Леонид Александрович Машинский
Беги и смотри
Довольно долго невидимые благожелатели оглашали окрестности разноязыкими голосами, направляя орды и отдельных господ и граждан по только им ведомым путям. Это были какие-то сверхгигантские, расчерченные на клеточки поля, где каждый из этих миллиардов должен был найти именно ему и только ему причитающийся кусочек земли. Неведомые благодетели сбрасывали с небес вниз воду, провизию, медикаменты и всё остальное необходимое. Деньги уже никому не были нужны, их жгли ночью, чтобы погреть руки у костра.
Чтобы уменьшить падежи от солнечных ударов применялся искусственный дождь, доставлявшийся с морей на огромных летающих тарелках. Дождь имел вкус крови и запах йода.
И настало утро, когда все оказались там, где им следовало оказаться. Ну, может быть, не совсем все. Может, кое-кто ещё доживал свой срок вдалеке от Прекрасной Сахары. Ведь не все могли и имели силы идти. Возможно, ещё где-нибудь в лесах и на горах прятались какие-нибудь безумные отщепенцы и сопротивленцы. Но их было немного, ох, как немного. Их бы немедленно убили, если бы поймали, но всем остальным смертным сейчас уже было недосуг вести охоту на этих изгоев рода человеческого.
Хотя, может быть, как раз в этот момент их находили и истребляли какие-нибудь небесные силы, пользуясь неведомыми и невообразимыми для нас техническими средствами.
Если уж кого-то и решило оставить Провидение – мы о том никогда ничего не узнаем.
Все стояли в своих квадратах или прямоугольниках – кто как. Кто не мог стоять, могли присесть или даже прилечь, свернувшись калачиком. Некоторые спали. Уже никто не ходил к друг другу в гости. Не было общих трапез, ни бесед, ни совокуплений. Даже матери отпустили своих детей на положенные им клетки, впрочем, прилежащие к материнским. Бесконечные шахматные доски замерли в ожидании. Но разноокрашенные фигуры были перемешаны и вовсе не собирались вступать в сражение. И не было никакого Арджуны, и никакого Кришны, чтобы второй из них объяснил первому, зачем всё это нужно. Все боги испарились. Настала тишина. И ночь. И люди увидели звёзды, огромные-преогромные; и все, даже грудные младенцы, на секунду замолчали. И полыхнул синий огонь, так быстро, что никто не успел заметить. И все люди испарились, подобно богам.
По самым скромным подсчётам, на многострадальную Сахару из этого образованного людьми облака должно было пролиться не менее трёхсот миллионов тонн воды. Заодно Сахара получила и удобрение. Климат сдвинулся. Сахара вновь стала цвести, её населили разнообразные твари, вплоть до человекообразных обезьян. Только не было человека. Земля очистилась, и успокоилась, и задышала спокойно. Ибо не было ещё такого бестолкового и ненужного существа на Земле, как человек.
И прошла тысяча лет, и все дурацкие камни цивилизации поросли дикими цветами. И источники радиации поослабли, по мере остывания помогая образовываться новым животным и растительным видам. И наступил, наконец, Золотой Век. И мог длиться этот век хоть сколько угодно миллионов лет. Потому, что некому и незачем было считать счастливые дни.
Интерлюдия
«Обладают ли другие люди такой чудесной способностью образовывать абстрактные идеи, о том они сами могут лучше всего сказать…»
Дж.Беркли
И дал нам Господь Новое Небо и Новую Землю. И на этой земле под этим небом мы устроили всё по-старому. Вот он Китай, вот она Америка. Вот она – матушка Россия. Не считая уже остальных, более мелких стран.
Я сижу на промозглой веранде и мараю бумагу замысловатыми знаками кириллицы. Теми самыми знаками, которые когда-то так будоражили подсознание Фрейда. Или это был Юнг?
Морозные узоры на стёклах будоражат моё подсознание. Похоже на то, что в воздухе перед окнами неслышно дерутся сказочные стеклянные птицы, оставляя на квадратах между рам прилипшие хрустальные пёрышки.
Бесконечный снег русской зимы должен меня отрезвить. Один мой друг, стараясь победить своё тело, выходил на мороз и в одних трусах лежал на снегу. Что-то с ним такое происходило, особенно когда он оттаивал. Может, стоит попробовать?
Человеческое общество небезосновательно опасалось своих наиболее любвеобильных членов и норовило их посадить на кол или поджарить на костре. Взять хотя бы нашего милейшего библиотекаря Фёдорова. Если иметь достаточно воображения, чтобы представить себе воплощение его идей, то получим такой тоталитаризм, который даже не снился никакому Гитлеру вкупе со Сталиным и Мао. Самое замечательное, что этому добрейшему мыслителю ни на одной странице его замечательного труда ни разу даже в голову не пришло задаться вполне закономерным вопросом: А хотят ли отцы, чтобы их оживляли? Воскресение – под вопросом.
Если жизнь мы ещё как-то можем описать, хотя бы просто указывая на то, что она с нами происходит, то что мы знаем о смерти? Да ровным счётом ничего. Абсолютно ничего – как слепые о цвете и свете. Только болтаем, трепеща от страха, о каком-то пресловутом свете в конце тоннеля.
Есть, однако, ещё одна штука. Называется – Любовь. Она, говорят, даже посильнее смерти. Посмотрим, что мы сумеем выжать из этого понятия.
Мужчина в свете женщин
"Не удивляйтесь, что он рассуждает плохо:
муха жужжит над его ухом…"
Б.Паскаль
(У этой главы было ещё и другое название, точнее, пояснение жанра. После "Мужчины в свете женщин" стояло в скобочках "Ублюдочный трактат". Трактат, и в правду, получился ублюдочным, из-за того, что автор писал его в состоянии наркотического опьянения (ничего особенного – анаша). Следует сделать вывод, что этот опыт не увенчался успехом. Но есть несколько неплохих фраз и даже абзацев, которые хотелось бы сохранить. Например (это самое начало):
"И мужчина и женщина запрограммированы, но только по-разному. У женщины Х-хромосома, а следовательно цельная программа (см. целомудрие). У мужчины же Y-хромосома, а потому программа ублюдочная.
Отсюда – разные природы мужского и женского страдания. Мужчина страдает от недостатка цельности и тянется к женщине. А женщина мается в переизбытке цельности и ждёт, когда её кто-нибудь нарушит, какой-нибудь сумасшедший, – почему бы не мужчина?"
Или:
"Мужчина всегда остаётся идеалистом, т.к. не имеет куска вполне реальной ДНК. Ему приходится этот кусок воображать – вот он, основной стимул творчества."
Ну и, пожалуй:
"…что' бы ни творил хромой – далеко ему до двуногого цельного человека, каковым является только женщина.
X и Y – никакого сравнения".
Ещё симпатичной, на наш взгляд, является предложенная в этом трактате аббревиатура – ВЖП, что значит Великая Женская Программа.
Все же остальные изыски и метафоры, которыми изобилует данный опус, производят впечатление разваливающегося сумбура и псевдовысокомыслия, короче – бреда. Поэтому мы и не приводим текст целиком.
Из оставленных же отрывков в принципе должно быть ясно, о чём хотел сказать автор. Добавим только, что опущенные нами длинные рассуждения о размотанной ДНК, которой как качелям трудно найти центр равновесия, а также о щупах и ростках, которые вынужден пускать из себя мужчина, оставшись в темноте как разрубленная картофелина, вероятно, должны нас подводить, хотя бы чисто ассоциативно, к содержанию следующей главы.)
Молоко змей
"Когда она ускользает из наших рук, то указует путь, которого человеку своим разумом не найти…"
К.Г.Юнг
Я вижу сплетение трав. Это нельзя назвать хаотическим сплетением. Но узор обошёлся без участия рук человека. Множество видов, однодольных злакообразных и двудольных с бесконечными вариациями в форме листьев, сплетаются в один объёмный ковёр. Цветы всех оттенков радуги там и сям дополняют эту разно-зелёную картину. Травы глубоки, в них утопает даже взрослый человек, а подросток, тем более дитя, скрывается с головой.
Может быть, это случилось где-нибудь в горах Южной Америки. Есть ли там вот такие нетронутые уголки, безлюдные, но не каменистые и не покрытые сплошь всё затемняющими джунглями?
Один учёный-серпентолог, т.е. специалист по змеям, приехал сюда вместе с дочерью – скорее отдыхать, чем работать. Этот человек был довольно богат, но деньги он зарабатывал другими способами. Теперь же у него было время, чтобы посвятить его любимому делу. Он слышал, что здесь водятся совершенно особые змеи. Никто даже не знал, ядовиты они или нет. Потому, что их никто не видел, или почти никто. Судя по слухам и легендам, можно было предположить, что речь идёт о каком-то неизвестном виде анаконды. Змеи в рассказах упоминались очень длинные и толстые. Забавно, что некоторые "очевидцы" приписывали им ещё и наличие ног. Это последнее обстоятельство заставляло любителей сенсаций даже предполагать, что речь идёт не о змеях, а о каких-то гигантских сороконожках.
Учённый не надеялся открыть новый вид. Ему просто нравились все эти, ни на чём не основанные, удивительные россказни, а когда он добрался сюда, ему очень понравилось место. У дочери были каникулы, и она неожиданно напросилась ему в попутчицы. Серпентолог несколько побаивался за её здоровье и жизнь, т.к. в этом, почти совершенно диком, месте наверняка водились если не змеи-гиганты, то другие опасные животные. Особенно много хлопот могло быть с насекомыми, пауками и пиявками. Опасался учёный также гельминтов и неизвестных возбудителей болезней. Он-то привык рисковать и в молодости совершал такие путешествия, каждое из которых могло стоить ему жизни. Но вот дочь…
Однако, он не мог отказать своему единственному ребёнку. Его жена, мать девочки, жила своей уединённой жизнью и не стала возражать против такой поездки.
Там, куда они приехали, совершенно ничего не было. Сам бы он обошёлся и палаткой, но поскольку они собирались провести здесь не меньше месяца, решил создать для дочки комфорт. Огромными трудами по местному бездорожью в, любовно выбранную им, самую живописную точку был доставлен и надёжно укреплён на сваях крошечный дощатый домик со всеми современными удобствами. Запасов пищи должно было хватить обоим на два месяца. С аборигенами договорились, чтобы они угнали в свой городок портившую пейзаж машину и появились здесь ровно через тридцать дней, не раньше. Тогда учённый решит, пора уже возвращаться или нет. Пешком отсюда до ближайшего населённого пункта было как минимум дней пять.
Больше всего отец опасался, что дочка раскапризничается. В былые времена они конечно ездили с ней на разнообразные курорты, но так далеко от цивилизации вместе ещё никогда не забирались. Можно было предположить, что избалованной городской жизнью, девочке, не смотря на все её клятвы и обещания прекрасно себя вести, очень скоро станет скучно. Скрепя сердце, хотя дочь его об этом и не просила, учённый прихватил с собой видеомагнитофон и целую коробку её любимых фильмов. Электричество предполагалось брать от солнечных батарей, которыми была покрыта крыша. Немало в домике было и книг. Но девочка, казалось, вовсе не нуждается в этих привычных искусственных развлечениях, ей уже исполнилось двенадцать лет, и она решила стать взрослой, т.е. хотя бы отчасти уподобиться отцу. Всё это было странно и неожиданно, поскольку раньше серпентолог вовсе не замечал в своём отпрыске каких-либо явных склонностей к биологии.
Теперь дочка решила ловить бабочек. Это можно было объяснить тем, что бабочки были второй после змей страстью отца семейства. Дома у них была большая коллекция, состоящая не только из купленных и выменянных, но и собственноручно пойманных хозяином насекомых. Ещё в дошкольном возрасте девочка наблюдала, как правильно надо ловить, умерщвлять и препарировать крылатых красавиц. Впрочем, до поры она вовсе не принимала в этом участия и даже жаловалась на отца матери, что ей жалко зверушек. Зверушками она называла все живые существа, даже цветы.
Первые несколько дней они просто бродили по окрестностям и кушали, когда чувствовали голод, в своё удовольствие; а по вечерам созерцали закат и жгли маленький костёр, используя сухие ветви, редких здесь, кустов. Учёному, честно говоря, ничего не хотелось изучать. Ещё недавно, несколько лет назад, когда ему все дни, а то и ночи, напролёт приходилось заниматься скучным изматывающим бизнесом, он часто вдруг ловил себя на том, что испытывает страстное желание разорвать к чёртовой матери, спалить все эти бесконечно ценные и замысловатые бумажки. Порою он доходил до того, что хотел взорвать себя вместе со своим офисом и всеми его сотрудниками.
Одна лишь мысль его согревала. Когда-нибудь денег будет достаточно, бизнес войдёт в накатанную колею, и он сможет отойти от дел. Всё это, однако, казалось таким несбыточным, что хотелось плакать. Сможет ли он остановиться? Стоит ли, вот на это тратить жизнь? Конечно, нужно дать дочери образование, обеспечить будущее. Но скажет ли она ему за это спасибо? Да и не в этом суть – никто, просто-таки никто, не знает, для чего на самом деле стоит жить на земле. И никто не имеет права никому навязывать, даже собственному ребёнку, какие-то свои, пусть вполне искренно выстраданные, взгляды на жизнь. Всё меняется, поколения меняются. Дети миллионеров идут в хиппи, а детям хиппи надоедает жить в грязи и они становятся примерными чиновниками. Ничего нельзя угадать, и богачом-бизнесменом и нищим наркоманом владеет одна и та же инерция.
И вот произошло почти невероятное. Вдруг то, что он уже отложил на полку несбыточных грёз, произошло. Дела пошли неожиданно хорошо, нашлись люди, которым можно было с лёгким сердцем передоверить дело. А может быть, всё обстояло и не так радужно, может быть, он невольно сформировал для себя осязаемую иллюзию. Потому что устал. Устал и больше не хотел пошевелить и пальцем. Ему перестало казаться, что если он не успеет на подписание очередного контракта, мир может обвалиться. Ничего не происходило. Всё шло как всегда.
Раньше, глядя сквозь свои, деловой суетой занятые, будни, как сквозь тюремную решётку, он считал себя одержимым планами в науке, в той самой, которую он когда-то с таким прилежанием изучал в университете, и даже успел написать несколько работ…
Он освободится и займётся делом… Наконец-то – делом. Всё это изощрённое добывание финансовых средств он про себя никогда не мог назвать работой. Заботы по бизнесу требовали от него скорее какой-то, самому ему мерзковатой, хитрости, чем чистого беспристрастного интеллекта. Хоть и твердили все, что успех зависит от ума, только абсолютные дураки не сомневались в этом. Да, самые успешные люди, из тех кого он знал, конечно, не были полными идиотами, но и никакой особенной умственной тонкости он в них не подмечал. Богачи – как правило – крайне примитивны.
Легко судить! А сам-то он? Зачем полез в это ярмо? Ладно, теперь всё… Всё? Всё можно начинать сначала. Ловить змей, бабочек. Но это всё, всё, что ему снилось и мечталось наяву в течение стольких лет, вдруг отчего-то потеряло цвет. Он вспоминал, с каким трепетом когда-то открывал ещё не читанные редкие книги по специальности, с каким благоговением разглядывал иллюстрации… А сколько наслаждения доставляла ему какая-нибудь случайно пойманная во время короткого отпуска необыкновенная бабочка!
Теперь спешить было некуда, и руки вдруг опустились. Он бы совсем впал в депрессию, если бы не эта чудесная история про змей, которой ему прожужжал все уши один из его немногих приятелей, безответственный пьяница и милый болтун.
Он вспомнил, что и когда-то раньше слышал о чём-то подобном. И хотя не было почти никаких сомнений, что всё это только сказки, он всё же решил собраться и съездить. Надо же что-то делать. Приятель ему компанию составить, разумеется, не смог – как всегда, было некогда – бабы, пьянки и вообще – всё чистейшая правда, всё здорово, но это же так далеко.... Зато вот вызвалась дочь.
Воспользовавшись своими деловыми навыками, учёный быстро собрал всю доступную информацию по интересовавшему его вопросу. Её оказалось до смешного мало, и это почему-то окончательно склонило его в пользу скорейшего осуществления авантюрного путешествия.
Он как бы снова отправлялся в край своей детской несбывшейся мечты. Там, куда он ехал, не было ничего научно обоснованного. Одни мифы. Так, словно ему что-то нашептали на задворках какие-нибудь мальчишки постарше.
А ещё ему собственное детство в этой поездке напоминала дочка, которая, однако, уже потихоньку стала превращаться в девушку. Она хотела стать взрослой, а он вернуться, и на какой-то черте они встретились. Может быть, именно поэтому у них паче чаяния возникло полное взаимопонимание. Он опасался обмануться, но иногда, провожая взглядом уходящую в травы дочь, стирал с уголка глаза невольную слезу умиления.
Они здесь, т.е. там, куда он хотел попасть, очень вероятно, всю свою жизнь – в краю непуганых птиц и зверей, в краю несуществующих змей.
В том, что огромные неведомые змеи не существуют, он был почти уверен. Анаконды любят большие реки и болота, а здесь, во всей округе, было суховато – разве что горный ручей с кристально чистой водой. Впрочем, трава росла хорошо. И в ней наверняка прятались какие-нибудь мелкие ядовитые гады.
Но в первый день они вообще не встретили никого, ни одной змеи. Только нескольких птиц, двух из которых учёному так и не удалось определить. Он подосадовал на себя, что так плохо знает орнитологию и забыл специальный атлас-определитель.
Конечно, было много насекомых. Но и дочка не поспешила гоняться за ними с сачком. Сначала они просто сидели и смотрели, и слушали, как они жужжат и стрекочут. К счастью, было мало кровососущих. Здесь дули приятные, не очень сильные тёплые ветры. Погода стояла без дождей, солнечная, но не изнурительно жаркая.
Учёный тщательно осмотрел кожу побегавшей по лугам полуголой девочки, и не нашёл ничего опасного. Ни клещей, ни личинок – только неполный десяток бледных следов от укусов вездесущих москитов.
– Просто рай какой-то земной, – вздохнув глубоко, сказал он дочке.
– А птицы нас всё же боятся, – возразила она.
– Неужели местные тут на них охотятся?
Дочка пожала плечами и опять куда-то убежала. Пока она ещё явно не скучала.
– И почему они тут не пасут свой скот? – задал он в пространство давно мучавший его вопрос и тут же, в очередной раз, представил, как бы печально однообразно выглядели эти места, вытоптанные стадами.
Уже через несколько дней он собрал целый гербарий из одних съедобных растений. Добавлял травы в чай и как приправы в супы и в жаркое. Дочь, правда, это не очень одобряла. А ему нравились пряные незнакомые запахи. Девочка же плела венки из диковинных цветов и украшала ими их комнатку. Ему, в свою очередь, не нравилось, что цветы быстро вянут, он вообще не любил, когда рвут дикие цветы, ему даже наступать на них было жалко.
Здешние птицы, и в правду, были не в меру пугливы для такого безлюдья – чуть что, мгновенно скрывались в траве или со свистом улепётывали в небо.
– Неужели они боятся… змей? – спрашивал он, глядя на них, в сотый раз у кого-то невидимого и усмехался.
Змей так и не было, никаких. Разве что – одна маленькая и ядовитая, но не из самых страшных, всё же попалась, но и та была весьма обычной и не представляла для серпентолога никакого интереса. Он отпустил её, после того, как отнёс подальше от лагеря.
Бабочек было много, красивых и разных, большинство из них он не мог сходу определить. Но ловить их не хотелось ни ему, ни дочери. Приятнее было наблюдать, как они танцуют в звенящем воздухе, иногда присаживаясь на подоконники, на панамы и даже простаивающие в безделии сачки. Можно было вдоволь полениться. Чем занималась дочка, он даже не знал и не спрашивал, Разговаривали они мало, телевизор и радио почти не включали. От чтения учёного быстро клонило в сон. Да и всё это существование было похоже на сон.
Чтобы девочка не заблудилась и не потерялась, у неё с собой всегда была малюсенькая рация. Каждый день он проверял её исправность и, если требовалось, подзаряжал аккумуляторы. Иногда она вызывала отца и сообщала, что всё в порядке. К тому же у дочки был компас, которым она прекрасно умела пользоваться. Тем безмятежнее он мог развалиться в устроенном неподалёку от домика гамаке. Комары и мухи, кажется, вовсе перестали ими интересоваться. Непуганые грызуны брали хлеб чуть ли не из рук. В ручье плескались маленькие золотистые рыбки. Одни стервятники, паря в недостижимой вышине, намекали на то, что не всё так уж безопасно и бессмертно. Но ни разу эти большие птицы не садились и даже не снижались где-нибудь поблизости.
Никогда учёный не спал так долго и так спокойно. Сны то ли не снились, то ли были наполнены тем же самым, что и явь, и потому не запоминались. С лица его не сходила улыбка, и он перестал бояться выглядеть слабоумным. Здесь и надо было сделаться таким – слиться с этими травами, кузнечиками, жуками.
Дочка тоже молчала о чём-то своём и на загоревшем её личике, как самая прекрасная бабочка в мире, подрагивало крылышками нежное счастье.
Один день был похож на другой. Лёгкая тревога навещала учёного, лишь когда ветер вдруг усиливался, а дочери в это время не было поблизости. Впрочем, эти шумливые возмущения в окружающих травах всегда стихали ещё скорее и внезапнее, чем возникали. Он смотрел на календарь – неужели прошло пять дней? Много это или мало?
Он успокаивался, глядя вверх, на очередного стервятника. Всё бренно! Но умирать вот так, в гамаке, при полном душевном и телесном комфорте, всё лучше, чем на пыльном ристалище, где неуёмные толпы требуют от тебя неимоверных усилий, только для того, чтобы порадоваться, когда ты наконец свалишься, истекая кровью. Им всё равно за кого болеть – умрёшь ты, будут болеть за кого-то другого. Он рассуждал, как бывший гладиатор, и удивлялся сам себе. Лениво удивлялся. И засыпал.
Возвращалась дочь, и они готовили ужин. Долго и тщательно. Пробовали жаренных термитов. Дочка не оценила, а он съел целую сковородку. Выпил немного вина.
Всё это не могло, конечно, продолжаться слишком долго. Он решил всё-таки по истечении недели заняться чем-нибудь систематическим. Во всяком случае – уж хорошая коллекция тропических бабочек ему тут обеспеченна. Вполне потом может выясниться, что он открыл какой-нибудь новый вид, а то и не один. Для этого только нужно ловить не самых заметных и красивых, а налегать на всякую мелочь – чем неприметней, тем лучше. Вряд ли тут кто-нибудь до него успел всё хорошо запротоколировать. Работы – непочатый край. Но не хотелось ему начинать эту работу. Что ж, придётся себя заставить…
Однажды, очнувшись перед рассветом, он почувствовал, что что-то неладно. Всё настойчивее напевали насекомые за окном, к ним прибавлялись птичьи голоса. Отец вдруг понял, что нет дочери, и на лбу у него мгновенно выступила испарина. Он присел на постели и вслушивался в темноту, пытаясь уловить её дыхание, но всё забивал пульс, стучащий в висках. Страшно было зажечь свет и посмотреть туда, где она должна была лежать. Дрожащей рукой он всё-таки нащупал выключатель – её не было!
"Ну и что? – подумал он. – Пошла в туалет. Или…" Теперь уже с головы до ног покрываясь холодным потом, учёный остановил взгляд на тумбочке в головах койки дочери. Рация лежала на ней.
Он несколько раз резко вдохнул и выдохнул неожиданно ставший мало пригодным для дыхания воздух. Сигнальная лампочка на кондиционере, впрочем, горела, не мигая. "Сейчас она вернётся," – подумал он и закрыл глаза. Внутри было то же, что снаружи. "Может быть, мне всё это снится?" – подумал он с закрытыми глазами.
Оставалось вслушиваться в заоконную мглу. Там было ещё совершенно темно, но нараставший гвалт животных говорил о том, что рассвет вот-вот произойдёт.
Он встал, потому что не мог больше ни лежать, ни сидеть, снял с полки ещё ни разу не использованный мощный электрический фонарь и чуть не выронил его – руки оказались предательски ватными.
Не на шутку разозлившись на самого себя, он нарочито твёрдо протопал босыми ногами по направлению к двери, которая оказалась незапертой. Учёный, хоть убей, не мог вспомнить, запирал ли он её накануне вечером. Да и от кого здесь было закрываться?
Он включил свой минипрожектор и рывком распахнул дверь. Звуки усилились и приобрели объёмность. Поёживаясь от нахлынувшей предутренней сырой прохлады, он начал с крыльца обшаривать лучом всю доступную округу. Ничего, кроме разномастных ночных мотыльков, которые тут же потянулись к нему, на свет. Восток уже начинал бледнеть. Здесь это происходило очень быстро.
"Господи! Куда она ушла? Зачем?"
Вдруг он догадался покричать:
– Ау!.. – попробовал неуверенно и сам испугался своего сорвавшегося голоса.
Тут, окончательно рассвирепев на собственное бессилие, он принялся звать и орать как только мог и шагнул вперёд, размахивая фонарём как оружием.
От разрывающего грудь и голову бесполезного крика он на несколько минут потерял счёт времени, а когда очнулся, серые мотыльки уже куда-то исчезли и свет лампы перестал быть нужным. Грохот цикад и кузнечиков надвигался со всех сторон, как грозящий погрести его под собою невидимый камнепад.
Учёный стоял посреди луга с опущенными руками. Никто не отозвался, никого не было видно. Он сглотнул горькую слюну. Вот чего-то такого, чего-то очень плохого, он подспудно и ожидал. Провидение как всегда ударило по самому больному месту. И что теперь делать?
Он поплёлся назад, чтобы одеться и собраться на поиски. От росы и страха за дочь на него навалился озноб. Пришлось оставить в траве фонарь и почти добежать до крыльца. По ступенькам он вскарабкался на четвереньках, клацкая зубами. Сначала – необходимо было согреться.
Пока страдалец пытался унять дрожь, спрятавшись под всеми нашедшимися одеялами, солнце успело подняться и заглянуть в окно. Озноб вдруг отпустил. Стало жарко, невыносимо жарко. «Да я болен», – подумал он, но взял себя в руки и решил, прежде чем идти, выпить кружку горячего чая.
Почему-то он предполагал, что дорога будет долгой. Не убежала же дочка в город? Это было бы полным безумием. Она всегда ему казалась умной и даже расчетливой девочкой. Утонула в ручье? Но что она там делала ночью? Да и глубина там в самом глубоком месте – по пояс. Змеи? Тигры?.. Да, должны же тут быть хоть какие-то хищники…
Он усиленно припоминал, не было ли этой ночью чего-нибудь необычного, хотя бы во сне. Какого-нибудь стона, рычания? Может, какой-нибудь вспышки? Нет, он вообще не мог вспомнить, что ему снилось – спал как убитый, до того самого момента, как обнаружил, что остался один. Не слышал он и как она ушла. Хоть бы записку оставила! Эта новая мысль заставила его перерыть весь дом в поисках записки. Но он ничего не обнаружил, никакого намёка. И почему она не взяла рацию? Забыла? Это тоже не было похоже на его дочь, иногда даже чересчур аккуратную.
Слишком долго возился он, приводя в порядок свою походную амуницию, так долго, что стал ловить себя на желании тянуть время. Словно всё уже предрешено и он боится убедиться в правде. А что' правда? Она умерла, или… При этом «или» у него язык присыхал к нёбу, потому что, собственно, никаких предположений не было. Всё было слишком нелепо, потрясающе нелепо – именно так, как это бывает в жизни.
Нетвёрдой походкой он спустился с крыльца, медленно поднял обречённый взор и увидел её, идущую к дому по узкой тропинке, которую они уже успели за несколько дней протоптать в этих неизмеренно буйных травах. Маленькая, загорелая, гибкая, она семенила мелкими шажками ему навстречу как бы по дну мягкого зелёного ущелья.
Вот она уже коснулась его руки, он почувствовал её дыхание на щеке и окончательно потерял дар речи. Сморгнул, чтобы вытолкнуть густые, скопившиеся под ве'ками, слёзы. Просто обнял её за плечи и прижал к себе. И так они стояли некоторое время молча. А потом, так же молча, вошли в дом.
Дочка не торопилась что-либо объяснять. А у отца не было ни сил, ни желания устраивать ей допрос. Всё было опять хорошо и спокойно. Для полного счастья не хватало только приготовить завтрак и съесть его. Учёный почувствовал, как он проголодался от всех этих треволнений – и тут перед ним замаячила уже совсем безумная идея: а что если это?.. Да, молодой человек? Он так изумился глупости и неуместности собственной мысли, что тут же громко рассмеялся.
– Чего ты хохочешь? – поинтересовалась занимавшаяся стряпнёй дочь.
– Да так. Уж не объявился ли у тебя тут жених?
– Даже два,– серьёзно ответила дочь.
И отец захмыкал и начал усиленно чесать нос, чтобы скрыть смущение.
– Ты так шутишь? – наконец выдавил из себя он.
– Не совсем.
Он ещё помолчал, пытаясь придать своему лицу хоть относительно достойное выражение.
– А где ты всё-таки была? – он постарался, чтобы это не прозвучало ни чересчур строго, ни – не приведи, Господи! – плаксиво.
– Понимаешь папа, это трудно объяснить, – серьёзно ответила дочь.
И в глубине души учёный начал сердиться, подозревая, что она над ним просто издевается. Он, посапывая обеими ноздрями, ждал. Дочка молчала.
– Иди есть, – вдруг позвала она.
– А? – очнулся он. – Уже готово? – и подосадовал на себя, что вот уже несколько минут стоит посреди комнаты, застыв в самой дурацкой позе.
В любой ситуации отцу не пристало демонстрировать свою слабость и растерянность перед ребёнком.
Дочка явно его жалела, но её благосклонность ещё более его возмущала. Он уже готов был взорваться, но вместо этого вдохнув и выдохнув несколько раз как можно более глубоко, заставил себя почти спокойно сесть за стол.
– Не волнуйся, папа, сказала дочка, погладив его по тыльной стороне ладони. – В этом нет ничего ужасного. Кушай.
Он кивнул и принялся за еду. Что ещё ему оставалось? Аппетит, правда, куда-то исчез, но стоило проглотить несколько кусков, как он вспомнил, насколько хочет есть. Основательно заправившись приготовленными дочерью бутербродами, он повеселел.
В конце концов, всё это было всего лишь маленькое происшествие. Вот дочь, перед ним, жива и здорова, и с выражение счастья на лице. Чего ещё ему надо? Ругать её? За что? Мало ли – может, это у неё новая причуда такая – ходить гулять по ночам. Может, она любуется на солнце и луну (луны, кстати, не было). Или ей нравится купаться в росе? Или она ловила ночных насекомых?
– Ты не ловила бабочек? – спросил он и осёкся – он ведь совершенно точно помнил, что когда она вернулась, у неё в руках не было никакого сачка.
Она опустила глаза и покачала головой, вздохнула, подняла глаза. И у него опять внутри шевельнулось: «А вдруг влюблена?!» – и опять он отмахнулся от этой догадки, как от фантастической нелепости.
Но ведь она говорила про каких-то женихов? Нет, это он говорил. Он про одного. Она про двух.
– Ну объясни мне – что было, в конце концов? – попросил он почти жалобно.
– Я познакомилась с двумя мальчиками.
