Леонид Александрович Машинский
Беги и смотри
Решение было принято мгновенно и как будто без участия моей воли. Я попросил жестами дочку и жену спрятаться подальше, а сам проскользнул в дверь и бесшумно спустился на несколько ступенек, отделявших меня от одного из новоявленных фашистов. Впрочем, может это был и не фашист, не знаю. Не то чтобы я так уж не любил именно фашистов (хотя за что их любить?), но этот тип мне очень не правился.
Он как раз в этот момент приставил пистолет к горлу, пытающегося сохранить остатки самообладания, депутата или как там его. Морда у нападающего была сальная, был он не молодой – наверное из главарей, на низко сдвинутой фуражке – какой-то невразумительный, но претенциозный герб. Я ещё успел заметить струйку пота, бегущую у депутата с виска. Спецназовцы уже начали работать, ещё мгновение и начнётся стрельба – будет поздно. А этот слишком увлёкся своей безнаказанностью…
Когда я вновь начал что-то соображать, всё уже произошло. Не знаю точно, как мне удалось выбить у него из рук оружие. Вернее, я даже и не выбивал, а затолкал ему пистолет куда-то в пах. Нажать курок он не мог, потому что я сразу же вывихнул ему руку в запястье. От боли или от испуга он сложился в три погибели, причем так, что задняя часть шеи расположилась как раз на острой спинке сиденья. Я только наблюдал, как это делают мои руки. Не то, чтобы когда-нибудь в жизни они были уж такими сильными. Но этого человека мне хотелось лишить жизни, и это было сильнее меня. Он как-то сразу посинел и сник, даже похрипеть как следует не успел, и агонии, которые так любят показывать в экстремальных фильмах, практически не было. Может, он и дёргался, но я на это не обращал внимания, я его душил. У меня не было никакой техники, я просто раздавил его, сломал ему позвоночник об спинку стула. Стул, кажется, тоже сломал. Наверное, я при этом сам издавал какие-то звуки. Во всяком случае, я почувствовал потом, что у меня свело мышцы на лице, и я ещё долго продолжал бессмысленно морщиться и скалиться – совсем как злящаяся собака – наверное, подвернись мне тогда под руку ещё ублюдок-другой, я бы укокошил и этих – сил бы хватило.
Всё это происходило на фоне беспорядочного шума, который наступил внезапно, вслед за мёртвой тишиной, как только спецназовцы обнаружили своё присутствие. Стрельба, визги, матерные выкрики… Шлепки ударов, треск ломающихся сидений, топот бегущих… Среди всей этой какофонии мой звериный рык утонул, словно в океане. Руки у меня превратились в железные крючья и не хотели разжиматься. Пистолет со стуком упал на пол. Завалилось назад сидение с убитым. Мне не хотелось на него смотреть. Я поднял глаза. Депутат глядел на меня с благодарностью, но и с тревогой – кто я такой? Но я не ждал царских щедрот. Мавр сделал своё дело, мавр может уйти. Единственное, чего я опасался, так это того, что какой-нибудь спецназовец по дури стрельнёт мне в спину. Однако я поднялся и вышел за дверь. Публика уже потекла в коридор. Жена и дочка смотрели на меня испуганными глазами.
– Пойдём, – сказал я.
– Куда? – спросила жена.
– Наверное сейчас откроют все двери. Хотя…
Свет неожиданно зажёгся, хотя и не весь. Всё равно было темновато.
Появился человек, который пытался организовать отступление толпы.
– Спокойно, спокойно, – говорил он.
Слава Богу, людей из открытой двери вышло немного. Иначе неизбежно бы случилась паника и давка. Наверное, на самом деле я орудовал в правительственной ложе. В такие только начальников и пускают. Выстрелов не было слышно. Спецназ уже, похоже, почти навёл на стадионе порядок. Оставалось за них только порадоваться. Но мне не хотелось никаких разбирательств.
– Пойдёмте, – предложил вновь объявившийся организатор и повёл группу выдавившегося в коридор народа навстречу вдруг ярко забрезжившему в конце коридора свету.
– Идите, – сказал я. – И не говорите, что вы были во мной. Идите домой. Я только помою руки и вас догоню. Не ждите меня…
Поток уже унёс их, а я, оглядываясь как преследуемый зверь, двинулся в противоположном направлении, в ту часть коридора, где было темнее всего. Может быть, я надеялся найти там ещё какую-нибудь жертву?
За дочку и жену почему-то я успокоился. Был уверен, что для них всё кончилось! Но у меня вызывали беспокойство собственные руки – мне было противно, когда они притрагивались к моим же бокам и бёдрам. Должен же здесь быть туалет?
Я опасался преследований. В конце концов, на меня должны были обратить внимание. А куда смотрела охрана? Такая высокопоставленная особа… Я вытер лоб рукавом. Нет, я не слышал шагов погони. Все они слишком заняты собой. Им не до героев. Даже обидно. Так можно и преступников упустить. Да наверняка – кого-нибудь с толпой и упустят. И откуда они взялись, эти спецназовцы? Быстро сработано – что-то не похоже на них. Может, это были учения? Красные или – пардон – коричневые нападали, а зелёные должны были их обезвредить? Проверка в самых что ни не есть натуральных условиях? Тогда, значит, я замочил кого-нибудь из них? Ой ты Боже мой, может быть этим и объясняется, что они в нас не попали и не убили жены? Что ж он тогда над своим шефом так издевался? Или мне показалось? Может, хоть за это мне будет поблажка?..
Эти полусерьёзные мысли трещали у меня в голове, как горох в погремушке, пока я шёл назад по дурацкому коленчатому коридору. Я уже его не узнавал, здесь я не был. Наверное открылись какие-то другие ходы. И никого. По-прежнему – ни единой души. Никому я не нужен. И хорошо. Но немного жутко.
А дочка-то так напугалась, что и про своё «пи'сать» забыла. Да, долго бы нам пришлось искать заведение, точно бы на представление опоздали. И спросить некого. Но мне всё-таки нужно помыть руки. Я даже смотреть на них боюсь – наверняка стошнит. Какой я всё-таки чувствительный. И чего такого сделал – замочил какую-то мразь. Человека спас. Впрочем, ведь он его не убивал, только играл. Да и нравится ли мне этот политик? На самом деле он мне не намного больше нравится, чем тот, который не него нападал. Но нет, всё-таки политик лучше – у него в лице что-то интеллигентное. А этот… Жалко ли мне его? Да нет, вот – нисколечко… Из-за чего же я тогда переживаю? Противно…
Я в который раз трясу руками, но я не гипнотизёр, который только что собрал пассами с пациента энергетическую скверну, – это не тот случай – стряхивания не помогают. Нужна вода – благотворная, живая, пусть водопроводная, с хлоркой… С хлоркой даже лучше – нужно умыть руки.
И вот я слышу чудесное журчание. За одной из дверей. Далеко я однако ушёл от выхода на стадион. Здесь большой спортивный комплекс. Может, какой-нибудь бассейн?
За дверью комната, в комнате какой-то привратник.
– Ой, куда вы? – говорит он, когда я пробую промчаться мимо. – Туда в обуви нельзя.
Я послушно снимаю ботинки и даже носки и, держа их в руках, ступаю вперёд. Он смотрит на меня, как на идиота, но больше ничего не говорит. Я исчезаю за следующей дверью – там кафель и пустота – ни тебе писсуаров, ни тебе умывальников. Обнаруживаю одну деревянную скамейку у стены. Где-то вдалеке, в закоулках этого, неожиданно открывшегося мне, многокомнатного гулкого пространства, отчётливо шлёпается вода. Мне даже кажется, что я слышу пение какого-то горластого купальщика под душем. Туда!
Я обнаруживаю одинокую душевую кабинку в огромном пустом зале – может быть, это дно бассейна? Прежде, чем открыть воду, я расстегиваю ширинку и бессовестно ссу в сливное отверстие. Как оказалось, пи'сать я тоже очень хочу. И вспоминаю, что руки у меня грязные и отдёргиваю их от члена, и таким образом забрызгиваю мочой штаны и полы плаща, но довожу дело до конца. Всё это уже когда-то было. Я возвращаюсь назад, к скамейке, и разоблачаюсь. Кто-то прошёл мимо, совершенно голый, мужик – и то хорошо – не обратил на меня никакого внимания – это успокаивает. Слышны голос, эхо. Вот заработала ещё одна душевая. Всё как у людей. Я стыдливо сложил своё тряпьё на краешке скамейки. Наверное, здесь какие-нибудь спортивные душевые?.. Ну и что? Разве я не заслужил один раз помыться здесь сегодня? Я решительно иду в кабинку. Вода гудит и плюётся перед тем, как потечь как следует. Пожалуй, она сопротивляется больше, чем тот тип перед смертью. Почему оказалось так легко его завалить?
Наконец, я подставляю ладони под тёплые струи. На них не было крови. Почти не было. Нет, всё-таки была. Бог знает, где я её собрал. Может, оцарапался, а может, у него не шее что-нибудь прорвалось. Суставы пальцев болят и не хотят до конца разгибаться. Я подставляю под воду лицо и чувствую боль в мелких ранах от щепок. Может быть, там занозы? Я всё ещё стараюсь держать ладони на почтительном расстоянии от тела. Наверное я похож на девушку, придерживающую несуществующую юбку. Это смешно. Ещё смешнее, чем представить себя ощипанным орлом. Я похихикиваю и журчу. Мне никто не мешает. Я почти счастлив. Я прибавляю ещё чуть-чуть горячей воды. Щас запою!.. Только вот мыла, мыла бы. Да, мыла здесь не хватает. Ну ничего, только подольше нужно оставаться под водой.
Экзамен
«Ведь моя мудрость какая-то ненадёжная, плохонькая, она похожа на сон…»
Платон
В школе я часто болел. Особенно в старших классах. Сперва все, да и я в том числе, думали, что это симуляция, просто, прогуливаю на законных основаниях, но потом я так разболелся, что не успел закончить последний класс и получить аттестат.
Год спустя я вернулся в тот же класс, хотя, разумеется, ученики в нём были уже другие. На меня смотрели с опаской, одновременно предполагая во мне и придурка и героя. Я ухитрился опять заболеть и поступил третий раз в тот же класс. На лицах учителей изображалось сострадание, когда они видели меня в коридорах школы. А я ничего уже почти не помнил, я так сильно болел, что начисто был лишён возможности учиться в больнице. Что-то там со мной происходило, но происходило, похоже, в бреду. Увы, в бреду совершенно невозможно закончить школу. На надо было как-то жить. Я смотрел на себя в зеркало и боялся состариться раньше, чем получу среднее образование. Хотя бы среднее.
Однако, учёба мне не давалась. Учителя, конечно, делали мне поблажки, но не могли же они мне всё время ставить положительные оценки, когда я их не заслуживал. Какой бы это подавало пример остальным? Все бы тогда расхотели учиться и начали болеть. Родителей моих уже в школу не вызывали, щадя их старость; на педсоветах обсуждали, как бы выпихнуть меня из школы с наименьшими потерями – может, в виде исключения, выписать мне аттестат с незаслуженными оценками? Во всяком случае, я предполагал, что происходит нечто такое. Ведь учителя так на меня смотрели…
Своим присутствием я смущал более молодую и обыкновенную массу учащихся. Да и некоторые сексуальные проблемы начинали возникать. Девочки не могли не обращать на меня внимания как на самого старшего. Правда, некоторые напоказ фыркали – вот, мол, детина, отрос, а ума-то и нет. Ум у меня, разумеется, был, и не малый, но разве могли они меня понять? Им бы с моё помедитировать в больнице на грани жизни и смерти.
Так вот, однажды я всё-таки сумел добраться до экзаменов. Надо сказать, что не по всем предметам у меня было так уж плохо. По истории я, можно сказать, даже преуспевал, правда, совершенно не знал дат, но это добрая учительница прощала, всё время подсовывая мне шпаргалки. Зато насчёт тенденций, т.е. насчёт того, куда и зачем движется история, я рассуждал совершенно правильно. Иные даже руками разводили, до чего правильно умел говорить. Правда, забывал имена королей и полководцев, но умело заменял их эвфемизмами – как то: он, тот, тот самый, этот и т. п. В общем, всех или почти всех это удовлетворяло. Одноклассники даже, случалось, рукоплескали мне на уроках. Главное, что всем сразу становилось ясно, за что велись все битвы в мире, – это я способен был показать и доказать буквально на пальцах.
Когда меня особенно начинали ругать другие учителя, историчка всегда ставила в пример мои незаурядные успехи. Правда, успехи эти носили, так сказать, эксклюзивный характер, и вряд ли бы мою речь по истории сумел бы правильно оценить и понять кто-либо за пределами нашего класса и тем более школы.
Преуспевал я и в литературе. Хотя – как назло! – решительно не мог выучить ни одного чужого стихотворения. Я пытался хоть отчасти компенсировать это упущение, сочиняя свои собственные, но мои старания не находили должного отклика. Учительница по литературе была глуха к рифме, а темы мои ей были так же чужды, как мне её напыщенные объяснения чужих произведений. Я пытался, конечно, что-то читать, но глаза от напряжения очень болели, всё в них расплывалось. А когда читал вслух, начинало болеть горло и закладывало нос от книжной пыли. Вообще у меня обнаружилась аллергия на книги. Это у меня-то! В придачу ко всему, и без того толстенному, букету моих заболеваний.
Совсем не давались мне точные науки, т.к. я начисто оказался лишён способности к абстрактному мышлению. Дело в том, что у меня было в прошлом что-то вроде менингита, что само собой не могло не сказаться на моей мозговой деятельности. К тому же, говорят, в бреду я неоднократно падал с постели, катался по полу и бился головой об разные предметы – так, что, в конце концов, меня стали привязывать к кровати ремнями. Как вы думаете, после такого, что' я мог соображать?
Конечно элементарные арифметические действия не были для меня проблемой. Дважды два четыре – это дважды два четыре – это всякому понятно. Но вот остальная таблица умножения очень плохо укладывалась в моих повреждённых извилинах. Например, мне всё время повторяли, что нет ничего проще умножения на десять, а я не мог этого понять – ведь десять даже больше девяти – это-то я точно знал! Не может быть умножение на бо'льшую цифру проще, чем на меньшую – с логикой у меня, слава Богу, всё было в порядке! Но никто, решительно никто, меня не понимал. А логику мы не проходили – это тебе не Древняя Греция!
Правда, дошло дело до какой-то математической логики, и был там один пример, называемый «бином». Помнится, какое-то отношение он имел к Ньютону. Неужели это Ньютон его выдумал? Так вот на этом «биноме» все мои, и без того крайне скудные, математические таланты иссякли. Мозг вдруг вовсе отказался что-либо понимать. Т.е. я ещё мог бы наверное усвоить, что значит возвести какое-либо выражение в квадрат или куб, но как можно это выражение возвести в n или там более – в n-1 – это уже было за пределами самых крайних моих возможностей. Короче – хоть плачь – комбинаторика мне не давалась.
Я всё добивался от учителей, что же в каждом конкретном случае значит эта n и как можно из неё отнять один, сколько получится? А они всё мне твердили, что в том-то, мол, и дело, что не в конкретном случае, а в любом, т.е. когда n может быть равна любому целому числу. Я испугался, что сойду с ума и опять попаду в лечебницу – тогда уж мне аттестата не видать как своих ушей. Пусть говорят что хотят – буду им поддакивать. N так n. Бессмыслица какая-то. Ну ладно.
В конце концов, зачем зацикливаться на математике? Особенно, если она тебе не нравится? Кто-то там любит какую-то n, а я вот буду любить N вполне конкретную, т.е. найду себе какую-нибудь Анюту, не в своём, так в параллельном или даже в каком-нибудь более младшем классе. Разве странно, когда перезрелого школьника посещают такие мысли?
Ещё у меня были проблемы с химией. С пропорциями. Как я их не выстраивал, у меня всё время выходили какие-то другие пропорции, не такие, как у учителя. Я пытался ему доказать, что и мои пропорции имеют право на существование, раз уж они у меня получаются – не с потолка же я их беру. Но учитель настаивал, что я ошибаюсь. Мы с ним один раз даже поспорили, и я произвёл опыт – чтобы подтвердить решение задачи, которую я решил, пользуясь своими пропорциями. Учитель сначала смеялся и всем показывал на меня пальцем. Но опыт у меня получился, и он ничего не мог понять, потому что по «его» пропорциям выходило, что ни фига у меня получиться не могло. Вот оно как. И ничего он на мой успех не мог возразить, кроме того, что «везёт дуракам» – и то шепнул-то это мне конфиденциально, на ухо. А ребятам из класса мою пробирку не показал – мол, не получилось и всё. А я-то знаю, что там получилось – сам нюхал. Хотя может он и прав, и всё только тем и объясняется, что «дуракам везёт». Ведь попроси меня объяснить, попроси меня воспроизвести ту самую мою пропорцию, – я теперь уже вряд ли смогу. А в науке ценится только такой результат, который можно воспроизвести сколько хочешь раз. А у меня наверно это было чудо – т.е. что-то совсем ненаучное. Наверное, это что-то, что стало мне доступно после неоднократных опытов клинической смерти, когда я проваливался в туннель и видел свет в конце туннеля. Ведь зачем-то всё-таки меня здесь оставили? Неужели я такой дурак, что не смогу сдать эти дурацкие экзамены? – может быть, пока я их не сдам, мне не грозит умереть? Вот было бы здорово – иметь такую уверенность! Делай что хочешь – и чем больше ты будешь бездельничать и хулиганить, тем лучше – только бы экзаменов не сдавать. Да и кому они нужны, эти экзамены? Ну, скажите, что это доказывает? Разве из-за того, что я их не сдам, я стану хуже? А если бы никто в мире не знал ни про какие экзамены? Ведь не на каждом же углу с тебя спрашивают аттестат? Смешно даже.
Но на самом деле, мне было не до смеха. Экзамены нависали, а я ничего не знал и ничего не мог. И чем ближе они приближались, тем более абсолютную пустоту обнаруживал я в своём черепе и сердце. Это была прямо-таки буддистская пустота. Может быть, какой-нибудь мастер дзэн поставил бы мне пятёрку и отпустил бы с Богом? Но мы тут пытались учиться совсем другому. Вместо того, чтобы освобождать место в душе, мы заполняли его всяческими ненужностями; и все почему-то полагали, что так и надо. Мол, всё в жизни пригодится. А в смерти? Что вы знаете о смерти? А жизнь-то – такая коротенькая. Вряд ли что' из этой ерунды вам в ней успеет пригодиться. Уж, во всяком случае, не n, в которую вы так обожаете возводить «бином». Или наоборот – уже забыл – чёрт их совсем подери!
Так вот, преисполненный этого справедливого пафоса, уже бреющий через день усы и бороду, уже имеющий собственное мнение на все случаи жизни, я приступал наконец к своей выпускной сессии.
На одной из так называемых консультаций случился маленький конфуз. Происшествие вроде бы совсем мелкое и не имеющее непосредственного отношения к образовательному процессу. Тут все педагоги могли бы попенять мне, что, мол, всяческие курьёзные и суррогатные обстоятельства отвлекают моё внимание от действительно серьёзных проблем. В самом деле, не хочу же я окончить свои дни в психушке?
Но когда в самом разгаре околонаучных изысканий по вопросам экзаменационных билетов вдруг откуда ни возьмись – будто с неба – одному из учащихся на парту падает кошка – это что-нибудь должно же значить? Или вы скажете, что это не знак, не знамение? Кошка для меня разумеется оказалась важнее всего того, на что она свалилась. А свалилась она на тетрадь, исчерканную моими безобразными каракулями, которые я сам почти не умел разбирать, разве что с лупой и если кто-нибудь стоит рядом и помогает. Словом, от учёбы меня тошнило, а от кошки нет. Хотя некоторые и говорят, что кошки воняют – сами они… И вот эта-то кошка, это чудо, свалилось прямо на меня, именно на меня, точно – на мою парту, на мою тетрадь, прямо как печать какая-то свыше. Свалилась и убежала обыкновенная такая, серая кошка. Никто так и не понял, откуда она взялась. Скорее всего – в форточку кто-то подкинул. Но могла и со шкафа шлёпнуться. Но мне всё-таки больше всего нравится версия – что упала она с потолка. Почему бы ей там, среди люминесцентных ламп, не материализоваться?
И когда эта кошка упала, снизошло на меня просветление, и успокоился я насчёт грядущего экзамена, и окончательная пустота поселилась в моём сознании. Да и многим моим соученикам и соученицам неожиданное падение кошки показалось гораздо более интересным, чем буковки и циферки, которые мельтешили у них перед глазами в книгах и тетрадях.
А надо сказать ещё, что школа у нас была не простая, а экспериментальная. Т.е. обкатывали на нас, как на подопытных кроликах, всяческие новые программы и отрабатывали непроверенные педагогические методы!
Так вот, в тот год экзамен по алгебре – а кажется, именно он был первым – решили сдавать необычным способом. Был он устным – хотя, какая вроде бы алгебра устно? – в общем, писать разрешалось только на доске, без всякой предварительной письменной подготовки. А чтобы труднее было прятать предполагаемые шпаргалки, рассаживали нас, не как нормальных людей, за партами, а как не знамо кого, строили в два ряда в спортивном зале, да ещё и обыскивали при входе. Хотя кому надо – тот конечно пронесёт, или там татуировочку сделает… А я всегда был законопослушным – не знаю, так не знаю. Уж тут как жребий ляжет.
И вот стоим мы – как будто нас в армию отправлять собираются прямо вместе с девчонками – и с ноги на ногу переминаемся. Уж лучше бы, и правда, скомандовали: «Ровняйсь! Смирно!»
Учительница билеты на узком столике перед доской разложила. Тоже всё делает стоя, чтобы нас всё-таки не обижать. И что-то не набралось в этот день комиссии – была она одна – погода, что ли, была слишком хорошая?
И вот уже все напряглись и приготовились к тому, что сейчас первого пригласят билет тащить, как вдруг прибегает сумасшедшая бабка-уборщица и орёт нечто невразумительное – мол, туалет прорвало, мол, течёт, и скоро нас затопит. И правда, стало что-то пованивать, и шумы какие-то странные стали проникать в спортивный зал. А зал этот, надо сказать, располагался на первом этаже, и даже в подвале. Так что опасность затопления и в самом деле существовала.
Я к тому времени уже стал регулярно употреблять алкогольные напитки. Правда, не курил. Это мне врачи строго-настрого запретили. Очень были плохие у меня лёгкие, подозревался даже туберкулёз. Да и не любил я курить – от этого дыма только голова болит. А вот выпить… Особенно всякие бальзамы – они вкусненькие и крепкие – сразу в голову шибает – и сладковатые – можно девок угощать – не откажутся, как от чистой водки. И опять-таки пользительно – ведь в них множество трав, и всякая трава своё лечебное действие имеет. Чем больше таких трав, тем больше вероятность, что ты от чего-нибудь вылечишься. Может быть, ты даже сам ещё не знаешь, что этой болезнью уже болеешь, а просто пьёшь на всякий случай бальзам и, не замечая того, исцеляешься. О вреде алкоголизма я, конечно, тоже знал, но во-первых, пока не чувствовал в себе особого пристрастия, а во-вторых, не надеялся, при всех своих хворях, прожить слишком долго. Посему надеялся, что я скорее помру, чем у меня успеет развиться настоящий клинический алкоголизм.
Так вот, я и в тот раз бальзамчик с собой прихватил. Подумал, что, может быть, где-нибудь среди этого экзамена будет свободный промежуток. Вот мы и передохнём со всеми удобствами – поправим здоровье – ведь некоторые из трав действуют тонизирующее, другие – память улучшают. К тому же, экзамен разве не праздник? А коли так, разве грех этот праздник отменить? И не следует терять драгоценного времени. До конца экзамена ещё дожить надо – я вон не с первого раза сюда дотянул – кто знает, может я здесь, не сходя с места, поседею и скончаюсь от разрыва сердца? Надо веселиться, радоваться жизни, покуда есть такая возможность. А если бальзам мне в этом хоть чуть-чуть помогает – зачем же от него отказываться?
К тому же, была у меня в классе подружка – не Бог весть что, т.е. ничего такого сексуального – вообще-то была она довольно страшная, и пахло от неё… Но выпить любила. И для этого я её – прости, Господи! – использовал. Хотя, конечно, очень нехорошо использовать человека в своих эгоистических целях. Но ведь у неё был шанс, когда мы вместе как-нибудь до потери сознания напьёмся, оказаться в моих объятиях? Значит не совсем я её и обманывал. Ей просто нужно было с умом и усердием приняться за дело, может быть, тогда она от меня бы чего-нибудь и добилась…
Ну, во всяком случае, выпить со мной она никогда не отказывалась. Вот и теперь, когда учительница ушла, я стал ей подливать в пластмассовую пробочку из фляжки. И она пила одну за одной эти пробочки и вытирала липкие руки об фартук. А одноклассники, которые стояли рядом, смотрели не всё это и не то осуждали, не то завидовали. Ведь я больше никому не предлагал, только сам ещё из фляжечки отхлёбывал, но ей старался налить больше – мне интересно было, что с ней случится, когда она захмелеет, а её вызовут к доске отвечать. Вот какой я был жестокий. Но на самом деле, я был не жестокий – на самом деле, я просто сам уже получил просветление и готов был поделиться этим просветлением с ближней своей.
А вот один еврейчик из нашего класса, пользуясь случаем, что в экзаменационном зале не было никого из учителей, всё лез вперёд и норовил себе переписать ответы, которые, как он предполагал, были спрятаны где-то под разложенными рубашками вверх билетами. И он в самом деле себе что-то там нарыл. И пометил себе билет. И многие последовали его примеру, и что-то судорожно переписывали – толкая друг друга плечами, шикая друг на друга – теснясь возле учительского столика, как муравьи на куске сахара. И почти все как-нибудь пометили себе билеты. Только мы, я да пьяная моя подружка, остались от этой вакханалии в стороне. Я даже пощупал её за грудь – и не такая уж она противная была на ощупь.
А учительница всё не возвращалась, и воняло со стороны туалета всё сильнее. И бегала, воздымая швабру к небесам, полоумная уборщица. И шумели, наступая, нечистые воды. И кто-то уже догадывался, что это кто-то специально карбида в унитазы набросал, чтобы отвлечь внимание учителей и сорвать сдачу экзаменов. И кто-то даже точно знал, кто эти сорванцы и антиобщественные элементы.
А мне всё было всё равно. Я ожидал учительницу, присев на гимнастическую скамейку, которую по случаю экспериментальной сессии задвинули в самый дальний угол. Подружка моя сидела со мной и уже лыка не вязала, расплываясь в идиотской улыбке, а я угощал её уже прямо из фляжечки, потому что пробочку она где-то потеряла. Конечно, нехорошо было совращать девочку с пути добродетели. Но так ли уж добродетелен был этот путь? Как посмотреть.
За дверями зала раздавались крики и бульканье. Всё сильнее пахло карбидовой кислятиной и говном. Видит Бог, это не я накидал химикалиев в толчок – вы же все уже знаете, насколько у меня не в порядке с химическими пропорциями!
А на улице – такая благодать, и я пока здоров. Да какие – бл…, на х.. – тут экзамены! Ну вот, разве этому тебя в школе учат? Не вздумай ещё заявить всё это учительнице. Ну а что я ещё ей смогу утешительного сказать? Мало того, что я не могу, я ещё и ничего не хочу ей говорить. Может быть, мне интересно воображать себя Зоей Космодемьянской на допросе? И вот ещё что – я даже не знаю точно, знаю я что-нибудь или не знаю. Быть может, в самый критический момент, в тот самый, когда дамоклов меч уже почти коснётся моего горла, я смогу настолько мобилизоваться, что получу непосредственный доступ в центральное бюро информации вселенной, и получите тогда вы – паче чаяния – исчерпывающие ответы на все свои, даже самые кретинские, вопросы.
Но пока я не испытываю потребности отвечать кому бы то ни было на что бы то ни было. Жаль конечно бедную учительницу, которая, возможно, в настоящий момент рискует утонуть в нечистотах, спасая наши, не до конца распустившиеся, жизни.
Я спасу, пожалуй, ещё одну юную жизнь, кроме своей. Уведу из этого говна свою подружку. Чавк, чавк, чавк , – чавкают шаги. А одноклассники наши, не обращая внимания на то, что они уже по щиколотку в дерьме, продолжают попытки обмануть судьбу.
Мы же идём на волю, где продолжим наш банкет под сенью душистых деревьев и – кто знает – может даже сольёмся там где-нибудь на лужайке в блаженном экстазе. Я закрываю глаза и не вижу в себе ничего, кроме пустоты.
Белка в колесе
« … я не нахожу подходящего названия для этого уникального явления, которому истинно круговое движение соответствует…»
Дж. Беркли
Что чувствует белка в колесе? Что она видит, когда бежит, бесконечно перебирая лапами? Если смотрит перед собой или под ноги, видит лишь мелькающую дорогу, видит мелькание светотеней, если колесо решётчатое, или вовсе какую-то тёмную непроницаемую полосу, если обод против обыкновения изготовлен из сплошного материала. Что побуждает зверька к столь странному действию?
Люди занимаются на тренажёрах для того, чтобы поддерживать своё тело в товарном виде, а также имея в виду, что укрепляют этим здоровье и продлевают свою драгоценную жизнь. И, хотя человеку весьма свойственно проецировать на всех остальных тварей собственные качества, особливо отрицательные, трудно, право слово, заподозрить невинных животных в подобной эгоистичной изощрённости.
Рядом не видно учёных-инквизиторов павловского типа, которых хлебом не корми, дай повырабатывать у кого-нибудь условные рефлексы. Но, тем не менее, всем нам хорошо знакомые премиленькие белочки и хомячки, обнаружив у себя в клетках пресловутые колёса, без всякого внешнего принуждения, не ожидая поощрения, залезают в них и усердно вертятся в течение долгих минут, а то и целых часов, тратя уйму сил без всякой видимой пользы. Или – всё-таки тренируются?
Если кого спросить, то скорее всего услышишь объяснение, которое в неявном виде подтверждает последнее предположение. Примерно так: В тесной клетке им негде как следует полазить и побегать, и потому они вынуждены расходовать энергию таким неестественным способом. Пусть даже так. Но как они догадываются, что расположенные в их тюрьмах колёса можно использовать именно для этих целей? Белки и хомяки не считаются самыми умными из млекопитающих. Никто, пожалуй, не станет спорить, что больше интеллекта у хищников, приматов, слонов, лошадей, дельфинов… Таким образом, при всей смышлёности некоторых грызунов (например, крыс), в целом, их все-таки в табели о рангах держат за дураков. К тому же, условный рефлекс, как мы уже намекнули, исключается. Значит, рефлекс – безусловный? Но где в природе, до изобретения их человеком, эти твари встречали колёса? Когда они успели так хорошо научиться, что это их умение – по теории старичка Ламарка – закрепилось в потомстве? И коли специальных колёс нельзя в природе обнаружить ни под землёй, ни на деревьях, чему' соответствуют эти бессмысленные движения у грызунов, пребывающих на воле? Белка скачет по ветвям, хомячок роет норы. Систематика, правда, утверждает, что они не такие уж дальние родственники. Значит, просто у них в хромосомах общий ген – назовём его геном склонности к колесу, можно даже присвоить аббревиатуру ГСК. Я точно не помню, видел ли когда-нибудь, чтобы хитроумная крыса развлекалась подобным образом, но вполне могу себе это представить. Крыса, однако, тоже грызун. Но вот кошка… она, кстати, тоже любит лазить по деревьям – почти как белка – но в колесо не полезет никогда. И собака сама не полезет, хотя её можно ещё и не тому научить методом кнута и пряника. Кошку же такое сможет заставить проделать разве что какой-нибудь очень талантливый или злой дрессировщик.
