Максим Вадимович Багдасаров
В краю несметного блаженства
Они оказались в подъезде того самого дома, а там уж было недалеко и до квартиры. Пусто. Открытая дверь и облако пыли, встретившее их вместо Веха и Рокси. Донован прочихался и с явным недопониманием начал исследовать жилище бывшего друга, пыльное и заброшенное. Записка Рокси, найденная на полу под компьютерным столом и живо им прочитанная, перевернула его сознание вверх тормашками. Не говоря ни слова, Донован вручил записку Элтону, который в то время бесцельно бродил по кухне. Тот прочитал, растерялся, вернул лист бумаги обратно рыжему и стал дожидаться его реакции на написанное, а реакция последовала незамедлительно и была следующей:
– Уехали. Уехали! В ноябре…
– Поверить в это не могу…
– Четыреста восемьдесят километров…
– Послушай: мне очень жаль, что так оно получилось. Она написала, что их что-то вынудило уехать из города. Вероятно, у них были проблемы, может, с законом, может, ещё с чем-либо.
– Проклятый закон! Проклятые органы! – становился всё горячее Донован. – Проклятое заключение! Проклятый ты, сукин сын! – Он схватил и без того избитого Элтона за воротник, притянул его к себе и что есть сил швырнул на пол. – Ты виноват, ты, ты, ты, утырок и наркоман, ты! Слышишь? Ты!
Горькие слёзы покатились из глаз Элтона. Он лежал без сил, будто чем-то набитый мешок, на грязном полу – второй раз за день – и проклинал судьбу за то, что та, вопреки его недавно совершённым благим поступкам, почему-то так подло и жестоко с ним обошлась.
Впрочем, несмотря на эпизодические бесчинства Донована, Элтон остался жить вместе с ним в освободившейся квартире Веха. В первые дни по прибытии в столицу они почти не сидели дома и разъединённо занимались каждый своими делами: Элтон, к примеру, посетил подпольный хирургический центр (который теперь был официальным), где ему в своё время ампутировали обе ноги, и наивно поинтересовался у хирургов, возможно ли избавиться от протезов и вернуть свои настоящие ноги, на что ему дали исчерпывающий ответ, что операций по возврату ног, ампутированных несколько месяцев назад, они не проводят и что, при наличии желания, его могут пересадить на инвалидное кресло, при этом сняв протезы. Элтона данный расклад никак не устраивал, и он ушёл ни с чем, так и оставшись со своими искусственными ногами. Донован же боролся с апатией и одиночеством посредством прогулок и посещения кинотеатров, где чаще всего крутили пикантные порнографические фильмы. Позже он снова закурил, причём не абы какие сигареты, а наркотические сигарки Веха, найденные в квартире и аккуратно сложенные в портсигаре. В общем и целом, вернулся Дон к прежней жизни, бесповоротно разочаровавшись во всех своих планах и напрочь позабыв о том, что обещал он Веху в электронных письмах. Простить его либо же обвинить в двуличии и самоличном предательстве принципов – выбор этот пускай остаётся за кем-то свыше, но не за рядовым повествователем. Вроде бы он даже ходил на почту и пытался отправить от себя по приблизительному адресу, указанному в записке Рокси, какую-то весточку, но письмо его с лёгкостью могло затеряться в бумажной рутине, так что дошло оно или нет – ему оставалось только гадать. В конце концов, и конец его жизненного пути был затуманен и неизвестен полностью. Имеются одни неподтверждённые, но вполне себе логически обоснованные догадки. Догадка первая: Надзор возбудил уголовное дело по факту побега заключённых из Органа Социальной Реабилитации №4 и составил списки сбежавших, в одном из которых значились инициалы Донована. Были объявлены действия по поиску и поимке преступников на территории пригородной местности и в столице. На фонарных столбах и стенах домов развешивались фотографии лиц и списки беглецов с их фамилиями и именами. И Донован, находясь в перманентом опасении за свою жизнь, сдался Надзору самостоятельно, когда уже совсем обессилел и устал трястись за свою шкуру, а по другой версии был пойман Надзором однажды на улице, и снова загремел в Орган Реабилитации – на страшные шесть с половиной лет. Был ли пойман Элтон – никто не знает. Скорее всего, был, ведь разыскать его по такой бросавшейся в глаза примете, как протезированные ноги, никакого труда не составляло. Догадка вторая: Донован надолго залёг на дно и, лишь со временем убедившись, что искать его больше не собираются, решил вернуться к давно минувшей военной службе. Он трудоустроился на военную базу, добился в этом непростом деле определённых успехов, заслужил высокое звание, перевёлся с военной базы в столичный штаб и удачно в нём обосновался на продолжительный период. Ходил лысым, был одинок и радовался жизни – пожалуй, вот и всё. Догадка третья: не найдя себе применения в фашистской системе и сгорая от прострации, Донован как-то раз посетил ППОПП и безвозвратно покончил с собой. Догадка четвёртая: Донован начал серьёзно наркоманить, до смерти истощил свой организм и умер на лестничной клетке дома Веха, не дойдя до квартиры.
Вот так и настал конец его длительной истории – расплывчато и невнятно. Всегда был он смутным молодым человеком, смутно и ушёл, не успев ни реализовать себя в полной мере, ни хотя бы определиться с направлением в своей жизни, которую, в его случае, можно справедливо обозвать натуральной лотереей. Жить разнообразно никто не запрещает, но жить лотереей запрещает сама жизнь, порой – сурово и насовсем.
III.
Пока столичные жители потихоньку самоуничтожались, до сих пор не понимая, в какой могильной яме, вырытой их же собственными руками, они все увязли, потихоньку самоуничтожалась и фашистская правительственная верхушка во главе с мистером Крауди, о котором очень долго не было ни слуху, ни духу, и очень зря: процессы, с ним происходившие, могли гораздо раньше обрадовать тех, кто всё это время с нетерпением ожидал позитивного окончания событий, возникших на почве государственного фашизма, тех, кто ждал благоприятного исхода из всего этого, какой-то долгожданной разгадки и развязки.
Мистер Крауди за последние три месяца редко появлялся на публике, редко выступал с заявлениями и редко когда находился в своём кабинете в Здании Правительства, да и вообще в столице. Поводом для его частого отсутствия и игнорирования государственных дел служило неладное психическое и психологическое здоровье, которое ухудшалось с каждым днём. Старик Крауди взял на себя слишком много ответственности, невзирая на отличную и тяжёлую подготовку во Втором Правительстве. Он постоянно перенапрягался, работал по шестнадцать-семнадцать часов в день, засыпал головой прямо на столе, уткнувшись лицом в стопку бумаг и используя её как подушку, занимался составлением законов и кодексов и вместе с тем изучал, как протекает жизнь во всей стране. Но не только из-за усталости мистер Крауди ментально ослаб: всё-таки он был подвижным стариком и спокойно мог выдерживать длительные нагрузки, ибо не зря именно его, невероятно сильного человека, выбрали на данную должность. Дело в том, что он прекрасно осознавал, чем занимается и к каким последствиям ведёт предоставленный в своё распоряжение народ, а заглушать нараставшие мрачные мысли и муки совести не помогали ни сигареты, ни некоторые другие наркотические препараты, которые он втайне принимал. Ему перестали нравиться идеи об умерщвлении людей. Он вспоминал свои ранние годы, свою молодость и понимал, что существует зря, что не было у него ни детства, ни этих выдуманных ранних лет, ни молодости и что ему в принципе не стоило появляться на свет. Родись он мёртвым – мир не стал бы хуже. Существование его зиждилось на сплошном непроходимом негативе, который он не только заключал в себе с первых лет жизни, но и непрерывно распространял вокруг себя. О созидательной деятельности он всего лишь грезил, давно зарыв талант под землю и утеряв любые возможности для реализации чего-то благого. Он считал себя недочеловеком, детищем войны и разрухи, и выветрить стойкий запах войны, вытрясти её из своей души в виде засохших фрагментов многострадальной земли, не могло ни одно средство, ни одно лекарство.
Господина Крауди навещали лучшие психотерапевты и психиатры. Они все, как один, советовали ему сделать перерыв в работе и сменить обстановку и к рекомендациям своим прибавляли некоторое медикаментозное лечение. Мистер Крауди прислушивался к их словам и безоговорочно следовал всем инструкциям, так как сам хотел облегчить своё существование и побыстрее возвратиться к нормальному режиму работы. Он волновался, что его тревожное и непредсказуемое состояние сорвёт планы Второго Правительства, поставив под угрозу не только безопасность самой организации, но и его собственную безопасность и неприкосновенность. Мест для отдыха у него было много: и резиденция на дальнем севере в горах, и пара усадеб в степной местности, и куча дач во всеразличных лесах и лугах, и кремового цвета шикарный дворец на берегу южного моря, доставшийся от Председателя, и множество других объектов, готовых к приёму и расслаблению первого лица страны. И внешне, воздавалось впечатление, мистер Крауди действительно отдыхал, когда выходил с утра из спальни на крытый балкон и на протяжении часа созерцал красоту недвижимого водного горизонта, однако внутри его продолжало распирать от ненависти к самому себе, к своей осточертевшей должности, ко всему живому и в то же время к тому, что ему всё это ненавистное живое приходилось уничтожать. Он не хотел прикладывать руки к убийствам, но понимал, что по возвращении из «отпуска» убийства под его руководством продолжатся, что бестолковый очкарик-советник, которого он и раньше недолюбливал, а с недавних пор откровенно презирал, вновь пристанет к нему с бесконечными докладами, отчётами и документами для подписания, что многочисленные шестерёнки системы будут крутиться несмотря ни на что.
Так и произошло в последний день их работы. Мистер Крауди сходил с ума и наконец сошёл, сам того не заметив. Полторы недели назад он вернулся с очередного внепланового отпуска и теперь разгребал, сидя в кабинете Председателя, ворох бумаг. Помимо этого сегодня планировалось ежемесячное заседание Правительственного Совета, к которому необходимо было тщательно подготовиться. Короче говоря, дел было невпроворот. Выжимая из себя все соки и краснея, мистер Крауди машинально шевелил ручкой и записывал, записывал и подписывал, записывал и подписывал, переворачивал страницу и записывал, записывал и подписывал, брал новый лист и что-то в него записывал…
В кабинет, не постучавшись, нагрянул советник, в хорошем, как назло, настроении и с глупой гримасой на лице, тоже красном от напряжения: он нёс на руках целую кипу документов, возвышавшуюся до уровня его подбородка.
– Это по послесмертию, – пояснял советник. – Первая, с декабря месяца, фундаментальная работа. Социологические опросы, исследования, статистика, демография, общественное мнение – всё собрано здесь. Столичное население с тридцати двух миллионов сократилось до двадцати пяти и продолжает сокращаться. Все копии были отосланы Второму Правительству. Они гордятся нашими успехами. Босс лично тебя похвалил и поинтересовался о твоём здоровье. Кстати, как ты, Крауди?
– Устал, – холодно отозвался лидер, не прекращая писать. – Забери всё то, что ты принёс. Убери это прочь. Я занят. Как-нибудь в другой раз ознакомлюсь…
– Хорошо-хорошо, ознакомься, когда тебе будет удобно. Давай я положу бумаги к тебе на полку. – Замешкавшись, советник устремился к широкой полке за столом мистера Крауди, чтобы сложить туда документы, но нечаянно задел стол ногой, споткнулся, и вся бумажная гора в один миг обрушилась на старика.
– Ой-ой-ой, прости, я сейчас всё подниму! Не вставай, не шевелись.
Крауди терпел присутствие очкарика до определённого момента, теперь же, после досадного происшествия, когда все мыслимые и немыслимые пределы были достигнуты и нарушены, он, вконец обезумев, схватил длинные канцелярские ножницы, вскочил из-за стола и вонзил их остриё прямиком в шею советника. Кровь хлынула фонтаном. Бедный советник не успел закричать и даже не сообразил, что с ним случилось. Учащённо вдыхая кабинетный воздух, он лежал, дёргался и поливал своей кровью принесённые документы. Под рукавом его пиджака была спрятана пришитая секретная кнопочка. Пальцы дрожали и игнорировали сигналы своего владельца, но он всё же смог дотянуться левой рукой до рукава и нажать на кнопку. Мистер Крауди внимательно следил за жалкими действиями умиравшего советника, никак им не препятствуя. Вместо этого он как ни в чём не бывало уселся на своё место, вытащил тоненькую сигаретку, закурил её и возобновил прерванную работу, при этом чего-то ожидая.
– А говорил, – до ужаса ласково обращался он к советнику, – что не нажмёшь просто так. Только если попросят. Засекай время. У нас есть пять минут, прежде чем сюда ворвутся люди с автоматами и изрешетят этот идиотский кабинет вместе со мной. Я тебя не виню. Ты сделал правильный выбор, хотел ты того или нет. И ты славный малый, пусть даже я терпеть тебя не могу. Хотелось бы напоследок объясниться, прокомментировать свой гадкий поступок, выяснить некоторые его причины, но причин нет. Точнее будет сказать – я и есть главная его причина, целый я, в полном своём объёме. От меня нельзя отчленить некие абстрактные причины, иначе то будут не причины, а чьи-то недалёкие соображения. Этого всего можно было избежать, лишь стерев меня в пыль, уничтожив в зачатке, не дав ни глазам раскрыться, ни лёгким задышать, ни сердцу застучать. В любом другом случае всё бы закономерно привело к тому исходу, который ты сейчас ощущаешь на себе – в области шеи. Такие как я нежизнеспособны и непредсказуемы. Я мог убить в десять лет, мог убить и убивал в двадцать, в тридцать лет – я убивал всегда. Но убийство тебя – особенное. Оно ритуальное, протестное, несистемное. Оно другое. Казалось бы, что изменилось? Способны ли убийства быть кардинально друг от друга отличающимися, если финал каждого убийства абсолютно одинаков? Оказалось, что да, ещё как способны, и ты – наглядное тому подтверждение.
Планета сошла с ума. Наша страна сошла с ума, наша столица. Но никто этого не увидит. Все кому не лень будут кричать, что это я сошёл с ума, ибо как это я, предатель, мог убить тебя, пушистенького козлёночка? Они не заметят остальных миллионов жертв, зато заметят гибель одного сраного советника. Интересная вырисовывается картина! В упор не замечать, что вас убивают за каждым углом, на каждой улице, что вас вырезают как скот под искусственными райскими предлогами, но искренне задрожать от страха, узнав, что в шею советника вогнали пару ножниц! Высшая форма нелепости и слабоумия! Они убьют, растерзают меня за одного тебя, но они бы продолжали гладить меня по головке, будь я послушным убийцей, будь я их! – их убийцей!
Не могу предположить, что станет с властью в стране, как сложится судьба партии «Нарост», как сложится судьба Второго Правительства, найдут ли мне достойную замену или будут вынуждены отступать, не прекращая, тем не менее, дурачить народ – не знаю. Буду ли я разоблачён, унижен, выставлен изменником в глазах народа? Или же, наоборот, буду возвеличен, увековечен и отражён в истории как национальный герой? Весь вопрос упирается в действия Второго Правительства, когда я буду уже мёртв. Заявят ли они народу о моём преступлении? Или назовут мою смерть естественной, от возраста? Полагаю, второе. Новое общество едва сформировалось, его нельзя тревожить такими новостями, как предательство лидера, иначе начнётся анархия. Мне доверяли как никому другому. Как сильно пошатнётся сознание граждан, коль они узнают, что всё их доверие было потрачено впустую, в никуда? Хотя и смерть лидера – событие эпохальное, будоражащее. Оно непременно вызовет резонанс. Сложно сказать. Очень сложно. Поглядим с того света, обязательно поглядим… Что ж, остаётся меньше одной минуты. Предлагаю тебе провести её в тишине.
Группа уничтожения, неотложно прибывшая на место нажатия кнопки и состоявшая из шести оснащённых бронёй и оружием людей в военных шлемах, вбежала в кабинет Председателя и уставилась, направив в сторону стола все свои автоматы, на мистера Крауди, а также на окровавленное тело советника на полу.
– Крауди, – грубо назвал командир группы лидера страны, пока что действовавшего, – поднимите руки вверх и выйдите из-за стола. Вы арестованы за грубое неповиновение и срыв операции и прямо же сейчас отправляетесь вместе с нами в штаб-квартиру Второго Правительства.
Мистер Крауди зашуршал рукой под столом, не спеша поднялся на ноги, взвёл курок своего револьвера, который всё время лежал у него в тумбочке, навёл дуло на командира и живо произвёл выстрел. Командир упал с дырой в голове. Остальные немедленно открыли огонь по стрелку, прострелили стол, мебель, тёмно-зелёную (под цвет пиджака Крауди) узорчатую стену и не остановились, пока не расстреляли все свои магазины. Мистер Крауди, понятное дело, после такого обстрела не выжил, и его не спасло даже то, что он успел занырнуть под стол и не получил ни одного прямого попадания – всё через дерево. Переговоры группы уничтожения, оставшейся без командира, – последнее, что он слышал.
– Временно беру командование на себя. Я останусь здесь. Мне нужен ещё один. Остальным – без промедления вызвать подкрепление и уведомить Босса о смерти Крауди. Выгнать всех из Здания Правительства, перекрыть Центральную Площадь и все подступы к ней в радиусе одного километра. С людьми стараться не разговаривать, в случае чего – отвечать просто, не раскрывая деталей: чрезвычайное происшествие. Дозвонитесь до Генри Шефферда, главы Надзора, а лучше – навестите его лично. С ним тоже особо не болтайте, мол, так и так, нужно усилить охрану по всей столице. Правительственный Совет оповестите о сегодняшнем отсутствии мистера Крауди в связи с плохим самочувствием. Не допускайте особого распространения информации. Следите за всем.
– Я останусь с вами, сэр. Что с трупами делать? Командир – не жилец.
– Оставь, пока всё оставь. И зачем он так поступил? Было бы проще его арестовать. Совсем мозги набекрень у старика. Будут всенародные похороны. Надо будет найти двойника, чтобы лежал в гробу вместо этого продырявленного тела. Ладно, этим займутся позже. Нас это не касается.
Не слыша звуков стрельбы и не догадываясь о случившемся, по противоположной стороне Центральной Площади прогулочным шагом расхаживали два друга, два надзорщика, уже знакомых по давней истории с отделением при Органе Реабилитации в пригородной больничке и тогдашней кончиной Эллы. Именно они следили за ней, а тип в фуражке толкал своему напарнику странные речи и скандировал странные лозунги про некий свободный тоталитаризм. Впрочем, тёмно-бирюзовая фуражка так и не исчезла с его головы, а речи никуда не пропали, из чего можно сделать понятный вывод, что он ни капельки не изменился и остался верен своим фантастическим тоталитарным идеалам, которые, между прочим, реализовывались у него на глазах. Он был рад столь радикальному преобразованию страны и слыл подлинным её патриотом, игнорируя, правда, тот факт, что из тоталитаризма и народовластия, в невозможность разъединения которых он с давних времён горячо верил, куда-то улетучилось само народовластие и на его месте остался цвести один разбухший тоталитарный фашизм. Факт этот банально вылетел у него из головы и был позабыт, как будто его и не существовало вовсе, что, в общем-то, никак не опечаливало нашего надзорщика, а только прибавляло ему лишней уверенности в собственной правоте.
– Какой замечательный сегодня день! – восхищался он солнечным теплом и безоблачным небом, запрокидывая голову наверх, да так что фуражка его слетела и приземлилась на новенькую брусчатку, недавно обновлённую. Его собеседник привык к компании разговорчивого приятеля, однако сам был немногословен и достаточно сдержан. Он изредка комментировал высказывания своего товарища, но впитывал их в себя и зачем-то оставлял в своём подсознании.
– День и вправду хорош.
– Ещё он хорош тем, что нас поставили патрулировать не обычный район, а саму красавицу – Центральную Площадь. Впервые! Неужто из-за повышения?
– Это ты у нас младший лейтенант, а я всё в сержантах хожу.
– Слушай, ты правда переживаешь по этому поводу? Звание не имеет значения.
– А по-моему, имеет. Не зря же они у всех разные. Не зря же мы из-за твоего звания попали на Центральную Площадь.
– Я имел в виду – не имеет значения лично для тебя. Для государственного устройства, для работы Надзора – безусловно имеет. Но что поменялось с тех пор, как я стал лейтенантом? Я сделался другим человеком? Нет, конечно же. Всё осталось прежним. Человек остаётся таким же; меняются только условия его работы, меняются обстоятельства вокруг него.
– Тебе и начисляют больше, – приуныл сержант. – А у меня семья, которую кормить надо.
– Хочешь, – взбодрилась фуражка, – хочешь поменяемся званиями? Придём мы с тобой в штаб Надзора, и я скажу: забирайте звезду, срывайте её с моих погон, забирайте её и отдайте моему другу, ибо ему она нужнее!
– Если бы, хе-хе.
– Почему «если бы»? Думаю, такой вариант вполне возможен.
– Твоя утопичность меня и вдохновляет, и одновременно поражает. Если бы существовала возможность меняться друг с другом званиями, тогда в Надзоре бы давным-давно царил сущий разлад и наш глава менялся бы каждый день.
– Эх, скорее всего, ты прав, но знай, если тебя это утешит: я бы без лишних слов отдал тебе своё звание, будь у меня такая возможность.
– Спасибо… утешил.
– Не благодари. В альтруистическом обществе принято так поступать.
– Мы живём в альтруистическом обществе? Не знал. Честно говоря, как мне кажется, сегодняшнее солнышко – единственный яркий предмет, который нас окружает. Всё остальное, включая людей, серое и тусклое. Видел бы ты, с каким лицом мне выдают деньги в отделе заработной платы в конце месяца. До сих пор не вижу смысла в этих бумажках. Даже раньше альтруизма было больше, когда ты мог спокойно прийти в столовую и бесплатно поесть, когда мог бесплатно сходить в кино, в библиотеку, в парк, когда ты мог заглянуть в лавку с одеждой и бесплатно взять то, что тебе нужно. Сейчас – плати или умри.
– В альтруистическом обществе мы не живём и, что важно, не жили никогда, это стоит учитывать. Человеческая сущность хоть и изменчива, но на всём протяжении истории она находилась где-то внизу, на пороге безнравственности. Однако значит ли это, что мы не должны стремиться к альтруизму? к добру? к утопии? Отнюдь нет. Должны и ещё как. Нам суждено продвинуться по крайней мере на один миллиметр выше нашей текущей нравственной позиции, чтобы самим себе доказать, что мы жили не зря, что мы чтим наших предков, но что мы в то же время воздвигаем на фундаменте, оставленном ими, свой общий дом, что мы не стоим на месте!
Мы живём в переходное время, в переломный момент нашей нравственности, и людям предначертано поменять самих себя в угоду новым реалиям и испытаниям, привыкнуть к новым условиям. Ясное дело, за короткий промежуток люди не успеют поменяться. Они только приспосабливаются. Оставь их в покое на пару лет: пускай сперва они будут ходить серыми и тусклыми, но вскоре ты заметишь, что они наконец приспособились и теперь счастливы. Не требуй от них большего, чем они способны тебе предоставить в эмоциональном плане, не переусердствуй.
Старый «альтруизм», построенный на принципах бесплатности, оказался неприспособленным к современным условиям. Стоило пошатнуть его ужасной кинопремьерой, как в людях пробудилась дикая, животная жадность. Я уже однажды размышлял на тему того, что люди не готовы быть свободными. В них пробудились инстинкты, но я их не осуждаю. Инстинкты – основа человеческого бытия на определённых его этапах, в частности – в период борьбы за выживание. Народ ринулся грабить, убивать, штурмовать и сгребать всё с полок. Многие заведения опустели. Несмотря на нынешнюю стабилизацию обстановки, в людях продолжает гореть тогда не использованная до конца энергия, посему весьма опасно возвращаться к бесплатности, иначе полки заведений вновь окажутся пустыми. Инстинкты требуют времени на затухание. Когда мы вернёмся к бесплатности и вернёмся ли мы к ней в принципе? – решит власть. У неё все инструменты, она продуманнее и рациональнее нас.
– Надеюсь, что вернёмся…
– А мне без разницы. Наличие денежных бумажек не мешает оставаться человеком, помогать другим, творить добро и защищать порядок. Более того, наличие или отсутствие денег статистически не изменит людских повадок. Изменение повадок – дело рук самих людей. Рекомендую и тебе мыслить так же.
– Я постараюсь. Боюсь, жена мой образ мыслей не приемлет: детей одними словами о добре и взаимопомощи не накормишь.
– Вразуми её, что всё не так плохо и что ваши дети не останутся голодными. Я верю, вы сумеете договориться.
– Да, она у меня умная, понимающая. А у тебя есть кто-то?
– Работа. – Лейтенант улыбнулся во весь рот, но широкая улыбка его заставила сержанта содрогнуться от внезапного приступа непонятного ужаса.
Вдруг к надзорщикам подбежали бойцы из группы уничтожения и сообщили:
– Внимание, в Здании Правительства чрезвычайное происшествие. Ничего особенного, но нам приказано полностью освободить Центральную Площадь и все подходы к ней. Отправляйтесь охранять главные ворота. Сопровождайте к выходу всех посетителей. Выполнять приказ сейчас же. Бегом!
Сержант с младшим лейтенантом побежали к главным воротам, мимолётно обращая внимание на то, что вслед за ними скорым шагом покидают Центральную Площадь все доселе гулявшие здесь люди.
– Как ты думаешь, это что-то серьёзное? – спрашивал на бегу сержант.
– Сказали же – ничего особенного. Может, простая проверка безопасности.
– Я на это рассчитываю.
Они рассчитывали на простую проверку, а уже через три дня стояли на всё той же Центральной Площади в одном ряду с другими надзорщиками и поддерживали порядок на похоронах величайшего главы партии «Нарост», гениального управленца, народного лидера, стойкого и могучего мистера Крауди, к сожалению, безымянного, но самостоятельно отчеканившего себе имя своей благой и непрерывной государственной деятельностью. Военные музыканты и певцы из разных оркестров поочерёдно исполняли гимн в его честь. Центр столицы, помимо музыки, был также наполнен слёзными всхлипами жителей, оплакивавших скоропостижно скончавшегося лидера. По официальной версии, он умер от остановки сердца, сидя за работой, не выдержав нагрузки. На его месте, в элитном позолоченном гробу, выставленном напоказ на специальном деревянном возвышении напротив Здания Правительства, лежал старик, тоже мёртвый, в традиционной одежде лидера и в буквальном смысле вылитая его копия: седые волосы, густая борода и старческие морщины на лбу. Цвет глаз отличался от привычного серого цвета мистера Крауди, но они у него были закрыты. Бледные сомкнутые губы не выражали никаких эмоций. Именно к нему, к этому неизвестному старику с улицы, точнее к гробу с ним, и были обращены все заплаканные взоры, именно к нему лились в этот траурный день все неисчислимые народные страдания, пока истинный (продырявленный) владелец гроба гнил, будучи закопанным в сырую землю далеко за городом. Страдал и младший лейтенант, и в некоторой степени сержант, страдали все надзорщики, стоявшие за высоким металлическим забором и охранявшие гроб, страдали и высокопоставленные чиновники, прибывшие принять участие в проводах. В высших эшелонах власти, курированных Вторым Правительством, временно было решено доверить управление страной Правительственному Совету, пока не найдётся нового достойного лидера. Означало ли это, что вслед за данным решением должны были произойти существенные перемены в государственных делах? – вопрос, уже выходящий за рамки нашего и без того продолжительного повествования, а ответ на него желательно найти вышеописанным гражданам и поскорее: либо – улучив выгодный для себя момент, одним махом устранить в стране фашизм и всех его приспешников; либо – барахтаться и вариться в этом фашизме ещё двадцать пять лет, растить в нём своих детей и бедствовать, пока однажды добрые дяди из Второго Правительства, согласно теории циклов, по мановению «волшебной палочки» не сменят режим правления на более «мягкий» и не окунут в очередную двадцатипятилетнюю пучину обмана одурманенных жителей, так и не понявших, в каком человеконенавистническом эксперименте они все, добровольно или насильно, согласились участвовать.
Конец.