Николай Некрасов
Три страны света
Глава IV
Колесо остановилось
Зима давно уж на дворе, а деньги не сыплются к Кирпичову, как снег на голову: колесо пошло тише. Петрушка много приносит с почты писем простых и страховых, но мало денежных. В простых и страховых письмах требуют выслать вещи или возвратить деньги, грозят полицией. Новые издания продаются не так шибко, как рассчитывал Кирпичов, несмотря на их атласную бумагу и бисерный шрифт, а дурные толки о делах Кирпичова распространяются в торговых домах более и более, несмотря на чудовищный обед, данный для уничтожения их. Ни кредита, ни денег. В магазин являются…. кредиторы напомнить о наступающем сроке векселям, являются иногородные корреспонденты – узнать о причине невысылки вещей.
Кирпичов принимает меры. Мера первая: при появлении корреспондента, пришедшего сделать справку, приказчик сообщает его адрес в комнату конторы; там конторщик, приставляющий счетам ноги, поспешно раскрывает толстую книгу и, отыскав в ней счет по адресу корреспондента, отмечает против этого счета: отправлено тогда-то; после чего корреспондента просят пожаловать.
– Скажите, пожалуйста, – с удивлением спрашивает он, смотря на отметку, – отчего ж я не получил, если вещи отправлены уже полгода тому назад?
– Не знаем-с, – отвечает конторщик, – надо справиться на почте; пожалуйте через несколько дней.
– Позвольте, – быстро прерывает корреспондент конторщика, который хотел было закрыть книгу.
– Что это? – говорит он, смотря на отметку. – Чернила, кажется, свежие… как будто сейчас только написано… а?
И он подозрительно смотрит на конторщика, а конторщик старается не смотреть на корреспондента.
– Такие уж чернила-с, – отвечает, поправившись, конторщик и закрывает скорее книгу.
– А если я узнаю, что вещи не были посланы?
– Нет-с! как можно-с! У нас – исправность. Известно всему иногороднему человечеству… Сколько благодарственных писем; можно показать-с.
И конторщик идет к шкафу показывать благодарственные письма, а корреспондент уходит, махнув рукой на благодарственные письма и обещаясь притти через несколько дней за справкой.
Этой проделкой нельзя долго скрывать тайны, но Кирпичову тольько бы выиграть время. У него много надежд. Он разъезжает. Едет он к одному человечку, о котором было и позабыл, а этот человечек когда-то приставал к нему: возьми его в компаньоны, да и только: не придумаю, говорит, что делать мне с деньгами, а вы, мол, знаете, что с ними делать; да тогда Кирпичову что за охота была связываться; у него первый пункт всякого условия по торговле: «А в дела мои, Кирпичова, не вмешиваться»; а теперь вот он и пригодился, этот человечек.
Приезжает он к нему.
– А подо что? – спрашивает человечек. – Под движимое или недвижимое?
Человек знал уже, каковы дела у Кирпичова.
– Вот дурак! – говорит про себя Кирпичов и едет к береговым ребятам, с которыми сошелся не так давно. Береговые ребята – славные ребята! шампанское у них – ковшами. Для друга – ничего заветного. Деньги – плевое дело: не откажут, только заикнись. Только трудно застать; здесь им тесно: как раскутятся, норовят все в Кронштадт аль в Шлюшин – вон куда! Зато в нужде – якорь спасения!
Приезжает.
– Что не приходил вчера! – пеняют ему береговые ребята. – А уж как мы!.. ящик целехонький уходили, слышь ты, вот сквозь землю провалиться! Да ведь ты, знаешь, голова. И уха была на шампанском, стерляжья уха. А теперь и денег нет. Погоди вот ужо.
Едет теперь Кирпичов – у него много надежд – едет к одному старичку, чтоб он помог ему просить помощи от правительства во внимание к понесенным убыткам, а равно к полезной деятельности его на коммерческом поприще и несомненным заслугам, заключающимся в распространении просвещения в отечестве изданием полезных книг и быстрою рассылкою к покупателям, рассеянным по обширному пространству России. Кирпичов везет, с собой и записку, где изложено все его дело, – дело страшное, вопиющее противу неблагородности иногородних к его неутомимым трудам, которые добровольно, бескорыстно нес он для них, проникнутый сознанием доброго дела; в ней изложено и как он устроил свой магазин на новых основаниях, соответствующих его назначению, и как он не щадил себя, исполняя разнородные поручения иногородных, и как неблагодарно отплатили они ему возмутительным невниманием к благим его предприятиям, невниманием к его журналу, к его изданиям… Слеза прошибла негодующего Кирпичова, когда он подъезжал к старичку, припоминая всю изложенную в записке историю своей торговли, сочиненную Граблиным, – и он входит к старичку с решительною уверенностью, что правительство пособит ему.
Старичок, лишенный зрения и слуха, радушно принял Кирпичова, усадил его в кресло, предварил чтоб он читал как можно громче, потом предался весь слуху и ожидал, в чем дело. Кирпичов читал.
– Как? – прерывал его старичок после всякой фразы. – Ничего не слышу, ничего, – повторял он грустно.
И Кирпичов перечитывал снова. Наконец история прослушана; оставалось заключение.
– «Затем, – продолжал читать Кирпичов, – мне не было другого выхода из этого затруднительного положения, в которое я поставлен был в отношении к кредиторам, как продать весь лучший товар по самой убыточной цене…»
– Как? – прервал опять старичок.
Кирпичов надседался, перечитывая снова прочитанное. Старичок прокричал наконец:
– Гм! хорошо! – Чтение продолжалось.
– «…а впоследствии удовлетворять кредиторов деньгами, поступавшими на разные закупки от иногородных лиц, в прилагаемом списке означенных…»
Старичок остановил Кирпичова.
– В прилагаемом списке? – спросил он. – Где же список?
Кирпичов показал.
– Читайте же теперь прилагаемый список. Все по порядку.
Вспотевший Кирпичов читал, обтершись платком:
– «Из Полтавы, ***, 600 р., дамские наряды. Из Енисейска, ***, 200 р., шуба. Из Ярославля, ***, 400 р., флигель, слуховая труба…»
– Какая труба?
– Слуховая! – кричал Кирпичов.
– А на что ему?..
– Вероятно, глух.
– А?
– Вероятно, глух-с! – крикнул Кирпичов старичку в самое ухо.
– Да. А вы и не послали…
Лицо старика выразило: тоску. Кирпичов продолжал:
– «Из Перми, ***, 800 р., ружье, дамские наряды…»
Старичок дремал.
– «Из Перми, ***, 100 р., разных назидательных книг, и образа…»
Старичок остановил Кирпичова.
– Назидательных книг? Что же? – спросил он, забыв, в чем дело.
– Он выписывал назидательные книги, – объяснял Кирпичов, – с приличным титулом.
– Да. Ну и посланы?
Кирпичов молчал.
– А?
– Никак нет-с. Это список лиц-с, которым…
– Как нет? назидательные-то, книги?.. – восклицал старичок в изумлении, поднимаясь с кресел и уставив глаза на Кирпичова. – Да молитесь ли вы, батюшка, богу?
– Что ж делать, – отвечал струсивший Кирпичов. – Вот принимаю меры-с…
Старичок ничего не слышал и боязливо пятился от Кирпичова.
– А читали ли вы Уголовное уложение? – спрашивал он. – Ведь вы… ведь вы… знаете ли, кто вы?.. Подите, подите!!
Старичок затрясся.
Кирпичов бормотал что-то и молил его спасти от банкротства.
– От чего спасти?
– От банкротства.
– А?
– От банкротства! – крикнул Кирпичов во всю мочь и боязливо прислушивался, как зловещее эхо в больших комнатах старичка несколько раз повторило:
Банкротство!
Старичок велел оставить записку и обещал сделать, что может, повторив Кирпичову:
– А назидательные книги пошлите. Теперь же пошлите.
«Эк напугал, старый шут!» – подумал Кирпичов, отправляясь развозить такие же записки к другим лицам;
Приняв, таким образом, все нужные меры, Кирпичов возвратился домой через черную лестницу и заперся в своей комнате, где, бывало, весело беседовал он с Алексеем Иванычем и куда теперь являлись под вечер забытый некоторое время приятель Кирпичова, очень смирный книгопродавец, имевший обыкновение соглашаться со всем, что бы вы ему ни сказали, да один господин, часто навещавший Кирпичова с тех пор, как Граблин начал отписываться по жалобам иногородних корреспондентов; да еще являлась одушевлявшая беседу бутылка хересу или бутылка мадеры, не считая лекарственной, постоянной домашней собеседницы Кирпичова. Уходя, гости брали по нескольку книг у Кирпичова, вероятно в знак дружбы, а один из них, соглашавшийся приятель, – в знак того еще, что он завтра принесет деньжонок, которые и приносил действительно. У этого приятеля давно уже был свой магазин, но он не соперничал с Кирпичовым и не принимал никаких почти мер к развитию своей торговли; он ждал покупателей, открыв магазин, как ждут волков, выкопав яму: авось забежит. И покупатели забегали, так что безмятежный книгопродавец имел деньжонки. Судьба!
К этим собеседникам, немного погодя после описанных мер Кирпичова, присоединились Уголовное уложение и том торговых законов, раскрытый на главе о торговой несостоятельности.
Меры Кирпичова повторились еще раз. Еще раз съездил он к береговым ребятам, но ребята уехали в Кронштадт по делу. Съездил он и к Добротину, своему главному кредитору, упрашивал его повременить, дать еще денег под старый залог, но горбун был неумолим. Еще раз съездил он к глухому старичку, но старичок не принял, увидав, вероятно, в прилагаемом списке много еще назидательных книг, не посланных Кирпичовым по требованиям господ иногородних. Впрочем, в записке Кирпичов просил ссуды под залог магазина, рубль за рубль, а магазин его не в состоянии был отвечать и гривной за рубль. Кирпичову хотелось только принять нужные меры. «Уж вы только напишите», – говорил он Граблину, и Граблин написал.
В магазин Кирпичов не заглядывал, избегая встречи с кредиторами. Там теперь было тихо. Приказчики не возились с посылками, не стучали по счетам; они подумывали о местах в других магазинах. Петрушка с Павлушкой беспечно засыпали у дверей пустого магазина или возились, будучи совершенно упрочены насчет своей дальнейшей участи воспитанием Кирпичова, обещавшего сделать их человеками. Они точно могли теперь по справедливости носить это имя, кончив курс своих наук и зная, как вычистить платье, снять шинель или шубу, подать трубку и вообще все, что нужно знать исправному человеку. Только Граблин сильнее прежнего налегал на рабочий свой стол и, казалось, старался удержаться на ускользавшее из-под него партикулярное место. Ему теперь сданы были все книги, бумаги и письма по магазину для приведения в порядок книг. Роясь в бесчисленном количестве счетов и писем, Граблин наткнулся на одно письмо, которое поразило его. В нем дело шло не о высылке какой-нибудь пороховницы или руководств, не о жалобе на неисправность, а о вещах, более нежных и отвлеченных, нисколько не относящихся к занятиям магазина, «на новых основаниях». Прочитав конверт, Граблин увидал, что оно было собственно не к Кирпичову, а прислано к нему для передачи по означенному на нем адресу. Сжалось сердце Граблина, когда, продолжая рыться, нашел он целый десяток таких же писем, адресованных к Кирпичову той же рукой для передачи по тому же адресу. Иные были даже не распечатаны, а просто смяты и брошены в кучу других с пятью печатями, вскрытых, по-видимому, единственно затем, чтоб вынуть из них деньги, Граблин тогда же дал себе слово отнести все эти письма по адресу при первом удобном случае.
На другой день у Кирпичова отслужили молебен.
– Знать, скоро! – с улыбкой злобного удовольствия сказал Харитон Сидорыч и пошел отыскивать места к приятелю.
– Лопнет! – сказал франт-приказчик другому франту-приказчику.
– Лопнет! – отвечал тот.
– Что здесь делать теперь? пойдем-ка хоть по чаям.
– В славный город, что ли?
– Нет, в новооткрытый. Зеркала, брат, там какие! А орган – двенадцать валов! Как поставят «Не одна ли во поле дороженька», так я те скажу… ревел, брат, я вчера за ним что силы было, – не слышно! А Роберт – что супротив него палкинский?! там, брат, почище будет. Пойдем.
И пошли.
Еще немного погодя в магазин явилось официальное лицо. Вслед за ним явился еще человек, державший в одной руке какую-то книгу, в другой сургуч и печать. Официальные посетители потребовали свечку и подошли к двери магазина. Какое зрелище! – тут впервые воскликнуть Кирпичову было бы кстати, но его тут нет. Он у себя в комнате. Он позвал Граблина.
– Это ничего, Степан Петрович, – говорит он ему, – ничего, что там, в магазине-то, того… с вами-то я все-таки рассчитаюсь ужо, только уж вы того… вон там, в законах-то – уголовный суд! если книги не в порядке; да до этого не дойдет: я вот только съезжу к одному человеку – и велят распечатать. А все оно не мешает… ишь время уж такое вышло!
Молодой человек сел работать, а Кирпичов поехал с официальным лицом.
Едут они по Мещанской, едут по Гороховой: вот перед ними дом, где Кирпичов весело проводил время, – мимо; переезжают Сенную, перед ними еще дом, напомнивший Кирпичову много веселых вечеров, – мимо; едут по Обуховскому шоссе, перед ними опять дом, но его не знает Кирпичов; он читает вывеску: «Долговое отделение тюрьмы».
– Стой, – сказало официальное лицо.
Колесо остановилось!
Глава V
Письма дошли по адресу
Струнников переулок находился в большом волнении: имя Полиньки переходило из уст в уста. Девица Кривоногова, по праву ее прежней хозяйки, кричала сильнее всех. Она была источником всех странных слухов о Полиньке, повергавших скромных жителей переулка в истинное удивление.
– Мне уж, верно, на роду написано, – говорила она кстати и некстати каждой встречной и каждому встречному, – только чужом счастьи заботиться! Ну, эта хоть смазлива с лица, а то жила до нее у меня, так просто перед ней дрянь, а как устроилась-то! в шелковом салопе гуляет, и шляпа с пером!
– Так-таки она за барским столом и сидит? – с удивлением спрашивали любопытные слушательницы.
– За столом?.. да чего? она в карете ездит, и два лакея сзади! – с гордостью отвечала девица Кривоногова.
– Ах ты, господи! – с ужасом произносили слушательницы.
– И смеху-то сколько! – с усилием продолжала девица Кривоногова, поощряемая их возгласами. – Я прихожу и говорю ему (она указала на венецианское окно Доможирова), что его-то невеста… ведь туда же, старый шут, сватался к ней:! (Красное лицо девицы задергалось, а глаза злобно забегали). – Небось, теперь двумя руками крестится, что бог избавил его от такой жены. Вот уж так прибрала бы его к рукам.
– Ну, да чтобы ей в нем? – заметила одна кумушка.
– Что? как? а дом?! а деньги в ломбарде! Ведь он, как жид, скуп!
Этими восклицаниями девица Кривоногова высказала все свои тайные помышления, задушевные планы.
– Да ведь сын есть, – заметили ей.
– Сын! Что ж такое, что сын! Это благоприобретенное: он властен не только жене, да хоть своим котятам отдать… вот как-с! я дело-то лучше другого крючка знаю! Ишь, не поверил, как я ему сказала, что в карете ездит: побежал сам посмотреть. Ха, ха, ха! он ей шапку снял, а она отвернулась… ха, ха, ха!
И девица Кривоногова долго хохотала,
– А этот немчура, – продолжала она с новым жаром, – кажись, уж как сладко смотрел на нее, словно она сестра ему, а небось, как я стала рассказывать, глаза выпучил, рот разинул; я ему говорю, а он не верит! А потом плакать начал: ишь, зависть какая, подумаешь, у человека!
И девица Кривоногова тяжело вздохнула, поближе придвинулась к своим слушательницам и продолжала таинственным голосом:
– Да она мне тогда же не раз говорила: «Что, – говорит, – моя голубушка Василиса Ивановна, за бедного-то выходить? Слава те, господи, я рада-радехонька, что отделалась: я себе найду мужа, как деньги будут, а пока поживу в свое удовольствие!»
Такие толки повторялись беспрестанно, каждый день разрастаясь и питая праздное любопытство жителей всего переулка, в которых страсть к новостям, сплетням и пересудам была развита почти столько же, как в уездных городках. Всякая мелочь, будь только новая, возбуждала в них живейшее движение. Так, в одно утро общее внимание было привлечено молодым человеком, который, бог знает откуда взявшись, бродил по Струнникову переулку и читал надписи на воротах. Девица Кривоногова в то время занята была делом: она секла небольшого щенка, очевидное отродие Розки, нисколько не перещеголявшее красотой свою родительницу. Щенок визжал на весь переулок, а девица Кривоногова приговаривала за каждым ударом:
– Не бегай на чужой двор, не играй с кошками; вот тебе, вот тебе!
– Это дом Кривоноговой? – спросил молодой человек, смотря на поучительную сцену.
– Я, а что? кого нужно? – запыхавшись, спросила девица Кривоногова, придерживая за шиворот собачонку.
– Девица Климова не здесь ли живет?
– Кто? Палагея Ивановна?
И девица Кривоногова выпустила из рук собачонку и радостно отвечала:
– Она около четырех лет у меня жила; я, можно сказать, знаю ее, как свои пять пальцев.
– Можно ее видеть? – поспешно спросил молодой человек.
– Нет, она уж не живет, но она четыре года жила… я…
– Где же она? скажите скорее ее адрес, – перебил молодой человек.
– Адрес? как не знать мне ее адреса? да кому же, как не мне, и знать-то его! да я ее и пристроила-то на это место; она, можно сказать, должна век помнить мое усердствие; уж я такое доброе сердце имею! я за зло…
– Хорошо-с, только скажите скорее, куда она переехала? – с нетерпением перебил ее молодой человек.
Девица Кривоногова, рассерженная, что ей мешают перечесть свои добродетели, переменила тон и сухо спросила:
– А вам на что?
– Как! да мне нужно, я имею дело! – отвечал молодой человек, удивленный таким вопросом.
– Какое? что вам за дело? То есть, примерно, вам следует знать, где она проживает или просто так: любопытство? Так я все знаю: я сама видела, как она в каретах разъезжает!.. Да-с, у меня тридцать рублей платила за квартиру с дровами; а я по два месяца денег ждала, бывало…
– Извините, мне некогда слушать, прошу только сказать скорее, куда она переехала? – сердито сказал молодой человек.
Грудь девицы Кривоноговой заколыхалась.
– Я не указчик, – отвечала она с гордостью. – Честью все сделаю, силой – ничего не заставите! Извольте итти, ищите сами, если так!
И, поймав опять собачонку, она принялась сечь ее с новым увлечением.
Молодой человек с минуту стоял, как потерянный.
– Да скажите хоть, где живет какой-то Карл Иваныч? – закричал он, наконец, девице Кривоноговой, которая, повернувшись к нему своей массивной спиной, повторяла визжавшей собачонке:
– Не играй, не играй, не ходи, не ходи на чужой… Да что пристал, прости господи! – ответила она молодому человеку, повернувшись, и потом снова обратилась к своей жертве.
В это время Доможиров надсаживал горло, крича из своего окна молодому человеку:
– Кого надо? кого?
Молодой человек сказал ему, что ищет девицу Климову и Карла Иваныча.
– Погодите, – крикнул Доможиров и сбежал вниз. – Вы ее знаете? – сказал он впопыхах, выбегая из ворот.
– Нет, но…
– Так вы не знаете? а! так вы не знаете. Да она…
В ту минуту собачонка, отчаянно взвизгнув, вырвалась из рук своего палача и пустилась бежать. Девица Кривоногова, забыв свою полноту, с криком пустилась догонять ее, грозно потряхивая в воздухе розгой.
Доможиров позабыл молодого человека и пристально следил за щенком и его преследовательницей; он дрожал, если она настигала щенка, заливался радостным смехом, когда щенок увертывался. И молодой человек невольно увлекся зрелищем, которое давала девица Кривоногова всему Струнникову переулку.
– Ай, кажись, поймает! – с ужасом кричал Доможиров.
Точно, девица Кривоногова схватила уже собачонку за короткий обрубленный хвостик, уже воздух потрясся ее победоносным криком: «Ага!», но вдруг собачонка скользнула между ног девицы Кривоноговой и пустилась бежать назад; а девица Кривоногова, запутавшись в платье, стала на четвереньки.
Доможиров сел у ворот, скорчившись, как будто ему сводило живот, и неистово смеялся.
– Что, упустили? ха! ха! ха! – сказал он, когда девица Кривоногова, подобно полководцу, возвращающемуся с поля проигранного сражения, уныло приблизилась к своему дому.
– Погоди, – пробормотала она сквозь зубы, бросив злобный взгляд на своего соседа. – Я вот повешу ее перед твоим носом, так уж она не будет тебя больше тешить да играть с твоими котятами!
Доможиров повел молодого человека к башмачнику.
Башмачник лежал за перегородкой, бледный, исхудалый.
Узнав, что молодой человек ищет Полиньку, чтоб отдать ей письма жениха, найденные в конторе Кирпичова, он приподнялся и сказал ему слабым голосом:
– Я не советую вам ходить к ней: она… она никого не хочет знать.
И он стал кашлять.
– По письму, которое я прочел, – заметил молодой человек, в котором читатель узнал Граблина, – видно, что она не из таких…
Башмачник быстро вскочил и замахал руками.
– Вот-с все так, – шепнул Граблину Доможиров. – Начнешь дело ему говорить, а он на стену лезет. И ведь как изменился! иной подумает, что он человек пьющий: так извелся!
– Я раз двадцать был у нее, – начал с жаром башмачник, – меня не пустили, да и никого! Она никого не хочет видеть. А сама… я знаю… да, я знаю! она ходит в шелковых салопах и катается. Вот он, – продолжал башмачник, вздрогнув и указав на Доможирова, – вот он видел ее, поклонился ей, она отвернулась! А что говорит прислуга… Боже мой!
И он закрыл лицо руками и зарыдал было, но кашель помешал ему.
– Я все-таки считаю долгом своим отдать ей письма, – сказал решительно Граблин.
– Не ходите, прошу вас, не ходите! не отдавайте ей его писем: уж теперь поздно, поздно! – умолял башмачник.
– Конечно, – начал Доможиров. – И что ей теперь в женихе? слава богу, не в бедности…
– Замолчите, замолчите! – отчаянно воскликнул башмачник, зажимая уши.
Он бросился лицом в подушки и стал кашлять.
Граблин ушел. Провожая его, Доможиров рассказал с мельчайшими подробностями все, что знал о Полиньке: как она жила мирно и тихо в их переулке, как у ней явился жених, как уехал, как она тосковала, как потом задумала переехать на место и переехавши, не стала принимать никого из старых знакомых, даже свою приятельницу Надежду Сергеевну, которая была ей все равно что сестра. А люди, говорил Доможиров, такие ужасы говорят про нее, что волос дыбом становится: будто она по ночам бегала из своей комнаты! В доме, изволите увидеть, лакеев тьма-тьмущая и барин молодой; говорят, что она приколдовала и самую барыню, и тик морочит ее, что та ничего не видит, какие у них там шашни с сынком, и позволяет ей всем домом ворочать… Да, видно, – продолжал Доможиров, переведя дух, – правду сказано, что худые дела не остаются без наказания: говорят, извелась, такая бледная стала и все плачет… Ну, а уж нам и не след лезть к ней: чего доброго, еще велит и в шею вытолкать. И что стыда натерпелся вот несчастный-то немец, как бегал к ней, пока ноги служили. Люди смеются над ним, потом ее начнут бранить такими словами… Ах ты, господи! вот что наделала, быстроглазая!
Несмотря на общие советы не отдавать Полиньке писем Каютина, Граблин решился видеть ее и отправился в дом Бранчевских.
Швейцарская полна была лакеями. При имени девицы Климовой они насмешливо переглянулись, и высокий детина в гороховых штиблетах грубо отвечал:
– Дома нет.
– Когда же она бывает дома?
– А мы почем знаем?
– Да кто же должен знать? – сердито спросил Граблин, и повышение голоса подействовало: лакеи пошептались, и дюжий детина спросил Граблина довольно кротко:
– А как доложить? кто вы такой?
В эту минуту послышался стук подъезжавшего экипажа. Лакеи пришли в волнение; кто бежал вниз, кто в комнаты, кто прятался за двери. Граблин остался один. Два лакея высадили Бранчевскую из кареты и ввели в швейцарскую. Вместе с ней вошла девушка лет двадцати трех, одетая довольно богато и со вкусом. Граблин слегка поклонился. Бранчевская остановилась и, указывая на него головой, обратилась к лакеям:
– Кто это?
Лакеи медлили ответом; молодой человек поклонился еще раз и отвечал:
– Я имею важное дело к девице Климовой. Не ее ли я имею счастье видеть? – прибавил он, кланяясь молодой девушке.
– Кто это? – гордым и строгим голосом спросила ее Бранчевская.
Вся вспыхнув, она молчала.
Бранчевская тревожно смотрела на нее и ждала ответа,
– Я пришел по делу и сам имею удовольствие только в первый раз видеть их. Моя фамилия…
– Ты знаешь его? – повелительно спросила Бранчевская.
– Нет, – тихо отвечала девушка.
– Я… от господина Каютина… – тихо произнес молодой человек.
Радостный крик вырвался из груди молодой девушки, в глазах блеснули слезы.
– Он жив? – едва слышно спросила она.
– Жив… я имею к вам письма.
– О, дайте, дайте мне их! – с восторгом сказала Полинька, кинувшись к молодому человеку.
Бранчевская остановила ее, заметив сухо:
– Если ты знаешь этого молодого человека, то здесь не место говорить; пригласи его наверх.
Затем два лакея чуть не внесли ее на лестницу, устланную коврами. Граблин и Полинька последовали за ней.
В зале Бранчевская остановилась и, пытливо поглядев на Граблина, сказала:
– Если вы имеете дело до нее (она указала на Полиньку), то прошу вас говорить. Я надеюсь, что не могу вам помешать?
– Я имею письма…
– Письма? от кого? – быстро спросила Бранчевская.
– От очень близкого им человека, – отвечал Граблин, бросив взгляд на Полиньку, которая, казалось, немного была испугана и нетерпеливо кусала губы.
– Да-с… этих писем я давно ждала… мне нужно! – бормотала она, глядя умоляющими глазами на Граблина, как будто просила его помощи.
Он догадался и сказал:
– Кроме писем, должен я вам сообщить по секрету важное дело.
Бранчевская тревожно поглядела на Полиньку и вышла. Проводив ее глазами, они кинулись друг к другу: он поспешно сунулся в карман, а Полинька протянула к нему руку.
Писем было около дюжины. Почти все, кроме двух, были запечатаны. Полинька стала быстро читать их одно за другим. Лицо ее переменно то улыбалось, то хмурилось.
– Эти письма я нашел в бумагах Василия Матвеича, – сказал Граблин, заметив в лице Полиньки изумление.
Она вдруг покраснела и, с досадой разорвав письмо, сказала взволнованным голосом:
– А, меня обвиняют!
И она продолжала читать.
– Мне не советовали к вам нести их.
– Кто? – язвительно спросила Полинька, продолжая читать…
– Да все… ваши знакомые…
Полинька гордо подняла голову и, посмотрев прямо в лицо молодому человеку, твердым голосом спросила:
– Они, верно, вам много дурного обо мне говорили, не правда ли?
Граблин потупил глаза. Он хотел отвечать, но Полинька продолжала:
– Я все знаю, что обо мне они говорят и думают. Они бросили меня в чужом доме и сами потом пишут ко мне, что знать меня не хотят, уверяют, будто я не хочу их видеть, что я поступаю нечестно, что я… Нет, я не буду вам говорить всего! я только вам скажу одно, что я ничего не понимаю, что делают со мною все; я потеряла голову; отсюда меня не выпускают, а там отрекаются от меня. В доме здесь мне скучно и тяжело; но куда мне итти, когда все мои прежние знакомые отказались от меня?
Полинька пришла в такое волнение, что руки ее дрожали; она не могла продолжать говорить. Оправившись, она распечатала последнее письмо и, пробежав несколько строк, в отчаянии опустилась на стул.
– И он тоже! – сказала она с негодованием.
Потом опять стала читать, и негодование все сильней выражалось в ее лице.
Окончив письмо, она разорвала его на мелкие клочки и далеко бросила от себя, отвернулась от молодого человека и тихо заплакала.
– Вы напрасно оскорбились: он, вероятно, не знал, что вы не получаете его писем, – сказал Граблин.
– Он не знал? – с досадой повторила Полинька. – А отчего же я, не получая его писем, не писала ему, чтоб он бросил мое кольцо, которое я ему дала? что я не желаю, чтоб оно было отдано другой? что я не буду ему мешать и постараюсь забыть его? Отчего я его не упрекала, что я скучаю, что он, может быть, загубил мою жизнь, мою молодость? Нет, я ничего и никого знать не хочу! они все против меня! Боже мой!
И она горько зарыдала.
Вошел человек и доложил Полиньке, что Бранчевская просит ее к себе. Полинька отерла слезы, поклонилась Граблину и хотела итти; но он удержал ее:
– Вы позволите мне вам принести письмо, если еще получится…
– Нет, я не хочу: мне и так тяжело! Пусть их думают, что хотят обо мне, теперь мне все равно, если уж и он то же думает! – в негодовании отвечала Полинька.
И пошла в двери, но вдруг вернулась и прибавила:
– Извините меня, я вам очень, очень благодарна. Но мне, мне тяжело!
И она опять заплакала.
– Вас барыня ждет, – сказал вошедший лакей.
Полинька, закрыв лицо руками, выбежала из залы.
