Максим Вадимович Багдасаров
В краю несметного блаженства
IV.
Наступила ночь. Вех как лёг в пределах восьми вечера, так и продолжал спать не двигаясь, никуда не вставая и восстанавливая иссякшие силы. Ему снился сон, и, хотя сюжет этого сна можно было описать в двух словах, продлился он от начала и до конца спячки Веха, неимоверно растянувшись во времени, что ещё сильнее устрашало. Почему устрашало? Потому что снился Веху скандал Рокси и Эллы. Происходило действие в неизвестном месте, в каком-то парке, а на заднем плане приходился не к месту гигантский, метров под шесть высотой, сетчатый забор, который, ввиду отсутствия всякой опоры, нехило раскачивался на ветру. Было лето. На изумрудной траве расстелен коврик для пикника, но на нём ничего нет. Вех держит что-то во рту, какую-то длинную травинку, и, посасывая её, тупым взглядом озирает солнечный горизонт. Вдруг позади него – два пронзительных женских голоса. Вех оборачивается и наблюдает: Элла, с дичайшей ненавистью схватив Рокси за волосы, треплет её, как куклу, а Рокси, отчаянно вопя, в свою очередь пытается схватиться за её ногу и повалить обидчицу на землю. Вех бросается разъединять женщин, так и не понимая, с чего вдруг они набросились друг на друга, но перед его носом, из-под самой земли, неожиданно вырастает высокая сетка забора. Находясь вне себя от страха, парень вскарабкивается по забору, который кренится во все стороны, но тот растёт и растёт до самых небес, не давая перелезть на другую сторону и как бы издеваясь над ним. А тем временем пролилась первая кровь, женщины бьются уже не ради разрешения конфликта, а буквально на смерть, Рокси, находясь в захвате Эллы, что есть сил мутузит её по животу, а Элла норовит выдернуть у девушки скальп, настолько сильно она вцепилась в эти ненавистные ей чёрные волосы… Вех от безысходности спускается вниз, пытается разорвать забор и образовать в нём дыру, чтобы пролезть, но сетка становится в сто раз острее и потому с болью вонзается в руку. Это конец. Дерутся уже не тела, а безжизненные мешки, и оба вот-вот навзничь свалятся. Ситуация достигла своего предела. Вех провалился сквозь измерение, готовясь к пробуждению.
Будильник на тумбочке вывел тусклые цифры «03:27». До подъёма на работу – три часа с хвостиком. Парень вздохнул с облегчением. Сон знатно пощекотал нервы, но, к счастью, быстро позабылся. Вех согнулся, посидел согнутым несколько минут, избавился от внутреннего осадка и вернулся в лежачее состояние, перед этим перевернув мокрую от пота подушку. Больше ему до самого пробуждения ничего не снилось.
Элла проснулась в шесть утра, оделась, сложила мольберт, слазила под кровать и достала оттуда два портрета, надела на спину рюкзак, взяла палку мольберта в одну руку и портреты в другую, кое-как открыла дверь и выбежала из квартиры, даже не посмотрев в последний раз на родного сына. Её пленило маниакальное желание.
В короткий ночной период рельсобусы не ходили, и пути проверялись на предмет наличия всякого рода неисправностей, мусора и прочего. Элла в такой период не попала, за что и была награждена возможностью беспрепятственно доехать по направлению к своему дому, а оттуда – пешком, через несколько кварталов – добраться до двухэтажной студии дизайна на углу узенькой улицы. Город стоял пустым, и никто не обращал внимания на то, что подозрительная женщина, под завязку набитая вещами, с растрёпанным видом носится между домами в довольно ранний час.
Внутри студии, справа от раздвижных дверей, в своей стеклянной будке сидел седой сторож и вроде как дремал. Его стоило называть именно сторожем, а не охранником, ибо он был слишком стар, чтобы что-то всерьёз охранять, и выполнял одну простую декоративно-наблюдательную функцию. Элла впервые видела его: по выходным, когда она действительно работала в студии, в будке сидел другой, раза в два моложе старика мужчина, и с ним она даже ласково здоровалась. Ощутив движение уличного ветра, сторож тут же пробудился, встал с шаткого стульчика, неспешно вышел из будки и остановил Эллу, но, заметив у неё в руках мольберт и какие-то рисунки, он раскланялся, попросил прощения за остановку и ушёл обратно дремать. Так они и расстались, а Элла даже поговорить со стариком не успела, хотя важен ли на тот момент ей был этот потенциальный разговор? Никак нет. Она забежала на лестницу, протопала наверх, через тоненькую перегородку (огромное пространство второго этажа было для удобства разделено такими перегородками, чтобы создать нечто наподобие комнаток), открыла ещё более тоненькую, как из картона, дверцу, вбежала внутрь и, закрывшись, небрежно сбросила с себя весь груз, который ей к тому моменту успел опостылеть. Сложенный мольберт с грохотом прокатился по полу и остановился у противоположной стены.
Элле было жарко, и даже четыре открытых окна не спасли её от состояния тлеющей свечи. У неё началось помутнение, которое выражалось в резкости перед глазами и возникновении контуров у каждого предмета. Всё стало мультяшным и чересчур быстрым. Её тошнило. Пол начал менять форму. Испугавшись этого и не желая упасть, Элла примкнула к стене и прижала к себе ноги. Из глаз полились слёзы, но на душе было отнюдь не горестно, а, наоборот, свободно и облегчённо, несмотря на все галлюцинаторные эффекты. Вдруг ей стало страшно за то, что старик-сторож, от скуки желая прознать, чем она тут занимается, мог стоять возле комнатки и подслушивать. Свой страх она погасила, встав с пола, приоткрыв дверцу и оглядевшись в щёлочку, а затем и целиком осмотревшись по сторонам. Никакого старика. Кажись, он не покидал будки, а только словно включил какое-то радио: с первого этажа доносились отдалённые и приглушённые звуки мелодии. Элла вернулась в прежнее положение на полу. Подле неё, помятое по углам и слегка свёрнутое, лежало её детище – семьдесят девятый портрет. Говоря откровенно, Ролгад на нём получился некрасивым и написанным в очевидной спешке. Некоторые формы его лица были нарушены. Скорее всего, на это повлияли как сонливость художницы в момент написания, так и отсутствие должного освещения. Разочаровавшись в том, что она нарушила идеализированный образ любимого человека, Элла отшвырнула портрет, но тот не улетел далеко и остался валяться лицевой частью вниз.
Время самобичевания подошло к концу. Была пора докончить то, что и вынудило изначально Эллу посетить студию дизайна, а именно – завершить последний портрет, который был спрятан где-то здесь. По всему помещению были расставлены чужие мольберты, на лакированных тумбах лежали гуашевые баночки с различными цветами, акварель, в стаканчиках, испещрённых случайными цветными мазками, складировались кисти аккуратные и лохматые, маленькие и толстые, мягкие и жёсткие… Присутствовали, помимо этого, места со столами, на которых, на причудливых держателях, под определённым углом были закреплены графические планшеты, а напротив них – большие мониторы. Миниатюрные системные блоки пылились возле ног.
Подойдя к своему рабочему месту, ближайшему к окну, Элла села на корточки, вцепилась в кресло на колёсиках, со злостью отправила его куда подальше, чтобы не мешалось (кресло протаранило два мольберта; они, схлопнувшись, упали), рукой проникла за системный блок и вытянула оттуда свёрток – портрет. Кстати, неизвестно, к чему было столь отчаянно прятать его, да к чему было прятать вовсе: многие коллеги Эллы по окончании своих дел самовольно принимались за рисование, и это было в порядке вещей. Обнаруживалась лишь одна причина: Элла, естественно, ревновала, ревновала, как ни странно, нарисованного мужа, ревновала ко всем и обнажать своих сокровенных мыслей насчёт него ни перед кем не планировала.
Ролгад был изображён молодым, в бежевых брюках (как из давнишнего сна Веха) и серой рубашке. Одежда не соответствовала месту действия: это был скалистый обрыв, за которым шло беспросветное и непроницаемое полотно чёрного океана. В небе кружились вихреватые страшные тучи. Элла талантливо сумела изобразить их во всей своей зловещей красе. Из жуткого небесного вихря пыталась выбраться стая чаек, походившая на хаотичный шарообразный организм. Всё в этом портрете-пейзаже передавало чувства подступающего апокалипсиса, какой-то бури, долженствующей уничтожить всё живое в неизмеримом радиусе. И только взгляд Ролгада, опять же, фатальный, величественный, надменный, но не алчный и не кровожадный, – только этот сильный взгляд был способен остановить любую стихию и подчинить её себе.
Оставалась недописанной нижняя часть – подступ к обрыву и небольшая обрывавшаяся тропинка. Элла завершила её за четверть часа, ничего не выдумывая и нанося стремительные тёмные мазки гуашью по инструкции самого сердца. Конечно, давно засохшая краска контрастировала с только что нанесённой, по нижней части пронеслась видимая полоса, но это мелкое недоразумение волновало Эллу в последнюю очередь, и поэтому она его пропустила. Готово! Долгожданный восьмидесятый портрет…
Чувство свободы и облегчённости, возникшее ещё при заходе в комнатку, усилилось многократно. Её лелеяло ощущение, что она напрочь лишилась физической оболочки и трансформировалась в неосязаемую энергетическую волну. Вместе с тем Элла потеряла всякий контроль над собой. Сперва она прокатилась по длинному подоконнику, затем высунулась из окна, в слезах провопив наружу нечто несвязное, а под конец дошла до того, что целиком разгромила рабочее пространство, уронив на пол мольберты и избив их ногами (в потолок взлетел целый бумажный ворох), разбросав стаканчики с кистями и, самое серьёзное, позарившись на компьютеры, скинув со столов мониторы, разломив напополам графические планшеты и хорошенько избив системные блоки. Ущерб был колоссальный, но кого это волновало? «После меня хоть свет не гори, – думала в тот безумный момент Элла. – Они незаконно забрали Ролгада, а я незаконно разнесу их чёртов хлам! Пропади оно всё пропадом!»
Радио с первого этажа выключилось. Почуяв неладное, сторож поднялся на второй этаж и подошёл к дверце. Она была закрыта.
– Э-м, дамочка, – замялся старик, – что у вас там за грохот? Не хочу отвлекать вас от творческого процесса, но, по моему мнению, так громко рисовать – невозможно.
Сторож разговаривал с самим собой, ведь помещение давным-давно пустовало… Разгорячившись, что его игнорируют (даже самый напряжённый и вдумчивый творческий процесс он не считал причиной для столь наглого игнорирования), он с небольшой силой толкнул дверцу, и та любезно отворилась, щёлкнув хиленькой щеколдой. Невообразимый бардак, обнаруженный в комнатке, заставил старика метаться из угла в угол в поисках этой преступной разбойницы, на первый взгляд показавшейся ему доброй творческой женщиной, но её нигде не было, и она нигде не пряталась. Сторож, ругаясь всем своим гнилым словарным запасом, нагнулся к распахнутому окну, предположил, что негодяйка без всяких последствий могла спрыгнуть со второго этажа и скрыться (прямо под окнами, в маленьком дворе, как раз намело много снегу, который образовался в сугроб приличной высоты, куда можно было нырнуть и мягко приземлиться), и ринулся на первый этаж – вызывать Надзор.
Элла в действительности покинула студию дизайна путём спрыгивания в сугроб через окно, как только почувствовала малейшую угрозу. От прыжка у неё захватило дух. Она неслась в беспамятстве, обнимая трясшимися руками три портрета и боясь их потерять. Люди к той минуте повылезали на улицу, и многие могли лицезреть, как со двора на широкий тротуар выбегает шальная голова с какими-то сжатыми в руках разрисованными бумагами. Зрелище было смешным и одновременно жалким, если, конечно, знать всю подноготную этой трагичной ситуации. Эллу попытались остановить прохожие, но она разгневанно растолкала их перед собой, сохраняя при этом большую скорость. В суматохе добежав до дома, Элла поднялась свой этаж, внеслась в квартиру, закрылась на все замки, зашла в спальню, переполненную картинами, и легла на кровать головой вверх. Далее в её голове автоматически начал произноситься пусть и несвязный, но роковой монолог. Звучал он так:
«Неужели – всё? Неужели вся эта гонка – лишь для него одного? Неужели вся моя жизнь была отдана только ему? Пожалуй, так оно и есть. Плохо ли это? Ни капельки. Альтруизм, тем более альтруизм любовный, никогда не был плохим. Альтруизм извратили злые люди, которые не хотели делиться нажитым, не хотели видеть людей счастливыми, которые искали и нашли свою выходу в том, что люди конфликтуют. Хотя… являются ли мои чувства к Ролгаду альтруистическими? Не думаю. Как я ни старалась, но дотянуться до этой высшей привязанности к нему не вышло. Если бы я любила по-настоящему бескорыстно, любила по-настоящему рьяно, то я бы горы свернула, только бы найти способ воссоединения с ним. У меня такого не было, нет и уже не будет. Я провела десять лет в бессмысленном предвкушении какого-то чуда, бессмысленном в том плане, что за это время я отдалилась от Ролгада, приняла, проглотила, как наживку, официальную причину его гибели и заняла свой ум материальными ценностями. Я думала о карьере, о том, как я буду выглядеть в глазах общественности, о том, что я оставлю после себя… Нельзя было забивать этим мысленный поток. Это всё деструктивно и напрасно.
«Эпопея Ролгада» завершена. Поверить не могу. Вспоминаю давний разговор с Вешиком, в разгар которого я умудрилась сказать ему о том, что считаю себя малоэффективной художницей. Бред сивой кобылы. Не хочу нахваливать себя, но я ещё какая эффективная, а было бы вдохновение – картины бы писались одна за другой, словно на конвейере. Вдохновения мне не хватает, ибо всё зациклено и сконцентрировано на Ролгаде. Такая вот беда. Но не поздно ли думать о мелочах, о творчестве? Даже если я хотела бы жить дальше, то с этих пор не извлекла бы ни пейзажика, ни портретика, ни малюсенького логотипчика, ни набросочка! Иссякла. Довела себя. Хватит. Я сделала, что хотела, и дорога вперёд для меня закрыта.
Всё же размышляю: а если не получила бы я письма от Ролгада? Как тогда развивалась бы моя жизнь? Не знаю и предположить не могу. Но убиваться по нему и скорбеть я бы явно не стала. Я бы окончательно его позабыла, и этим я ужасна. Я не человек, а животное, которое действует не по своей воле, а по сигналам и триггерам. Пока не пришло это письмо – палец о палец не ударила. Как только прочитала – всё, переклинило меня. Это не любовь, а жалкая пародия. Порядочная женщина не утеряла бы духовной связи с пропавшим мужем ни через год, ни через два года, ни через пять, ни через десять лет, да даже через всю жизнь, когда бы смерть стояла у порога, не утеряла! А я утеряла. Я была готова смириться.
Электромобили Надзора отсвечивают своими проблесковыми маячками. Узнали по наводке сторожа, что это я устроила разгром в студии дизайна, и собираются нагрянуть не с самыми тёплыми приветствиями… Нужно поторапливаться с мыслями. Не желаю быть схваченной, арестованной и отправленной в Орган Социальной Реабилитации. Этого мне не хватало. Самый глупый был бы исход, который только можно себе представить. Переживаю и волнуюсь за моего мальчика. Переживёт ли он мою погибель? Хе-хе, не только переживёт, но и посмотрит моей смерти, моей костлявой спутнице в загробный мир, посмотрит презренно ей в глаза и своим вопиющим бесстрашием напугает её. Вех у меня сильный. Это я слабая, глупая и греховная, а Вех обладает универсальным могуществом. Он не оставил беременную в беде, приютил её к себе, утешил. Он не оставил меня в беде, когда нагрянул штурм Министерства Культуры. Он никого и ничего не оставляет в беде. Такой человек хоть и не всегда найдёт свою уникальную дорогу жизни, по которой суждено ему шагать, особенно в тяжкий период, но зато останется горд и честен в своём отражении, а если пожелает – то вовсе не станет искать никакой дороги, а прорубит эту дорогу самостоятельно. Вешик, родименький ты мой, единственный ты мой, кто остался со мной на этом нелёгком пути, я знаю и верю, что информационные волны нашего ума могут передаваться на длинные, бесконечно длинные расстояния, поэтому молю назидательно и последним потоком мысли передаю: всегда оставайся таким же добродушным и мужественным защитником, заботься о Рокси, пока её Донован отбывает срок, и даже после срока о ней заботься, а если у них ничего не склеится (так и произойдёт, предсказываю), то бери всю ответственность на себя и становись её мужем. Она – порядочная, хозяйственная девушка, несмотря на ту подлость, что с ней сотворили. А отцом, как ты знаешь, является не тот, кто зачал, а тот, кто воспитал. Будет у тебя сынок или дочурка – возлюби его или её и не проявляй какой-либо ревности. Продолжай работать во благо науки, иди по стопам своего отца и развивай послегибель. А что, вдруг встретимся мы вместе в новом мире? Не исключай такой возможности. Встретишь Ролгада, – понятия не имею, при каких обстоятельствах это может произойти, но мимо пройти не могу, – не спрашивай, где он пропадал, почему бросил семью, чем всё это время занимался и так далее. Застанешь его с другой женщиной – отнесись понимающе и скандалов не раздувай. Просто обними его и сообщи, что я ждала его и что хотя сердце моё разбито, но разбито оно не по его вине. Наладь с ним контакт. Отстранится, попросит не мешать – уйди с хорошими мыслями, и никаких злобных помыслов. Что-то я о плохом да о плохом. Не поступит так Ролгад! Это были рекомендации на крайний случай. А узнаешь, что давно погиб, что его письмо мне было ошибкой, чёрным юмором неизвестно от кого – тогда помяни добрым словом и вперёд, к своему прекрасному будущему. Оно тебе обеспечено. Я буду помогать тебе своим возвышенным присутствием, только если сама не отправлюсь в адские недра земли. Шелохнётся лишний листочек на дереве – значит, добралась до тебя до любимого…»
В руках тряслись таблетки, много таблеток, буквально целая картонная коробка, наполненная скопленными за несколько лет лекарствами, слабыми и сильными, от головной боли и для сосудов, свежие и давно просроченные. Неприятную сцену, как непрерывно шла в организм одна пилюля за другой, пропустим за ненадобностью. Коробка, разумеется, не опустела до самого дна, но ряды баночек и упаковок заметно поредели, а многие опустошённые упаковки валялись на полу.
Элле почти сразу поплохело, началась сильнейшая тошнота, а в желудке загорело так, словно его стенки отслаивались и превращались в гигантские дыры. Женщина стонала, нет, надрывалась и вопила от самой сильной боли, что ей приходилось когда-либо испытывать. Нижней части тела она уже не чувствовала, будто бы эта часть всегда существовала с ней в раздельности. Не так она себе представляла свои последние минуты, совсем не так! Растворение в вечности происходило наяву и отнюдь не было красивым сочетанием слов.
Надзор реально прибыл по адресу Эллы с целью арестовать преступницу. Двумя электромобилями был перегорожен выезд со двора, и ещё два подъехали к подъезду. Надзорщиков было чрезмерно много, и создавалось впечатление, что здесь проходят антитеррористические учения бойцов. Слишком много сил было задействовано на вызволение нечастной женщины, а виной этому послужил говорливый сторож, который в трубку диспетчеру Надзора наговорил такой неурядицы, выдуманной и невыдуманной, что в конечном счёте диспетчер был вынужден отправить три отряда надзорщиков из нескольких районных штабов. Надзор в принципе к тому времени был расформирован и находился в состоянии не могущественного государственного правоохранительного органа, а какой-то жалкой мелкой полувоенной конторки, собранной по частям и плохо функционировавшей, но это уже другая тема для разговора (просто стоит знать, что главаря Надзора устранили, а на его место никого поставить не успели).
– Вы точно уверены? – спрашивал у старика командир одного из отрядов. Они оба находились в отдалении от остальных, в темноте арки, между электромобилями. Командир говорил медленно, громко и отчётливо, чтобы сторож всё правильно понял, и повторял слова. – Она захватила заложника? У неё в квартире может находиться заложник?
– Не может, а так и есть! Последние зубы отдам, если солгал! Вы видели бардак в студии? Один человек физически (старик вложил в это слово всю звонкость своего кряхтящего голоса) не способен устроить такой погром! Клянусь: там происходила драка! Они валялись друг на друге, били, перекатывались по полу, роняли мольберты… Я всё время слышал какие-то стоны, какие-то странные звуки, и моё терпение лопнуло, когда начался настоящий грохот.
– Ваши слова противоречат сообщениям очевидцев. Когда она шла по улице к своему дому, то никаких людей рядом с ней, а уж тем более под насильственным её сопровождением не было. Что она, дралась с кем-то, а потом вдруг этот кто-то взял да испарился?
– Она ведь и убить могла, мистер, – продрожал старик, – а тело могла оставить лежать на дворе студии.
– Никакого тела, уважаемый, – отреагировал на эти слова командир. – Надзор успел прочесать окрестности студии дизайна, в том числе и двор. Преступница была одна, и это становится неопровержимым фактом. Так кто же, по-вашему, находится у неё в заложниках в квартире?
– Кто угодно! Родственники! Прошу вас, будьте аккуратнее, когда начнёте заходить в её квартиру! – Сторож выдохся и побледнел лицом. Он уже сам не понимал, что говорит, ибо был потрясён, но целиком и полностью уверовал в наличие в квартире женщины некоего заложника.
– Это мы уже сами разберёмся, аккуратнее или неаккуратнее. Присядьте на бордюр и отдохните. – Командир не то что был зол на старика, так как всё-таки понимал его неадекватное старческое состояние, но ему было тягостно оттого, что он зря потратил время и не получил никаких ценных сведений.
Надзорщики под руководством командиров заняли третий этаж. Вооружённые одними пистолетами, они готовились по команде вскрывать дверь и вихрем вноситься внутрь, но раздавшиеся изнутри душераздирающие крики порушили их планы. Начались неспокойные переговоры:
– Что такое? Убивают? Плевать на команды, Гэри, вскрывай дверь, мы заходим.
– Никак нет. Дожидаемся приказа.
– Вы слышите? Боже, да там кого-то режут! Крики нечеловеческие!
– Что нам делать?
– Выйдите с командирами на связь.
– Гэри, если ты не вскроешь эту долбанную дверь, то я вскрою её твоей тупой башкой! Живо!
– Командир-1, мы слышим громкие крики изнутри, предположительно крики заложника. Просим дать добро на начало штурма.
– Так точно, немедленно начинайте. Всё по тактике: первый отряд забегает как можно глубже в квартиру, второй и третий отряды прикрывают сзади. Вперёд! Помните о заложнике, не повредите его.
– Гэри, ты слышал приказ. Действуй!
Гэри провёл некоторые манипуляции с замком, после чего пнул в область замка ногой, и дверь открылась. Первая тройка надзорщиков ворвалась в квартиру и разделилась по комнатам. В комнате, заполненной растениями, которые начали подсыхать и сворачиваться в жёлтые комки, никого не обнаружилось. На кухне – тоже пустота. Оставалась спальня, откуда и распространялись крики. Все девять человек столпились у входа. Пятерых пришлось прогнать на лестничную клетку, чтобы не путались под ногами. Четвёрка вошла с пистолетами наготове, без всякого предупреждения и крайне непрофессионально, ведь всегда при удержании заложника применялись переговоры, различные уступки и смягчения, чтобы минимизировать вероятность ранения или убийства жертвы, чтобы и без того затруднительная ситуация не обрастала лишними нервами и так далее.
На полу корчилась полуживая Элла, и, понятное дело, никакого заложника рядом с ней не находилось. Поняв, что они допустили непростительно глупую ошибку, надзорщики разошлись, а потом и разъехались, прихватив с собой сторожа для составления дела. Остался один их электромобиль вместе с двумя сотрудниками, которые вызвали медицинскую службу и затем сопровождали Эллу до больничной койки.
Несмотря на то что Элла в тот момент выглядела беспомощной и даже не могла пошевелиться, никто не собирался отменять её преступного положения. Её доставили не в Центральную Городскую Больницу, до которой было гораздо быстрее добираться, а в пригородное малоэтажное больничное зданьице, и при этом положили её не в общую палату, где было светло и чистенько, а в самый дальний угол крохотного отделения при Органе Реабилитации, огороженного решётчатым проходом. Запах в углу стоял неприятный: за стенами проходили канализационные трубы.
Женщине сделали промывание желудка и поставили капельницу, но с недопустимой задержкой по времени. Врачи копошились в районе обычных палат и потому в палату тюремную не совались. Только молоденькая девушка в расстёгнутом медицинском халате сновалась по коридору, находя время и для основной своей области работы, и для дополнительной. Напротив входа в палату, на предоставленном ему стульчике, сидел надзорщик в тёмно-бирюзовой фуражке и ждал, пока товарищ принесёт ему из ближайшего пункта питания чего-нибудь попить. Он бы и сам сходил проветриться, но таково было правило: в обязательном порядке контролировать отделение при Органе Реабилитации минимум одним сотрудником. Приходилось сидеть и глазеть на то, как безжизненно лежит на койке Элла.
Вернулся второй надзорщик, весь в снегу. Снегопад наступил внезапно и рьяно разбрасывался липкими хлопьями. В руках у вошедшего перекатывались две баночки ягодного сока. Именно такие раздавались у Веха в Центре Послесмертия.
– Спасибо. – Сидевший в фуражке забрал одну баночку себе, вскрыл её и глотнул. Ему не понравилось, он сморщился. – Фу, что за гадость ты мне принёс? Так и знал, что надо было тебя оставить, а самому прогуляться и взять что-то нормальное. На, держи. Пей сам, мне перехотелось.
– Хорошо, я выпью. Если бы ты пошёл вместо меня, то ничего другого не нашёл бы. В двух столовых – одни эти банки в качестве напитков, правда, есть и с другими вкусами…
– Разве витаминизина нет?
– Сказали, больше не производят. Я тоже сперва его хотел взять.
– Чего? – возмутилась фуражка. – Всегда же производили, а сейчас что произошло?
– Не знаю! Хватит донимать меня глупыми вопросами! Устройся на производство и выясни сам, почему перестали производить!
– Не ори. Видишь, наша пациентка спит.
– Она точно спит? Вроде глаза у неё открыты. И на нас смотрят. Может, не будем обсуждать в её присутствии?
– Думаю, она всё равно ничего не поймёт. Устроила разнос в студии дизайна, прибежала домой и нажралась таблеток. С чего бы это?
– В странное время живём. Осуществляются метаморфозы на наших глазах. Что-то внутри людей меняется. Тебе так не кажется?
– Эх, ещё как кажется. А ещё мне кажется, что виноват во всём – либерализм. Он у нас хоть и не провозглашён в качестве официальной идеологии, но всё к нему стремится. Мы утратили чувство коллективного, чувство всеобъемлющего. Теперь в силу вступают новые установки: превосходство личности над обществом, превосходство свободы над здравым смыслом и прочее. Ты думаешь, отчего повысился процент курения, процент наркомании, процент протестного потенциала, особенно среди молодых людей? В людях проснулась болезнь! Желание неконтролируемой свободы поведения! Вот захотела она, – надзорщик указал ладонью на Эллу, – захотела она разгромить место своей работы, захотела и сделала. Не призадумалась ни на секундочку над своим поведением! На вид – взрослая женщина, а в мозгах – болезнь. Болезни надо лечить…
– И что ты предлагаешь?
Вместо ответа на вопрос фуражка продолжила речь о либерализме:
– Идеология свободы тем выгодна, что объединяет граждан всех сортов, профессий и вовсе взглядов. Например, что предлагает коммунизм? Власть рабочих. Кому коммунизм выгоден? Только самим рабочим, но никак не управленцам, ибо хотя приход коммунизма и гарантирует изменения рабочей среды, но зачастую эти изменения идут вразрез интересам верхушки. Уменьшение рабочего времени, повышение зарплаты, профсоюзы, защита прав… Невыгодно! Идём далее. Что у нас дальше? Традиционализм, монархизм. Что они предлагают? Традиционную власть верхушки. Кому выгодны? Королям, приближённым, дворянам, рабовладельцам. Но не крестьянам, не труженикам и не подавляющему большинству в целом. И не фанатам прогресса.
Либерализм же обладает уникальной хитрой особенностью маскироваться в других идеологиях, проникать в них и затуманивать умы ничего не понимающих в политике людей. «За всё хорошее против всего плохого» – вот главный принцип либералов, а техническую часть этого принципа, то есть методы его осуществления, они отвергают, отстраняют от себя и передают управление методами третьим лицам. Идеология свободы предлагает каждому индивиду, неважно, простому ли рабочему или царю, безнаказанно выйти за некоторые пределы, ранее недосягаемые. Другими словами, хорошо жить начнут все: обыватели получат больше личных прав и свобод, предприниматели получат больше свобод для своей деятельности, а власть имущие получат свободу абстрагироваться от государственной службы и начать набивать свои карманы материальными ценностями. Самое забавное то, что ни одно из трёх перечисленных звеньев (народ-элита-власть) ввиду своей временной свободолюбивой слепоты не сможет разглядеть, как живут другие звенья и что происходит выше или ниже них в этой несложной иерархии. Народ будет кичиться какими-то своими правами и грызться исключительно сам с собой. Элита в это время будет выкачивать из народа ресурсы (включая и человеческие) и паразитировать на них. Власть же будет иногда стучать элите по башке, чтоб не переусердствовала и делилась награбленным, но тоже продолжит гнуть линию собственного обогащения. И это – самая простая схема либерализма, объяснённая буквально на пальцах! В жизни всё гораздо сложнее, намеренно сложнее, дабы никто и ничего не сумел осознать. Даже власть, даже самая верхняя ступень!
Люди не готовы к свободе и, что удручает более всего, не будут готовы к ней никогда. Так уж получилось. Мы слишком зависим от биологических механизмов, наша психика легко ломается под воздействием внешних факторов, мы банально грешны, в конце концов! Человечество убивает, ведёт войны, обманывает, стремится к богатству денежному, но не духовному, уничтожает мозг наркотическими веществами, забывает подвиги предков, человечество ненавидит, тщеславится и потому неминуемо самоуничтожается. Метод кнута и пряника – единственный рабочий способ вразумить человека и сделать его послушным. Так было, так есть и так будет. Ничего не изменится, пока мы не эволюционируем в более совершенный вид, который сможет преодолеть физиологические рамки и будет созидать, вершить новые идеалы.