судьбу за сон, ниспосланный человеку, и тоже вышел. Катя разбудила своего барина, который очень был удивлен, увидя себя между платьями, но, вспомнив о жене, строго приказал Кате остаться с ним за перегородкой, опасаясь ее выпустить, чтоб она не предупредила свою госпожу. Он выходил из себя, ожидая изменницу: наконец послышались шаги, то была Лукерья Тарасьевна. Войдя в катину комнату, она звала свою горничную; но старик крепко держал Катю за талию: все боялся, как бы не вырвалась.
