Петр Анатольевич Елизаров
Шаровая молния
Алексей боялся. Ему хотелось убежать и что-нибудь сотворить – душевную боль по-другому никак нельзя было унять. Он выдохнул, приоткрыл дверь и вошел в палату.
В подобных палатах Вершинину еще не приходилось бывать: она была просторная, внутри было прохладно, освещалась она частично дневным светом из широкого окна и холодным светом ярких и длинных ламп на потолке. Мебель в стерильной палате, покрытой кафелем от пола до потолка, почти отсутствовала. Только медицинские приборы. В углу палаты стояла каталка, рядом с ней на полочках небольшого шкафчика стояло множество бутылок, банок, склянок, каких-то кастрюль, коробочек и прочих медицинских принадлежностей вплоть до одноразовых перчаток, ваты, игл, шприцов и зажимов – на любой случай жизни. Страшно подумать, что при наличии такой техники и опытного персонала здесь не всегда получается спасти кому-то жизнь. На волоске висела жизнь и у Димы Тихомирова.
Леше было не по себе – он смотрел под ноги и боялся поднять взгляд на Митю. Через силу Вершинин все же сделал это. Он увидел перед собой широченную кровать на колесиках, огороженную по краям сверкающими поручнями. Вокруг нее, в частности за ней, было столько разных медицинских приспособлений, экранов, проводов, шлангов, что глаза разбегались.
На больного было непросто смотреть – Вершинин не верил своим глазам, не узнавал своего друга, ибо в таком виде он никогда его не видел. Тихомиров лежал на этой самой широкой кровати, накрытый, как капуста. Почти от каждого приборчика к парню шли провода и шланги, вокруг него возвышалось море капельниц. Многочисленные (и на удивление почти бесшумные) приборы следили за его состоянием (пульсом, давлением, дыханием). Дима отлеживался после всего пережитого, но сейчас ему было намного больнее и мучительнее, чем ночью. После операции все тело терзала ноющая боль, от которой можно было скрючиться тут же на полу и попрощаться с жизнью, но шевелиться Дима особо не мог. Он медленно отходил от наркоза, от всех обезболивающих, и боль к нему возвращалась – тут либо мучиться и терпеть, не зная, какая жизнь ждет впереди, либо умирать. Дима был на распутье.
Под ноги, руки и голову Тихомирова были подложены мягкие валики, поддерживающие на весу больные, поломанные и израненные конечности мальчика; из некоторых торчали стальные штыри. Что-то наоборот было зацеплено за крюки и парило в воздухе. В некоторых местах на Диме красовался гипс; казалось, что на Тихомирова потратили весь запас больничных бинтов. На операции ему наложили множество швов. Раны сначала были мучительно обеззаражены, очищены, зашиты, забинтованы. Через определенные промежутки времени бинты пачкалась кровью и гноем, а перевязывать множество ран было еще больнее – на это уходило много сил и времени, но делать это было необходимо.
За белой простыней не было видно всего изуродованного тела Дмитрия Тихомирова. Можно было упасть в обморок при виде всех шрамов, гематом, переломов и синяков на его теле. Из простыни виднелись только голова Димы Тихомирова и его плечи. Димино лицо не было теперь таким же светлым и по-детски веселым, как прежде – теперь оно, тусклое и бледное, было исполосовано шрамами и царапинами, кровоподтеками в районе рта и огромными припухшими синяками у глаз. Веки тяжело лежали на глазах у Димы. Ему не хотелось видеть весь этот жестокий мир, который окружал его и всегда причинял много боли и страданий, словно неугодному и ненужному, лишнему человеку, желая избавиться от него. Полученное Димой нехилое сотрясение давало о себе знать – его голова была перебинтована. И с таким количеством травм, с такими серьезными переломами и проникающим ножевым ранением в живот Дима умудрился выжить – какой он после этого ненужный человек?
Алексей, постояв немного около дверей, чуть ли не прижавшись к ним, медленно прошел вперед, стараясь не шуметь. Вершинин еле нашел место у постели Димы – рядом стояли целая куча ламп и неведомых аппаратов, сбивавших Лешу с толку, тумбочек на колесиках с множеством склянок и инструментов, и все это звенело от каждого шажка по холодному кафелю. Было как-то подозрительно тихо, словно в морге – еле слышимо жужжали аппараты и лампочки на потолке. В безмолвии вокруг Леша слышал и чувствовал биение своего сердца. Как только он начинал представлять мучения Димы и думать о своей вине, биение его сердца учащалось – Леша даже держался за грудь, чтобы унять эту боль, но сейчас это было невозможно. Казалось, что Дима спит, но его измученный и болезненный вид выдавал его несчастье.
Леха Вершинин долго не решался заговорить, не зная, услышит ли его Дима или нет:
– Ну как ты, парень? Вот я и пришел к тебе, братишка, – Вершинину тяжело было говорить, – как ты и хотел… только вот слишком поздно, – Вершинин стал говорить громче, обращаясь к лежащему без движения Димке. – Я подвел тебя и очень стыжусь. Мне жаль, действительно жаль, что из-за такого дурака пострадал такой хороший человек. А ведь если бы все пошло иначе… Я никогда не слушал тебя… твои наставления и предостережения – ты хотел вразумить, спасти меня, а я просто наплевательски отнесся к этому, не замечая элементарных вещей, происходящих со мной. А когда они вдруг все разом вылезли наружу, я не знаю, что делать. Я просто в растерянности. Все вокруг мне уже опротивело, словно это плохой сон. Знаешь, Дима, я хочу проснуться, но не могу – хочу проснуться и увидеть, что все хорошо, все как раньше. Если б я был поумнее и слушался бы тебя, то не было б сейчас так больно… не было бы так тревожно и мучительно страшно за себя и за тебя, – взялся за голову Вершинин, – не было бы всего этого, – рассуждал он, одновременно понимая, что это не сон, а реальность, тщательно сотворенная им самим.
Алексей замолчал. В ту же минуту ему послышался тихий, измученный мальчишеский голосок, зовущий мажора откуда-то с кровати:
– Леша…
Дима Тихомиров медленно пробуждался, обрывками услышав то, что говорил ему Вершинин. После сна Тихомиров не почувствовал облегчения. После тяжелой и долгой операции его тело изнывало от боли: в глазах у Димы все расплывалось, в ушах пульсировала кровь, в голове шумело так, что невозможно было сосредоточиться и вспомнить то, что творилось этой ночью, во рту было сухо как в пустыне, мучила жажда, запекшаяся кровь залепила губы, а от любых голосовых вибраций в горле першило, словно во время простуды.
Димасик захрипел, и Леша не на шутку испугался этому, подумав, что другу стало хуже, однако хуже уже некуда… после таких-то избиений и сложнейшей операции. Врачи наблюдали за Димой, ожидая, когда его состояние стабилизируется, пичкали его обезболивающими препаратами, которые содержали в себе наркотические вещества, из-за которых, по сути, Тихомиров и стал жертвой уличных проходимцев. Но данная мера была единственным выходом – способом хоть как-то избавить его от боли и страданий, отвлечь от мыслей о гуляющей неподалеку смерти и подготовить почву к тому, чтобы настроить Диму на его дальнейшую жизнь с покалеченным телом и убитой верой в людей. Дима страдал и по-мужски терпел боль, не показывая, что он в действительности чувствует.
Услышав знакомый голос, Дима открыл глаза и, дождавшись, когда они привыкнут к ослепляющему свету, устало оглядел Вершинина. Друзья встретились взглядами и, на секунду забыв обо всем, обоим стало так легко и радостно, будто бы ничего не произошло, но расклад, к великому сожалению, был таков, что «как прежде» уже не будет никогда.
В замученных глазах Димки проблеснула та самая его ребяческая радость, а взгляд Алексея выглядел отдохнувшим и таким же беззаботным, светлым, как и прежде, что в последнее время было крайне редким явлением. Но Леша не успел насладиться этим моментом, не успел полюбоваться Димкиным взглядом, ведь он внезапно исчез – Дима за секунду изменился в лице, словно ему вспомнилось, в каком положении он находится, ведь он не может подняться и обнять своего друга Вершинина, как в старые времена – отличник и двоечник. А сможет ли он вообще ходить?
Тихомиров вспомнил, что этой ночью столкнулся лицом к лицу со смертью, и каждую минуту ожидал ее прихода, что не давало ему настроиться на выздоровление. Ожидая момент собственной кончины, Дмитрий многое осмыслил, поэтому был готов в отношении Леши на любой шаг, лишь только промелькнувший в его затуманенном сознании. За короткое время он изменился, будто посмотрел на всю эту жизнь с другой стороны, поэтому говорил и думал по-другому. Дальнейший диалог будто вели не друзья, а какие-то чужие люди, разочарованные друг в друге. Дима никогда бы не решился на этот разговор, а Вершинин даже не подозревал о том, какие мысли на протяжении этого времени зрели в голове у Тихомирова и что Диме хватит сил высказать их в лицо Алексею. В итоге же было то, что было: Вершинину больно было слушать, а Диме было больно говорить и упрекать. Никто не хотел этого разговора, но пришлось…
– Димка, как же так? – Вершинин просто не верил своим глазам. – Как ты себя чувствуешь?
Тихомиров лежал на кровати неподвижно, опомнившись от тумана, навеянного операционным наркозом – по мере его исчезновения Дима все больше и больше ощущал, как к нему возвращается почти повсеместная боль. С каждым словом Димка пробуждался, но это самое пробуждение сопровождалось нежданными для Вершинина выпадами от Тихомирова, принявшегося через силу выжимать из себя слова:
– Хм, – невесело и мучительно выцеживал Тихомиров, словно в бреду. – Лучше всех, Леша, лучше всех… Ты и сам это прекрасно видишь…
Димка хотел как-то повлиять на Вершинина неожиданной дерзостью, столь ему несвойственной, отчего Леша даже отстранился, услышав такое из уст Димки, не узнав своего друга.
– А я, – продолжил Дмитрий, – больше не могу выносить всего этого, не могу это терпеть. Терпел всю свою никчемную жизнь, надеялся, что когда-нибудь мои страдания и испытания закончатся, и я наконец заживу счастливо и спокойно, как все… Но желанного не случилось – стало только хуже, но что же… что же я делал в этой жизни не так, что у меня ее постоянно забирают, а если и не забирают, то портят и ломают… последнее, за что я держусь? – бывало, что Дима часто обвинял себя в чем-то, терзался и волновался по мелочам. Неспроста он сейчас все это рассказывал Лехе – Вершинин долго не понимал, что же вертится на языке у Тихомирова. – Поэтому, Лешенька, – стараясь всмотреться в него, твердил Дима, – чувства твои вполне естественны.
«Никому легко не живется», – хотел вставить Леха, но Дима тут же продолжил. Его будто подменили. И как ему только хватало сил?
– Хорошо тебе в клубе-то было? – внезапно спросил Дима, часто прерываясь и замолкая, ведь говорить ему было трудно: каждое слово давалось тяжело, отбирало у него уйму сил и обостряло боль. Но выговориться он хотел как никогда.
Вершинин настороженно смотрел на друга – вот тебе поворот… пришел, блин, повидаться! Вопрос впечатлил Лешу и застал врасплох, но он, забывшись, что подобная реплика в данной ситуации будет обидна и неуместна, улыбнувшись, выдал:
– Хорошо, – произнес Вершинин, чем очень задел Диму.
– Вот именно, – воскликнул Митя. – Этого я и боялся, – он немного приподнялся, но боль в спине сковала его. Он охнул и опустился на постель.
Дима, сведя брови и прищурив глаза, говорил таким тоном, что Леше становилось и больно, и стыдно одновременно – голос друга был жалобным, но не потерял ноток серьезности и возмущения. Этот голос и этот взгляд подобны взгляду бывалого следователя.
– Вот, значит, где ты был. Все понятно! Ты наслаждался и забыл обо всем… Забыл обо мне… а мне было плохо… Я тебя ждал, а ты не пришел, – разочарованно твердил Дима.
Вершинин решил было вмешаться – ему временами казалось, что Тихомиров бредит и не видит, кто стоит перед ним. Лехе хотелось выправить создавшееся положение, ведь так довести Диму еще никому не удавалось.
– Но вот теперь я здесь. Чем я могу тебе помочь? – добродушно обратился он к Диме.
– Че-е-м? – удивился вопросу Тихомиров. – Посмотри на меня! Посмотри, что со мной сделали, – чуть ли не ревел Тихомиров. – Меня изувечили и сломали – я не стану прежним… никогда. Поиздевались надо мной… А тот, на кого я надеялся, не пришел и не помог… Так взгляни же на меня! Спроси, у кого хочешь! На мне живого места не осталось, я весь изувечен… я в агонии… и ничего с этим не сделаешь! Как теперь мне жить? Никак! – рассуждал пострадавший. – С таким списком мне только смерть полагается…
– Ты выживешь. Ничего еще не потеряно, – подбадривал его Леша. – Только не сдавайся, не опускай руки. Борись, как я тебя учил, несмотря ни на что, а то расплылся тут… Я тебя не узнаю, Димас!
– И не узнаешь, – ответил Тихомиров. – Ты ничем сейчас не сможешь мне помочь. И твои слова, и вздохи у моей кровати не помогут. Слова – малодейственное средство… Раньше надо было думать, – говорил Дима. – Ты уже помог!
Вершинин сразу же понял, о какой «помощи» с его стороны толкует Дима.
– Видишь, – продолжил Тихомиров, – не в деньгах, Лешенька, дело – даже при их наличии ты не сможешь помочь мне… все уже сотворено. Хотя я вижу, что очень хочешь, но просить у тебя я больше ничего не собираюсь. Не воскресишь ты ни других, ни себя… От бабла одно зло, заразившее всю твою жизнь, а ты обрадовался этому, поддался, слабак…
– Нет, Дима, я не слабак.
Тихомиров поспешил разубедить его – для него подобные речи в адрес Алексея были не в новинку:
– Твои заверения ничего не дают, – Дима помолчал немного, а потом, вздохнув, добавил. – Ты доказал это несколько часов назад…
Становилось очевидно: Леша медленно теряет друга.
– Что же они сделали с тобой? – шепотом спросил Вершинин. – Я докажу тебе, что я не слабый! – говорил Леша, грозя указательным пальцем и отойдя к стенке. Подумав об уличной шпане, которая так жестоко и бесчеловечно обошлась с Димой, Леша заявил. – Я найду и жестоко накажу этих ублюдков, Дима. Клянусь!
– Ни в этом дело, – произнес Тихомиров. – А мстить за меня не смей и никогда этого не делай! Только пострадаешь. К тому же месть тебе ничего не даст – не соблазняйся на нее… ради кого бы это ни было. Все равно ничего уже не воротишь: мне уже не станет лучше, не зарастут мои раны… Я уже погиб… Лучше бездействовать, чем суетиться во вред. Медленная и мучительная смерть потихоньку захватывает меня… я это чувствую – нечего тут париться зря.
– Нет, Димасик, не говори так! – Вершинин старался внушить Диме надежду, но шансы были ничтожно малы: и в плане того, поправится ли Дима, и в плане того, добьется ли от него ясности Леша. – Ты же сильный, выносливый, терпеливый, стойкий. Ты выкарабкаешься – я в тебя верю, ты нужен здесь, нужен маме, нужен мне…
– Мама! – осенило Диму. – Как она? – разволновался он, уставившись на Алексея. Тихомиров был готов встать и прямо с кучей капельниц пойти искать ее.
– Она жива. Все с ней хорошо, – ответил Вершинин, успокоив Тихомирова.
– Хорошо, – повторил тот. – Как же я мог забыть о ней?
– Вы должны жить и радоваться жизни, – сказал Леша, – ты и твоя мама. У тебя ведь только жизнь начинается. Все у вас будет замечательно, и не нужно, чтобы эта жизнь прерывалась, – твердил Вершинин, – надо только потерпеть. Все пройдет, а ты останешься… еще всех нас переживешь. Только держись, брат! Не дай себе умереть, – Алексей Вершинин помолчал и выдал. – Это мне не надо жить…
– Мне лестно, что ты стараешься успокоить и подбодрить меня, но давай посмотрим правде в глаза. Мне тошно об этом говорить… и признавать это, но я больше не могу молчать, – было видно, что Диме неохота говорить столь тяжелые вещи, но другого выбора не было. Его дыхание то и дело перехватывало, ему было некомфортно. – Послушай меня, Леша… Ведь это может быть последним моим шансом все тебе рассказать…
– Нет, что ты! Ни в коем случае! Говори, я тебя слушаю.
Но Тихомиров будто не заметил этой реплики Вершинина и продолжал говорить:
– Правда. От нее только боль одна, но лучше же узнать ее вовремя, осмыслить и пережить боль, обиду и разочарование, нежели всегда жить в мире лжи…
Леше все страшнее и страшнее было слушать Тихомирова, ведь предыдущие слова друга не принесли Вершинину облегчения. Алексей сварганил свою фирменную гримасу недоумения, прищурив один глаз и сведя брови, и задал вопрос, словно он ничего не понимает, хотя все Вершинин знал и где-то глубоко внутри полностью одобрял Димины слова, правда, очень боялся в этом признаться:
– О чем ты говоришь, Дима? – сказал он и вновь не был услышан.
Дима, закончив свою мысль, вновь тем же пробирающим до костей взглядом посмотрел на Лешу.
– …И всегда больнее, когда врут, предают или бросают. Тем более если это делает твой лучший друг…
Тут Леша проглотил язык, его шея непроизвольно вытянулась, он выпрямил спину, сердце вновь застучало с бешеной силой, в горле застрял неведомый ком.
– Знаешь, – начал Тихомиров, – я всегда старался тебе помогать, вытаскивать, поддерживать… Хотел заставить тебя понять: все, что ты делаешь, как ты живешь – это все неправильно. Ты лишь посмеивался над этим и ничего не воспринимал всерьез, ибо тебе нравилось, когда о тебе пекутся, как о родном. Помню, что ты мне говорил, когда я вновь и вновь возвращался к этой теме: ты лыбился и утверждал, что это всего лишь нормальное поведение парня в самом расцвете сил, когда себе ни в чем не надо отказывать, пробовать все, что доступно, а твои чуть ли не ежедневные гулянки – это ничего плохого, по твоим словам, они не могут принести вреда, – вспоминал Дима. – Теперь ты видишь, как ты ошибался…
Внезапно воцарилась тишина, а за ней последовало следующее:
– Я всегда был рядом с тобой. А как только я попросил тебя об одолжении, ты решил наплевать на меня…
Вершинину нечего было противопоставить. Он попытался хоть как-то выкрутиться, только усугубляя положение:
– Нет, – тихо произнес Алексей, боясь смотреть в глаза лежащему. – Дим, не преувеличивай. Бля, да там не так все было!
Только на это у Вершинина и хватило фантазии. Алексей хотел было все объяснить, но вскоре это желание исчезло само собой. Посудите сами: не скажешь же Диме, что его лучший друг не приехал из-за того, что в клубе перепил и шмякнулся в обморок… и далее по списку.
– Будь добр, не перебивай меня, – тут Дима замолчал, чтобы отдышаться, и закрыл глаза, уставшие от света. Внезапно он испытал сильнейшую боль, которая даже не позволяла ему вздохнуть, но он сдюжил и ее. – Неужели… неужели так сложно было нас подвести? Делов-то на полчаса, но ты не смог сделать для меня и этого. Ты забил. А сколько же всего я сделал для тебя… А я ведь верил тебе до последнего… благодарил тебя за то, что ты тогда не отвернулся от меня и протянул руку дружбы, которая была для меня наилучшим подарком, лучом света в темном царстве… Я надеялся на тебя, боготворил тебя, молился за тебя, а ты… ты меня кинул в самый важный момент, как собаку паршивую… и бросил меня гибнуть в подворотне… Когда я лежал на той холодной земле и истекал кровью, мне в голову пришла мысль: тот ли ты человек, который мне нужен? Или ты, Вершинин, один из множества тех самых подлецов и эгоистов, отравляющих всем жизнь, думающих, что они лучше всех, выше всех, не понимая, что первый и лучший должен быть равным? Хм, теперь я точно запутался… Я ничего не имею против тебя, Леша. Но почему-то чувствую боль – ту самую, которую не излечить лекарствами (ту же самую боль, которую чувствовал Вершинин, когда узнал, что случилось с другом). Но одно я знаю точно – все было зря, – всхлипывая, твердил Тихомиров. – Я легкомысленно стал жертвой своей же фантазии и был бессилен перед фактами, думая, что ты именно тот человек, которого я всегда искал: искренний, добрый и понимающий… Я в тебе ошибся, Леша… Хотел помочь, помочь понять все, что с тобой творилось, а ты лишь отворачивался… Наверно, я и отличался от всех тем, что видел в тебе совершенно другого человека, что жил и мыслил не так, как все, и в помине не было всего того, что про меня напридумывали некоторые: что-то там про психушку или вроде того. Мы с тобой дружили. Я видел в тебе настоящего человека, достойного друга, который был мне жизненно необходим, чтобы я наконец забыл о тех невзгодах, которые пережил, но мне пришлось спасать тебя. К моему огорчению, как бы я ни старался, у меня не получалось, поэтому я поставил цель открыть тебе глаза на твою жизнь. И вот, чего я добился. Я чудовищно ошибся… и поплатился за это! Не мог я тогда и не могу сейчас спокойно смотреть, как ты погружаешься во мрак, как портишь себя, как меняешься в отрицательную сторону. Ты думал, что все это круто, но я не устану повторять, что это не так! Темнота, боль, разочарование и душевное растление ожидают всех, кто прикоснется к этому миру, кому он понравится, кого он завлечет… и погубит – все это умело прикрыто деньгами, властью, роскошью, беззаботностью, вседозволенностью, всевозможными утехами и похотью – теперь это глубоко засело в тебе. Не так просто избавиться от такой заразы. Все эти клубы, выпивка, девочки, наркотики, уличные гонки… что еще там… беспорядочные половые связи… Как же это все погано, – качал головой Дима. – Вот и считай, что на это дерьмо ты и променял нашу дружбу. И именно из-за твоих развлечений я и пострадал… и наверняка не только я! Я так понял, ты предпочел не отвлекаться от своих неотложных дел в этом адском клубе, которому уже давно пора сгореть. Ты предпочел выпить и расслабиться… Все это рано или поздно причинит тебе боль – будет противно и омерзительно, пока такой образ жизни не убьет тебя и твою душу, – если до этого не дойдет, то ты будешь долго мучиться, ибо влечение и тоска по прежним временам исчезнет: все займет одна лишь мысль о моей кончине… которая целиком и полностью твоя вина! Что ты там делал? Танцевал, бухал, сосался с кем-то? Вот и заплатил ты вдвойне – чужой кровью… моей кровью. И здесь я спас тебя, но бумеранг уже полетел, Леша… его не остановить. Наверняка он скоро настигнет тебя. Подумай хорошенько – пора уже опомниться и отказаться от всего этого, пока еще не поздно. Ибо каждое твое действие в этой жизни было проникнуто цинизмом – нельзя ведь жить только ради себя. Сделал ли ты когда-нибудь что-то хорошее и полезное для других? Ты умудрился только вредить, не обращать ни на кого внимания, думать только о себе любимом. Этот эгоизм иногда выходил за рамки и приобретал ужасающие формы – это удручало меня, поэтому я, пожалуй, не буду перечислять, как ты смел изощряться и как я закрывал на это глаза, успокаивая себя. И вот я исполнил свой долг – я жертвую своей жизнью ради тебя… дабы ты понял, что с тобой творится… и успел это предотвратить. Скорее всего, тебе непонятно, что со мной произошло на самом деле и почему я это сейчас говорю… Я умираю, чтобы ты обрел новую жизнь… если ты уважаешь меня… Я всегда думал, что ты исправишься.
– Но такой я есть, – раскинул он руки. – Меня не исправишь.
– Все можно исправить, Леша. Трудно это сделать, когда ты одинок и когда уверен, что ты особенный. К этому ты пришел сам. Я пытался что-то сделать, но, видимо, мне не суждено помочь. Я ошибся в тебе, поэтому придется тебе остаться с этим один на один, Леша. Раньше у тебя был шанс, был выбор, а теперь выхода нет – это вполне предсказуемо, и когда-нибудь плоды такой жизни, Леша, тебе придется пожинать. Я лишь хочу предупредить тебя. Желаю тебе добра, но вижу в тебе зло… и ты сам это осознаешь, но отказываешься это признать как самому себе, так и публично. Нужно признаться и покаяться… Ты для доброго не оставил места, ибо отвык от него. Твое падение перешло в заключительную стадию. Прости, но это правда… А то, что случилось, – речь давалась Тихомирову все труднее и труднее, – в общем… друзья так не поступают! Ты выбрал легкий путь, и с него уже невозможно свернуть, а ведет он в пропасть. Сам воюй со своими недостатками – ты их называешь конкурентными преимуществами. Я же не хочу страдать из-за этого…
Дмитрий Тихомиров имел в виду, что страдает (его страдание было многолико, но он хотел заострить внимание только на одном) оттого, что он не в силах как-то повлиять на Лешу Вершинина, исправить его. Неспособен он спасти друга от прикипевшей к тому расточительной жизни ловеласа, франта и мажора, которая просто так не уйдет и рано или поздно начнет причинять ему боль, муки и страдания вместо прежнего удовольствия и ощущения радости, отравляя его жизнь. Но сам Вершинин так ко всему этому привык, что был не в силах отказаться от этого, ибо он этим дышал, он этим жил.
Ему не суждено было до конца осознать, что же с ним творилось в этот день, куда сворачивала его жизнь, от чего хотел предостеречь его Дима и как его испытывала судьба.
– Дима! – воскликнул Леша. – Я знаю, что я виноват и раскаиваюсь перед тобой. Если можешь, прости меня…
Тихомиров устало взглянул на Вершинина, хрипло произнеся:
– Бог простит, Леша. Может быть, передо мной ты и извинился, а как насчет остальных? Всех твоих грехов ведь не сосчитать. Жизни тебе не хватит, чтобы заслужить прощения… Пора покончить с этим, слышишь? Процесс уже запущен, и жаль, что он начался с меня – я уже ничем не смогу быть тебе полезным, не смогу помочь, не смогу тебе доверять. Я выбился из сил… Впереди тебя ждет много испытаний и тяжб, которые ты заслужил, и мне остается в свой последний час сказать тебе все это… Ты всегда останешься во мраке – я страдаю за тебя, умираю за тебя, поэтому я уже не в силах простить… Надо бы тебе, прежде всего, попросить прощения у самого себя – ты сам во всем виноват. Я не знаю, как ты собираешься жить дальше. Я не могу больше быть твоим другом, Леша. Даже если ты действительно осознал все, прозрел, покаялся и готов измениться, то я тебе не помощник – утратил я веру, а сам ты будешь не в силах выкарабкаться из жестокости и несправедливости этого бренного мира, которые поглотят тебя, будто ты и вовсе не существовал. Ты все уже сделал сам… сам подписал себе приговор… сам себя зарыл…
Вершинин отрицательно мотал головой, напуганный словами друга, не принимая того, что все это говорил Дима Тихомиров. Лешин друг морщился от боли – он толком не помнил, что действительно высказал Леше, а что отозвалось ему в бреду.
– Прости, Леша, – выцеживал из себя слова Митя. – Я до последнего верил в тебя, но сейчас я хочу сказать… Это тяжело, но очень важно, ибо я не вижу другого выхода… Я так больше не могу – я окончательно в тебе разочаровался. Не друг ты мне больше… Уходи. Только Бог способен простить тебя и решить твою судьбу – я на это не способен. Уходи прочь!
После слов «не друг ты мне больше» Вершинина подкосило не на шутку, вновь резануло по сердцу и ударило в голову. Его дела, судя по всему, были очень плохи, если сам Дмитрий Тихомиров, искренний, честный, добрый и отзывчивый человек, утратил надежду и отрекся от друга, напоследок прогоняя его прочь.
Раньше Тихомиров никогда бы не сказал такого, но сегодня, понимая, что остаток его жизни, которая потеряла смысл, исчисляется часами, он решил высказать все свои опасения Вершинину по этому поводу, предупредить его, одновременно вынести ему вердикт, от которого им двоим было не по себе. Диме было чудовищно больно и мучительно отказываться от друга, разочаровываться в нем. Последней каплей стали события минувшей ночи.
Наверное, Лешу действительно нельзя спасти, переубедить, заставить измениться – умирая, Дима все же признал это. Он был ослеплен дружбой. Но сейчас – в тяжелейшем состоянии – Митя сделал ставку на жесточайшую правду. Может быть, его смерть что-то и изменит в Вершинине. Но в случае Лехи допустимо было либо его полное перерождение, либо исчезновение.
Сам Леша быстро понял, что это непохоже на бред больного в горячке или последствия наркоза. Не всегда приятно слушать правду и принимать ее. Леша не мог этого вынести: Дима, как и Юля ранее, словесно полосовали его ножом, били по слабым местам, унижали. После Димы уже начинало складываться некое осознание: неужели все 18 лет Лешиной жизни прошли неправильно и зря, плохо и гнусно, прошли во вред, а не во славу? Неужели он пошел не по правильному пути, а по пути другому, который посчитал единственно верным, но он вел его прямиком в пропасть, в долину небытия? Еще большим горем для него стало то, что в нем разочаровался лучший друг, который до последнего верил в Вершинина и видел в нем огонек души и проблески добра и надежды, что все это пройдет, все изменится, но и здесь тоже был тупик.
Леша Вершинин никогда не переносил столько бед и открытий за такой короткий промежуток времени – он был и зол, и огорчен, и подавлен одновременно, не зная, как быть дальше. Это все стало для него еще тем испытанием. Как вы знаете, Вершинин всегда считал, что живет лучше и круче всех остальных, поэтому понять, что его жизнь разрушена, осознать в одночасье, что его жизнь омерзительна и ничего не стоит – испытание не из легких, тем более для неуравновешенного и самоуверенного мажора Лехи, человека с чудовищно завышенной самооценкой. Вот так и наказывает судьба! Жестоко обошлась – пускает в расход целую жизнь!
Ему было так тошно сейчас – отходняк после наркозависимости даже рядом не стоял. С ним никогда такого не было, никогда так с ним не обходились. Приходилось платить по счетам. Тут-то Алексей по-настоящему стал опасаться непредсказуемых жизненных поворотов – он обожал собственную жизнь, не подозревая, что за нее можно еще и бояться. Плохое предчувствие, картинки сегодняшних приключений и свершений не оставляли его, то и дело возникая перед глазами. Леша медленно подбирался ко дну, осознавая, что все вокруг будут только рады его страданиям и лишь несколько человек будут до конца жизни хранить в сердце боль от его потери.
Вершинин осознавал некое завершение старой жизни, которая никогда больше не вернется и не посмеет о себе напомнить, чувствуя приближение чего-то нового, но это новое было загадочным и неизведанным, поэтому и вызывало вопросы, подозрения и боязнь что-то менять, а изменения были жизненно необходимы, хотя и имели двойственную природу. От всего этого реально можно было свихнуться: тут сложно даже собраться с мыслями и совладать с собой.
Под конец Дима все же не вытерпел боль, которая настойчиво желала разорвать его на мелкие кусочки. Высказав все, Тихомиров не желал больше видеть Вершинина, очумевшего от их разговора. Митя стиснул зубы и сжался затылком в подушку. Кажется, на повязках стали проглядывать бордовые капельки крови.
Вершинин продолжал отрицательно вертеть головой, не желая принимать услышанное. Он словно язык проглотил, от безысходности ударил кулаком по стенке и выбежал из палаты со злобной и одновременно потерянной миной. Парень был на грани отчаяния, был готов крушить все вокруг со слезами на глазах. Но нервы и бешенство Вершинину в данный момент никак не могли помочь.
