Леонид Александрович Машинский
Беги и смотри
– Жалко? – спрашивает она. С какой-то подковыркой, но не пойму с какой.
– Жалко… Да, жалко.
– А вот, если бы тебе дома голову волка повесить – ты бы не хотел?
Такое предложение уже, скорее всего, являет собой сердцевину заговора.
Я переминаюсь с ноги на ногу, потупив очи – совсем как её несчастный ребёнок.
Она молода, улыбается, все зубы целы – ужасно кровожадная улыбка! Наверное это у неё всё-таки дочь, интересно – от какого брака? Интересно – что это за муж? Человек с ружьём… Нет, похоже, это вовсе не моя учительница по биологии. Не похожа. Я поднимаю глаза. Исчезла. Как призрак. Тоже исчезла. И дитё унесло. Смотрю – даже лужи на асфальте не осталось. Смотрю на рукав – точно, пуговицы нет. И на тротуаре нет. Ищу. Нет, унесла – будет колдовать. Вот блин! Интересно, волков едят? Ну мне – голову, а им что? Мясо на похлёбку? Или должно было быть несколько волков? Всем – головы. Но ведь собак едят…
Пытаюсь представить себе вкус волчьего мяса. Вижу оскаленную морду, притороченную к овальному куску дерева, похожему на зеркало. Волк улыбается мне, но и одновременно хочет меня сожрать. Я тоже скалю ему клыки. Жалкие свои. Кто-то толкает меня в спину. Мурашки добегают до висков и дальше, до макушки. Точно – я тоже хочу писать. Вместо этого отхлёбываю из початой бутылки. Оборачиваюсь – никого.
Я совершенно сбит с толку. Может, и правда пойти на охоту, на волков? Вспоминаются красные флажки. Зачем это вообще я сюда притащился?
Почему-то действительно захотелось в снежный лес. Стали чудиться голубые волчьи глаза. Чуть не попал под машину. Хватит! Домой!
А во рту – всё ещё играет свою роль – приторный привкус пережаренного творога и – это уж точно фантазия! – как бы волчьего помёта… Будто им полжизни питался!..
Фломастер
«Дай мне целомудрие и воздержание, только не сейчас…»
Блаженный Августин
Такого-то числа в такое-то время я должен встретиться с хахалем моей воспитанницы. И мы встречаемся, с некоторым опозданием. И я опоздал, и он опоздал. Возле поликлиники.
Он сразу же приступает к делу. Т.е. рассказывает, как там они общаются. Странно, что я его узнал. Никогда бы не подумал, что он выглядит так. Слишком хорошо одет, похож на итальянца или на испанца из кино.
Нет, это он меня, видно, узнал. Ну да, она ему меня описала. Очень разбитной. Куртка на нём дорогая, из-под куртки какая-то модная шмотка. Голова кучерявая.
Он мне всё рассказывает, как они трахаются. А я не знаю, как мне на это реагировать. Делаю серьёзную рожу. Что-то меня в этом парне раздражает, а что-то… Какое моё собственно дело? Имею ли я право вмешиваться? Конечно, мне неприятно, когда он грубо отзывается о ней. Но такой у него жаргон. Во всяком случае, он её если и не любит, то испытывает к ней что-то вроде страсти. Считает её очень сексуальной. Подчёркивает, что она ходит без трусов. Или это у него такая метафора. Мол, вчера несколько раз и ещё несколько…
– Вообще-то я нарк, – говорит он.
Вот что меня настораживало! Всё понятно. Хотя слово, которое он произнёс, из уст молодого человека я слышу впервые. Говорят: нарик, наркоша… А это – откуда-то из далёкого прошлого, из советской литературы.
– У тебя ничего нет? – спрашивает он.
Я ошарашен и смотрю перед собой остановившимся взглядом. Он в самом деле может вообразить, что я из его компании. Встряхиваюсь. Более энергично, чем хотелось бы, отрицательно мотаю головой. Надо бы пальто застегнуть – холодно стало.
– Нет? – он как будто не торопится верить. – Во «Фломастере» возьмём, – как бы утешает он меня.
Я глупо киваю. Иду за ним. Он идёт быстро и уверенно, но оборачивается – не потерялся ли я. Уважает. Это странно.
Мы доходим до метро.
– Подожди тут, – просит он. Смесь наглости и предупредительности. При всей чужеродности для меня этого типа, я вынужден признать, что в нём есть нечто обаятельное, отвратительно обаятельное. Я понимаю свою воспитанницу. Хотя она, кажется, вообще не выбирала. Но это не худший вариант – если не считать СПИДа и иже с ним.
Интересно, что' это за «Фломастер»? Канцелярский отдел наверно какой-то? Почему в метро? Новейшие веяния? Давненько я тут не бывал. Не выходил на этой станции.
В одном фильме героиня приобретала наркотики в коробочках из-под плёнки. А он наверно какие-нибудь скрепки покупает. Или – ещё лучше – засыпано в специальный цилиндрик внутри фломастера. Вот тебе и «фломастер». А по цветам можно различать, какой наркотик. В виде фломастера и шприц можно продать. И даже целый набор – фломастеры там, карандаши, готовальни… Ой, чего только ещё не нафантазируешь!
Какой дурью он колется? Если героин – то какие уж там сексуальные подвиги… «Винт» какой-нибудь. Говорят, для «винта» используется более толстый шприц.
Что-то долго его нет. Мне начинает надоедать ожидание. И на голову капает – в очередной раз потерял зонтик. Вхожу под навес и спускаюсь в метро – вроде не должен он мимо меня проскочить.
Где тут «фломастеры»? А откуда у него деньги, интересно? Ворует? Барыжит? Бодяжит? Мутит?.. Да-а – термины.
Внизу есть какое-то окошко – кроме касс – и там точно продают кое-какие канцелярские принадлежности. Но сидит при товаре такая тётя, с такими честными глазами, что мне и в голову бы никогда не пришло… А спросить – я бы со стыда помер! И вдруг – милицию вызовет?
Парня нигде нет. Пахнет здесь странно – не так, как должно пахнуть в метро. Спускаюсь по лестнице, на которой, вдоль стены, очередью стоят какие-то алкаши. Не наркоманы. Тут что, не только фломастер, но и…
Точно – внизу, за поворотом налево, ещё окно, и из него продают дешёвую водку. Ну прямо как в дореволюционной России. Тут же внизу, прямо, раздевалка. Наверное – не для алкашей. Алкаши всё одетые. Плохо. Молодые и старые, бородатые и нет. Одни мужики, ни одной бабы. Мужской заговор. Не шумят. Ещё раз обойду очередь, теперь – снизу вверх. Моего нет. На меня смотрят подозрительно, но почтительно. Что-то говорят, но тихо. Похоже, если бы я захотел взять водку без очереди, мне бы никто не решился возразить. Всё-таки здесь воняет перегаром и духами. Духами-то откуда?
Ладно, наплевать, не больно-то он мне и нужен, этот тип. Созвонимся, если чего. Конечно, что он наркоман, это плохо. Но… Если бы он не был наркоманом, то уж наверняка бы – оборачиваюсь к медленно передвигающейся гусенице из некрасивых, нечистых тел… Тьфу!
Посмотришь на такое и захочется выпить. На воздух! Хорошо ещё, не все ларьки успели спрятать под глухую крышу! Вон, возле одного, даже столик есть. Щупаю в кармане деньги. Так, кое-что есть – хватит.
Пью пиво и ощущаю на губах горечь человеческого существования. Жизнь безысходна – это следует признать и не рыпаться. Следует научиться жить здесь, сегодня. Всё это мне становится понятнее с каждым глотком. Я уже более доброжелательно наблюдаю копошащуюся толпу. Когда кому-нибудь хочешь морду набить – это уже расположение, предпочтение, выбор. Так что, не обессудьте!
Всё , что угодно я бы мог предположить, только не это. Мне не везёт в любви, везёт в уличных баталиях. Там, где другие отправляются в морги и больницы, я странным образом выживаю. Пока. Нужно менять образ жизни. Возраст обязывает.
Но тут. Это точно меня морочит какая-то нечисть. И парень тот, наркоман, на молодого чёрта был похож. Откуда только взялась эта деваха? Сама ко мне прилезла. И двух слов мы друг другу не сказали, как она уже оказалась у меня под мышкой…
И то дело – я напился пьян и организм требовал действия. На этот раз подвернулся женский объект, вместо привычного мужского, который вызывает праведную агрессию – зачем стоит? зачем ходит? и всё такое…
С проститутками я дела не имел. Или почти не имел.
– Ты что, продаёшься? – спросил я.
Она всё улыбается. Может, обидел? Угостил её пивом. Вернее – выясняется, что я её уже давно угощаю. Потому что прошло полгода. Вместо ранней весны – ранняя осень. Или я всё перепутал…
Но она одета как-то легкомысленно. Мини-юбка. Вовсе не интеллектуалка. Может тоже наркоманка? Заглядываю ей в зрачки и ничего не вижу. Сам хорош! Она смеётся и вьётся у меня под рукой. Ну и что мне с ней делать?.. М-да, вопрос конечно… Конечно имеет… А где?
– А где? – спрашиваю.
Она хихикает и пожимает плечами.
«Дядя волк, будь осторожен – триппер, сифилис возможен». И не только, и не только, господа! И всё же – адреналин ведь можно извлекать не только из драк? Хорошо ещё – я в карты не играю!
Мы идём куда-то, попивая пиво на ходу из бутылок. Она как раз такого размера, какого я люблю. Маленькая. Не малолетка ли? Ну, почти. Но всё-таки не Лолита – лет шестнадцать наверное есть.
– Тебе шестнадцать?
Кивает, мол, угадал.
– А может, четырнадцать?
Задумывается. Но и это нынешнее законодательство позволяет.
– А может, восемнадцать?
Смеётся и кивает. От всей души хлопаю её по заду. Хороший зад, упругий.
Что-то всё-таки здесь не так. Какой-то подвох. Не должно мне так везти. Влюбиться я в такую девочку не могу. Не должен. А вдруг? Закрываю глаза и уже не могу представить её лица, только узоры на юбке. Может, открою – исчезнет? Открываю – держит меня за руку. Целуемся в губы. Ничего, от неё ничем плохим не пахнет. Вернее даже – какими-то духами. Но… Опять целуемся. На ходу неудобно, поэтому притормаживаем. Недопитые бутылки норовят вывалиться из рук. Я спохватываюсь, что меня здесь может кто-нибудь узнать, но машу на всё рукой и роняю пиво. Она тоже бросает своё в знак солидарности. Бутылки бьются, мы ржём и строим рожи недовольным бомжам. Только бы менты не докопались! Идём скорее дальше.
Всё это похоже на наркотики, на какое-то видение. Может быть, мы всё-таки накачались с тем парнем в его пресловутом «Флаконе»? Или нет – "Фломастере"! А где он сам? А был ли мальчик? Смотрю на неё с недоверием. Но тому уже было явно за двадцать – это почему-то успокаивает.
За вокзалами – всегда грязно. Хорошо, что лето и растёт трава. Хорошо, что траву здесь не косят. Удивительно, что ещё можно найти в Москве незастроенные пустыри. Да, где-нибудь рядом с железными дорогами – это проще всего. Ржавые рельсы. Новоявленная подружка семенит впереди. Я смотрю на её зад, только на зад.
Я давно этого хотел. Именно этого? Но у меня ведь нет презерватива! А что у меня есть? Потенция вообще у меня есть? Надо проверить – хоть что-нибудь в штанах у меня есть?
Она останавливается, улыбается. Очень живописно. Трогает ладонью какую-то омытую дождями железяку, торчащую из земли. Сексуально. Ох, жалко пива больше нет. И чего мы с собой не взяли? Да и презервативы в ларьке можно купить. Может, вернуться?
Я не спрашиваю, как её зовут. Я закрываю глаза и сжимаю себе виски. Больно – перед глазами фиолетово-жёлтые пятна и красные звёзды. Она не исчезает.
Окидываю звенящими глазами предстоящий простор. Неподалёку – какая-то металлическая конструкция в виде стола, в буйных травах. А левее – берёзка, хиленькая. Одно из двух.
Идём к столу, но меня отталкивают прикрепленные к нему тиски и шестерни. Эта штука такая тяжёлая, что её даже не утащили на металлолом, а краном достать нельзя. Поверхность, правда, ржавчиной не красится и тёплая. Может, здесь?
Смотрю на берёзку. Девочка небольшая, авось и не завалим. Она понимает мой взгляд и следует в нужном направлении. На ходу снимает трусы. Подсохшие к осени травы у корней напоминают торчащие седые усы.
Безумие, конечно, то, что я делаю, но почему же иногда не совершить безумие? Очень даже аппетитная попочка. Вот так, упрись поудобнее. Берёза молодая и гибкая. Выросла на ветру – скрип, скрип. Ну что, во все места давалка, не плачешь? Не плачет. Глаза закрыла. Улыбается. И всё-то она улыбается! Солнышко светит. Птички поют. И у меня даже, кажется, что-то там стоит.
Видение
"… для душевноздорового человека галлюцинации или иллюзии представляют редчайшее исключение…"
А. Л. Чижевский
И было мне видение. Очнулся я в степи, под утро. Безумно пахло полынью и гремели кузнечики. Спина чуть-чуть отсырела, но предполагался жаркий день.
Я присел и протёр глаза. Мне навстречу из едва угадываемой предрассветной дали кто-то двигался. Я напряг зрение, и тут же стало светлеть. И всё окружающее из серого стало перекрашиваться в зелёно-сиреневые тона. А может быть, это вернее назвать смесью цвета морской волны с фиолетовым. Так, случается, переливается шея у весеннего голубя или плёнка бензина в луже на асфальте. Но здесь пахло только травами. И ещё чуть-чуть – очень далёкой железной дорогой – дерьмом и пропиткой шпал.
Их было трое. Мальчики. В самых обыкновенных провинциальных мальчиковых одеждах. Затрудняюсь определить их возраст – но что-то от восьми до четырнадцати. Очень серьёзные лица, на них – играющие фиолетовые тени. Под ногами – кусты полыни, похожие не морские травы. Они шли прямо ко мне, но не приближались. Однако, я всё лучше мог видеть их лица. Ангелы.
Крыльев нет. Застиранные рубашечки. Идут по земле. Куда? В такую рань?.. Они молчат. Предрассветный ветер дует. Далёкий поезд гремит. Они прошли мимо. Всё-таки прошли, то ли не заметив меня, то ли не посчитав нужным обращать на меня внимание. Они были очень сосредоточены. Шли не спеша, но соблюдая одним им известное направление. Один вёл. Тот, что чуть повыше и, возможно, постарше. Они шли треугольником. Он – впереди.
Я смотрел им вслед. А был ли я там? Может, меня-то и не было. Я поворачивался вокруг своей оси, ёрзая по земле на заду и опираясь сзади на руки. Вдруг мне что-то вонзилось в ладонь. Заноза, колючка. Я стал выкусывать её зубами. Запахло навозом. Тьфу! Опять задул ветер. И показалось солнце, краешком. Мальчики исчезли. Ушли. Я встал, их не было видно даже на горизонте, зато я увидел железную дорогу. Они не должны были пропасть из виду так скоро – разве что, легли в травы, или там какая-нибудь невидная отсюда лощина – скорей всего.
Напротив солнца низко над степью висела полная луна. Солнце быстро вставало. Во весь голос загорланили птицы. Совсем светло. Солнце и луна смотрят друг другу в лицо. Луна ещё не успела побледнеть, а солнце не набрало достаточно накала. Хотя, я уже чувствую лучи, словно румянец на щеках.
Прилягу-ка ещё полежу на песчанистой почве среди полыней. Разве что мошки начнут одолевать. Пока не слишком жарко, надо подумать. Зачем эти мальчики? Что они значили? Помогай, психоанализ! Лежу на спине и смотрю в небо – уже приходится щуриться. Вижу, карабкающуюся по стеблю вверх, банальную божью коровку. Улыбаюсь. Мир прекрасен. Вот и всё.
Курорт
«Если бросить бомбу в русский климат, то, конечно, он станет как на Южном берегу Крыма!..»
В. В. Розанов
А когда я проснулся на берегу Чёрного моря, мир не показался мне таким прекрасным. На мне был концертный бордовый костюм с широкими отворотами, и весь он был облёван. Голова трещала – не надо было ни кузнечиков, ни сверчков.
Сзади на песке рядами стояли одерматиненные стулья. Похоже, их вынули из какого-то кинотеатра. Я пытался вспомнить подробности. Но вспомнил только, что был оркестр. Трубы, медные, блестели на солнце. Пел я, что ли? А чего такой хриплый? Я откашлялся и сплюнул мерзостную слюну. Не хватало ещё простудиться – здесь, на юге. Но если спать на открытом воздухе…
Народа не видно, но много мусора. Наверное рано, даже ещё не убрали. Упираюсь ногами в сыроватый песок вперемешку с бумажками и окурками. Морщусь, подозреваю, что у меня отёк Квинке. Я босой, где же мои ботиночки? Шарю глазами по сторонам, но затем, осмотрев свой костюм, раздеваюсь до трусов и бросаю всё на сидение, где и спал. Многие части тела сильно затекли. Расхаживаю ноги. Вряд ли до такой степени издермлённую одежду украдут. Единственное умное, что можно сделать, оказавшись похмельным утром возле моря, – это искупаться, но и тут главное – не переборщить и не утонуть.
Я не спеша спускаюсь к воде. Оглядываюсь на пляж, вижу свои шмотки, тёмным комом возвышающиеся над голубой спинкой стула. Никого нет. Но в воде уже кто-то плещется. Компания из человек пяти-семи, всё вроде больше пожилые люди, хотя нет – разные, вон даже один ребёнок затесался – хорошо плавает, почему-то в резиновой шапочке.
Вода кажется холодной ватой. Почти штиль, но волны усиливаются. Вдруг одна окатывает меня до колена.
– Щас-щас, погружусь, – говорю я нетерпеливой волне. Вспоминаю, что здесь можно и на стекляшку наступить. Смотрю под ноги – мутновато, но терпимо. Стекляшек нет. Плавает одинокая медуза, с обтрёпанными краями. Во всём этом есть что-то печальное.
Хорошо, что здесь не сразу глубоко. И песочек. По колени, но ляжки. Бывает трудно погрузить свои снасти – трусы холодят. Смотрю на свои трусы – отнюдь не плавки – белые и нечистые – немного стесняюсь – но что же делать. Люди далеко и не обращают не меня внимания, в мяч играют.
Наконец погружаюсь и плыву, поначалу с ускорением. Солёная вода приятно щекочет нос. В воде, по поверхности, плавают полуживые божьи коровки и колорадские жуки – не проглотить бы.
Ныряю, под водой даёт себя знать больная голова. Смотрю на убогую донную растительность, вижу какую-то полупрозрачную рыбку. Выныриваю – волна бьёт в лицо. Привык к температуре воды – можно расслабиться. Можно даже лечь на спину. Что это в небе? Чайки? Сюда приближается самолёт. Весьма низко и по весьма странной траектории. Я тут такого, кажется, никогда раньше не видел. Аэродром, если не ошибаюсь, в другой стороне. Так. Пора вылезать. Самолёт летит прямо на меня, а мотает его из стороны в сторону так, как будто он на вчерашний вечер преобразился в человека и налакался до зелёных соплей или как там у него? – со'пел.
Ой! Совсем близко. Я уже только по щиколотку в воде. Оборачиваюсь к беспечно плещущимся отдыхающим – о них-то я забыл. Они смотрят в небо. Хочу им кричать, но вместо этого бегу на берег. Самолёт проскакивает прямо надо мной, делает ещё несколько нырков в воздухе – ну прямо, как бумажный голубь – и, наконец, втыкается головой в дно где-то метрах в ста пятидесяти от берега. Уголком правого глаза я отмечаю, что хвост всё ещё торчит вверх из воды.
Голос мне уже отказал и ноги отказывают. Я падаю на колени и ползу на коленях – вверх, как можно дальше от кромки прибоя. Мне почему-то представляется, что окажись я в воде во время взрыва – всплыву как рыба. Не знаю, прав ли я. Тем, кто остался в море, я уже ничем не могу помочь. Я кричу им, но не слышу собственных слов. Только шум моря. Пока, однако, не взрывается. Я не вижу, что происходит у меня за спиной. Я ползу вперёд по усыпанной щебнем дороге, в кровь раздирая колени. Слева от меня бетонная стена розария. Навстречу спускаются по-пляжному одетые праздные люди.
– Стойте! Стойте! – воплю я им, но только – опять-таки как рыба – немо раскрываю рот.
Может, я оглох? А шум моря – это шум крови в ушах? Может, уже произошло? Контузия? Кто это шутит – чеченцы или хохлы?
Люди, кажется, заметили меня, но они вовсе не так серьёзно настроены. Самолёт конечно видят – любопытно.
Я теряю силы, у меня закрываются глаза. Я надеюсь, что меня подберут – ведь я падаю на дороге. Эти люди, в панамках и шортиках…
Поезд
"А радость рвётся – в отчий дом!.."
Ф. Ницше
И мне неудержимо захотелось домой. Все эти заработки, путешествия, попытки убежать от безысходности… Последнее время я работал зачем-то на одной стройке вахтенным методом. Устал, взял расчёт. Не стоило оно этих денег. Но поварился немного в котле «великих будней». Человеку почему-то совершенно необходимо всё время переворачивать землю. Так и вижу эти песчанисто-суглинистые откосы метров на десять, а то и на двадцать уходящие косо вверх. Мы, в красных пластмассовых касках, какие-то лебёдки, майна-вира, бульдозеры. Пот на лбу. В общем, даже весело. Но надоедает. Сяду на обочине дороги и отдохну. Мне не по дороге с рабочими. Класс пролетариев должен быть уничтожен – так считал Даниил Хармс.
Я наслаждаюсь тем, что ничего не делаю. Сижу на маленькой неказистой станции, вернее даже не на станции, а на земле, на сухой земляной кочке рядом с низким перроном. Привык так сидеть за месяцы строительной практики – а штаны – ничего, не жалко – новые куплю. И к солнцу южному привык, загорел. Не беда, что с открытой головой. Оно меня только ласкает – только щурюсь и улыбаюсь. Домой! Будто кто-то или что-то меня там ждёт? Авось? А вдруг я просто что-то забыл? Наверняка ведь что-то забыл – не может же человек всё удерживать в памяти. И хорошее забывается, не только плохое. Вдруг что-нибудь хорошее всё-таки было? Ах, как приятно нежиться на солнышке и знать, что вот-вот придёт поезд, и ты не опоздаешь, уже не опоздаешь…
Пока я придавался мирным мечтам, на перроне прибывало народа. Ещё час назад тут ошивалась только старушка, которая плохо ориентируется во времени и просто приходит к поезду, который приходит каждый день. Время приближалось к обеду, и солнце пекло немилосердно. Я смахнул с головы пот. Оживление на платформе уже напоминало большой город, странно и приятно наблюдать толпу в таком пустынном месте. Торговки было готовы к спринтерские рывки за приглянувшимся им вагоном – только бы продать домашний товар. Провинциальные семейства сидели на древнего вида чемоданах и тюках. Сновали и обыкновенные тёмные личности кавказского типа в унылых пиджаках, сверкая фиксами и излишне жирными кольцами на пальцах.
Вдруг монотонный шумок прорезался какими-то тревожными голосами. Я привстал – неужели уже поезд идёт. Но поезда не было ещё даже слышно, за прозрачной оградкой перрона происходило нечто из ряда вон выходящее. Некий дед, по виду калмык или казах, выкрикивал, держа руки в глубоких карманах штанов, неясные угрозы. На каком языке он говорил, трудно было понять. Не исключено, что это был русский, но у деда вместо нормального голоса был растрескавшийся гортанный сип, так что звучало это похоже на змеиное шипение, перемежающееся всхрипами издыхающей лошади.
Толпа посторонилась слегка, но не оттого, что испугалась деда, а оттого, что хотела его получше рассмотреть – как-никак бесплатный аттракцион. Я тоже встал и подошёл к платформе, даже перелез на неё через бортик. Калмык ораторствовал от меня в каких-нибудь двадцати шагах. Он свирепел всё более, но дежурный по станции милиционер в эти минуты находился где-то далеко, а ни у кого другого пока не возникло желания связываться с сумасшедшим стариком. У самых лихих были дела поинтереснее. Я прислушивался, стараясь понять, чего же дед всё-таки хочет. Он расходился всё больше, скалил отсутствующие зубы и пытался пучить утонувшие в коричневых морщинах щёлочкообразные глаза. Дети и толстые хохлушки смеялись. Я тоже улыбнулся. Но дед брызгал слюной и танцевал на месте совершенно серьёзно – вот именно сейчас, в этот самый миг, он вознамерился кому-то что-то во что было то ни стало доказать. Интересно, сколько он терпел – лет шестьдесят? Боль пересилила?
Все видели, что дед держится за какую-то штуку в кармане своих допотопных галифе. Это само по себе было смешно – огурец он, что ли, себе туда для солидности засунул? Но, может быть, окончательно убедившись, что никто его здесь не воспринимает иначе, чем скомороха, калмык вскричал как-то уж совсем по петушиному и, закрутив в воздухе тощей кадыкастой шеей, точно штопором, выхватил из заветного кармана наган. А может быть, это был и маузер. Я не успел разглядеть, он сразу начал стрелять.
Толпа рядом мгновенно стихла, волной молчание распространилось до самых краёв перрона. После нескольких выстрелов тишину прервала только пара истошных женских выкриков, да ещё слышен был частый топот убегающих ног, но какой-то игрушечный, словно не настоящий. Стараясь устраниться от опасности, люди толкали друг друга как мешки. Несколько человек уже лежало в разных позах на асфальте, и не понятно было, поражены ли они пулями или сбиты с ног другими. Как раз в это время к платформе, возникнув словно из неоткуда, начал приближаться поезд.
Поезд подходил слева, и я отвлёкся на долю секунды, глядя на него. Я посмотрел направо и увидел калмыка, подходящего ко мне с револьвером на перевес. По всей видимости, ему было совершенно безразлично, в кого палить. Движения всех живых объектов – как нередко бывает в таких случаях – замедлились словно в киношном рапиде. Я запомнил бежавшую мне навстречу собаку, рыжую, с высунутым розовым языком, каких-то баб в развевающихся цветастых платьях. Из упавшей корзины катились зелёные яблоки. Но любоваться антуражем было решительно некогда. Калмык наступал, как Полчища Чингисхана. Вытянутая тщедушная фигурка в кургузой застиранной телогрейке цвета хаки и в разбитых тапочках вместо сапог – этакий стойкий оловянный солдатик неарийского происхождения. С каждым шагом он подпрыгивал, словно его били током, – так бывает у некоторых психов. Целится. Возможно, в меня… Что он там видит, через свои щёлки? Хорошо, солнце с моей стороны.
Нет, я не хочу умирать. Это вовсе не входит в мои планы. Поэтому сейчас я вполне могу позволить себе праздновать труса. И у меня нет никакой злобы на это несчастное существо, просто я стремлюсь как можно скорее спрятаться от его пуль. Я уже вновь за оградой перрона – сиганул ножницами, как когда-то учили в школе. Отбегаю несколько метров, тут меня от калмыка отгораживает бестолково сунувшаяся под наган паническая толпа. Кто-то падает, и я падаю, но живой и невредимый – просто прячусь под перрон, в какую-то собачью яму. Здесь воняет, конечно, но безопасно – вряд ли старик полезет меня выкапывать, когда кругом такое количество подвижной дичи.
Считаю выстрелы, прикрыв затылок руками. Но ничего уже не слышно, кроме грохота останавливающегося поезда. Вот досада! Может быть, задержат отправление в связи с такими непредвиденными обстоятельствами? Поезд совсем остановился. Стучащая в висках пауза. Выстрелов больше нет. Но и не слышно обычного гвалта торговок – затаились. Надоело лежать, уставившись в сыроватую, отвратительно пахнущую мглу. Сколь он здесь стоит – две? Три минуты? Раздаётся ещё один выстрел. Какая-то беготня, мужская громкая матерщина. Повязали? Нашлись же герои!.. Всё-таки не напрасно я не торопился. Со всеми мерами предосторожностями встаю, настраиваю глаза на яркий свет, отряхаю замусоренное пузо. Поезд ещё стоит, но всеми фибрами души я чувствую, что вот, уже сейчас он тронется. Я бегу к перрону, перескакиваю через ограду, однако оглянувшись направо – нет ли деда. Уже никого нет, только одинокая тётка подбирает свои яблоки. Краем уха слышу из-под арки станции какое-то сипение – наверное, дед там – трудно заткнуть «правде» рот.
Поезд трогается. Я лечу к ближайшему вагону. Какие всё-таки широкие делают к нас перроны. Зачем? Проводница убрала свой флажок и закрывает дверь. Я вставляю ногу в сужающийся проём. Проводница охает и отскакивает вглубь. Чтобы удержаться, я невольно тяну ручку двери на себя и захлопываю дверь. Она, мгновенно сообразив, что к чему, запирает её с той стороны. Я еду повиснув на подножке. Поезд ускоряется. Я стучу в дверь. Кто-то кричит мне с перрона. Я не оборачиваюсь – только бы в спину не стреляли. Луплю изо всех сил в дверь. Это трудно делать, потому что не во что упереться. Да и мешает поклажа – рюкзачок за спиной, который я всё это время – вот молодец! – не снимал. Если выбить стекло, возможно, удастся отпереть дверь с той стороны. Проводница, похоже, убежала кого-то звать. Если закрыла на трёхгранку – бить стекло ни к чему. Может, позабыла с испугу? Я вишу, и висеть всё труднее – а поезд набирает обороты по степи. Хорошо, что здесь перроны низкие – а то бы мне ни за что не удержаться.
Меняю руки – ручка подозрительно хлипкая – если оторвётся – костей не соберёшь. Вообще, вагон требует ремонта. Внизу, с самой угрожающей близости, погромыхивают кровожадные колёса. Может, на крышу попробовать залезть? Насмотрелся я всяких дурацких фильмов! Поднимаю глаза, на меня из-за решётки дверного окошка пялится какой-то мужик в форме, вроде не мент, а тоже проводник – не иначе, начальник вагона. Очень эмоционально открывает рот, но я ровным счётом ничего не слышу – только стук и ветер в ушах. Ну ясное дело: требует, чтобы я отвалил. Но куда я тут буду отваливать? Это же опасно. Я никогда раньше не тренировался прыгать с поезда на такой скорости. Отчего бы ему не разобраться со мной честь по чести? Наверное, предполагает, что я сообщник давешнего калмыка. А вот если бы у меня был револьвер, пальнул бы я ему через окошко… Этого-то он почему-то не боится, дурная душа. Мне не до сантиментов, я прекрасно понимаю, что и он меня вряд ли услышит. Даже если я стану орать во всю мощь – поэтому я шепчу слогам волшебное русское послание, старательно обрисовывая звуки губами и вкладывая в послание все оставшиеся внутренние силы. Он понял, уже идёт. Может быть, за подмогой? Но что' они мне могут сделать? Для того, чтобы что-нибудь сделать, они сначала должны открыть дверь – того-то мне и надо!
Никого уже нет, давно. Поезд идёт ровно – слава Богу, больше не прибавляет. Кругом выжженная плоская степь. Никаких признаков жилья. Запах дыма и помёта. Мне остаётся только употребить все свои способности и энергию, чтобы не сорваться. Если не удержусь: а) могу попасть об колёса, б) могу разбить голову о встречный бетонный столб, в) ещё как-нибудь покалечиться, пусть и не смертельно. Слабо верится, что мне удастся спрыгнуть без потерь. Да и что' потом делать? Я хочу уехать именно на этом поезде. В конце концов, я на него купил билет. Надо было этому придурку через окно билет показать. Но для этого надо было его сперва достать – что чревато падением, да и ветром могло унести.
Когда же станция? Дождусь ли? А вдруг он на следующей не останавливается? Какие у нас большие прогоны! Смотрю вниз – рябит глаза, смотрю вверх – небо слепит, смотрю назад – кружится голова, смотрю перед собой – и злюсь. Суки! Никакого сострадания к человеку – падай себе, пожалуйста! Человек за бортом, понимаете ли…
Рук уже не чувствую. Предполагаю, в некий момент Х они разожмутся сами собой. Хотелось бы всё-таки приготовиться к отстыковке. В который раз переминаюсь, пытаясь занять более удобное положение – выбор поз у меня отнюдь небольшой. Ветер в харю. Вишу – как муха на арбузе. Зелень вагона и продольные полосы увеличивают сходство. Рюкзак тянет назад и вниз – не бросать же его? И если буду вылезать из лямок – точно сорвусь…
Я уже почти смирился со своей судьбой. Еду закрыв глаза, потому что иначе тошнит. Помогая рукам, сжимаю зубы – наверняка эмаль обкрошится. Вдруг – замедление… Да неужели? Обнадёженный, открываю глаза, гляжу вперёд. Поезд выходит на дугу. Да! Станция. А если я ошибаюсь – придётся прыгать. Больше пяти минут я уже не выдержу.
