Леонид Александрович Машинский
Беги и смотри
– А спать вы как будете? – спрашивает бабушка.
Мы пожимаем плечами, опять переглядываясь. Плечи у многих уже покрылись мурашками.
– Берите наматрасники, – говорит старушка.
Мы хотим спросить, что это, но никто не желает показывать некомпетентность.
– Где они? – спрашивает кто-то.
– Вон там, – указывает бабка.
Мы лезем на стеллажи и снимаем оттуда несколько стопок «наматрасников».
– А для чего они? – не выдерживает кто-то.
– Чтоб надевать на матрасы, – просто объясняет кладовщица.
Я выбираю себе парочку наименее грязных, в зелёную продольную полоску. Хотя именно они оказываются самыми тонкими, у остальных – ткань поплотнее.
– А сколько брать? – интересуется кто-то.
– Берите больше. Берите штук по десять, – предлагает щедрая старушка.
Я задумываюсь: «Сколько это дней и на скольких матрасах мы собираемся здесь ночевать?»
– Берите, берите – все по десять, – настаивает бабка как-то подозрительно развеселилась – даже подбородок, из которого торчит несколько жёлтых волосков, стал подёргиваться.
"По-моему она не в своём уме", – думаю я, но всё-таки беру свои наматрасники – на всякий случай…
Тут раздаётся приказ следовать в противоположном направлении. Бабка прощается в нами уже как с родными – только что «Прощание Славянки» не исполняет. Неторопливым толкающимся стадом бредём через комнаты, уставленные стеллажами.
– Одеваться! – раздаётся команда.
Интересно: что мы до этого делали?
Навстречу нам гуськом, вернее колонной по двое, идут девочки, куда более организованные, чем мы. Их уже одели, они, по всей видимости, будут изображать барабанщиц. Это очень сексуально. Костюмы – тёмно-бордовые, они в шортиках и мягких сапожках, на них короткие, пока не застёгнутые жакеты, на головах – круглые шапочки, под жакетами – белые блузки.
– Вперёд! – слышна безжалостная команда, и вихрь проносит нас мимо девочек.
– Одеваться!!!
– Да во что? Где? – раздаются ропщущие голоса.
– Стоять!!!
Стоим и видим перед собой груды обмундирования, сваленные на гимнастических скамейках. Оно – как ни странно – такого же, как у девочек, бордового цвета. Каждый думает про себя: «Не буду ли я похож в этом на педика?» – но не никто высказывается, потому что на болтливого все покажут пальцем.
– А зачем тогда наматрасники? – спрашивает кто-то.
Все гогочут…
Теперь это уже точно армия. Наш отряд, вернее два отряда, а может быть, и целый батальон, перебрасывают в стратегических целях с юго-запада на северо-восток. Трудно догадаться куда, но похоже, куда-то на Северный Урал, если не в Мангазею.
С нами на одном из этапов переезжает и прикреплённое, так называемое подшефное, учебное учреждение, ПТУ, где почти все девушки, не то швеи, не то плиточницы, или и то и другое.
Отчего мы не едем к цели прямой наводкой, а должны перемещаться из городка в городок в течение нескольких месяцев – это надо спросить у начальства. Но оно, непосредственное начальство, если вообще снизойдёт ответить, то укажет на начальство высшее, т.е. относительно нас гораздо более опосредованное.
Однако, нам не на что роптать. Мы уже привыкли жить в походном порядке, скоростными темпами обживаться почти где угодно и с лёгким сердцем бросать обжитые места. Нам незачем думать, куда мы движемся – нас ведут. Наслаждайся же, ведомый, ощущением внутренней свободы. Никто и ничто не требует от тебя принятия решений, наоборот все заинтересованы в твоей внутренней пассивности. Стань бараном и щипли траву, думай только о траве под ногами.
В одном из таких близуральских городов мы задержались сравнительно долго. Девки из училища были с нами, так что командный состав гулял напропалую. Мы, солдаты, тоже пробовали – но кому-то не позволяла субординация, кому-то комплексы неполноценности. Мне к тому же эти девки не очень нравились.
Помню, как мы сидели в давно не используемом местными жителями клубе на грубых скамейках, поднимающихся амфитеатром к кинорубке. Тяжёлые портьеры перед сценой намекали на то, что здесь даже, возможно, когда-то ставились спектакли.
На верхних скамейках восседали начальники с дамами, а пониже мы, и с нами ещё только один лейтенант. Волею судеб это был один мой бывший одноклассник. Только он попал сюда уже после института и в офицерском чине. Я же успел дослужиться лишь до всеми презираемого ефрейтора.
Разность в званиях не позволяла нам полноценно общаться на людях. Мы быстро к этому привыкли, и возникло некоторое отчуждение. Хотя в душе мы, разумеется, продолжали друг другу сочувствовать. В конце концов, мы оба были москвичи и из интеллигентных семей, нам все или почти все здесь представлялись быдлом.
Вроде мы выпивали, даже нам, нижним чинам перепадало. То ли был какой праздник, то ли просто было много самогона. В этот вечер в нашей военной части царила стихийная демократия.
Общество в целом было настроено довольно благодушно. Никого не били, не заставляли отжиматься или мотать круги вокруг корпуса. Опьянение начальственного состава паче чаяния не носило агрессивного характера. Может быть, женское общество смягчало нравы? Впрочем, одна из дам напротив действовала в диссонанс преобладающему настроению. А именно, вдруг ни с того ни с сего, начала отчитывать моего друга, пусть и не совсем друга, но человека мне здесь, несомненно, куда более близкого, чем остальные, того самого лейтенанта, который почему-то сидел с нами, рядовыми, а не выше по скамейкам.
Эта стерва его откровенно и вызывающе срамила. Офицер же, который сидел рядом с ней, приобняв её за плечи, этакий бравый старший лейтенант, уже так назюзюкался, что только, оттопырив слюнявую нижнюю губу, кивал при каждом её слове, наверняка уже ни хрена не понимая. Но его абсолютно свинячья морда вызывала у ораторши только умиление, она изредка поворачивала к нему лицо и чмокала его в сальный нос толстыми губами, словно набираясь уверенности и силы, чтобы произнести следующую отвратительную фразу.
Я сидел как на гвоздях. Больше всего в эти минуты мне хотелось схватить эту мымру за ноги и постучать её головой об скамейку. Какое право имеет она так издеваться над человеком, и кончика пальца которого не стоит?!
А он – почему молчит? Это мне' не позволяет субординация – лезть разбираться с офицерскими сучками. Он же – должен за себя постоять!
А она всё говорит, говорит, говорит… И одно слово падает больнее другого даже на мою голову, даже солдатик рядом со мной, ещё вчера почти не понимавший по-русски, ёжится. Каково же ему, лейтенанту?!
В общем-то, все её глумливые речи сводятся к тому, что ниже сидящий лейтенант – вовсе не лейтенант, и даже не тянет на высокое имя военного, и вообще – не мужик, а тряпка, ничтожество, чмо и прочая и прочая. Что, кстати, и доказывается тем, что ей он сейчас не возражает и сидит среди рядовых, т.е. среди парий, среди чёрной кости, среди грязных рабов. Но им то ещё простительно, у них ещё есть исчезающе слабая надежда выслужиться, а он, почему туда спустился он, по влечению сердца? – значит его и в самом деле тянет в лужу, как свинью?!!
Разумеется, она не говорила так красиво. Вряд ли эта красавица умела хотя бы относительно грамотно писать, а читала наверняка чуть лучше, чем по складам. Но апломба и задиристости в ней было сколько угодно. Хотя я раньше в ней этого не примечал. Но сколько раз я её видел? Раза два. Вот сейчас и проявилась, когда выпила. Это со многими бывает. Я вот сейчас ещё выпью – и тоже могу проявиться – не дай Бог.
Обижаемый лейтенант сидел уставясь в пол и вёл себя как последний стоик. То ли в нём сильны были мазохистские тенденции, то ли он просто оглох от очередной дозы спиртного. Встал бы да набил ей рожу, а старшего лейтенанта вызвал бы на дуэль в конце концов – он ведь даже и не приходится ему начальником.
Что вообще тут происходит? Слышит ли это кто-нибудь кроме меня? Отчего мне так больно? Неужели больно мне одному? Моему раскосенькому товарищу, сидящему справа, тоже больно – но, очевидно, он улавливает только стегающую кнутом интонацию…
– Встать!!! – раздаётся нечеловеческий вопль.
Мы вскакиваем и видим перед собой совершенно безумного полковника, нашего самого большого командира.
«Ну всё, п.....», – думает каждый.
– Пожар! А вы тут… – полковник не находит слов в клокочущем, подобно жерлу вулкана, горле.
– Тушить! Немедленно. Снаряды…
Даже омерзительная девка заткнулась. Даже её невменяемый хахаль, которого она приводила в пример в качестве настоящего мужика, протрезвел.
– Огнетушители! – орёт кто-то.
Мы куда-то бежим, смотря под ноги, а вернее на ноги, на странно подпрыгивающие мыски собственных сапог.
В результате мы оказываемся с пожаром один на один, точнее вдвоём, с тем самым нацменом, который сжимался в три погибели, страдая со мной рядом.
За задней стеной аккумуляторной будки штабелями сложены снаряды. Впрочем, может быть, это не снаряды, а баллоны с каким-то газом. Но редька хрена не намного слаще.
Кто-то жёг неподалёку украденную со стройки паклю, грелся у костра. Мы, отдыхая в клубе, всё же относились к привилегированному меньшинству. Кто-то ведь должен стоять в карауле, а холодно всем. Ветер перенёс горящую паклю сюда, поближе к опасным объектам. Сейчас она горит у самых задних этих железных цилиндров – у снарядов там, кажется, капсюли. Вот-вот будет взрыв.
Нас все покинули. И команды смолкли. Все куда-то разбежались. И лейтенант, за которого я так болел, – не исключение. Но я не в обиде. Только потрескивает огонёк в тлеющей массе, облепившей взрывоопасные предметы.
Тушить пожар решительно нечем. Мы стоим и смотрим на приближающуюся смерть. Время замедляется. Мы парализованы. Я – чуть впереди, чувствительный солдатик – чуть сзади. На нас – заскорузлые бушлаты цвета хаки и протёртые местами рукавицы.
– Ложись! – хочу я сказать. Но не успеваю, не успеваю даже понять, что мы не успеем, даже обернуться, но знаю, что ещё одна живая, пока живая, душа за спиной.
Горит подозрительно долго и не взрывается. Я забываю, что подо мной существуют ноги. Я должен бы куда-то сдвинуться, но не бегу. Возникает идиотская мысль – попробовать потушить возгорание руками, рукавицами – они почти из той же пакли, но – вдруг? – не затлеют.
Мы, похоже, думаем с моим напарником синхронно, хотя и на разных языках. Это какой-то гипноз. Мы просто стоим и ничего не делаем, и смотрим, как догорает. Даже дыхание в горле застряло. Неужели – пронесёт?
Стоим, стоим, стоим. Может и не совсем стоим, но так пристально и зачарованно смотрим, что кажется – стоим.
Пакля-то уже догорела. Что же это ещё мерцает на воронёном железе? Отблески заката. Закат догорает. Но уже нагрелось, может ещё бабахнуть. Не бабахает. Мы стоим и ждём – авось. Раз уж нам это выпало.
Гнев
"Безглавое тело я долго топтал…"
А.С.Пушкин
Я вернулся домой и услышал музыку. Это была очень знакомая музыка. И я никак не мог услышать её на улице. Разве что из своего окна. Но я ещё даже не подошёл к своему подъезду. Музыка доносилась из глубины прохода между домами. По мокрому чёрному асфальту поздней весны мне навстречу ковылял вор.
Но я не увидел его, слух меня обманул. Теперь песня, моя песня, та которую не мог ещё слышать никто, раздавалась уже из совершенно другого угла. Как он ухитрился проскочить?
Значит, у меня ограбили квартиру. В руках у вора магнитола, в которой была кассета с моей песней. Я почувствовал, где он должен быть. Наверняка под козырьком, на остановке, где теперь из-за ремонта не останавливаются трамваи. Там собирается всяческая грязная публика, выпивают.
Я угадал. Вор сидел там, рыжий, без пальца на руке. Чем-то он был мне очень знаком – скорее всего, просто неоднократно встречал его в окрестностях – какой-то из местных. Музыка моего друга уже не звучала. А магнитола стаяла у вора на коленях. На почтительном расстоянии от него на той же скамейке сидел ещё один алкаш, более старый и грязный. Они только что выпили и закусили каким-то дерьмом.
Вор всё понял и не пытался бежать. Он сидел, опустив глаза. Я без труда вырвал у него из рук магнитолу, отставил её на землю подальше – пусть даже украдут, если ещё кому-нибудь надо – реклама.
Я начал бить вора, сначала кулаками, несильно. Он не убегал. У меня уже давно были отбиты руки, костяшки пальцев. Я подумал, что мне больно, а ему недостаточно. Он смиренно принимал побои, не смея даже прикрываться руками. Оба уха у него уже покраснели – у рыжих белая и очень чувствительная кожа.
Я взял эмалированную кружечку, из которой они выпивали. Собутыльник вора сидел, делая вид, будто всё это его не касается, он был инвалид, рядом притулилась к скамейке убогая палочка. Я стал бить вора белой эмалированной кружкой по голове, я старался не отбить и не прищемить свои многострадальные пальцы.
Вор застонал, от удара к удару начал раздаваться заметный хруст. Он попытался встать, я стал наносить удары с бо'льшим ожесточением, то справа, то слева – наотмашь. Я подумал, что могу проломить ему висок, но это меня не остановило – я только стал быть ниже, по челюсти. На губах у вора выступила кровь, он крупно задрожал и упал, как бы осел. Я бросил кружку, от которой затекла рука, и пошёл, потом вспомнил о магнитоле и забрал её. Дед сидел на краю скамейки, отвернувшись в сторону и закрыв голову руками. Я плюнул и ещё раз напоследок пнул ногой рыжего вора, куда-то в брюхо.
У меня были страшно напряжены виски. Быть может, оттого, что, производя избиение, я всё время сжимал зубы. Челюсти у меня онемели и начинали болеть, в голове звенело. Тупая ненависть переходила в ватную усталость. В глазах темнело гораздо быстрее, чем на улице. Я испугался, что сам тут же повалюсь мешком и поспешил домой. Шёл как пьяный, покачиваясь, как давешний рыжий вор, – в руке магнитола – может музыку завести? Жив ли он?
Вот и подъезд. Руки никак не могут набрать код. А что' меня ждёт там, дома? Опустошённая квартира? Унесли ведь наверное далеко не одну магнитолуИнтересно, уцелели деньги в заначке? Страшно идти домой… А вдруг они всё ещё там? Сначала вызвать милицию? А рыжий?..
Ноги не идут, но я всё-таки иду. Иду домой. Будь что будет. Может, зря я его? Вот сейчас и получу, по грехам своим… Может, человека убил, кружкой…
Высоцкий говорил, что вор должен сидеть в тюрьме, но он же не говорил, что нужно кружкой убивать. Да уж…
Темнота в глазах, ох, темнота. Или это свет в подъезде вырубили? И лифт не работает… Ох, темно…
Раздражение
"Человек всегда должен вести себя так, будто в воинской доблести ему нет равных…"
Я. Цунэтомо
Меня выбил из сна звонок. Некий мой хороший друг просил, чтобы я помог ему в одном деле. Требовалась силовая поддержка.
Он, мой друг, затевал какое-то своё дело – чего я, впрочем, от него никак не ожидал – и уже арендовал под контору помещение, самое в таких случаях обычное, т.е. подвал в жилом доме.
Но бывшие владельцы, хотя их время уже вышло, не желали покидать подвал добровольно. Тут он и обратился ко мне, так как не хотел доводить до судебных приставов, которые наверняка запросят немалые деньги.
Что' за дело собирается открывать мой друг, я представлял только в самых общих чертах. Да меня это и не интересовало. Разве что, он мне сперва предложит заработать, а потом объяснит. Что' за люди сейчас сидели в подвале, я не мог даже предположить. Но мне было всё равно – я был раздражён и готов бить морды кому угодно. Конечно, это было очень опрометчиво – мало ли на кого нарвёшься – а вдруг какие-нибудь бандюки? А я один и без оружия. Но, поленившись включать трусливый разум, я решил уповать на счастливую звезду. Не очень ясное предчувствие убеждало меня, что всё в очередной раз сойдёт с рук моих окровавлённых.
Да и некогда было звонить кому-нибудь, собирать компанию. Да и не время – все на работе. А вот клиентов надо застать, тёпленьких. Злил меня, правда, сам друг, который выудил меня из тёплого сна, чтобы я шёл с кем-то воевать по противным холодным улицам. Но я решил перевести стрелки злобы на незнакомцев, который окопались в «нашем» подвале.
Ехать было недалеко, мы встретились в метро. Он ещё не успел достаточно разбогатеть, чтобы глотать выхлопные газы в автомобильных пробках.
– Веди, – сказал я.
Он даже испугался, что я настроен так решительно.
– Ты их только не очень-то, – сказал друг, не без тени восхищения наблюдая мою хищническую физиономию.
Душонка у меня тем временем сползала всё ниже по торсу, через чресла к пяткам.
Но я не подавал виду, разве что побледнел. Самураи в таких случаях рекомендовали употреблять румяна, но румян с собой не оказалось.
Чтобы не растерять решимость, я двигался почти бегом и выражался отрывистыми криками.
Когда мы добрались до подвальной двери, я уже вспотел и был похож на охотничью собаку, приблизившуюся к крупной и опасной добыче. Дружок сзади тоже изрядно стучал сердцем, он готовил свои не основательные, но при этом довольно-таки храбрые кулаки.
Удары, которыми я наградил дверь, были бы под стать какому-нибудь морскому разбойнику. Что' мне до звонков?
– Кто там? – раздался недовольный голос.
Кто-то посмотрел в глазок, и дверь отворилась.
На пороге стояло то ещё чудовище – на голову выше и в полтора раза шире меня, с бритой башкой и кабанячей шеей.
" Ну я попал!" – подумал я. Дружок сзади заёрзал, к такому приёму он тоже, видимо, не был готов.
"Говорила же тебе мама, что когда-нибудь ты нарвёшься", – говорил я тем временем в душе своей. Впрочем, мама мне никогда такого не говорила.
Отступать поздно. Я выставил ногу, чтобы чувак, чего доброго, не захлопнул дверь.
– Что вам надо? – грубовато спросил он. Однако в его голосе я таки заметил некоторую неуверенность – это меня чуть-чуть успокоило.
– Ваш начальник нам нужен, – сказал я.
Громила отступил на шаг назад.
– Вы уверены? – неуверенно спросил он.
"Не уверен – не обгоняй", – хотел сказать я, но не сказал, поскольку вовремя сообразил, насколько бы это могло прозвучать пошло и банально.
Я просто пошёл вперёд, мой друг за мной. Я почти насупил здоровяку на ногу – наверняка на меньше сорок шестого размера.
– Подождите, – сказал он, опешив от нашей наглости. Он стал звать кого-то по именам. После непродолжительных переговоров с невидимыми личностями в глубине подвала, он предложил нам войти.
Не говоря спасибо и не вытирая ноги, даже не сняв шляпы и перчаток, я ринулся вперёд.
Мы спустились по крутым ступенькам, и свет неприятно полоснул лицо.
– Ну и? – спросил я, едва успев сфокусировать зрение на двух невинного вида существах, копошащихся возле заставленного ящиками стола.
– Вы насчёт освобождения помещения? – догадался один из них.
– Точно, – сказал я и начал узнавать своего нечаянного собеседника.
Он, похоже, тоже начал меня узнавать.
Это был один мой старый, хотя не сказать, чтобы очень хороший знакомый. Когда-то он закончил ГИТИЗ, но известным актёром не стал, хотя многие ему это прочили. Вот теперь, значит, занимается бизнесом. Судя по тому, что я вижу, каким-то пиратством.
– Пиратствуем, значит? – спросил я.
– Помаленьку, – ответил он.
– А как же театральная жизнь?
– Издаётся, – улыбнулся он.
– Я что-то давно в киосках не видел, – воспринял я серьёзно.
– Может, чайку попьём? – предложил мой несостоявшийся враг.
Мы уже окончательно поняли, что узнали друг друга. Мой друг, соискатель офиса, по слабости зрения не все нюансы улавливал, а потому встрёпанно озирался по углам, держа руки чуть ли не в боксёрской позиции. Хряковидный же охранник сопел за нашими спинами, как живая гора. "Да выкинуть бы их на хер?" – как бы говорил он всем своим видом, по-собачьи, из-под надбровных дуг, поглядывая на бывшего актёра.
– Ты, что ли, тут главный?
– Ну я, – признался актёр.
– И слава Богу, – выдохнул я. – Только убери этого.
Актёр сделал подобающий жест рукой. Надо же – это чудовище его слушается!
– Пла'тите что ли ему хорошо? – спросил я, присаживаясь и снимая шляпу. Мне было жарко.
Топтун уже не мог слышать меня, так как обиженно удалился на свой пост, в коморку возле дверей.
Актёр неопределённо покивал головой туда-сюда – мол, не то, чтобы очень…
Друг мой, последовав моему примеру, сел рядом.
Поблизости был различим некий персонаж, которому я бы отдал роль заместителя актёра, худощавый и невысокий мужчина неопределённого возраста, который, впрочем, загадочно молчал. Лицо такое, как будто чем-то подавился. Но может он всегда такой?
Присмотревшись, я заметил в комнате, обширной и отличающейся темноватыми углами, ещё одно живое существо. Оно, впрочем, явной опасности не представляло. Это было женщина и опять-таки, как я при ближайшем рассмотрении убедился, – моя знакомая.
– Привет!
– Привет! – с готовностью откликнулась она.
– Ты здесь откуда?
– Да вот зашли диски посмотреть. А ты?
– А я, если честно, зашёл попросить этих господ поскорее убраться отсюда. Ничего? Я не ущемлю твоих интересов?
Она улыбнулась. Довольно милая улыбка.
Актёр захлопотал с чаем. Заместитель, отвернувшись, что-то там колдовал над дисками, перекладывая их из одной картонной коробки в другую.
– Что пишите? – для приятности разговора поинтересовался я.
– Да так, всякое старьё, – отмахнулся актёр.
– И что, хорошо продаётся?
Он не ответил, только пожал плечами. Но и по его играющей спине, я оценил сколько ещё в нём осталось нерастраченного театрального. И то правда – актёры-неудачники склонны играть в обычной жизни. Часто они становятся, просто невыносимыми. Но их ли в том вина?
Друг мой насупленно молчал, он ещё недопонимал, в какую сторону разрешится дело. Драки, очевидно, не будет, но тогда что' будет? Как с его проблемой? Чтобы отвлечься и успокоиться, он старался разглядеть лицо девушки. Возможно, она ему даже начинала нравиться. Не мало счастья бывает скрыто и в слепоте. В конце концов, это всего-навсего одна из разновидностей неведения.
Собственно, разговаривать было больше нечего. Пить чужой чай я не больно-то хотел. Но он вроде уже вскипел, да и моя знакомая села за стол. Отчего бы нам не уйти отсюда вместе с ней? Дам актёру понять, что не один он может быть дружен с симпатичными девушками.
К чаю были поданы блинчики с творогом. Я понял, что голоден, так как не успел позавтракать. Знакомая моя тоже хотела есть, так что мы накинулись и всё предложенное смолотили, даже не успев сообразить, что другим может не достаться. Впрочем, мой, страдающий желудком, друг не претендовал, да и хозяева что-то себе чаю не налили.
Актёр, правда, сидел с нами за столом, но даже чашку перед собой не поставил. Всё только посылал мне какие-то телепатические сигналы беспокойными глазами. А я никак не мог понять, что он имеет в виду. То ли на даму эту имеет какие-то виды и ревнует, то ли просит меня не очень на него давить насчёт освобождения помещения.
Всё это меня опять стало раздражать. К тому же блинчики оказались не вкус отменно противными. Я посмотрел на личико соседки, у неё что-то тоже ротик перекосило.
– Спасибо, – сказал я допив безвкусный чай, который отнюдь не убил гадостную сладость во рту – и чего они только подложили в эти блинчики?
На какое-то мгновение у меня даже мелькнула мысль, что это попытка отравления, но я отмёл её, так как блинчики кушала и знакомая и мы брали их наперебой из одной тарелки. Но почему у них оказались именно эти блинчики? Скажи, каков твой вкус и я скажу кто ты! В душе у меня зрело жгучее презрение, или это была уже начинающаяся изжога? Я вовсе больше не боялся местного громилы – наверное они его кормят такими блинами, как собаку – это смешно! Бедняга. Однако, не следует слишком уж жалеть потенциального врага – это расслабляет. Но может быть, другу стоит подумать насчёт того, не нанять ли этого типа себе для охраны – вон он ведь какой большой – нужно только его кормить получше.
При всех этих мыслях, я отметил в себе отменную вежливость, так как ухитрился допить чай и даже не попытался освободить желудок прямо за столом. Очень захотелось уйти. По лицу знакомой я понял, что она тоже не намеревается долго задерживаться. Почти одновременно мы встали. Встал, хотя и с некоторым запозданием, мой подслеповатый друг.
– Спасибо. Значит, можно считать, что мы договорились? – обратился я к актёру.
Его заместитель или напарник насторожил острые ушки, но актёр лишь кивнул.
– Трёх дней вам хватит? – спросил я.
– Хотелось бы неделю, – сказал актёр.
– Три дня! – выпалил, вдруг разгорячившийся, мой друг.
– Вот, – развёл я руками.
Тут за спиной у меня опять замаячил давешний зверь. И впрямь приторно запахло полупереваренными блинами.
– Три дня, – повторил я, как мог, спокойно.
Я посмотрел в пол, а после приподнял подбородок на актёра, стараясь не замечать зловредного дыхания на шее:
– Не будем ссориться.
Он нехотя кивнул.
Мы двинулись к выходу. Громила побежал следом, точно боялся нас упустить. Я не оборачивался, но чувствовал как он бросает отчаянные взгляды актёру и компании: Мол, как же? Разве можно отпускать без сломанных костей?
Из озорства мне захотелось повернуться и стукнуть его носом сапога в коленную чашечку. Слава Богу, я устоял, потому что если бы устоял он, нам бы не сдобровать.
Мы вышли на воздух. Дверь в подвале с оттяжкой захлопнулась. Я философски подумал, что склонен переоценивать свои способности. Топтун же мне теперь казался менее тупым, но более неприятным. Нам такие – в товарищи не годятся. Я посмотрел на друга: мол, сделал всё, что мог. Но он, похоже, не смог оценить моего взгляда. Всё по той же причине.
Наша дама не выражала нетерпения, но надо было что-то решить.
– Ты что, его знаешь? – спросил друг, почёсывая лоб.
– Угу. Он бывший актёр. Было время, когда я его почему-то то и дело встречал в разных местах. Правда, не могу сказать, чтобы он когда-либо вызывал у меня бурную симпатию.
– Ты торопишься? – обратился я к топчущейся на месте знакомой. Она строила глазки куда-то в пространство.
– Нет. Но вообще-то – да.
– Вот что, – сказал я другу. Думаю, что дело как-нибудь умнётся. Во всяком случае, всё не так безнадёжно, как мне казалось сначала. В самых общих чертах я всё-таки могу предположить, чего мне ждать от этого человека.
– Ну и чего ждать? – спросил друг пессимистически.
– Я тебе позвоню. Тогда поговорим, – сказал я.
Друг попытался разглядеть даму почти в упор. Она немного отпрянула, но улыбнулась.
– Я провожу девушку, – сказал я.
Тем временем мы проходили мимо метро.
– Я хочу ещё зайти в магазин, – сказало девушка.
– Тебе ничего не надо? – спросил я друга.
Он глубоко вдохнул и громко выдохнул. Мы пожали друг другу руки.
– Когда позвонишь? – спросил он.
– Сегодня. Вечером.
Мы с дамой зашли в магазин. Почему-то она выбрала магазин довольно далеко от метро. Как будто всё тут знала лучше меня. Может, квартиру здесь снимает? Она ведь не москвичка. Но я не стал спрашивать. Мне очень хотелось пить, ей тоже. Но мне хотелось съесть чего-нибудь солёненького – колбаски или даже селёдки, а ей – наоборот сладкого. Странно, но давешние блины ей показались чересчур солоноватыми, а мне – пересахаренными. Нам, наверное, просто разные попались. Но в обоих случаях ситуация требовала исправления.
Мы обратили, таким образом, внимание к совершенно разным прилавкам. Время было дневное, когда по улицам шастает много пенсионерок и домохозяек, да и магазин этот, похоже, пользовался популярностью – так что пришлось постоять в очереди.
Я купил, что хотел, и пошёл искать, где вода, одновременно подумывая – не предложить ли ей выпить. Воду я нашёл и купил, а вот даму свою потерял из виду. Помыкавшись ещё по магазину и сделав несколько жадных глотков из пластмассовой бутылки, я вышел на волю. Прохладный влажный воздух приятно ударил в голову. Я крутил головой туда и сюда, всё же было немного досадно, что девушка исчезла. То ли мы потеряли друг друга невольно, то ли она захотела от меня избавиться. Но и невольно люди теряют друг друга только когда у них в подсознании бродит как дрожжи мечта о свободе. Что же я грущу? Справа лениво постукивает железная дорога, а под железнодорожным мостом проскакивают суетливые машинки, скользят шипя, как блинчики по намасленному противню. Всё это – символы свободы, беззаботного движения вперёд.
И я иду, влево по тротуару. Меня ещё не покидает надежда, что я догоню свою знакомую. Или она меня догонит. Но среди встречных прохожих мне попадается совсем другая знакомая личность. Это моя бывшая учительница по биологии. Она держит за руку какое-то дитя – не то дочку, не то внучку. Вообще выглядит она сейчас почему-то довольно молодо, и я понимаю, что никак не могу сообразить, сколько ей лет. Возможно, они направляются в тот самый магазин.
– Здравствуйте, – говорю я.
– Привет, – говорит она.
Я предполагаю, что на том разговор закончен и намереваюсь идти дальше. Но она неожиданно берёт меня за рукав:
– Ты чем занимаешься?
Сам не знаю почему, у меня в душе что-то вздрагивает. Так, как будто я только что принимал наркотики или совершал половой акт в особо извращённой форме.
Она заговорщически заглядывает мне в глаза. Это ей легко, потому что она небольшого роста. Вроде ничего особо плохого она в виду не имеет – и то хорошо. И что' я так испугался? Оборачиваюсь однако, в последнем приступе тоски, назад – вдруг всё-таки идёт девушка.
– Ты на охоту не хочешь сходить? – спрашивает меня учительница.
Её внучка переминается с ноги на ногу, точно хочет писать и, кося глаза, рассматривает проходящие мимо машины. Ей в лицо летят мелкие брызги слякоти.
– Что? – переспрашиваю я. Говорит она громко и отчётливо, но ведь и на улице очень шумно.
– Охота! – орёт она. – мой собирается на охоту. А ты что слоняешься без дела? Пошёл бы с ним!
Можно подумать, что я знаю, кто этот мой! Наверное её муж. А может – сын. Нет, судя по тону, всё-таки муж.
– А почему вы думаете, что я должен идти на охоту?
Она делает круглые глаза. Это должно означать примерно следующее: Как разве существуют на свете люди, тем боле мужчины, разбирающиеся в биологии, которые не хотят пойти не охоту?!
– А на кого охотиться? – спрашиваю я, чтобы разрядить обстановку. Она всё ещё держит меня за рукав, боюсь, что оторвёт от пальто пуговицу, – плохо пришита.
– Ну, – на мгновение задумывается она, задирая брови. – На кого вы там охотитесь?
Ничего не скажешь – риторический вопрос.
Я изо всех сил пытаюсь задрать брови ещё выше, чем она. Это, правда, безнадёжно.
– На волка, – вдруг говорит она. Сказала, как отрезала.
Я тяну носом воздух, почёсывая кадык.
– Что, не хочешь?
Девочка её, кажется, вот-вот описается. Но не хныкает – воспитание.
– Да я вообще-то никогда не ходил на охоту, – оправдываюсь я. – Там ведь надо стрелять.
– А ты что, стрелять не умеешь? – она уже готова во мне разочароваться.
– Ну – уметь-то умею. Но надо зверей убивать …
