Николай Некрасов
Три страны света
Глава VI
Последнее свидание
В ночь, когда Полинька сидела у постели мнимоумирающего, когда неизбежная гибель, подготовленная предательским умыслом, угрожала ей, – положение ее совершенно изменилось. Привезенная домой перепуганной Анисьей Федотовной, она тотчас же была позвана к Бранчевской. Больная, сильно расстроенная Бранчевская долго расспрашивала ее, помнит ли она своих родителей, есть ли у ней родные и что было с ней в детстве. Ей отвели комнату близ спальни Бранчевской. Наутро те же расспросы. С той поры Бранчевская почти каждый день требовала, чтоб Полинька повторяла ей историю своего детства. Она вникала в мельчайшие подробности, и часто Полиньку поражали и трогали слезы, мелькавшие в глазах Бранчевской; напротив, голос ее замирал, когда она подмечала холодный взгляд своей слушательницы. Полинька рассказала всю свою жизнь, умолчав только о преследованиях горбуна. Она заметила, что горбун с того самого дня, как произошла перемена в ее положении, начал довольно часто появляться в доме Бранчевской. Бранчевская говорила с ним всегда без свидетелей и после таких свиданий Полинька замечала в ней сильное волнение, и еще резче тогда бросалась в глаза странность и неровность в обращении Бранчевской. Бранчевская была с нею то ласкова и нежна, то вдруг становилась холодна и резка. О горбуне Полинька узнала от Анисьи Федотовны, что он прежде был управляющим у Бранчевских и что до сих пор у Бранчевской есть с ним какие-то дела. К этому Анисья всегда присоединяла упрашиванья, чтоб Полинька не проронила слова при Бранчевской о горбуне, иначе она может испортить счастье, которое скоро ей откроется. Она также советовала Полиньке во всем слушаться Бранчевскую, не противоречить ей: «У нее, матушка вы моя, характер вспыльчивый; рассердится, так все пропало!» Перемена в обращении Бранчевской, двусмысленные намеки Анисьи Федотовны, таинственность, окружавшая Полиньку, – все приводило ее в страшное недоумение. Она начала догадываться, не скрывается ли тут тайна ее рождения. Сердце ее сильно билось, голова шла кругом при одной мысли, что она, наконец, найдет отца, мать или хоть кого-нибудь из родных, в которых так нуждалась в эту минуту. Положение ее было ужасно. Не зная о строгом приказании Бранчевской никого к ней не пускать, кто будет ее спрашивать, она думала, что все ее бросили, как только она вступила в этот дом. И точно: Надежда Сергеевна и башмачник, получив грубые отказы через людей, переданные им за собственные слова Полиньки, пришли в негодование. Сначала они не совсем верили странным слухам, распускаемым Анисьей, горбуном и всей дворней; но потом, когда увидели сами, что Полинька ездит в карете, уже трудно было примирить их с ней. Горбун окончательно восстановил их против нее. Будто раскаявшись в своей безумной любви к Полиньке, он в минуту притворной откровенности рассказал за страшную тайну Надежде Сергеевне, как Полинька сама завлекала его, как Надежда Сергеевна была для нее предметом постоянной зависти, как Полинька старалась ссорить его с нею, чтоб он взял от ее мужа капитал, и как, наконец, сам он доведен был до страшного положения ее кокетством, увез ее, чему она была рада и даже соглашалась вытти за него замуж, но только с условием, чтоб он взял свой капитал от Кирпичова. Много было наговорено горбуном страшных вещей о прошедшей и настоящей жизни Полиньки, и в заключение он прибавил, будто она потому никого знать не хочет, что задумала выйти замуж за сына Бранчевской, которого она так же свела с ума, как прежде и его, бедного старика. Вследствие всего этого раздраженная Надежда Сергеевна написала Полиньке оскорбительное письмо, которое заключалось так: «Как ни ничтожны твои старые знакомые в сравнении с теми, которых ты нам предпочла, – однакож мы сами знать тебя не хотим, и ты лучше не приходи к нам» и пр.
Полинька, не понимая причины этого гнева, с своей стороны была возмущена несправедливостью тех, которых любила, в которых привыкла видеть снисхождение и защиту. Наконец даже тот, с чьим именем соединены были ее лучшие Надежды, кому она всем жертвовала, и тот оскорбил ее! Конечно, он не знал, что его письма, которые он с некоторого времени адресовал в магазин Кирпичова, думая, что они верней будут доходить, именно потому не доходили до Полиньки (Кирпичов бросал их, по просьбе горбуна), – но можно ли быть столько малодушным, столько низким, чтоб сделать такие заключения, – какие он сделал? Негодующая Полинька позабыла, что сама она, не получая с полгода писем Каютина, легко поверила, что он давно уже забыл о ней и даже женился, и сердце бедной девушки кипело враждой к любимому человеку.
Теперь, в этом страшном положении, одно только поддерживало ее – участие, которое приняла в ней Бранчевская, и темные, неопределенные надежды, соединенные с этим непонятным и причудливым участием. Но что же это такое? чем же все это кончится? Сколько уже прошло времени, а мучительная неизвестность продолжается и бог знает когда кончится!
В тот день, когда Полинька получила письма Каютина и когда все эти мысли, сильнее, чем когда-нибудь, тревожили ее, Бранчевская рано отослала ее спать. Был двенадцатый час вечера. Оставшись одна, Бранчевская долго ходила по комнате. На ее гордом и надменном лице видны были следы страшного страдания и тревоги. Она часто вдруг останавливалась среди комнаты, как статуя, и прислушивалась; потом с досадой снова начинала ходить.
Пробило двенадцать часов, – и занавеска у двери заколыхалась: безобразная и огромная голова высунулась и снова спряталась. Чуткое Бранчевской ухо, казалось, различало знакомое движение; она быстро повернулась и повелительно произнесла:
– Войди!
С низким поклоном вошел в комнату горбун и остановился у двери. Не отвечая на его поклон, Бранчевская величаво опустилась в кресло. Несколько секунд продолжалось молчание.
На губах горбуна блуждала его обычная улыбка.
– Ну, что же? – с сердцем и нетерпеливо сказала Бранчевская, не глядя на горбуна, который, заложив одну руку назад и придерживаясь пальцем другой за петлю сюртука, спокойно смотрел на нее.
– След найден, – отвечал он медленно.
Бранчевская радостно вскрикнула и привстала.
– Говори! – сказала она дрожащим голосом, стараясь принять спокойный и холодный вид.
Не спуская своих блестящих глаз с Бранчевской, которая, видимо, их избегала, горбун с расстановкой повторил:
– След найден.
– Говори же скорее! – нетерпеливо крикнула Бранчевская.
– Пока я больше ничего не могу сказать! – равнодушно отвечал горбун.
Бранчевская подскочила к нему и грозно закричала:
– Послушай! я, наконец, потеряю терпение! ты обманываешь меня! я знаю, ты так черен, что способен на все! говори сейчас же, какие следы?
И она приняла гордый вид; но гнев ее, казалось, не действовал на горбуна.
– Кажется, – отвечал он спокойно, – в течение стольких лет я имел много случаев доказать вам мою усердную готовность…
– Замолчи!.. о прошлом ни слова! – повелительно перебила Бранчевская.
– А если дело требует? – возразил с усмешкой горбун.
– Неправда! – сказала Бранчевская, подавляя свой гнев. – Дело тебе известно! я требую одного, чтоб скорее все кончилось. Я не хочу оставаться долее в ложном неизвестном положении. Я скорей готова отказаться… но уже поздно! – прибавила она с отчаянием. – Я привязалась к ней… мне страшно.
Она остановилась и потом продолжала спокойнее:
– Я имею доказательства ясные: так или иначе, но ты обманул меня, и теперь я тебе не верю!
– Если к человеку не имеют доверия, как же можно ждать его помощи? – заметил горбун.
– Отыщи мне ту женщину.
– Она давно умерла, – твердо произнес горбун.
Бранчевская с ужасом повторила:
– Умерла?
– Да, но есть еще одна женщина, которая знавала ее…
– Ну, что же?.. говори, кто она и что знает? – умоляющим голосом сказала Бранчевская.
– Дело очень темно…
– Злодей! ты, кажется, намерен меня замучить! Говори, ты видел ее, ты говорил с ней? а?
– Нет еще; но и она сейчас же явится ко мне по одному моему слову. Я должен вас предупредить, что она женщина хитрая, – даром рта не раскроет, ей нужны деньги.
– Сколько ей нужно, я все заплачу!
– Потом… не знаю, согласитесь ли вы…
И горбун замялся.
– На что?
– Вам самой нужно ее видеть.
И горбун впился своими пытливыми глазами в лицо Бранчевской, в котором мелькнул испуг. Она долго думала и, наконец, нерешительным голосом сказала:
– Я решаюсь!.. с одним условием, чтоб ты мне поручился, что она будет нема, как мертвая!
– Вы желаете сказать, как я… – кланяясь и усмехаясь, сказал горбун.
– Молчание твое слишком связано с личной твоей выгодой, – заметила Бранчевская.
– Если так, то что же может заставить молчать эту женщину? она…
– Ты! – гордо сказала Бранчевская.
Горбун вздрогнул, но, тотчас же победив свой испуг, с злобой посмотрел на Бранчевскую и сказал:
– Вы, кажется, сейчас изволили гневаться на меня, зачем я говорю о прошлом? Я сказал бы в свое оправдание, но боюсь…
– Говори смело! я убеждена, что в своих поступках ты его не найдешь.
Горбун молчал, будто о чем-то думал. Наконец он быстро поднял голову и, не спуская глаз с Бранчевской, сказал:
– Ваш сын…
– Что мой сын? он занял у тебя денег? сколько? ты их сейчас получишь! – перебила презрительно Бранчевская.
– Нет-с… не то-с…
– Что же?
– Он, может быть, дорожит…
Горбун остановился и значительно поглядел на Бранчевскую.
– А, понимаю! наглец! неужели ты думаешь, что он поверит тебе? Одно мое слово, и ты можешь погибнуть… Да, ты доведешь меня до того, что я пожертвую всем, чтоб, наконец, наказать тебя за все твои преступления!
Горбун побледнел.
– Я их наделал! – сказал он задыхающимся голосом. – Заемные ваши письма…
– Они недействительны! – перебила Бранчевская.
– Так мне остается напомнить вам одно…
И горбун огляделся во все стороны.
Бранчевская с ужасом тоже огляделась кругом; потом они в одно время сделали движение друг к другу.
Горбун понизил голос и мрачно сказал:
– Ночь в Париже… вы призвали меня, я вам отдал пук писем, вы бросили их в камин…
И он опять оглянулся кругом.
Бранчевская жадно слушала его и нетерпеливо кивала головой. Ее черные глаза сделались огромными, брови сдвинулись, ноздри расширились. Она походила на одушевленную статую гнева. Горбун, казалось, наслаждался ее волнением.
– Вы поспешили их бросить в камин, – продолжал он медленно, с страшной улыбкой. – Хе, хе, хе! (он тихо смеялся), но ваши письма были только сверху, а остальные я спрятал… хе! хе, хе!
Бранчевская помертвела. Стиснув зубы, будто желала остановить стон, готовый вырваться, она прислонилась к креслам. Горбун продолжал:
– Да, я предчувствовал, что вы не сдержите своего слова, и вот мое предчувствие оправдалось!
Бранчевская долго стояла молча и неподвижно. Наконец, упав в изнеможении на кресло, она слабо сказала:
– Доказательства, какие ты имеешь против чести моей и нашего семейства, ничтожны!
Горбун улыбнулся. Бранчевская продолжала:
– Да, я сама буду просить сына, чтоб он взял их у тебя. Я решилась на все, но зато и ты хорошо будешь наказан.
И она опять пришла в страшное негодование. Смущенный ее угрозами, горбун потупил глаза.
– Да! – продолжала она. – Ты, верно, хорошо знаешь законы, так скажи же мне, какое наказание назначено за подлог подписи? а?
Горбун повесил голову, согнулся, как дряхлый старик, и молчал.
– Ну, говори же! – повелительно сказала Бранчевская.
Горбун продолжал молчать.
– Я тебя спрашиваю, какое наказание бывает за подлог руки! – грозно закричала Бранчевская.
– Сибирь… – мрачно произнес горбун.
Бранчевская дико засмеялась. Горбун вздрогнул.
В ту минуту резкий стук послышался в соседней комнате. Смех Бранчевской замер.
– Нас подслушивают! – с ужасом сказала она и кинулась сперва к одной двери, потом к другой.
– Подслушивают? – пугливо повторил горбун.
Схватив свечку, Бранчевская отворила дверь, которая вела в ее спальню; горбун, тоже взяв свечу, исчез в другую дверь.
Через минуту они воротились; лица их были спокойны.
– Никого! – сказала Бранчевская, свободно вздохнув.
Но они долго еще не решались продолжать разговор, прислушиваясь. Бранчевская первая нарушила молчание, но так понизила голос, что ее едва можно было слышать.
Через полчаса горбун вышел, низко кланяясь; Бранчевская с отвращением проводила его глазами. Но голова его тотчас опять показалась между занавесками.
– Завтра! – сказал он тихо, с насмешливой и злобной улыбкой.
Бранчевская вздрогнула, кивнула ему головой и с ужасом закрыла лицо. Так она сидела долго, полная грустных мыслей. С тяжким вздохом достала она с своей груди маленький образок, долго рассматривала его, осыпала поцелуями. Слезы брызнули из глаз ее, и, упав на кушетку, в бархатных подушках заглушала она свои стоны.
Полинька в своей комнате тоже рыдала. Угрызения совести терзали ее. Когда она пришла в себя и раздумалась, ей стало так грустно, так невыносимо тяжело, что она кинулась к Бранчевской, готовая рыдать и умолять ее, сама не зная о чем; но Бранчевской в спальне не было. В соседней комнате слышались голоса; один принадлежал Бранчевской, в другом Полиньке нетрудно было узнать голос горбуна. Мучимая неизвестностью, невольно приблизилась она к занавеске и стала вслушиваться в их разговор. Она не сознавала, что делает, и плохо понимала, что они говорили. Дикий хохот Бранчевской так испугал ее, что она кинулась вон, забыв всякую осторожность, и задела стул…
Многое было непонятно Полиньке в разговоре, который она невольно подслушала. Но она уверилась в одном, что тайна ее рождения наконец будет открыта, и что она, может быть, даже найдет свою мать. И когда прошел первый порыв стыда, сердце ее забилось радостью; тысячи планов столпились в ее голове; она торжествовала при мысли, как поразит эта весть ее врагов, к которым уже причислила Кирпичову и башмачника.
Наступило утро. Полинька истомилась, ожидая, когда ее позовут к Бранчевской. Но утро прошло – она не видала Бранчевской. Наступил и вечер – ее все не зовут к ней. Полинька трепетала при мысли, не догадалась ли Бранчевская о ее поступке. «Может быть, она не хочет больше меня видеть», – с ужасом думала она.
Но Бранчевская ничего не подозревала; только к вечеру встала она с постели и перешла в комнату, где накануне виделась с горбуном. Жаль было ее видеть: из гордой и бодрой женщины она превратилась в слабую и дряхлую старуху.
Бранчевская поминутно смотрела на часы; пробило уже одиннадцать, но тот, кого она, по-видимому, так нетерпеливо ждала, не приходил. Наконец занавеска заколыхалась. Бранчевская приподнялась, и на ее бледном лице появилась улыбка. Вошел горбун.
– Наконец все кончено? говори! – нетерпеливо сказала Бранчевская.
– Нет еще… мне необходимо видеть ее! – отвечал горбун.
– Ты хочешь ее видеть? – с ужасом спросила Бранчевская.
– Напрасно вы боитесь! Тайна, которую хранил я слишком двадцать лет, умрет со мною! – торжественно произнес горбун.
– Неужели, нельзя избежать свидания? – умоляющим голосом сказала она.
– Нет! – твердо отвечал он.
Подумав с минуту, она протянула руку к снурку, висевшему у кушетки, но горбун быстро остановил ее.
– Без свидетелей, – сказал он.
– Неужели даже я не могу присутствовать? – с удивлением спросила она.
Горбун кивнул головой.
Бранчевская остановила на нем долгий, пристальный взгляд и потом, указав на дверь своей спальни, сказала:
– Иди, только помни, что ты не должен ни одним словом…
– Будьте покойны! – перебил он и вышел.
Полинька в то время уже готовилась ко сну: распустив свои длинные черные волосы, покрывшие, будто черной мантией, ее худые, но все еще прекрасные плечи, она стояла перед зеркалом. Зеркало висело против самой двери.
Вдруг Полинька дико вскрикнула, уронила гребенку и пошатнулась, закрыв лицо руками.
Горбун стоял в дверях и пожирал ее жадными глазами. Белая, немного короткая юбочка выказывала вполне ее грациозные ножки; руки и плечи были открыты, и черные волосы, свесившись наперед, почти касались пола. Горбун быстро повернул голову и провел рукою по глазам. Следы слез блестели еще на его ресницах, когда он тихо сказал:
– Как изменилась!
Полинька, отняв медленно руки от лица, встретила кроткий взгляд горбуна; лицо его больше изумило, чем испугало ее. Точно, в эту минуту он был скорее жалок, чем страшен или отвратителен. Тоска и страдание резко изображались в чертах его лица.
– Как попали вы сюда? – спросила Полинька, оправившись.
– Не пугайтесь! вы в безопасности: малейший ваш крик услышат; к тому ж я не ступлю шагу, не скажу слова без вашего согласия. Вы хотите меня выслушать?
– Говорите, но если вы сделаете шаг вперед, я стану кричать.
Горбун пожал плечами, тяжело вздохнул и прошептал грустным голосом:
– Все то же дитя! Не беспокойтесь, – продолжал он, обратясь к Полиньке. – Я уже сказал, что не ступлю шагу без вашего согласия. Мы видимся, может быть, в последний раз; мое объяснение с вами будет очень коротко. Я только спрошу вас: что вы думаете о своем положении, и надеетесь ли вы, что оно долго может продлиться? а?
– На что вам это знать? по какому праву вы меня спрашиваете? – гордо отвечала Полинька.
– По праву человека, в руках которого ваша участь! – надменно отвечал горбун.
Полинька вспомнила подслушанный ею разговор и вздрогнула. Горбун продолжал:
– Желаете ли вы богатства? желаете ли узнать, кто была женщина, которой вы обязаны жизнию?
– Умоляю вас, скажите, кто она? где она? – в волнении сказала Полинька.
– Позвольте! – спокойно отвечал горбун. – Я хочу знать прежде, поняли ли вы, какова жизнь девушки без защиты, безродных, без состояния? Я знаю, хорошо знаю, как вы жили здесь прежде. Но вдруг…
– Я сама ничего не понимаю! – с жаром перебила Полинька. – Я чуть с ума не сошла в этом доме; меня все притесняли, я жила наравне с прочими людьми, я терпела страшное унижение… и вдруг меня ласкают, заботятся обо мне, даже та, которая прежде смущала меня своим презрением, стала со мной добра, нежна… Если вы все знаете, скажите мне, что это значит?
Горбун тихо засмеялся.
– А подозревали вы, – спросил он, – мое участие в том, что сюда переехали?.. Нет!.. Знайте же, что этим вы обязаны мне… Я имел свои причины желать, чтоб вы вполне изведали нужду и горе. Но теперь вы в довольстве…
И горбун злобно оглядел комнату. Она была убрана просто, но роскошно, в сравнении с прежней комнатой Полиньки.
– Вы сыты, вы одеты, вам не нужно думать о завтрашнем дне, вы можете даже ничего не делать; вас ласкают; но ваше довольство непрочно; мне стоит сказать одно слово – и вы лишитесь всего!
– А, понимаю! – сказала Полинька. – Вы все старое… Но предупреждаю вас, что я не приму никаких условий, если б даже дело шло о моей жизни!
– Я тоже предупреждаю, что один только знаю тайну, которая может переменить вашу участь, – сказал он. – Подумайте! Вы теперь привыкли к довольству, вам невозможно воротиться к прежней жизни, вы не вынесете! И куда пойдете вы? Ваши друзья вас отвергли; да и что они могут сделать?.. Но ваше счастье в ваших руках. Все зависит от вашего благоразумия… Мы здесь одни?..
И горбун огляделся:
– Я запру дверь…
– Замолчите! нет счастья во всем мире, которое я решилась бы купить такой ценой!
– К чему горячиться? – кротко возразил горбун. – Я прошу вас перестать ребячиться и хладнокровно взвесить обстоятельства.
Долго и много говорил горбун Полиньке о счастьи, которое ожидает ее, если упрочиться положение, в котором она теперь находится. Мрачными красками описывал вечную нужду и унижение, которые угрожают ей, если она своим упрямством вооружит его. Опять повторены были все обещания, все клятвы сделать ее счастливою, принести ей в жертву и состояние и жизнь, но красноречивые, страстные убеждения его не действовали. Полинька сильно качала головой и не хотела слушать его. Истощив бесполезно все свои убеждения, мольбы и слезы, горбун, наконец, пришел в бешенство.
– Гордый и безумный ребенок! – сказал он грозно. – Помни, что со мной нельзя шутить! Тысячу раз клялся я не щадить тебя больше, и если теперь, после всех оскорблений, которыми ты осыпала меня, я увлекся опять, пожалел тебя, снова унижался у ног твоих, – я дорого выкуплю мое унижение: и счастьем, и жизнью, и честью поплатишься ты за свои детские капризы! Ты вспомнишь мои слова, когда придешь к моим воротам, оборванная и голодная. Да, я велю прогнать, я не дам гроша за последнее тряпье твое, которое принесешь ты, чтоб достать кусок хлеба… хе! хе, хе! Много видал я таких примеров. Хе! хе, хе!
Горбун тихо и злобно хохотал, будто мрачное предсказание его уже сбылось и перед ним уже стояла с бедным узелком своим несчастная женщина, которую он казнил презрительным хохотом.
– В последний раз, – сказал он немного спокойнее, – спрашиваю, согласны ли вы?.. Если – да, я упрочу ваше счастье… Если нет…
– Не беспокойтесь! – насмешливо перебила негодующая Полинька. – Я знаю, кто мать моя. Сначала я думала, что образок, который висел у меня на груди, с того времени как я себя помню, пропал в ту самую ночь, как – помните? – вы умирали… но теперь я знаю, у кого он, и знаю…
– Вы думаете, что она? – спросил горбун, указывая на дверь.
– Да! видите, я тоже знаю вашу тайну!
Горбун покачал головой. Насмешливая и злая улыбка обезобразила его лицо.
– Да, да! я все знаю, все! – продолжала Полинька. – Вы думаете, что она напрасно заставляла меня сто раз повторять ей одну и ту же историю о моем детстве? А ее слезы, когда я говорила, сколько страдала в своей жизни? А образок? я все поняла… Он висел в моей комнате и пропал в ту ночь, как я поехала к вам… (Низкий обман! и вы еще думали, что я могу чувствовать к вам что-нибудь, кроме отвращения?) пропал, а она, я знаю, была в ту ночь в моей комнате: мне Анисья Федотовна, ваша же сообщница, сказывала. И как я приехала, она тотчас же стала меня расспрашивать… А потом я раз видела, как она рассматривала и целовала мой образок. Что все это значит? – с торжеством спрашивала Полинька.
Горбун презрительно засмеялся.
– Дитя! дитя! – сказал он. – Если на этом основываются ваши надежды, если из этого выходит ваше сопротивление, то, клянусь вам, – вы ошибаетесь!
– Увидим, – отвечала гордо Полинька. – Если я точно дитя, то мне еще нужней мать… и как ни клянитесь, вам не удастся отнять ее у меня!
Насмешливый и недоверчивый тон Полиньки довел горбуна до крайней степени бешенства. Он злобно топнул ногой, и огнем неумолимой, жестокой решимости сверкнули дикие глаза его.
– Прощайте! – сказал он. – Наше последнее свидание кончилось так же дурно, как все прежние. Не моя вина. Я все сделал, что мог! Но что ж делать, если вы верите своим пустым фантазиям больше, чем моим словам? Раскаетесь, но будет поздно!
Он ушел, скрежеща зубами.
До поздней ночи горбун оставался в комнате Бранчевской. Двери кругом были крепко заперты, и они говорили шепотом.
