Леонид Александрович Машинский
Беги и смотри
Сестра ждала.
– Ты простудишься, – сказала я.
– А когда похороны? – спросила она.
– Не знаю, – честно ответила я.
– Понятно, – она опустила свои серенькие глазки и собралась уйти с кухни.
– Что тебе понятно? – спросила я ей вдогонку.
Она оглянулась:
– Понятно, что Нового Года у нас не будет.
– Это тебя волнует?
– И это тоже.
– Что-то ты стала больно взрослая.
Она не ответила и ушла в комнату. Я с досады швырнула на пол скорлупу от яиц. Хотела ещё придавить её ногой, но передумала. Мама зачем-то собирала эту скорлупу. Ах да, она её отдавала тётка, чтобы та удобряла свою дачу. Она что-то там говорила насчёт кислотности.
Захотелось чего-нибудь кисленького. Я опять полезла в холодильник и обнаружила там одинокий апельсин. "Маленький и гнилой апельсинчик мой…" – вспомнила я грустную песню. Поделиться с сестрой или нет? Знает ли она о существовании этого апельсина. Вряд ли так уж часто заглядывает в холодильник – привыкла всё получать с ложечки. Но родительский долг возобладал. Я теперь за маму – как я могу не наделить половинкой апельсина младшую сестрёнку? А она наверно только этого я ждёт.
– Хочешь апельсин?! – кричу я ей в комнату, перебивая бормотание телевизора, который она включила.
– Не-ет! – кричит она.
– Смотри, я сама его съем.
– Е-ешь! – кричит она равнодушно, словно перед ней там валяется целая гора этих самых апельсинов.
Я обдираю плотно приставшую к внутренности шкуру. Приходится помогать зубами, от сока корки щипет уголки губ. Всё, наконец-то я могу разломать этот малюсенький, не очень свежий плод на дольки. Все руки липкие. Да и хотела ли я это съесть всего несколько минут назад? Пробую одну дольку – какая-то безвкусная. А я хотела кислоты. Нет, всё-таки кисло, нет, скорее сладко. Кисло – сладко. Я жую и забываюсь. Того-то я и хотела.
Прибегает сестра:
– Дай всё-таки долечку.
Унюхала – у неё нюх как у лисицы или… Лисицы ведь апельсины не едят?
– Передумала? – спрашиваю я.
– Да, – говорит она и от нетерпения перебирает ножками на месте – словно писать хочет – всё такая же босая.
– Хотя бы причесалась, – говорю я.
– А зачем? Сегодня же в школу не надо идти.
Резонно. На это нечего возразить. К тому же и я – не то чтобы очень причесанная. Но нам можно – у нас, к конце концов, мама умерла!
– Яичница сгорит, – замечает сестра.
– Вот блин! – я вырубаю конфорку. – Нет, ещё можно есть.
– Чур я вот с этого края, – выбирает сестра самую неподгоревшую половину круга.
Я вздыхаю – опять-таки как мама.
Сестра убегает досматривать своё шоу. И как она только смотрит такую глупость? Невольно прислушиваюсь к голосу ведущей. Она как всегда не закрыла за собой ни одной двери.
Тряпка – у меня в руке – это для того, чтобы вытереть жирные брызги со стола. Потом её надо будет промыть мылом. А мыло, т.е. хозяйственное, почти кончилось. Господи, что с нами будет? Я пытаюсь представить себе, как мы впадём в нищету, и не могу. Неужели кто-нибудь поможет? Кто? Пытаюсь представить – и опять не могу. Во всяком случае, мы останемся здесь. Никто не посмеет нас выгнать отсюда. Никаких детских домов! Я чувствую, как у меня горят глаза, – они почти обжигают веки. Наверное, ещё дымом разъело. Надо открыть форточку.
Всё замирает. Как раз тогда, когда нужно переложить яичницу на тарелку, разрезать её пополам. Обнаруживаю, что нет хлеба. Совсем. Нужно закрыть форточку, холодно. У меня опускаются руки. Тряпка падает на пол. Это уже театральный жест. Я смотрю вниз и понимаю, что стою на скорлупе, она едва слышно хрустит. Или – это оконная рама хрустит на морозе. Что-то из Пастернака. Я любила его, т.е. стихи… Почему в прошедшем времени? На окне – узоры. Вдруг у горла собирается комок нерастраченного рыдания, это похоже на начинающийся приступ рвоты. Я поспешно бегу к окну, взлезаю на подоконник, дышу обжигающе свежим воздухом. Наплевать – если заболею, если будет болеть горло – только бы не расплакаться. Слёзы всё-таки выступают. Но это от мороза. Они густые, того гляди, замёрзнут. За окном – деревья в инее. Наверно ниже нуля. Погодка что надо под Новый Год. Прошло. Пока прошло. Я захлопываю форточку, слезаю. При взгляде на яичницу под кадыком опять начинает шевелиться что-то роде тошноты. Не надо мне было есть этот апельсин!
Сестра свою половину в комнату утащила, весь диван там соком и слюнями зальёт. Блин! Как же я теперь с ней буду справляться? Отдать её тётке? Ну нет! Мама бы такое не одобрила. Хотя… Почему она нам ничего не сказала, почему не предупредила? Или собиралась жить вечно? И я опять чуть было не заплакала из-за обиды на мать. Мёртвую уже. Как это – мёртвая? Всё-таки это невозможно понять. И не надо. Сейчас, во всяком случае, не надо. Надо жить. Нам – жить. А с тёткой – может быть, она договорилась? Может быть та передаст нам какие-нибудь инструкции? Считала нас маленькими, не хотела травмировать – очень мило!
Ну хватит злиться на мать. Это и нехорошо, и теперь бесполезно. Да-а… Я опять ловлю себя на том, что застопорилась. Надо наложить пищу и подать тарелку сестре. Вот что надо. А остальное… А остальное… Буду всё делать на автопилоте, словно ничего не замечать – делать и всё…
Сестра явно рада, когда я приношу ей еду. Она сидит на диване, поджав под себя мёрзнущие ноги. Апельсин уже доела – а отказывалась.
– Что' смотришь? – спрашиваю я, хотя вижу, что по телевизору передают рекламу.
– Сейчас мультики будут, – говорит сестра, и голос у неё как в предвкушении чего-нибудь вкусного. В самом деле – и яичницу она будет кушать, и мультик смотреть.
Я приношу свою тарелку и сажусь с ней рядом.
– А хлеба нет? – спрашивает сестра.
Я мотаю головою.
– Жаль, – говорит она. – Может, сходишь купишь?
– Может, сама сходишь?
– А деньги есть?
– Я дам.
– А мороженое можно купить?
– Какая наглость! Я хочу не неё наорать, но вспоминаю, что она ещё ребёнок. Младшая дочь моей матери. Да, ныне покойной. Конечно, ей хочется мороженого – что же тут необычного? Мне тоже хочется, если честно. Я бы и от пива не отказалась. Я уже пила пиво, оно успокаивает. Но деньги… Что мы будем жрать – скажите пожалуйста – через какие-нибудь несколько дней? Может, будет какая-нибудь пенсия, помощь?.. Ишь ты, губы раскатала! Страшно. На папочек надеяться не приходится. Где их сейчас найдёшь? Проституцией заниматься? О Господи!
Я достаю деньги и даю сестре.
– Мороженое купи, только одно. Хватит?
– Хватит, – говорит она, не пересчитав.
Мне бы её легкомыслие.
– А ты не волнуйся. Всё равно – сколько не экономь, деньги кончатся.
Она словно читает мои мысли – бесёнок.
– Ну что, – говорю я, – одевайся и иди.
– Дай яичницу-то доесть.
– А? В самом деле.
– Ты уже совсем с ума сошла.
– Я?
– Ты.
Мне опять хочется её шлёпнуть. На этот раз по попе, но побольнее. Чтобы запомнила. А что она должна запомнить? То, что мне небезопасно грубить?
– Ты о чём задумалась? – спрашивает она с полным ртом.
– Смотри свой мультик, – отмахиваюсь я.
– Вот блин, какая длинная у них реклама! Только что началось, – жалуется сестра.
– М-да, – я пытаюсь сосредоточиться на телевизоре. – Чушь какая-то, – очень скоро констатирую я.
– Сама ты!
Я ухожу на кухню и ставлю чайник. Какой я стала благоразумной, не хочу поднимать скандал. Как мама. Я плачу. Тихо. Чтобы сестрёнка – не дай Бог! – не услышала. Мне себя очень жалко. Себя. И её тоже. Сестрёнку, не маму. Маме уже не поможешь. Помогать раньше надо было. Но чем мы ей могли помочь? Рак, что ли, её вылечить?! По хозяйству? Я посуду мыла. Иногда. И на стиральной машине стирала. Правда, только свои шмотки. Исключительно. Теперь придётся и сестры. А мама… Да, теперь шмоток станет меньше. Надо её научить саму стирать. Теперь мне придётся наверно работать. Если я хочу содержать семью. Ха-ха! Кто меня возьмёт? Мне всего шестнадцать лет… Всего?! Может, сжалятся? Не дадут же мне подохнуть?!
Нет, всё не так страшно. Нет, всё не так страшно. Это я себя уговариваю. Надо помолиться. Господи, иже еси на Небеси и так далее. Молюсь. Как умею. Морозные узоры на кухне всё крепшают, становятся всё толще. А если совсем не станет ничего видно? Что', придётся их чем-нибудь отскребать снаружи? Такого ещё не было. Они куда-то испаряются. Потом. Надо о чём-нибудь думать. О чём-нибудь не об этом, т.е. не о смерти… О чём угодно.
Позвонить кому-нибудь? С тёткой уже разговаривали. Может, всё же съездить в больницу, то есть… Мы были позавчера. Она была ещё живая, дала мне денег. Интересно, остались у неё ещё деньги или она отдала последние? Может, в сберкассе что-то есть? Если остались, то они у тётки, или… Врачи, говорят, тоже часто воруют. Особенно медсёстры. Санитары ещё. В общем, не видать мне моих денег, нечего на них надеяться. Да и много ли их было? Слёзы. Вот именно – слёзы, а на деньги.
Может, самой пойти в магазин? Всё-таки – пройтись – невыносимо сидеть вот так, долго. Но сестра уже одевается, мультик кончился. Пусть она идёт. И здесь я ей уступаю. Вот так. Так и должно быть. Вот так. Ни фига себе должно?! Почему это? Почему у нас мама умерла?! Так нечестно! Я готова вопить. Выглянуть в форточку, орать: "Спасите! Помогите!" Подумают, дура. А может… кто поможет?
– Я пошла? – говорит сестрёнка.
Быстро она одевается. Я никогда так не умела. А она вроде сидит расслабленная – в вот уже готова – как солдат в боевом строю. Откуда у неё это? Кто её учил? Наверное что-то в генах, от папы. Мама ведь у нас одна. А её папу я хотя бы помню, не могу, правда, сказать, чтобы это были приятные воспоминания. Было.
– Пошла, говоришь?
Она уже хлопнула дверью. Рукавицы конечно забыла. Нет, надела. Надо же! Не такая уж она дурочка, какой хочет казаться. Да нет, что я говорю? – разве она хочет выглядеть дурочкой? Что' я к ней вообще придираюсь? Она хорошая. Да, она хорошая. Избалованная, правда, немного. Но что же поделаешь – младший ребёнок. Тут я понимаю, что немного лукавлю сама с собой. Может быть, как раз всё-таки мне досталась первая материна любовь. Тогда ещё она была здоровой. Меня она любила, это я точно знаю. Не знаю, как своих мужей, но меня, детей, то есть значит и сестру, любила. Кого больше? Какая разница? Не буду же я теперь считаться. В конце жизни – сестру конечно немного больше. Но я ведь уже выросла. Это так естественно – младшего любить сильнее. Я тоже должна её любить. Должна. Тоже.
Этот долг, прямо как топор, лёг на моё сердце. Какая-то обречённость. Куда деваться? Может быть, убежать? С молодым офицером… Ха-ха-ха. Что-то мне никто не предлагает, ни один офицер… А если бы? Да что' я чушь какую-то несу! Офицеры… Тут не до жиру – быть бы живу. Щупаю живот. Ничего, теперь всё будет в порядке, точно похудею – нет худа без добра.
Вечером мы пили чай из сервизных чашек. Я решила их достать в связи с приближающимся праздником. Самой смешно от этого казённого языка – а как ещё сказать?
Почему-то когда стемнело, стало спокойнее. Хорошо, что в декабре темнеет рано. Никто больше не звонил, даже тётка. Я тоже никому не звонила. Сестрёнка, правда, звонила каким-то своим друзьям, но о том, что мама умерла, кажется, никому не сказала – умеет хранить тайну.
По телевизору показывали всякую дребедень. Даже хорошие фильмы невозможно было смотреть – что-то внутри меня противилось этому – ни во что не верилось, всё время казалось, что они притворяются… Мало ли что' у вас там происходило, мне-то что? Даже не смешно. У нас тут – мама умерла. Во как! Это серьёзно. В у вас ужимки, прыжки… Фу! Музыка вообще ужасная. Тут я с мамой солидарна, хоть как представительница юного поколения и должна отстаивать современные ритмы. Теперь спорить не с кем. Пускай сестра со мной спорит – она пусть отстаивает.
Плохо, что я не курю. Это, говорят, успокаивает. А попросить сестру купить мне бутылку пива тоже не решилась. Какая из меня алкоголичка? Но всё же Новый Год? Надо будет чего-нибудь выпить? Хотя бы лимонада. На прошлый Новый Год с мамой пили шампанское. Даже сестра. Пигалица. И не подавилась. Если бы теперь принесла пива, наверняка бы попросила у меня попробовать. Если уже не пробовала. С неё станется. Нет, вообще мы хорошие девочки. Очень хорошие. Но я – особенно. Ха-ха-ха!
– Чего ржёшь? – возмутилась сестра.
– А? Ничего. Извини. А разве там не смешное показывают?
– Где?
Я поняла, что телевизор выключен.
– Это ты выключила? – спросила я.
– Да ты вроде уснула?
– Я?
– Слушай, правда, ложись спать. А то мне как-то не по себе. Мамы теперь нет. Если ты с ума сойдёшь, что я буду делать?
– Только о себе и думаешь, – укорила я её таки, но впрочем, совершенно беззлобно.
– Пока.
Она пошла в нашу детскую. И я поняла, что спим мы теперь в разных комнатах. Я – на мамином диване. Я – за маму.
Уснуть больше не удавалось. И что' это в самом деле со мной такое было? Наваждение какое-то. Выпадение из памяти. Наверное я перенапряглась. Перенапряжёшься тут. Может, телевизор ещё раз попробовать посмотреть. Хоть как-нибудь отвлечься…
Я подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. В комнате горел один ночник. Слава Богу, хорошо топили, и к вечеру сделалось даже жарко. На мне – ночная рубашка до пят – тоже наследство от мамы. Я представила себя этакой тургеневской девушкой. Об этих тургеневских девушках нам учительница все уши прожужжала. Но я читала у Тургенева другие рассказы. Страшные. Правда, какие-то непонятные. Зачем он их писал? Зачем вообще люди пишут? Я вот тоже пишу, пальцем на запотевшем стекле. Я что' же я пишу? Ну да, его имя. Очень оригинально. Застеснялась и стёрла тут же ладошкой. Наверно и скулы мои порозовели. Тоже мне – нашла о чём думать в подобной-то ситуации. А что? Может он поможет? Ха-ха-ха!
Сестра, ничего не говоря, заворочалась за тонкой перегородкой неодобрительно. Знаю я её эти штучки. Нет, больше писать не буду. Во всяком случае, на стекле. Мне бабушка, помнится, про эти надписи на стекле что-то рассказывала. Где она теперь, бабушка? Где мама? Опять подкатили слёзы. Не на кого надеяться. Не с кем посоветоваться. У тётки у самой трое детей, да никогда она нас особо и не жаловала. Очень подозреваю, что за глаза даже звала нас выблядками, потому что наша мать, насколько мне известно, никогда не состояла в законном браке. А мы есть. Вот так. Печально. А что? Что же делать? Что вообще' делают под Новый Год? В подобных ситуациях? Нет, об этом кажется, великая русская литература ничего не сообщает. Всё-таки не на все она случаи жизни. А жаль. Я-то вот читала, надеялась… Жаль потерянного времени. Хотя… Что-то там было про гадания. И очень много, не в одном месте. И у Пушкина… И у Гоголя… У Гоголя – наверняка. Посмотреть? Неохота идти к сестре в комнату, свет зажигать – проснётся, будет ворчать.
Ладно, устроим гадание без всяких вспомогательных средств. Кажется, я знаю как. Нужен таз, он в ванной. Пластмассовый, но это ничего. Может, позвонить подруге? А! не надо. Придётся слишком много объяснять. Да и не её это дело. Только моё. Свечки? Свечки есть в комоде. Точно. Покупали на случай, если перегорит электричество. Пробки у нас выбивало часто. Что зна'чит, когда нет мужика в доме! – так говорила мама. Что ж она его, этого мужика, не завела? Куда они от неё разбегались? Сама она их выгнала или и они не очень-то хотели? Вот не знаю. Не задумывалась. А зря. Теперь знаю, что зря. Вот и хорошо.
Берётся таз и две свечи. Свечи надо прикрепить по обеим сторонам таза и ещё налить воды? А какая должна быть вода? Ну, во всяком случае, уж не горячая. Может, кипячёная? Или газированная? Ха-ха-ха-ха! Опять ворочается? Нет, вроде уснула. Она и во сне может ворочаться. Это хорошо. То есть, что уснула.
Вода должна быть чистой – это точно. Или наоборот. В мутной воде скорее что-нибудь увидишь. Может, мылом её замутить? Вот ещё – мыло переводить! Простая хлорированная сойдёт, из-под крана. Всё-таки не чистая. И тут меня осеняет: снег! Ну конечно, выйти на балкон и набрать снега. Придётся только растапливать на плите. Но это недолго. А во что набирать? В самую большую кастрюлю. Боюсь всё равно немного получится, т.е. воды. Но что же делать? – эксперимент должен быть чистым. Хотя и снег у нас – честно говоря – с дымком, с бензинчиком, с кислотностью и всё такое. Но тут уж выбирать не приходится. В чём живём, на том и гадаем. Такая уж стала земля, вся Земля. Во какие я умные вещи говорю – аж самой страшно! Улыбаюсь про себя, потому что у меня всё-таки получилось отвлечься, хотя и самым необычным способом. Плохо только, что я об этом вспомнила, т.е. поняла, что отвлекаюсь. Где таз?
Снег растапливался довольно долго. Я решила даже всё-таки телевизор посмотреть. Но там гнали такую чушь, что… Я, чтобы убить время, почистила зубы и сразу опять захотела есть… Нет уж – это до завтра. Воды получилось очень мало. И какая-то мутная, с какими-то чёрными точечками и пенками. Как будто туда наплевали. Ну точно! Ну, зато это рождественский снег или как там. В общем, всё как положено. Или – почти как положено – всё равно. Меня начинал бить какой-то мандраж. Не терпелось заглянуть в своё будущее или – на худой конец – в прошлое. Почему-то я было уверена, что это сейчас у меня получится. Но хватит ли воды?
Больше всего мороки было со свечками. Они никак не хотели держаться стоймя на краях таза, как я задумала. В конце концов, я бросила это затею, потому что воск явно не клеился с пластмассой, и поставила свечки – одну на крышку из-под консервов слева, другую на блюдечко, которое я вытащила из-под герани. Чтобы свечки стояли повыше, я подложила под них книги, тёмные строгие тома классики, – наугад извлекла их из тёмной комнаты, где спала сестра. Все тёмные. Тёмные силы… Господи!
Но я зажгла свечку, и стало веселей. Я вырубила ночник. Полночь давно миновала. Значит уже не самое лучшее время. Но время столько раз сдвигали. Кто знает – когда она на самом деле, полночь? Вот летом в это время может уже светать. А сейчас хоть глаз коли. Я думаю, можно. Я думаю – самое время. Хотя, кажется, нужно после Нового Года. Там что-то связанное с Рождеством. А у католиков, скажем, Рождество уже было. А они что не гадают, что ли? Что, не люди, что ли? Ха-ха-ха! – я зажала себе рот. Спит. Это какой-то нервный смех. Надо с этим кончать. Так может быть, всё-таки молитву сначала прочитать? А вдруг я этим всех духов распугаю? Нет, надо соблюдать чистоту эксперимента. Да, я это уже говорила.
Между тем, уже смотрю в воду, вернее в эту самую жижицу на дне, которая получилась из снега. Таз красный, и его бока просвечивают, как кровь. Нет, не как кровь, а как обычная красная пластмасса. Это мне напоминает какие-то детские дешёвые игрушки. И всё-таки…
Да, мало-помалу я начинаю кого-то видеть. Очень странно. Или мне это только чудится? Я сама себе выдумываю… Но кто это? Все волосы и волоски дыбом встали у меня на теле. Кто это? Я его не знаю. Нет, я его совсем не знаю. Он такой старый. То есть взрослый. Я думала… Это совсем не он, т.е. не тот, не тот, о котором я думала, чьё имя писала на стекле. Мне даже полегчало. Ведь он точно меня не любит. На что' я рассчитывала? Слёзы да и только. Конечно. Кто мне теперь может помочь? Наверно кто-то старше, намного старше меня. Что' может сделать школьник? Не больше, чем я. Да и родители у него – не такие обеспеченные. И всё-таки жаль. Жаль прощаться со своей мечтой. Я опять чуть не разревелась.
Но свечи горят, и я теперь совершенно чётко вижу его. Этого, нового. Надо его хорошенько запомнить. Даже не пойму, нравится мне он или нет. Но суженый есть суженый – дарёному коню в зубы не смотрят. И потом – это, в конце концов, хоть какое-нибудь решение проблемы. Сестрёнку к себе возьму… Значит – скоро замуж… Но почему скоро? Кто сказал, что это произойдет завтра? Ха-ха-ха! Изображение на дне таза померкло. Напугался, что ли? Я как-то неудобно дёрнулась, и от этого вода зашаталась. Вдруг я увидела его руку, он словно хотел протянуть её ко мне, вытянуть наружу из воды. Может, он меня за нос хочет схватить? Мне стало страшно.
– Нет, – сказала я ему. – Нет, миленький. Не сейчас. Сейчас оттуда не выходи. Всё будет, только не сейчас. Я узнала, что мне было нужно. Спасибо. Извини за беспокойство.
И я попыталась оторвать свои глаза от его глаз; кажется, у него они были серые, как у моей сестры. Что' он мне ещё хотел сообщить? Зачем-то шевелил губами, как рыба в воде. Очень напрягался, даже, кажется, покраснел. Но, может быть, это были только отсветы от красного таза? Я больше не могла ждать. Мне было безумно страшно и я безумно хотела пи'сать. Уж подумала, на надуть ли мне прямо в таз, но вовремя одумалась. Это уж в отсутствие мамы меня точно бес путал.
Я вскочила, врубила ночник, потом верхний свет, и, стараясь больше не сосредоточивать взгляд на воде, задула свечки. А он напоследок мне всё кричал оттуда, надрывался и пальцами из воды в воздух тыкал, так, что по ней шли круги, как от дождя. Но ничего не было слышно и прочесть я на воде ничего не смогла, хотя может он и писал. Так я и не узнала его имени. Только лицо. И ещё верхнюю часть тела я запомнила. Он был в какой-то рубашёчке тёмного цвета, может чёрной, с длинными рукавами и металлическими пуговицами – наверно джинсовая. Всё-таки приятный. Волосы, кажется, светлые. Худой, да, скорее худой. Какого роста, не поймёшь. Но уверена, что не совсем коротышка. И то – слава Богу!
Только прошептала последние слова вслух, как всё кончилось. Сижу я на диване какая-то опустошённая. Точно на мне воду возили. А ведь и правда – таскала воду с балкона на кухню, с кухни – в комнату. Всё же нашла в себе силы – пошла, вылила гадальную воду в унитаз, а таз ополоснула. Свечки выкинула, почему-то твёрдо решила, что на второй раз они не сгодятся, и вообще такие свечки лучше больше не использовать. И разлившийся воск с книг соскребла, а книги отнесла на место. Крышку от консервов тоже выкинула, а блюдечко вернула под герань, даже её на всякий случай полила. И кастрюлю из-под снега вымыла. Всё стало как было. А я стала как ватная. Спать захотелось очень. Даже раздеться не смогла, не сняла с себя ночнушку, хотя было и жарко и под одеяло не залезла. Уснула и всё. Как отрубилась.
Я проснулась от духоты и головной боли. Ночью обещали тридцать градусов. И коммунальные службы с перепугу так натопили, что у нас на верхнем этаже, стало просто жарко. У нас, наверное, плюс тридцать, а на улице минус. На лбу у меня крупными каплями выступил пот. Я лежала на спине и прислушивалась. Кто-то дышал в соседней комнате. Это мама. Ну конечно, это мама. А кто же ещё? И часы тикали. Да, странно, что сперва я услышала отдалённое дыхание и только потом тиканье часов, которые были совсем рядом.
Я присела на кровати. В туалет не хотелось – видно всё ушло с потом, но очень хотелось пить. Я пошла на кухню, медленно ступая в темноте. Свет почему-то сейчас казался мне лишним. Половицы скрипели. Дыхание матери стало слышаться отчётливее. И стук сердца, моего сердца. Что же мне снилось? Я никак не могла вспомнить. Что-то ужасное?
Я налила себе холодного чая и с чашкой в руке стала у окна. Узоры на стекле почти все растаяли, тонкий ледок прикрывал лишь самый низ створки прогнувшейся параболой. От батареи разило сухим зноем. Мне почему-то стало весело. Я залезла на подоконник, чтобы лучше было видно, и увидела во дворе ёлку. Почему-то раньше я её не замечала. Ёлка было небольшая, довольно тощая и аляповато украшенная. Но вот ведь кто-то потрудился установить её для общего созерцания, даже огни на ней горели. Мне вдруг захотелось плакать. Но я боялась разбудить маму. Я слезла с подоконника, оступившись и чуть не упав. Я немного нашумела. Дыхание матери прервалось, я затаила дыхание следом. Но скоро она задышала так же равно, наверное просто перевернулась на другой бок.
Вдруг кто-то положил мне руку на плечо сзади, лёгкую руку. Я не испугалась, потому что поняла, что это моя сестра. Кто же ещё? Я обернулась. Она стояла передо мной босая в длинной, почти до пола, ночной сорочке с оборками. Тоненькая, на полголовы ниже меня.
– Я боюсь, – сказала она.
– Чего ты боишься? – спросила я.
– Не знаю. Мне страшно.
– Ты не можешь бояться, – сказала я.
– Почему?
– Потому что ты не существуешь.
В темноте я разглядела удивление в глазах сестры.
– Ты не существуешь, – повторила я и толкнула её ладонью в плечо.
Они пошатнулась и отступила на шаг.
– Зачем ты так? – спросила она.
– Ты – мой сон, – сказала я.
– Но вот же я, ты можешь меня пощупать, – она опять приблизилась и взяла меня пальцами за запястье.
– Ну и что?
– Как ну и что? Значит я существую.
– Нет. Я тебя придумала.
Глаза сестры сделались печальными. Какое-то время мы стояли молча.
– Ты тоже боишься? – спросила она.
– Да, – кивнула я.
– Чего? – спросила она.
– Боюсь, что мама умрёт, – ответила я.
– Но она же не болеет, правда?
– Я задумалась. Мама дышала как-то хрипловато.
Сестрёнка положила мою руку себе на плечо.
– Тебе со мной хорошо? – спросила она.
– Нет, – покачала я головой.
– Почему?
– Я тебя тоже боюсь.
– Ты хочешь, чтобы я сгинула?
– Да.
– Хорошо, – она собралась повернуться и уйти, в её позе было что-то обиженное.
– А я думала, что призраки не обижаются, – сказала я.
Она подняла на меня глаза:
– Я – призрак?
Я кивнула.
– Тогда я пошла.
– Иди.
Она выпустила мою руку и двинулась в коридор. Шла она тихо-тихо, половицы под ней не скрипели – точно призрак. Куда она пошла? В мою комнату. Там же я сплю… Я потёрла глаза руками. Нет, что-то не ладно. Опять оглянулась на ёлку. Всё было, как прежде. И мать дышала. Я пошла в ванную умываться, но вода вместо холодной была противно тёплой. Умылась с мылом. Вернулась в комнату. Никто моё место не занял. Никакой сестры не было. Я обессилено повалилась на кровать. Нет, всё-таки надо встать и открыть форточку. Надо.
Я лежу в гробу. Вернее, это не я лежу в гробу, а я вижу себя в гробу. Очень отчётливо. Гроб стоит посреди комнаты на сдвинутых столах. На улице за окном порхает снег – редкие крупные хлопья. День, но кажется, уже вечереет, слегка. Не знаю, жарко или холодно, как-то не чувствуется. Кажется, чем-то пахнет, но чем – не пойму.
Недалеко от гроба на диване сидят двое, мать и дочь. Они мне знакомы. Да, я знаю их. Это моя мать и моя сестра. На что они смотрят, на меня? Раньше здесь был телевизор. Интересно ли вот так сидеть, уставившись на покойника? О чём они говорят? Я прислушиваюсь. Сперва – всё как сквозь вату. Потом начинает доходить, но глухо, как будто изнутри. Надо научиться слышать этот гул.
Мать спрашивает, начались ли уже у сестры каникулы. Та кивает головой.
– Завтра похороны, – говорит мать.
Разговор довольно бессмысленный и необязательный. Им просто страшно от тишины, которая сама собой создаётся в комнате от присутствия мёртвого тела. А я-то где? Я где-то в углу, возле кронштейна, на который крепится карниз с занавесками. Что' я там делаю? Впрочем, я не испытываю особого любопытства. И жалости. Вдруг захотелось слететь вниз и погладить маму с сестрой по головкам. Слетела и как-то это у меня получилось, но они не почувствовали.
– Ангел пролетел, – сказала сестра.
Мать испуганно обвела комнату глазами. Я заметила, как она постарела и осунулась. Из-за меня?
– Ты веришь в Бога, мама? – спросила сестра.
Мама почему-то ничего не отвечала.
Я ещё раз заглянула в своё лицо. Ничего интересного. Серое, чёткие контуры, какие-то неживые волосы. Именно – неживые. Вокруг лица шёлковые оборки внутренней подкладки гроба. Чем-то всё это напоминает куклу. Вот так девочки запелёнывают своих любимиц, когда играют в дочки-матери. Сестре наверное легче воображать, что я кукла, т.е. не я, а вот это, то, что лежит в гробу.
Мне становится как-то тесно. Что' я в конце концов тут делаю? Припоминаю, что духам положено находиться возле своего тела только в самые первые минуты, а тут – уже завтра похороны, засиделась. Ещё что-то тревожит меня. Что-то я не успела. Может, потому и вернулась. Ну нет, не могу вспомнить. А может это? Слетаю и целую сестру и маму в губы. Они никак не реагируют; но сестрёнка потом всё-таки икнула. Может быть, если бы я была ещё жива, мне бы стало смешно.
Какого я размера? Наверное не больше теннисного мяча или апельсина. Тонкая граница, отделяющая меня от воздуха слегка потрескивает и светится. Я как бы издаю слабый звон. Пытаюсь определить свой цвет. Какая-то багрово-серебристая, точнее не сказать. Вдруг понимаю, что мне давно уже пора в туннель. Это банально, разумеется, банально – как и всякая смерть. Но это не совсем похоже на пещеру или на метро. Можно вылететь и на улицу, стекло – не преграда. Там закат, меня туда всё больше тянет. Всё равно, через что лететь к далёкому свету. Труба проложена через что угодно, и стены её не обусловлены каким-либо веществом или излучением, просто они есть как нечто само собой разумеющееся.
Я уже лечу, но могу ещё видеть то, что позади. Лица моих родных не слишком скоро исчезают из виду. Чуть-чуть печально. Да, наверное. Но и как-то приятно, даже весело расставаться со всем этим, со своим телом, с домом. Навсегда. Теперь почему-то это слово становится мне более понятным. Что' со мной произошло? Мне сейчас не хочется об этом думать. Это со всяким случается. Если у меня и была какая-то воля, она мне сейчас совершенно не нужна. Я отодвигаюсь всё дальше и дальше, словно в перспективу позади меня уходят всё новые и новые оконные рамы. Но в этой множественной рамке всё ещё различимы мать и сестра, как на семейном фото. Я покидаю вас. Простите. Но ни в голосе моём, ни в сердце нет сожаления. У меня уже нет ни голоса, ни сердца. Разве долго испытывает сожаление листок, который уносит ветер? Я уверена, что лечу в правильном направлении. Свет горит впереди. Там будет хорошо.
Крюк
"В ясный полдень на исходе лета
Шёл старик…"
М.В. Исаковский
Мы спустились с моста и оказались в городе. Был тёплый летний день. Нас было четверо, кроме меня – мой друг и моя знакомая с сыном. В городе был какой-то праздник. Я никак не мог сообразить какой.
Мы решили пойти не по центральной улице, а направо, под горку. Неподалёку от перекрёстка, слева от дороги, сидели бабы в чистых праздничных одеждах и торговали разной мелочью. На фоне вымирающих русских старух, как везде теперь, преобладали переселенки с Кавказа и из прочих, когда-то входивших в империю областей.
Запахло семечками. Их продавала широченная тётка с усами, не то азербайджанка, не то грузинка. Подруга моя захотела купить, но я отговорил её. Семечки были только уже очищенные, и оторопь брала при мысли, что торговка станет насыпать их в пакет своими сальными, не то смуглыми, не то очень грязными руками. Да и кто и каким способом их чистил?
