Леонид Александрович Машинский
Беги и смотри
– С мальчиками?.. – у отца отвисла челюсть.
Дочь пожала плечами:
– Ты вот думаешь, что здесь никого нет, а это оказалось не совсем так. Двое здесь всё-таки живут.
Отец не знал, что сказать, с интересом слушая дочь, но не переставая подозревать, что она разыгрывает его – может быть, как раз для этого только она и покинула ночью дом. Соскучилась – таки девочка – вот и выдумывает. Он раньше никогда не уличал дочь в таких сложных розыгрышах, да и выражение лица её говорило о чём-то совсем другом, никак уж не о склонности к пустым развлечениям. Неужели она так хорошо умеет скрывать свои чувства? Изображать счастье? Скучая?
– Да успокойся ты, – снова потрогала его за руку дочь, и он со стыдом пощупал свои горящие щёки. – Я же сказала, ничего страшного не произошло. Мальчики хорошие. Только дикие совсем. Очень хорошие.
– Ну, это меняет дело, – попробовал шутить отец. – Так значит, говоришь, их двое?
– Да.
– А где же их родители? Им сколько, кстати, лет?
– Примерно столько же, сколько и мне.
– А они на кого похожи? Ну, на индейцев или…
– Они, скорее, похожи на нас.
– Что, европеоиды?
– Если я правильно понимаю, что это такое, то да. Только они очень загорелые, почти чёрные. Потому что всё время ходят голые.
– Так. И где же эти господа живут? Дом у них есть?
– Дом? – дочка задумалась. – Понимаешь, в нашем понимании, у них, кажется, нет дома.
Задумался и отец:
– Слушай, а не разыгрываешь ты меня? – спросил он наконец.
– Ты не веришь? – спросила дочь, но он не почувствовал в её голосе обиды.
– Не то, чтобы… Но согласись, очень странно. Два мальчика, европеоиды – в этой пустыне… Откуда они здесь?
– Я сама ещё не очень всё понимаю, – призналась дочь.
Он взял её за тонкое запястье, и они помолчали.
– Ты мне точно правду говоришь? – спросил он, как будто проверяя её искренность по пульсу.
Она кивнула, не поднимая глаз.
– Я тебе верю, – сказал он.
Он не мог не верить. Дочка ещё ни разу его не обманывала, во всяком случае , он не мог такого припомнить. Шутила наверное когда-то, но так…
Значит – всё это факт. Ничего себе факт! А что с ним делать? Ведь это всё меняет… Дети эти…
Он опять был в смятении, тысяча вопросов роилась в голове, но один казался важнее другого и он не знал, с чего начать. Отец опасался показаться дочери глуповатым и назойливым. Пожалуй, разумнее было дождаться, когда она сама ему всё толком расскажет. Раз уж он посвящён в часть её тайны, не будет же она до бесконечности таить в себе подробности? Нужно же ей с кем-то поделиться, излить… Тут испарина снова выступила на его лбу – он осознал, что теперь они не одни, теперь он не один у дочери, а есть ещё какие-то двое, предположительно её ровесники. Может быть, она их всё-таки выдумала? Тут он поперхнулся – настолько крамольным показалось ему мысленное предположение, что дочь его от одиночества стала сходить с ума.
Насколько он помнил, ни у кого в их роду подобного не было. Но, может быть, у жены… Он окоротил себя, понимая, что так недалеко самому дойти до сумасшествия. Надо за что-то держаться – за стены, за реальность, за дочку, хотя бы даже за бабочек. Он выглянул в окно – бабочки порхали. Как ни странно, это его успокоило.
Учёный всё-таки задал ещё один, может быть, больше других его мучивший, вопрос. Голос его прозвучал неестественно, он старался быть ироничным, хотя ему было вовсе не до иронии.
– А скажи пожалуйста, на каком языке вы, хм, общались с этими … юношами?
– На том же самом, на каком с тобой общаемся.
Он замолчал и закрыл глаза. Там, в голове, и на ве'ках, перед глазами, – словно вращалась целая тысяча злых планет. Ничего не было понятно. Какой-то бред! Он открыл глаза, в тайной надежде, что всё опять станет на свои места.
Дочка смотрела на него с сочувствующей улыбкой, а он не неё с мольбой, точно просил, чтобы она соврала и выдала всё ею раньше рассказанное за фантазию.
– Нет, папа, это правда, – сказала она и, легко поднявшись, вышла из дома.
– Рацию не забудь, – только и сказал он ей вдогонку.
– Я взяла, – улыбаясь, обернулась она.
– А чего ночью не взяла? – всё-таки позволил себе поворчать отец.
– Я думала, ты спишь.
– А ты что, и раньше так уходила? – осведомился он, внутренне содрогаясь.
– Да, ты не просыпался.
Он вспомнил, как крепко спал.
– И давно это началось?
– Три дня, – ответила она, – недолго подумав. – Ну, я пошла? – спросила она кокетливо.
– Только недолго, – пробурчал он, изображая строгого отца.
– Угу, – кивнула она и упорхнула.
А он остался на дороге, точно облитый из ведра холодной водой. Поднял глаза и пошарил ими в обозримой дали, но дочка уже исчезла в травах. Позвать? А что ещё он может ей сказать? Сама вернётся… А вдруг… Выросла девочка. Учёный грустно усмехнулся. Поваляться в гамаке? Или побродить? Или взяться, наконец, за ум? Он нащупал древко сачка и увидел стервятника. Так он простоял несколько минут, глядя в небо как заворожённый.
Всё переменилось в одночасье. От, ставшей уже было наскучивать, прекрасной безмятежности не осталось и следа. Он расхаживал с сачком по окрестностям, но так и не поймал ни единой бабочки, хотя те как нарочно встречались ему в изобилии и прямо-таки садились на нос. Зато вскоре он поймал себя на тайном желании – невзначай увидеть дочь. Ещё больше он хотел посмотреть на её таинственных новых друзей. Как ни убеждал себя, так и не смог до конца поверить в их существование. Всё было слишком фантастично – как в дурном сне. И чем более разумные доводы в подтверждение возможной реальности этих детей удавалось ему отыскать в собственной голове, тем более невероятной и раздражающей становилась для него вся эта история.
По разворачивающейся спирали он обошёл всю округу. Местность была довольно однообразной – если бы не изобилие процветающих здесь животных и растительных видов. Из-под ног с треском разбегались проворные ящерицы. Увидел он и ещё одну змейку, но не обратил на неё никакого внимания. Зачем он сюда приехал? Зачем взял дочь? Ему приходило в голову, что с самого начала он знал, что что-то должно будет случиться.
И вот… Нет, такого он никак бы не мог предположить. Его снова начинала мучить нешуточная тревога: зачем он отпустил её? Но, может, она уже дома? Он даже не велел, чтобы она вернулась хотя бы к обеду. Впрочем, здесь они, по обоюдному молчаливому согласию, очень скоро отучились соблюдать часы.
Он дошёл почти до основания скал. Это был единственный поблизости выход горных пород посреди укрытых жирной почвой волнообразно пологих холмов. Дальше рельеф начинал повышаться и переходил в настоящий горный. На самом горизонте отсюда виднелись неправдоподобно синие конусообразные вершины.
Он повернул назад и почти бегом домчался в лагерь. Дочь была уже дома, она сидела на ступеньках крыльца, отмахиваясь от надоедливого жёлтого мотылька. Голову её украшал жёлто-оранжевый венок из свежих цветов, а губы были ярко красны, будто измазаны какими-то ягодами. Она с недоумением и сожалением посмотрела на взмокшего и запыхавшегося отца.
Он, стараясь казаться спокойным, сейчас имел вид школьника, скрывающего от родителей свои плохие отметки.
– Ну, где ты бродишь? – иронично спросила дочь .
– Будем обедать? – сказали они одновременно друг другу, чтобы как-то смягчить неловкость.
– Я тоже только пришла, – призналась она.
– Ну как твои новые друзья? – как бы между прочим поинтересовался отец, взбираясь не крыльцо.
Дочь приподняла брови:
– В общем – ничего.
– Слушай, – вдруг нашёлся отец. – А отчего бы тебе их не пригласить? Сюда, к обеду?
Дочь опять задрала брови и пожала плечами:
– Они не пойдут.
– Почему?
– Они тебя боятся.
Отец помолчал.
– Ну, ладно давай есть, – сказал он, уже пройдя в комнату.
За обедом он всё никак не мог подобрать нужные фразы, чтобы продолжить разговор.
– Ты что-то хочешь спросить? – догадалась дочь.
– Угу, – ответил он с набитым ртом. – Слушай, а эти свои, мальчики… Чем вы с ними занимаетесь?
– Мы играем, – невинно ответила дочь.
– Играете? – он чуть не подавился. – Во что, если не секрет?
– Ну… – несколько затруднилась дочь. – Во что дети играют? В прятки, в салочки, в дочки-матери…
– Даже в дочки-матери? – отец пребывал в искренном изумлении.
– Угу. А ещё они учат меня стрелять из лука.
– А что, у них есть луки?
– Ну да.
– Настоящие.
– Ну, почти настоящие.
– Что значит – почти?
– Ну, они никого не убивают.
– Погоди, а зачем же им тогда вообще луки?
– Ну, они ведь дети.
– А что они едят?
Дочь запнулась и, отвернувшись, посмотрела за окно.
– И всё-таки, – тронул он её за плечо. – Мы вот – сейчас обедаем. А они – что сейчас делают?
– Я не знаю, – честно ответила дочка.
Отец почесал лысоватую макушку.
– М-м-да, – промычал он, прихлёбывая чай. – Всё совсем понятно. И всё-таки очень бы хотелось на них посмотреть.
– Правда? – дочь расширила глаза.
– А что в этом удивительного?
– Ну, ты, мне казалось, здесь совсем не любопытствуешь.
– Правда? – в свою очередь удивился отец.
– Угу, – кивнула дочь, оттопырив губы.
Он допил чай.
– Сегодня опять к ним пойдёшь? – спросил он.
– Если ты не возражаешь.
– А можно я с тобой пойду?
Дочь задумалась.
– Нет, – сказала она в конце концов. – Лучше не надо.
– Почему?
– Ну, это трудно объяснить… В общем, я думаю, они не обрадовались бы, если бы ты пришёл…
– Знаешь, это несколько обидно.
– Понимаю. Я бы сама обиделась. Но такая ситуация.
Он хотел было действительно обидеться и накричать на неё, начав с бессмысленного вопроса на повышенных тонах вроде «какая такая ситуация?!», но удержался и только опустил голову на руки, изображая усталость и растерянность.
– Ну хочешь, я не пойду? – сказала дочь, потрогав его за руку.
– А они не обидятся? – спросил он.
– Не знаю. Могут. Хотя вообще я не знаю – обижаются они когда-нибудь или нет.
– Можешь мне о них ещё что-нибудь рассказать?
– Что?
Он подумал.
– Ну, хотя бы: кто у них мать, отец? Откуда они взялись, в конце концов?
– Они сироты.
– Ты точно знаешь?
– Угу, – она кивнула.
– А… а почему они вообще здесь живут? – он чувствовал, что вот-вот сорвётся.
– Да успокойся ты, – сказала дочь. – А почему им собственно здесь не жить? Здесь что, плохо?
Этот ответ в виде вопроса поставил его в тупик.
– Ладно. И всё-таки это очень интересно, – резюмировал он. – Я конечно не специалист по людям, не этнограф. Можно предположить, что здесь обитает какое-то племя. Или что это одинокие пастухи. Но где же скот?
– Нет никакого скота, – перебила его рассуждения дочь.
– Они что, вегетарианцы? – спросил он.
Дочь помолчала, видимо, вспоминая кто такие вегетарианцы.
– Да нет, насекомых они едят, – ответила она.
– Значит они всё же что-то едят – и то слава Богу! – выдохнул отец.
– А ты думал – они духи?
– Чем чёрт не шутит?! – ухмыльнулся он.
– Свят! Свят! Свят! – кокетливо открестилась дочка.
Оказалось, что больше говорить не о чем.
– Ладно, – сказал отец, чтобы что-нибудь сказать, – я тут всё-таки попробую кое-чем подзаняться, а ты…
– Отпускаешь?
– А что мне ещё остаётся?
– Рация – вот, – показала она.
Дочь пропала из виду, а он прилёг тут же, в домике, ненадолго и неожиданно для самого себя уснул – сказалось бессонное и тревожное утро.
Когда он проснулся, дочка опять была рядом с ним.
– Сегодня ночью не пойдёшь? – спросил он с надеждой.
– У-у, – помотала она головой.
– А они что, не спят?
– Кто? А… Почему? Спят.
– Но почему ты к ним ночью-то ходила?
– Мы так договорились.
– Очень понятно. О чём вы договорились-то?
– Это наша тайна.
– Ах, вот как? – отец, до того продолжавший нежиться на койке, раздражённо присел.
– Ну, может же быть у детей маленькая тайна? – дочь смотрела на него совершенно чистыми голубыми глазами.
Ему нечего было возразить. Хотя он так и не сумел для себя придумать – чем таким могли бы они заниматься там ночью. Разве что – животных каких-нибудь ночных ловили – но она даже фонаря с собой, кажется, не брала. Всё лезли в голову какие-то бредни сексуального характера, но он с ожесточением отмахивался от них – до того грязным и неестественным представлялось всё, что он мог вообразить, рядом с непорочным образом его девочки. Тогда что? Этот вопрос мучил его неотступно. Червь сомнения – не из тех червей, которые насыщаются легко и быстро.
Так и пошли у них дни за днями. Дочь куда-то исчезала – иногда ненадолго, иногда больше, чем не полдня. Однажды он ещё раз обнаружил её отсутствие ночью. При всей доверительности отношений между ними, его не покидало щекочущее желание – которого он сам стыдился как слабости – как-нибудь всё-таки выследить её и убедиться своими глазами во всём, что она ему рассказывала. Один раз он уже попробовал сделать это, но дочка его заметила, когда оба они не отошли ещё и километра от лагеря, и тут же вежливо, но твёрдо попросила не вмешиваться в её личную жизнь.
– Ты можешь всё испортить, – сказала она. Так и сказала. – Не надо пожалуйста этого делать, папа. Я ведь жива, здорова. Если тебя волнует моя девственность – я вполне девственна. Чего ещё тебе надо?
Что ему было возразить? Он вернулся домой как побитый. Теперь соображения внутреннего морального порядка не давали ему разыгрывать из себя ищейку. Всё-таки его маленькая доченька оказалась сильным человеком. Интересно, в кого? Знал ли он самого себя?
Им овладела апатия. Он не хотел портить дочке жизнь. Даже вот такую – странную и эфемерную. Для удобства он про себя решил, что она выдаёт желаемое за действительное. Раньше он с этим не сталкивался? Ну и что с того? Во-первых, раньше у него вечно не хватало времени пообщаться с дочерью. Во-вторых, у неё сейчас возраст такой – переходный. У девочек, и у его дочери в частности, в это время начинают расти груди, проявляются маленькие такие, как бутончики, сосочки и всё более набухают. На лобке густеют и темнеют волосы. Голос становится глубже. Это всё, разумеется, он замечал. Они даже взяли с собой в поездку прокладки, на случай, если у дочки произойдёт здесь первая менструация. Но вроде пока ничего такого не происходило. Хотя – жаркий климат мог ускорить события.
Неужели? Неужели всё-таки это имеет какое-то отношение к сексу? «Всё имеет хоть какое-нибудь отношение к сексу», – утешал он самого себя.
Поскольку учёный по-прежнему не мог заставить себя заняться хоть какой-нибудь околонаучной работой, а на преследование дочери было положено табу, ему стало как-то совершенно нечего делать. И захотелось домой.
Он вспомнил свои ощущения, когда несколько раз ему приходилось гулять с ещё маленьким ребёнком в сквере и наблюдать, сидя не лавочке, как малыши копаются в песочнице. Это была какая-то совершенно особая скука. С одной стороны – ты не мог не улыбаться, созерцая своё счастливое дитя и иже с ним. С другой – ты чувствовал себя здесь если не совсем лишним, то уж, во всяком случае, далеко не первостепенным персонажем, этаким сторожем, приставленным к бесценной принцессе. Твоя личность, столь долго лелеемая всяческими человеческими учреждениями, начиная с семьи, где с тобою возились родители, вдруг теряла свою абсолютную ценность. Здесь ты присутствовал – лишь постольку поскольку. Постольку, поскольку был необходим вот этому малюсенькому комочку новой жизни, который ещё толком не научился ходить и говорить. И в этом угадывались какая-то внутренняя несправедливость.
Много раз ему приходилось быть свидетелем перемалывания косточек этому веку: мол, раньше так не носились с детьми; рожали больше, но и больше умирало; в первобытном обществе, мол, вообще больше ценились пожилые люди, те, которые уже успели кое-чему научиться. Но разве те же обезьяны не таскают своих детёнышей повсюду за собой на спине? Разве жизнь родителя не обретает новый смысл, когда у него появляется потомок?
Это расставание с куском своего «я» при всей его необходимости и естественности, при всей красоте и целесообразности акта – не даётся без боли. Человек начинает понимать, что умирает. С того самого дня, как у него родился ребёнок, он уже не так много значит – сам для себя, сам по себе. В каком-то смысле – он теперь значит даже больше, но это теперь другой смысл. Как если бы он знал, что теперь уж наверняка присущая ему жизнь продолжится. Но если её будет продолжать пусть родственный, но другой, чуждый ему, разум, – что с того? Не всё ведь дано почувствовать отцу через сына или дочь напрямую.
Теперь этому растущему и открывающему мир созданию предоставлялась свобода действий. И тем менее ощутительной становилась свобода для тебя. Ты уже сделал выбор, и теперь, куда бы ты ни убежал – если только раньше смерти не потеряешь разум и память – знание о том, что ты уже получил продолжение, останется с тобой. И это продолжение – самостоятельно – вот в чём дело. Сейчас ты ещё помогаешь ему делать первые шаги, служишь ему, как преданный вассал господину, служишь будущему, но своему ли?
Эти смута и грусть с особенною силой охватывали его тогда, когда он переводил усталый взор с играющих детей на серое городское небо. Все мы там скроемся, все растворимся. И эти дети останутся одни. И будут так же, с сожалением, смотреть на своих детей. И всё же во всём этом была и правота, было и торжество. Невозможно было не улыбаться, хотя бы и сквозь слёзы.
Всю эту гамму чувств, ещё даже усложнённую необычностью обстоятельств, испытывал он и теперь. Провожая дочь неведомо куда, глядя на её хрупкую спину, на изящные загорелые позвонки, мог ли он не улыбаться и мог ли не грустить?
У неё что-то начиналось, а это, между прочим, значило, что у него что-то заканчивается. Да, и с этим следовало смириться. Больше ничего не оставалось. Ничего.
Очень скоро он перечитал все прихваченные с собою книги, и делать стало уже совершенно нечего. Учёный не мог объяснить себе своё неожиданное и, похоже, бесповоротное охлаждение к биологии. Может, с самого начала это было не его? А что же – его? Или тут сыграли роковую роль всё те же странные обстоятельства?
Слова значили слишком много и не значили ничего. Часто ему хотелось плакать. Он чувствовал себя совсем стариком. Мышцы как-то одрябли, появилась одышка. Но он не мог заставить себя делать хотя бы зарядку. Всё больше лежал в гамаке и страдал.
Дочь видела, что с отцом происходит что-то неладное и стала к нему особенно ласкова. Он же считал дни, ибо до окончания месяца, на который они договорились с аборигенами, теперь – слава Богу! – оставалось уже немного. Это для него – слава Богу, а для дочки? С ней он об этом даже боялся заговаривать. Он не мог себе представить, что захочет здесь задержаться хотя бы ещё на день после того, как прибудет машина. А ведь в самом начале и этот месяц представлялся ему лишь началом. Он не предполагал, что так скоро пресытится райским одиночеством. К тому же, и погода начинала портиться. После обеда – второй день подряд собирались тучи. Дожди были короткими и пока не сильными, но – имея в виду особенности тропического климата – можно было предположить, что скоро польёт по-настоящему. Он досадовал на себя, что перед отъездом довольно легкомысленно отнёсся к изучению сложностей местной метеорологии. Теперь ему чудились всякие ужасы – вроде потопов, селей и оползней. Хороши также были ураганы и торнадо – всё это могло приблизить возвращение домой. И ему было совершенно всё равно, что его там ждало, только бы – отсюда…
Дождей следовало ожидать. Если бы здесь всегда было так сухо, как в первые недели их пребывания, откуда бы взялась эта жирная трава? За это время она уже успела изрядно выгореть. Пейзаж изменил цвет – из изумрудно-зелёного он превратился в оливково-рыжий. Цвели уже совсем другие цветы и летали другие бабочки. Прибавилось и кровососущих насекомых, и змей. Но всё это было – не главное. И всё это, на самом деле, отнюдь не создавало каких-то таких уж непереносимых неудобств, от которых следовало бы бежать сразу и без оглядки. Всё дело было в дочери, в её более чем странных отлучках, в её новых друзьях, которых он до сих пор так и ни разу и не видел, хотя неоднократно просил, прямо-таки умолял, дочку передать им свои приглашения. Должен же он, в конце концов, знать, с кем она проводит больше времени, чем с ним?! Что это за инкубы такие таинственные? Может и в самом деле – инкубы? Тут он повторял жест дочери, открещиваясь – вроде бы шутливо – от гипотетических нечистых.
– Пап, я вижу, как ты мучаешься, – сказала однажды дочка. – Ты хочешь уехать?
– Честно говоря, да, – ответил он.
– Ты даже похудел, – сказала дочь.
– Правда? Ну это пойдёт мне на пользу.
И вдруг:
– Ты очень хочешь их увидеть?
Он утвердительно кивнул.
– А зачем? Ты не веришь что они существуют на самом деле?
– Честно говоря, верится с трудом. Мы тут уже больше, чем три недели, а я кроме твоего как-то не ощутил здесь больше никакого человеческого присутствия.
– Ну, они не совсем люди.
– Вот те на, а раньше ты говорила прямо противоположное.
– Ну, то есть они конечно люди. Но они совсем другие. Выросли здесь. Понимаешь, у них совсем другие ценности.
"Эко она заговорила, – подумал про себя отец. – Совсем по-взрослому".
– Хорошо, пусть так, – сказал он. – Но если мы, и они и мы, всё-таки – в каком-то из смыслов – люди, если, к тому же, мы говорим на одном языке, почему бы нам хоть один разок как следует не пообщаться? Ты же понимаешь, что' меня настораживает?
Она вздохнула.
– Они просили меня не говорить, но ладно, я скажу. Они бояться взрослых.
– Только взрослых? То есть не меня – а взрослых вообще?
– Угу.
– Но как они выросли? Они что, Маугли?
– Близко к тому.
– А точнее ты не знаешь? Или не хочешь говорить?
Дочь не нашлась сразу, что ответить, подумала и сказала:
– Они тоже приехали сюда, вроде, как мы с тобой. Только давно. Они были ещё маленькие. А потом… Знаешь, я толком сама не поняла, что у них тут произошло. В общем, их бросили. Они остались одни.
– То есть их родители их здесь оставили?
– Вроде того.
– А из какой они хотя бы страны?
– Не знаю.
– И они не знают?
– Скорей всего.
– Да-а, интересно было бы с ними пообщаться… Значит взрослых точно-точно нигде поблизости нет?
– Ну я, по крайней мере, никого не видела. И у меня нет никаких оснований им не верить, – очень резонно ответила дочь.
– Всё-таки что-то меня в этом смущает, – постарался высказать свои сомнения отец. – Вроде бы всё хорошо, здорово. Ты ходишь куда-то, новые впечатления – счастливая, загорелая. Что' бы мне, отцу, не радоваться? Но всё-таки – всё это слишком смахивает на волшебную сказку. Дети какие-то, одни, без присмотра, европеоиды, говорят на нашем языке. Тебе не кажется, что такое бывает только в книжках?
– Поначалу меня это тоже мучило.
– Ты что, не верила своим глазам?
– Вроде этого.
– Так может это…
– Нет, это не галлюцинация, – перебила она его. – И никакие грибы и кактусы я не ела.
– М-да. Значит, никак нельзя мне их увидеть? Ну хотя бы издалека? – уже без всякой надежды спросил отец.
Дочка опять задумалась и думала долго. В конце концов она сказала:
– Можно попробовать. Только если ты их спугнёшь, я тебе этого никогда не прощу.
Он истово побожился.
– Не шути, – окоротила его она. – Они, может быть, такие чувствительные, что не перенесут твоего вида и заболеют, и умрут от одного от этого.
– Да ну? Неужели я такой страшный?
Дочка усмехнулась.
– Ну?
– Что ну?
– Ну и когда?
– Не сегодня. Мне нужно подумать, как это всё получше обделать.
– И долго ты будешь думать?
– Дня два, – улыбнулась дочка.
– Смотри, а то дожди зарядят – не высунешься из дома.
– Им под дождём даже лучше.
– Правда?
Она кивнула.
– Странные они.
– Ещё какие странные! – произнесла она с восхищением.
– А они тебе нравятся?
– Если бы не нравились, я бы с ними не дружила.
– Нет, а как мальчики?
Она почесала висок.
– Пожалуй. Как мальчики – тоже.
Что ему было на это сказать?
– Ладно, – сказал он, – буду ждать, пока ты решишь.
– Жди, – сказала она. – Я пошла?
Он пожал плечами и развёл руками.
Эти – вроде бы наобум предложенные дочкой – два дня превратились для него в сплошное томительное ожидание. Дожди усиливались. На горизонте гремели иссиня-белые грозы. Однако гром докатывался сюда, уже усмирённый пространством, отчасти напоминая отдалённый городской шум. Эти иллюзии были тем более приятны, что над лагерем никогда даже не пролетали самолёты. Одни стервятники. И учёный здесь научился с нежностью размышлять о цивилизации, по крайней мере, как о том месте, где всё наконец может вернуться на свои места.
Утром второго дня после их последнего длинного разговора дочь сообщила, что сегодня, он, может быть, их увидит. Накануне он не спал почти всю ночь, готов был взорваться, впасть в истерику, отстегать дочку первыми попавшимися под руку прутьями, чего не делал никогда в жизни.
Долгожданное же обещание дочери вдруг почему-то оказалось для него таким неожиданным, что у него всё похолодело внутри. А хочет ли он на самом деле их видеть? Это было похоже на то, как кому-нибудь даёшь свой телефон спьяну – из самых лучших, альтруистических, соображений – а потом трусливо молишься Богу: "Только бы она (он) мне не позвонила!"
– Мне надо подготовиться, – сказал учёный, приседая на кровати.
Всей кожей он ощущал сейчас, какой у него глупый, помятый и испуганный вид.
– Не волнуйся папа, тебе не нужно готовиться, – сказала дочь.
Он не знал, что спросить, и молча ждал объяснений.
– Сейчас я схожу и их приведу.
– Они что, войдут сюда? – это предположение отчего-то привело его почти в ужас.
– Да нет. Ты посмотришь на них в окно.
– И всё?
– Но ты же хотел их увидеть?
– А они меня, значит, нет?
– Я же тебе объясняла.
Он вздохнул. Трудно было признаваться даже себе самому, что теперь ему уже, пожалуй, ничего не хотелось.
– Когда? – спросил он.
– Скоро.
– Ты сейчас уходишь?
– Угу.
– А дождь?
– Хорошо, что дождь.
– То есть?
– Иначе они не пойдут.
– То есть – пойдут только под дождём?
– Угу.
Он помолчал.
– Ладно. Мне надо привести себя в порядок. Вас через сколько – хоть примерно – ждать?
– Ну, часа через два.
– Два часа, два дня… Ты же за это время вся вымокнешь…
– Но там ведь не холодно.
Он начал разогревать завтрак.
– Есть будешь?
– Потом… Я пошла?
Он даже не кивнул.
– Ты что, не одобряешь? Ты же хотел.
– Я просто устал. Веди, конечно, веди их. Я хоть в окошко на них посмотрю.
– Ты только не делай никаких глупостей.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, не выскакивай, и не пытайся их фотографировать. Вообще не выходи. Хорошо? – она вздохнула. – А ещё лучше было бы, если бы они тебя совсем не видели. Сможешь как-нибудь так выглядывать, чтобы самого не было видно?
Униженный отец горько рассмеялся, но остановил свой смех, чтобы тот не перерос в истерический хохот.
– Ты всё понял, папа? – настороженно спросила дочь.
– Да, я всё понял, дочка, – ответил он примирительно и поднял на неё грустные глаза. – Иди, я постараюсь не делать глупостей. Я буду ждать… Жаль, что ты не хочешь сейчас покушать…
– Угу, – она кивнула и ушла.
Он завтракал, не отрывая глаз от окна. Он видел, как она уходила, но сдержался и не вышел на порог, чтобы посмотреть ей вслед.
Уже с утра погромыхивало, было пасмурно, хотя временами из-за облаков и вырывалось жаркое солнце. Он убил у себя над бровью отвратительно жирную тварь, успевшую насосаться крови.
Еда не имела никакого вкуса, а кофе было таким противным, что он, не допив, вылил его. Долгая тревога переросла в тоску. Такая тоска, может быть, называется смертельной.
Сегодня, скоро, всё решится. Он наконец увидит существ, по вине которых был испорчен весь его здешний отдых. Впрочем, он жаждал изучать змей, но его рвение куда-то испарилось. Ещё позавчера он страстно хотел визуализировать двух нелепых персонажей из сказки собственной дочери, а теперь ему было почти всё равно. Или ему было страшно? До тошноты. Так, может быть, бывает страшно грызуну перед взором удава. Вот сейчас к этому окну подойдёт и заглянет Судьба… И что? Он готов?
Ему было всё равно, а ладони вспотели. Он подумал, что наверно болен. Наверно это из-за перемены погоды. А может, сегодня ничего ещё и не будет? Вот так бы лучше всего… Прилечь? Поспать?..
Она посмотрел на часы: два названных дочкой часа уже истекли. На дворе шёл дождь, не ливень, а такой, который в других широтах назвали бы грибным. Ветра почти не было, поэтому вода падала отвесно, круглыми, чётко отделёнными одна от другой, тёплыми каплями. Временами, буквально на несколько секунд, в очередную прореху меж туч выглядывало ослепительное солнце. Погода, сама по себе, казалась нереальной.
Он уже не мог волноваться. Глаза устали и всё сильнее и чаще накатывало желание вздремнуть.
Вдруг учёный заметил неподалёку какое-то движение. Он пригляделся и не обнаружил ничего, однако, осталось тревожное ощущение, что крупная тень промелькнула и забралась между свай, домику под дно. Он хотел постучать в пол ногой и крикнуть: «Эй, кто там? Выходи!», но вовремя понял, насколько абсурдно это бы выглядело, да и дочке он обещал…
Надо было договориться с ней, чтобы она подала какой-нибудь знак – тогда бы он хоть знал, куда смотреть. А теперь – чего ждать? Они здесь? Он пошарил глазами по всей доступной окрестности. Видно было не далеко – из-за дождя. Пока больше ничего.
Тень снова мелькнула… Он, затаив дыхание, подбежал к окну и вжался лбом в стекло, отчего оно сразу начало запотевать.
Действительно. Там стояли два мальчика. Фигуры их были несколько туманны. Маленькие, не толстые, скорее даже очень худые. Длинные волосы, пронзительные глаза, когда они посмотрели в его сторону. Он невольно присел ниже и спрятался. Выглянул вновь, но их уже не было. Он только запомнил ещё, что они были мокрые. Но какими ещё они могли быть – под дождём? Кожа блестела, тёмная, волосы… Да, скорее всё-таки европеоиды. Хотя – разве возможно было их как следует разглядеть на таком расстоянии так быстро? Темновато, мутновато. Вообще – фантастично. Значит – они всё-таки есть? Или – что тоже вполне вероятно – дочь так долго внушала ему мысль об их существовании, что, в конце концов, они и для него сделались реальностью.
Больше за окном никто не появлялся. Дождь шумел, постепенно усиливаясь. Возникнув внезапно из мокрой травы, на порог взбежала дочь.
– Ну, видел? – возбуждённо спросила она.
– Да, – ответил он.
– Ну и?
Он развёл руками:
– А ты их специально сюда привела? Сказала им, что я на них хочу посмотреть?
– Ну, вроде того.
– А сейчас куда они делись? Надеюсь, не под полом у нас сидят?
– Как ты догадался?
– А что, правда сидят? – он в тревоге стал осматривать половицы.
Дочь рассмеялась.
– Они ушли.
– Успокоила. Давай садись есть. Только переоденься – вон чистое полотенце.
Он вышел под дождь, чтобы не смущать дочку, а заодно и справить малую нужду. На всякий случай заглянул под дом – трава в некоторых местах показалась ему свежепримятой. И ещё померещился какой-то запах – резкий, но не сильный, трудно определимый. Отчего-то он вспомнил запахи серпентария, в котором часто бывал в детстве. Он потёр переносицу – просто наваждение какое-то – причём здесь змеи?
