Николай Некрасов
Три страны света
И он пересказал товарищу свои приключения. Потом они стали советоваться, что им делать. В юрту заходить было опасно: если уж камчадалы, показались в той стороне, так они, верно, завладели юртой. Итак, промышленники решились перебраться за Авачу в одной байдаре, оставив другую товарищам, если б кто из них пришел к условленному месту!
VI
Тени высоких гор вытягивались все длиннее и длиннее; наконец совершенно стемнело.
Промышленники спустили на воду байдару и поплыли. Они держались берега, который был здесь чрезвычайно высок и крут.
Ветер силен. Небо черно. Луна только изредка показывается среди темных, угрюмых туч, и тогда громадная тень береговой горы ярко обозначается на воде, перерезанной серебристыми полосами; а дрожащие тени дерев, наклоненных к воде, кажется, то углубляются, то всплывают, словно ныряя. Волны глухо плещутся, и за шумом их не слышно ни мерных ударов весел, ни голоса промышленников, разговаривающих о своих товарищах. Где-то они теперь? Живы? Или уходили их плосконосые разбойники? А если живы, что делают? Как горе мыкают?
Ветер сталкивает, разводит, спутывает и гонит все дальше и дальше черные тучи, пробивает среди них пестрые дороги, сизые и светлые скважины; вот, наконец, осилил и согнал черные тучи с огромного пространства неба; откуда ни взялся месяц и бойко пошел по голубому полю. Осеребрилась река. Промышленники смотрят вперед, смотрят, и видят две черные фигуры, которые, покачиваясь, приближаются к ним.
– Видишь, Никита? – тихо говорит Тарас.
– Вижу.
– Уж не звери ли?
– Нешто звери так плавают?
– Ну, так люди? Тс!.. Гляди: словно головы…
– Ну, каким людям тут быть? Люди кверху головой не плавают.
– Ну, так просто нечистая сила!
– Ха, ха, ха!
Черные фигуры плывут все ближе и ближе, плавно, медленно, покачиваясь, словно живые.
– Лешие водяные! – шепчет Тарас.
– А вот поглядим!
Промышленники гребут к черным фигурам. При ускоренном приближении байдары черные фигуры колышутся сильней и быстро нагибаются к борту, будто кланяясь промышленникам. Лицо Тараса покрывается смертельной бледностью. Никита смотрит на них с омерзением и ужасом.
– Тарас, а Тарас!
– А?
– Что отвернулся?.. А ты погляди!
– Ой, батюшки! Ой, Никитушка! Нет, уж лучше я с сивучищами пойду опять драться, а с нечистой силой…
– Какая тут нечистая сила? Просто, брат, плосконосые.
– Плосконосые? Что же ты не гребешь прочь?
– Ха, ха, ха! Вот голова, да чего их бежать? Что они сделают? Мертвым телом забор подпирай.
– Так они мертвые?
– А ты думал – живые? Ха, ха!
Тарас, решаясь посмотреть, оборачивается и видит две человеческие головы, обезображенные кровавыми рубцами, страшно распухшие. Но и в искаженном виде они резко хранят первоначальный тип: широкие приплюснутые носы и толстые губы.
– Вот так встреча! Каким манером они сюда попали?
Не решив вопроса, промышленники гребут дальше.
Невеселая встреча опечалила их. Они молчат и по временам оборачиваются. Трупы, качаясь, как живые, медленно плывут своей дорогой. Промышленники проплыли еще с полверсты, и Никита снова таинственно спросил своего товарища:
– Видишь?
– Вижу.
Третья черная фигура плывет навстречу им. Вот она у самой байдары, вот поравнялась с ней. Промышленники всматриваются; но они не замечают уже в новом мертвеце знакомых признаков туземного дикаря.
Внезапный ужас оцепенил их; весла замерли в руках; сильные волны повернули байдару, закачали и столкнули с самим трупом. Никита загородил ему дорогу веслом, и труп остановился.
Луна ярко освещает мертвое лицо, которого лоб закрыт волосами. Но в губах сохранилось еще страдальческое выражение, так знакомое промышленникам. Страшная догадка болезненно шевелится в уме бедных странников, но они не смеют еще сообщить ее друг другу. Руки мертвеца сложены на груди…
– А гляди! Что у него в руке торчит? – шепотом замечает Тарас.
– Щеголиха… так и есть, щеголиха! – рыдающим голосом вскрикивает Никита. – Вавило! Горемыка Вавило! Жил ты бесталанно, да и умер, господь знает как! Ничего у тебя не ладилось: ходил ты, словно мертвец, по белу свету – одинехонек, беднехонек, никому не брат, не друг. Натерпелся ты вдоволь! Горе горькое за тобой по пятам гналось, стужа тебя знобила, голод с ног валил, – ты молчал, потупив головушку, да думу свою думал. А в веселый час ты говаривал, тряхнув кудрями: «Будет праздник и на моей улице!» Вот и дождался ты своего праздника! -
Тарас, у которого чувство личной безопасности обыкновенно перемогало всякую кручину, нагнулся к мертвецу.
– Что ты делаешь? – спросил Никита.
– А я хочу у него винтовку взять. Ну, как плосконосые разбойники и на том берегу изменили? А мне нечем и оборониться!
– Не тронь! – повелительно крикнул Никита. – Одна была у него радость: винтовка нарядная, – продолжал промышленник торжественным и унылым голосом. – Он любил и холил ее и пуще жизни берег. Пришла смерть, он и мертвый ее не выдавал. Так уж пускай она с ним останется!
– Да и не вытащить! – отвечает Тарас. – Он ее так сжал, сердечный, что она у него в пальцах закоченела.
– Прощай, Вавилушка! – печально говорил Никита. – Без отпеванья, без креста, без гроба положил ты свою головушку в чужой, неприветной земле. Не было около тебя ни приятелей, ни сродников… Плосконосые нехристи угомонили тебя. – Ходят кругом тебя волны сердитые; ветер буйный поет панихиду тебе, набежит на тебя морское чудище, щелкнет пастью своей – вот и могила твоя!.. Да у бога все мы равны будем, все ответ дадим. Не поминай лихом. Сдерживал я тебя, смеялся твоей кручинушке… да был ты такой нелюдимый, пугливый… А злобы, видит бог, не носил я против тебя в сердце своем! Эх, нет землицы кинуть горсточку на прощанье вечное!
Никита протянул свою длинную руку к мертвецу и коснулся его бледного лица.
– Вечная память! – проговорил он.
– Вечная память. – повторил Тарас:
– Аминь! – заключил Никита и принял весло.
Мертвец закачался и тихо поплыл прочь. Товарищи долго провожали его глазами. Потом они, будто с одной мыслью, взглянули кругом себя – на черные волны, которые вздувались и пенились, силясь захлестнуть байдару, на высокие берега, поросшие лесом, который ежеминутно грозил выслать на них полчища врагов, и дружно ударили веслами.
Уже фигура мертвеца превратилась в незаметную точку, а голос Никиты все еще раздавался в воздухе, заглушаемый порывами ветра. Не привыкший подавлять ни веселых, ни печальных своих мыслей, Никита повел длинную унылую речь о своем погибшем товарище и протяжным, торжественным голосом пел ему «вечную память».
– Никита! – пугливо воскликнул Тарас.
– Что?..
– Тс! погоди петь… слышишь?
Никита стал прислушиваться.
– Ничего не слышу.
– Погоди, постой грести!
Промышленники подняли весла выше воды.
Среди однообразного завывания ветра, ропота деревьев и плеска волн явственно послышался человеческий крик.
Промышленники притаили дыхание. Крик повторился. Он был дик и пронзителен и доносился ветром с высоты берега, которого держались промышленники.
– Подплывем поближе!
– Что ты, голова! А как там плосконосые? Увидят!
– Да коли они на горе, так уж все равно; они нас давно видели. Только чего им так кричать?
Крик раздался снова.
– Подадимся вперед!
Они начали огибать высокий утес, скрывавший продолжение берега, но увидели на воде тень следующего утеса и вздрогнули. Тень соседнего утеса, очевидно не столь высокого, как тот, у которого находились теперь промышленники, оканчивалась странной фигурой которая дрожала и делала такие движения, каких не могли сообщить ей порывы ветра.
– На той горе человек стоит, – шепнул Никита Тарасу.
– Не леший ли? – с ужасом заметил Тарас.
– У тебя все леший! Слышишь, как кричит: голос словно человеческий…
– Кто там ни стоит, а, по-моему, перевалим скорее на тот берег: так оно спокойнее!
И Тарас начал грести.
– Стой! Стой! – закричал Никита. – Держи к берегу!
– Что ты, Микита? С ума своротил?
– Уж ты молчи… Сердце добро вещает мне! – возразил восторженно Никита. – Слов не слышу, а так и кажется, что русский человек кричит.
И он принялся работать веслами. Спустя минуту обнаружился смежный утес; на нем действительно чернелась человеческая фигура, угаданная промышленниками по тени. При появлении их она испустила радостный крик и быстро махала головой и руками.
Но ни рассмотреть ее, ни уловить хоть слово, которое могло дать о ней понятие, ночь и ветер не позволяли. И Никита остановился в раздумьи. Была минута, когда он уже готов был склониться на просьбы своего испуганного товарища и повернуть лодку к противоположному берегу, но фигура сильней замахала руками, закричала пронзительней. Никита снова остановился.
– Как хочешь, Тарас. А не христианское дело оставлять человека, который просит помощи. Еще, знай мы наверно, что орет плосконосый, – черт с ним! ну, а как наш брат?
– Откуда тут нашему взяться? – кричал испуганный Тарас. – Плосконосый, ей-ей, плосконосый; он нарочно орет, чтоб нас приманить.
– Ну, ладно! Уж коли боишься, так спусти меня на берег, а сам отплывай прочь. Жди час, жди другой… а коли я к утру не ворочусь, так отчаливай с богом.
Тарас умолял Никиту не покидать его и не губить себя, но Никита твердо стоял на своем. Спустив его на берег, Тарас немного отплыл и с ужасом смотрел, как товарищ его взбирался на скалу, все приближаясь к огромному страшилищу, каким казалась Тарасу темная фигура.
Наконец Никита ступил на вершину скалы, и вдруг обе фигуры слились в одну.
– Ну, попался в когти к лешему? – с отчаянием воскликнул Тарас. – Вот тебе и Никита! Говорил: не ходи!
Но фигуры разделились и закричали, замахали руками.
Голос Никиты скоро пересилил бурю, и Тарас услышал собственное свое имя:
– Тарас! сюда!
Тарас подъехал к самому берегу, но не решался еще расстаться с лодкой, где чувствовал себя безопаснее, чем на берегу. Призывные крики повторились, и вместе с голосом Никиты слуха его коснулся другой голос.
Не колеблясь более, он выскочил на берег, втащил за собой байдару, тяжесть которой не превышала пуда, и поспешно стал взбираться на гору.
– А посмотри, кого я тебе покажу! – сказал Никита, схватив его за обе руки и втаскивая на гору.
– Батюшки светы! – воскликнул Тарас. – Лука! Каким манером?
Лука принялся рассказывать. Вместе с Вавилой он попал в один острожек к камчадалам, которые прежде были мирные и сделались изменниками в тот самый день, как промышленники наши лишились свободы.
Лука и Вавило жили у своих хозяев почти так, как жил Никита у своего, а наконец вдруг между дикарями распространился слух, что русские казаки идут усмирять их.
Пораженные ужасом дикари перенесли свои шалаши на высокую гору, составляющую правый берег Авачи, и укрепились там с женами, детьми и пленниками.
Через неделю гору обступил пятидесятник Шпинников, у которого, кроме пятидесяти казаков было в команде до ста мирных камчадалов.
Десять дней изменники выдерживали осаду, стреляли из луков, метали в казаков каменьями. Наконец средства к защите истощились. Осажденные увидели неминучую гибель.
Тогда страшная картина представилась пленникам, которые втайне радовались успеху русских и питали слабую надежду получить свободу. Изменники решились «достать под себя постелю!..» Так называлось у них дикое и ужасное обыкновение, к которому прибегали камчадалы, когда не видели надежды к спасению.
Изменники перерезали жен и детей своих, перерезали престарелых отцов и матерей, перерезали все, что было в острожках живого, и побросали трупы с утеса в реку. Потом некоторые из них с криком мстительного неистовства и отчаяния кинулись на врагов и погибли в битве; другие стремглав побросались с утеса, на котором сидели, в реку.
Вавило тоже был зарезан и брошен в реку, на глазах Луки, которому готовилась такая же участь. Но рука дикого убийцы, ослабленная многими кровопролитиями, изменила ему, и Лука, не убитый до смерти, а только тяжело раненный, полетел вниз. У него достало сил ухватиться за обломок скалы и удержаться. С час висел он между небом и землею, пока казаки грабили и жгли опустелые острожки. Он кричал, но слабый голос его не доходил до слуха людей; он употреблял все усилия подняться и стать на ноги – силы изменили ему. Наконец все стало тихо кругом; с отчаянием догадался Лука, что казаки ушли далее. «Зачем не до смерти поразил меня лютый враг? – думал несчастный Лука. – Зачем не слетел я прямехонько в воду?.. Все равно смерти не уйти мне…» Он сделал последнее отчаянное усилие, поднялся и сел верхом на камень, за который так долго держался руками.
Не скоро унял он кровь, которая ручьем текла из его глубокой раны в правом боку. Два дни собирался он с силами, на третий медленно стал подаваться к тому месту, где Промышленники покинули свои байдары.
Ночь и сильная усталость застигли его на скале, с которой увидал он байдару. Он знал, что дикари долго не отваживаются появляться в тех местах, где потерпели поражение, и заключил, что в байдарах находятся русские. Тогда он стал кричать…
Таковы были подробности, которые передал Лука своим товарищам.
Так как теперь уже нечего было опасаться близкого присутствия неприятеля, то промышленники разложили огонь в удобном месте и расположились отдохнуть. А наутро они решились отправиться в острожек, чтоб запастись порохом и пулями, проведать камчадалку и осведомиться, не был ли там кто из товарищей их.
VII
На пороге одинокой юрты сидели две женщины. Одна была молода и хороша. Большие продолговатые глаза, черные и блестящие, широкий небольшой нос и алые выпуклые губы придавали ее лицу выражение чрезвычайно оригинальное и привлекательное. Другая женщина была стара и чудовищно безобразна…
Глубокая грусть помрачала красивые черты молодой женщины. Она молчала и плакала, не слушая старухи, которая говорила без умолку, причем уродливые губы ее вместе с беззубыми челюстями ходили и шипели, будто испорченный инструмент. Наконец, рассерженная невниманием слушательницы, старуха закричала над самым ее ухом:
– Кениля! Кениля!
Молодая женщина вздрогнула и повернулась к ней.
Старуха часто и крикливо забормотала на камчадальском языке.
Молодая отрицательно качала головой и опять повесила ее.
Наконец она вскочила, запела не совсем чисто, но приятным голосом унылую русскую песню и побежала. С последним словом песни она была уже у крутого берега небольшой реки, которая била ключом и с шумом прыгала через камни.
Кениля стала на самый край берега и нагнулась с решительным намерением кинуться в воду, и вот она уже шатнулась вперед, как вдруг ее удержала сильная рука старухи, которая, запыхавшись, подоспела в ту минуту.
Старуха укорительно качала головой и бормотала камчадальские выговоры. Молодая женщина старалась вырваться.
– Еще день! еще день! – сказала она по-русски. – Каждый день ты мне говоришь – еще день. Я жду, жду, а он меня ждет.
И она с отчаянием рванулась, но старуха оттащила ее и увлекла к юрте.
Они сидели снова на пороге юрты. Старуха дремала. Кениля смотрела вдаль; вдруг у реки показались три человека. Кениля выпрямилась, посмотрела вперед и, радостно вскрикнув, как серна, пустилась к ним.
– А, Кениля! Кениля! – весело кричал Никита, шедший впереди. – Вот и мы! Ну, что, жива?
Кениля не отвечала. Диким взором смотрела она на Луку и Тараса, которые немного отстали. Вся жизнь ее перешла в зрение… Наконец она кинулась к Тарасу, потом отскочила, как будто обваренная кипятком, и закричала:
– А Степан? Степан?
– А нет Степана, – отвечал Тарас.
– Где он?
– А кто его знает!
– Убили?
– А может, и убили.
– Убили, убили! – закричала отчаянно Кениля и побежала к Никите.
– Где Степан? Ты видел Степана?
– Не видал, красавица ты моя, – печально отвечал Никита.
– Он жив?
– Не знаю.
Кениля обратилась к Луке:
– Жив Степан?
– Жив, не бойся.
– Жив! – радостно закричала Кениля. – Он придет?
– Придет, придет.
– Скоро?
– Сегодня к вечеру, – отвечал чувствительный Лука.
– Жив! Жив! Придет! – весело повторяла Кениля и прыгала и смеялась.
Так они приблизились к юрте.
Никита подкрался к спящей старухе и над самым ее ухом закричал:
– Акхалалалай!
Старуха вскочила, дико осмотрелась и с неистовым криком ужаса побежала прочь.
Отбежав к реке, она остановилась на высоком ее берегу и начала посылать проклятия промышленникам, кривляться и сжимать кулаки. Потом она побежала дальше, но скоро опять остановилась с дикими ругательствами. И так она останавливалась, грозила и кричала, пока, наконец, безобразная и страшная фигура ее, покрытая звериными лохмотьями, не скрылась из глаз промышленников.
– Так она осталась жива? – воскликнул Никита. – Вот чудо!
– Не на мое вышло? – заметил Тарас, не без ужаса узнавший в отвратительной старухе чудовище, напугавшее их в ущельи горы. – Не на мое вышло? Я говорил, что она не просто шаманка… вот теперь смейтесь! Ну, не сиди в ней бес, как бы осталась она жива?
– Уж подлинно, разве бес отвязал старуху! – заметил Никита. – Я так прикрутил ее, что, кажись, отвязаться сама она не могла.
– А уж я-то как старался! – заметил Тарас.
– Кениля! – крикнул Никита.
Но Кенили не было. Она ушла в юрту. Через минуту она выскочила оттуда, и красота ее получила новый блеск: роскошные волосы Кенили были расчесаны и вились по плечам; сверх русского красного сарафана на плечи ее накинута была новая пестрая кухлянка, в которой цвета были подобраны наподобие радуги. Бледные щеки Кенили были слегка нарумянены, а большие глаза ярко блистали простодушной радостью. Промышленники, долго не видавшие женщин, так были поражены миловидностью дикарки, что вскрикнули в один голос:
– Вот так красавица!
– Для дружка принарядилась, – печально сказал Никита.
Кениля прыгала и весело пела русскую песню.
– А что, братцы? Надо нам отдохнуть да и пообчиниться, – заметил Лука.
Промышленники ушли в юрту. Они спали, обедали, чинили свою обувь, а Кениля все сидела на пороге юрты и смотрела вдаль.
Жалко стало Никите морочить бедную девку.
– Не сиди, не жди напрасно! – сказал он ей. – Не придет твой Степан!
Побледнело лицо дикарки.
– Не придет? – повторила она, остановив беспокойный взгляд на лице Никиты. – Умер?
– Умер, не умер, – отвечал Никита, – а бог знает, где он! Ты вот послушай: все мы попали в одну беду…
– Беду? – пугливо повторила дикарка.
– Да. Окружили нас проклятые изменники, схватили, разделили между собой, словно баранов, и очутились мы в плену.
– В плену? – вскричала Кениля.
– А ты слушай. Я ушел, и Тарас ушел, и Лука ушел, – и вот мы, видишь, теперь на воле. А где Степан – бог весть! Может, тоже ушел и придет сюда, а может…
Никита остановился. Черные глаза дикарки впились в него.
– Убит?
– Как знать! Вишь, ты какая: не идет, так уж и убит.
– Убит! Убит! – повторила она отчаянно.
– Говорят тебе, неизвестно! Ты погоди…
– Ждать! – воскликнула она. – Я ждала! Я долго ждала! Ты вот погляди!
Она схватила руку Никиты и подвела его к стене, где нарезаны были небольшие черточки.
– Ты вот погляди: я день ждала, два ждала, – говорила Кениля, считая пальцем свои черточки, – три ждала, четыре ждала.
Досчитав до десяти, она остановилась и с изумлением смотрела на свои руки с растопыренными пальцами, будто спрашивая: где взять?..
– Начинай снова, – сказал Никита.
Дикарка догадливо сложила пальцы и продолжала, считая черточки:
– Опять день ждала, опять два ждала, опять три ждала… А потом уж и счет потеряла, – заключила она, досчитав и еще раз до десяти, – а его все нет, все нет! Я ходила каждый день на гору, и там его нет…
– Так не ты ли отвязала старуху? – спросил Никита.
– Да, – отвечала Кениля, – она уж была почти мертвая и хрипела, как я пришла… Я довела ее домой, накормила, и она все жила со мной и все каждый день говорила: «Погоди еще день, вот завтра придет…» Я и ждала… И каждый день я думала, что уж завтра не буду ждать, а сама пойду к нему… И уж теперь я и пойду…
И она хотела итти…
– Куда ж ты пойдешь? – спросил Никита, удерживая ее.
– Уж коли он не идет, так меня к себе ждет. Не приду еще – рассердится! Не хочу его сердить, боюсь его сердить! Он и так долго ждет, а будь жив, не заставил бы меня столько ждать.
Никита ничего не понимал, но голос дикарки раздирал его душу. Не зная, чем утешить ее, он сказал:
– Погоди еще: может, он завтра придет.
– Завтра! Завтра!.. Завтра я уж сама у него буду, – вскрикнула дикарка и побежала…
С минуту Никита бессмысленно следил за ней. Дикарка бежала к реке.
– Братцы! – закричал Никита своим товарищам, пораженный страшной догадкой. – Утопится! Утопится!
И он побежал за ней, но, еще не добежав до реки, услышал внезапный шум волн… Достигнув в три прыжка высоты берега, Никита взглянул вниз и увидел лицо камчадалки, ее черные волосы, расплывшиеся по волнам, и часть сарафана, вздувавшегося на воде. Потом все исчезло.
Никита кинулся в воду.
– Вот будет беда, как и Никита утонет! – заметил Тарас, подоспевший в ту минуту с Лукой к берегу.
– Ну, не утонет! – возразил Лука. – Река неширокая… А вот ты хорошо плаваешь – помог бы…
– Да ведь она легонькая: вытащит и один! – отвечал Тарас.
– Что у вас тут, братцы? – раздался задыхающийся голос сзади промышленников. – Я иду к юрте, гляжу: вы все бежите, словно помешанные?..
Тарас и Лука обернулись и вскрикнули в один голос:
– Степан!
– Утонул, что ли, кто?..
– Кениля… – начал удивленный Лука. – Она, видишь ты, все тосковала…
Степан прыгнул на край берега и бухнулся в реку… В ту минуту голова Никиты показалась из воды.
– Степан! – закричал он. – Ты?.. откудова? Вон, гляди, она там… Там… Нырни! Я чуть было не схватил, да духу не хватило.
Степан нырнул.
– Откуда, братцы, взялся вдруг Степан? – крикнул Никита из воды своим товарищам.
VIII
В глубине старой юрты, у берегов Восточного моря, где разбросано несколько коряцких шалашей, томился бедный пленник, связанный по рукам и по ногам… А в соседнем шалаше шел пир горой. Коряк Гайчале праздновал великую радость: вчера жена его стала вдруг на колени посреди юрты и родила ему сына; сын, правда, вышел с небольшим изъяном: у него не досчитались одного уха; мужчины и женщины приписали такое несчастие тому, что Гайчале гнул на коленях дуги и делал сани, когда жена его уже близка была к разрешению. Но недостаток уха не слишком огорчил Гайчале, и в радости он назвал гостей.
С утра шли приготовления. Гайчале решился даже убить оленя, а такая роскошь у скупых коряков редкость: они питаются сами и потчуют гостей мертвечиной, а когда нет мертвечины, говорят гостям:
– Потчевать нечем: на беду, у нас олени не дохнут, и волки их не давят, так не прогневайтесь!
Сестры хозяина с утра выставили на улицу котлы и ложки, чтоб их вылизали собаки; такой обычай у них употребляется вместо мытья посуды. Все принарядилось; только женщины оборванны и грязны, да иначе и не бывает. На что, говорят они, женам нашим рядиться и мыться, когда мы и так их любим? И если жена коряка принарядится, муж убивает ее, как изменницу.
Оттого жены их стараются казаться как можно безобразнее и если надевают получше платье, то разве под низ, а сверху всегда прикрыты они отвратительными лохмотьями.
Наехало к Гайчале коряков и чукоч из соседних острожков; чукчи были с женами. Жены чукоч иные принаряжены, а иные, сбросив кухлянку, остаются в юрте почти нагие; зато тело их пестро расписано. Отчего такая разница? Жены чукоч должны служить не столько им самим, сколько гостям своих мужей: потому они столько же хлопочут о своей красоте, сколько коряцкие женщины о своем безобразии.
Согнув одну ногу и скромно прикрывшись пяткою, набеленные, нарумяненные, раскрашенные, чукотские жены сидят среди своих грязных хозяек и возбуждают их тайную зависть. Молодые мужчины вьются около них, и они отвечают им ласковыми речами и взглядами. Несколько часов сряду едят и пьют гости. Наконец начинаются пляски. Постлав среди пола рогожку, две Чукотки становятся одна против другой на колени; вот они начали поводить плечами и взмахивать руками с тихим припеваньем; но скоро движения их стали сильней, песни громче, и они все повышали голос и больше кривлялись, пока, наконец, не выбились из сил. Зрители смотрели на их пляску с восторгом… Когда они упали в изнеможении, началась пляска общая: все мужчины и женщины стали в круг и тихо ходили, мерно поднимая одну ногу за другой и приговаривая различные слова, относящиеся к звериному промыслу. Потом мужчины спрятались по углам, сперва выскочил один и начал, как исступленный, бить в ладоши, колотить себя в грудь и по бедрам, поднимать кверху руки и делать странные движения, потом другой, третий, и все делали то же, вертясь и крича.
Потом один мужчина стал на колени и прыгал, как лягушка, кривлялся и плескал руками; из углов припрыгнули к нему другие – и пошла потеха!
И так ломались, прыгали и кричали они долго, очень долго.
Но пока забавлялись так гости помоложе, Гайчале с своими приятелями предавался другой забаве: они пили кипрейное сусло, настоянное мухоморами. Наконец, когда выпито было все сусло, развеселившийся хозяин приносит большую связку сушеных мухоморов.
Радостные глаза гостей наливаются кровью, и они глотают грибы целиком, свернув их трубочкою. Сам хозяин глотает всех больше.
Наконец мухоморы обнаруживают свое действие: члены пьяных гостей подергиваются, и хозяин и гости заговорили разом, и речь их – горячечный бред… Перед глазами их вертятся отвратительные чудовища, проходят добрые и злые привидения, мертвецы, гамулы… Иные гости скачут, иные пляшут, иные рыдают, чувствуя неодолимый ужас; тому скважина огромной пропастью, тому ложка воды морем кажется.
Таково действие мухомора!
Все употреблявшие его единодушно утверждали, что действуют они в такие минуты не по собственной воле, но по приказанию мухомора, невидимо ими повелевающего.
И вот старый коряк Айга слышит собственными ушами приказание мухомора: разрежь себе брюхо!
И Айга схватывает нож и заносит его. Но женщины, строго присматривающие в такие минуты за своими мужьями, обезоруживают Айгу и связывают.
Другому дикарю, которого имя Умвевы, чудится ад и огненная бездна, в которую он должен низвергнуться. И мухомор шепчет ему, чтоб он торопился пасть на колени и покаяться в своих грехах.
И Умвевы становится и начинает каяться. Присутствующие слушают его с чрезвычайным удовольствием и часто хохочут: он высказывает такие тайны и даже преступления, каких никто не мог предвидеть и которыми потом, когда бедный Умвевы проспится, долго будут преследовать его земляки.
Кончив исповедь, Умвевы встает, раскачивается, готовый низринуться в огненную пропасть, и разбивает себе череп, ударившись со всего размаху в край скамейки.
Хозяину юрты Гайчале мухомор тоже шепнул приказание. Он схватил нож, сшиб с ног мужчин и женщин, которые хотели остановить его, и выбежал на двор…
Махая огромным ножом, он бежал к юрте, в которой томился пленник. С силою, которую придает мухомор, Гайчале отвалил огромные камни, загромождавшие отверстие, ведущее в юрту, и спрыгнул к своему пленнику.
Пленник пронзительно вскрикнул: Гайчале попал прямо на него своими ногами.
Не ужас, но радость ощутил пленник, увидав огромный нож в руках своего хозяина, а в глазах его прочитав признаки безумного зверства, не обещавшие пощады. Слишком долгое, слишком мучительное заключение вынес пленник, чтоб страх смерти мог смутить его!
Приподнявшись, сколько позволяли связанные ноги, он ждал удара и желал только, чтоб удар был вернее.
Но Гайчале обрубил ему ремни на руках, потом на ногах и закричал: – Иди! Иди! Ты свободен! Мухомор приказал тебя выпустить!
В минуту смекнул пленник, в чем дело. Он вырвал нож из рук дикаря, нанес ему удар, от которого дикарь повалился, с ног, и выскочил из юрты.
У шалаша стояли гости и сродники Гайчале… Они приняли пленника, выскочившего и бегущего с ножом, за Гайчале и не смели кинуться за ним.
Так освободился Степан.
Нырнув раз, потом другой, Степан ощупал на дне реки тело Кенили и с помощью Никиты вытащил ее на берег.
Не больше десяти минут пробыла она в воде; можно было надеяться спасти несчастную, и промышленники принялись откачивать ее.
Страх и надежда попеременно волновали бедного Степана. Не то чтоб он страстно любил Кенилю, но он сильно привык к ней. При разграблении одного камчатского острожка казаки захватили в плен между прочими женщинами четырнадцатилетнюю девушку – Кенилю. Русские казаки в то время делили между собою пленников и пленниц, как рабов, – «холопили», по тогдашнему выражению. Кениля досталась на долю казака, грубого и жестокого, он страшно мучил ее; но она приглянулась Степану, и Степан купил ее. Жизнь Кенили стала завидная. В благодарность дикарка привязалась к нему всеми силами своей души, ни на минуту не отставала от него и следовала за ним даже на самые трудные промыслы. Так жили они шесть лет, и Степан уже не мог вообразить себя без Кенили. Живя между русскими, она выучилась по-русски, переняла все нужные работы и была ему действительно лучше всякой жены.
Долго откачивали промышленники утопленницу, но никаких признаков жизни не обнаруживалось на бледном и прекрасном лице бедной девушки, которого неподвижные черты выражали спокойствие и ясную надежду. Все промышленники начинали смутно чувствовать бесполезность своих усилий, но продолжали их в глубоком молчании: никто первый не решался высказать страшную истину! Наконец Тарас поднялся, долго расправлял свои усталые члены, потягиваясь с таким старанием, будто хотелось ему вытянуть свои руки до бесконечности, и сел поодаль.
Потом присоединился к нему и Лука. Наконец и Никита отошел к ним, прошептав: «Видно, на то воля божия!»
Только Степан продолжал хлопотать около бездушного трупа.
Лука, Тарас и Никита молча смотрели на его работу. Наконец Никита сказал:
– Полно, Степан! Что уж тут?.. Видишь…
Но Степан не отвечал, а продолжал свое дело.
И долго сидел он у бесчувственного тела бедной дикарки, пробовал, повторял и опять повторял все знакомые ему способы возвращать к жизни утопленников, – нагибался к ее лицу и долгим дыханием старался возвратить ее к жизни; но усилия его были напрасны: жизни уже не было в бедной дикарке.
IX
Промышленники наши жили несколько времени в юрте и каждый день расходились в разные стороны на поиски своих товарищей; часто с той же целью наведывались к байдаре, покинутой под утесом. Не досчитывались они теперь Савелья Смешливого да Ивана Каменного; не досчитывались они еще Вавилы, но его уже искать было нечего! Вечером они возвращались с поисков, сходились в юрте, раскладывали огонь и передавали Друг другу похождения дня. Тарас, впрочем, редко удалялся от острожка больше чем на версту; зато Никита, смелый и самонадеянный, выхаживал в день огромное пространство. У него были теперь порох и пули, и он ничего не боялся. Случалось даже, что он пропадал по два дня. Раз промышленники собрались в юрте после дневных поисков, а Никиты нет, вот и ночь – его нет. Промышленники решили, что он, видно, зашел далеко и остался ночевать. Беспокойство рано пробудило их, и они весь тот день не ходили на поиски, поджидая Никиту, но Никита не пришел. Прошел опять день и еще день – Никиты не было. Тогда промышленники отправились искать его; два дня пропадали Степан и Лука, даже Тарас отошел далее обыкновенного; на третий день сошлись они и передали друг другу печальную весть, что никоторому не удалось попасть на след товарища.
