Максим Вадимович Багдасаров
В краю несметного блаженства
– И что ты предлагаешь? – переспросил, как робот, надзорщик, с одной стороны воодушевлённый речью своего товарища, но с другой стороны – не нашедший в ней чего-то притягательного лично для себя.
– Предлагаю? Вылечить болезнь свободолюбия и с помощью выздоровевших людей выстроить новое тоталитарное государство, такое, какого свет ещё не видел. Тоталитаризм нарочито был искажён либералами до неузнаваемости, на него навешали сотни неправдоподобных ярлыков, якобы это устаревшая рабовладельческая человеконенавистническая мясорубка. Нет, не бывать этому! Тоталитаризм – в первую очередь бдительность, коллективная ответственность за дальнейшее общественное развитие. Каждый гражданин друг за другом присматривает, каждый гражданин учится любить коллектив, в котором он очутился, учится самоконтролю и дисциплине. Многие противники тоталитаризма в качестве некоего обоснования своих идей приводят суждение, что власть будет обладать неограниченной монополией на жизни людей, убивать всех налево и направо, публично казнить неверных на площадях и бесноваться от чувства полнейшей безнаказанности. Спешу разочаровать. Во-первых, разделять власть и население – грубейшая ошибка. Управление страной и её структурами осуществляется только народом, в противном случае это называется захватом власти извне и требует срочного решения. То есть в высоких кабинетах будут сидеть не какие-то полубоги, спустившиеся к нам с небосвода, а всё те же представители народа, своим умом и своими силами (или силами поддержавших их людей) добравшиеся до управления. Отсюда сразу вытекает второй пункт: во-вторых, разделять тоталитаризм и демократию, не допуская возможности их объединения – грубейшая ошибка. Кто сказал, что эти два понятия не могут друг с другом сосуществовать? Мы видели массу примеров в истории, когда люди жертвовали своими правами, облекаясь и облекая страну в одеяние тоталитаризма, но тем не менее продолжая ей управлять.
– Мысль хорошая, но не думаешь ли ты, что полученная власть вскружит властителям голову? Ведь сколько раз это происходило!
– Не вскружит. При создании определённых общественных регуляторов власть не ускачет далеко вперёд от людей. Нижняя ступень будет контролировать среднюю, средняя – верхнюю, верхняя – самую вершину. А мы, – фуражка сменила тему, – а мы, дружище, займём с тобой места посерединке, станем шестерёнками в этом новом государственном тоталитарном устройстве и заживём, заживём-то как, во сто крат лучше прежнего! Око за око, зуб за зуб, будем смотреть, будем следить друг за другом и перенимать друг у друга только положительные черты!
– Господи, сними фуражку и расстегни куртку, а то, я смотрю, тебе дурно стало от жары и духоты.
– Свободный тоталитаризм, Свободный тоталитаризм! – скандировал надзорщик. – Пойду подышу свежим воздухом. И вправду голова разболелась. Садись на моё место, сиди и следи за пациенткой.
– И чего за ней вообще следить? Она лежит неподвижной мраморной статуей и глаз с меня не спускает. – Фуражка уже удалилась из отделения. Сидевший на стульчике разговаривал сам с собой. – Ну что ты смотришь на меня, заблудшая душонка? Ляг спать и восстанавливайся, живо! Может, прав мой приятель? Объелась свободы? Перенасытилась свободой? Кошмар. Давай, отворачивайся от меня, смотри в стену и думай над своим поведением, а то мне не по себе от этого прожигающего взгляда. Ты понимаешь что-нибудь? Осознаёшь моё присутствие? Эх, бесполезно. Смотрит не моргая. Доктор тебе не нужен? Выглядишь паршиво. Такую в Орган Реабилитации не заберут, по крайней мере пока не восстановишься…
Элла последний раз вдохнула земной воздух в два часа дня, спустя почти четыре часа предсмертного нахождения в тюремной палате. В полдень ей стало намного лучше, как это обычно бывает у тех, кому пора отправляться в последний путь. Единственным чувством, охватывавшим её на протяжении тех мучительных часов, был жгучий стыд. Ощутив лёгкость своего состояния, она душой и телом уверовала в то, что выживет и продолжит существовать в этом мире, но вера в жизнь одновременно добивала и разъедала её внутренности. Как она, вернувшись обратно домой, в привычные для себя условия, будет смотреть людям в глаза? Если вернётся в студию дизайна, то как к ней будут относиться коллеги? Как к больной, безусловно, как к больной преступнице, наглой и с чёрствым нутром. Нет, она туда не вернётся: слишком тяжело реабилитироваться в их глазах, почти что невозможно. Будет работать в одном Городском Центре Документации… Или её и оттуда вышвырнут, потеряв к ней доверие? Да, вышвырнут, ещё как вышвырнут, осмеют с позором на глазах у публики, потреплют, как куклу, унизят хорошенько и выбросят на улицу. Всё, останется безработной, а там, вследствие нехватки рабочих часов, поставят её против воли или следить за роботами в Субботнюю Уборку, или распределять по отсекам посудомоечной машины грязную посуду в столовой.
Но больше всего Элла переживала за разрыв отношений с сыном. Она и так заварила эту кашу, затеяла этот жалкий цирк со своими чувствами, картинами, деструктивными желаниями, переездами с одной квартиры на другую, и Вех для неё всё делал, ни разу не выказывая перед ней собственной слабости, но последний шаг с таблетками мигом перерезал нить их дальнейшего общения. С Веха хватит. Он ещё молод, ему ни к чему эти материнские мытарства и хождения по мукам. Узнав о том, что родная мать сделала с собой, он немедленно огородит её от себя и оставшуюся жизнь проведёт от неё вдалеке, не вспомнит её и ни разу не пожалеет. Вех достаточно натерпелся, Вех достаточно жалел людей. Жалел Донована, но тот предал и его, и Рокси, жалел маму, пытался помочь ей, но мама отвергла его помощь и тут же побежала глотать таблетки. Вех отныне зачерствеет, думала Элла, обратится в жестокого, прямолинейного, с тугим характером мужчину, утеряет способность понимать своих близких и в попытке стать одиноким волком окончательно одичает. И всё это – из-за неё.
В свои последние минуты она бесшумно хрипела, стараясь произнести самое тёплое слово в её жизни – имя своего мальчика. И, хотя на выходе получалось не имя, а невнятное дребезжание, Элла была уверена, что всё сказала правильно. В глазах появилось очертание маленького светлого личика, которым был наделён Вех, и в нём до мельчайшей детали сохранились все присущие ему черты. Даже неприятная приплюснутость на лбу отразилась в голубом предсмертном видении. Элла еле-еле дотянулась до небесного силуэта рукой (а может, ей банально грезилось, что она это делала), свалилась в глубь сознания, отъединилась от жизни и больше в неё не вернулась.
Девушка в халате зашла проведать состояние пациентки через пятнадцать минут после её смерти, и протяжный, но негромкий писк аппарата удостоверил девушку в том, что Элла умерла. Прибежали другие врачи, констатировали смерть и, отсоединив тело от капельницы, на каталке побыстрее увезли его на нулевой этаж, в морг.
V.
Вех о фатальном утреннем происшествии не знал и не догадывался. Проспав практически половину суток, он, с помятым лицом и в ослабленном состоянии, пошёл на работу и отработал свои законные восемь часов, но по просьбе Барна Вигеля снова задержался на лишний часик. Причиной задержки явился не сбой серверов, как вчера, а непонятное скопление на седьмом этаже каталок, стульев и иных предметов мебели. Барн объяснил это скопление тем, что произошла путаница во время перетасовки для подготовки к собранию. И опять сотрудники на этаже по «невероятному» стечению обстоятельств преждевременно покинули Центр, и опять вся надежда оставалась только на Веха. Вех хитроумно ответил на просьбу просьбой:
– Сказано – сделано, директор, но у меня есть встречное желание. Я наведу порядок на этаже, но только при условии, что вы откроете для меня склад медикаментов, где я кое-что для себя возьму.
– Так не пойдёт. Говори, что конкретно тебя интересует.
– Успокоительные для мамы.
– А-а, – махнул рукой Барн, – бери, сколько нужно… Погоди, мама? А что с твоей мамой такое? Нервы?
– Типа того. Я думаю, ей стоит пропить одну баночку, и она вернётся в норму.
– Понятно. Вот, забирай ключ. Можешь не возвращать, это дубликат.
– Большое спасибо!
– Не за что. Передай маме, что я желаю ей скорейшего выздоровления. Извини, что не выйдет у тебя попасть на собрание, но, как я вчера сказал, ничего нового для тебя там сказано не будет.
– Как-нибудь переживу.
Парень отправился развозить и разносить каталки и мебель по этажам, а Барн поднялся в свой кабинет и позвонил Ролгаду.
– По словам твоего сына, Элла плохо себя чувствует и нервничает. Вех хочет взять ей таблеток. Что думаешь по этому поводу, Ролгад?
– Чёрт, это, наверное, от моего письма ей вскружило голову. Не надо, не надо было ничего писать, я сотворил полную глупость! – прошипел Ролгад. – Короче, Барн, слушай: нынешняя обстановка позволяет мне приехать в город где-то через месяц, перед новым годом. Беру слова назад: я могу и хочу встретиться с Эллой и Вехом и по возможности вывезти их куда-нибудь подальше, ближе к своим рукам. Они ничего не узнают о нашей организации, разместятся в обычном двухэтажном домике на берегу озера, будут любоваться рассветами и закатами, в то время как я буду спокоен за их состояние и всё проконтролирую.
– А Босс разрешит? Ты же понимаешь всю степень опасности, которой подвергаешь нас, сближаясь с родственниками?
– Я слишком много корпел над работой в организации, слишком многим пожертвовал ради неё, отдал своё тело и душу в бессрочное владение. Босс даст добро, это вопрос времени. Он знает меня и уважает мою преданность. Но если вдруг не согласится, то я приму его вердикт без лишних слов и никогда более не трону ни Веха, ни Эллу, и делай ты с ними что хочешь.
– Делать что хочу? Звучит заманчиво, но я не из тех тупоголовых маньяков, что бросаются на своих жертв при первой же возможности. Я – страстный потрошитель.
– Такие ещё хуже, нежели тупоголовые маньяки. Тупоголовый нашкодит громко – и схватят его на месте. Вред минимальный. Но ты будешь хитёр и труслив, и людей от твоих рук пострадает гораздо больше, и поймают тебя, как только оклемаются от дурмана, который ты успеешь распространить на всю округу.
– Ладно, ближе к делу. Что делать с Вехом? Если ты хочешь увидеть паренька в хорошем состоянии, то, я понимаю, мне стоит отказаться от дальнейших притеснений?
– Кто сказал? Выполняй свою работу, но, повторюсь, без лишнего увлечения. Несмотря на моё желание забрать Веха к себе, мне он нужен не умным смельчаком, а измученным, голодным и, желательно, бестолковым мальчиком. Так легче будет его дрессировать. Мы же не хотим раскрыть перед ним всех наших тайных карт? Нет. Лично я хочу изредка видеть его физическую оболочку перед своими глазами, чтобы душа не напрягалась, а только пела. На внутреннюю составляющую Веха мне всё равно.
– Сделаю, как всегда, по высшему пилотажу. Терзать я умею. Он у меня второй день в Центре пляшет сверхурочные! Захочу – и с рабочего места сходить не будет! Даже в туалет не пущу!
– Тебе бы в ад с такими идеями – грешников в котле варить. Прощай… А-а, забыл сказать! Проследи за Вехом, чтобы он не пропадал с радаров до моего приезда. Конечно, не двадцать четыре часа наблюдай за ним в бинокль, а просто будь поосторожнее. Держи его в ежовых рукавицах. За Эллой следить не надо. Всё, жди новостей под новый год. И не названивай мне каждый день! У нас здесь не дамские разговорчики, а серьёзная волна для срочных переговоров. Увидимся.
Освободив руки от планшета, Барн потянулся к тумбочке под столом и, разворошив кое-какие документы, достал из-под них закупоренную прямоугольную бутылку с узким горлышком. Он изъял пробку, наклонил бутылку и присосался к ней с таким увлечением, с каким новорожденные дети присасываются к материнской груди. Горькая жидкость спиральной воронкой залилась ему в горло. Напившись, он оставил свой напиток в покое, затолкал пробку в горлышко, спрятал бутылку в тумбочке, встал с кресла, прошёлся по кабинету в возвышенном, возбуждённом расположении духа и напоследок сладко ухмыльнулся, выпятив порозовевший подбородок.
Вех возвращался домой. Работёнка с мебелью задержала его в Центре не настолько долго, как вчерашнее устранение неполадок на серверах. В руках он держал цилиндрической формы упаковку успокоительных, которую впопыхах захватил со склада медикаментов. Его сладостно завораживало осознание того, что после получения мамой заветного лекарства её жизнь облегчится, перестанет плестись по задворкам и сделается насыщенной, а вдобавок к маминому выздоровлению улучшатся жизни и многих других людей. Ничто не предвещало беды. Вех углубился в счастливые мысли настолько, что уже представлял, как та старая квартира недалеко от Министерства Культуры возвращается обратно государству, как Элла оставляет весь свой негатив позади и вконец переселяется ближе к сыну, как радуется этому окончательному переселению Рокси и как ярким пламенем вспыхивает их новое существование, полное мечтаний и надежд. А уж кто будет над ними править и каковой будет современная политика, придут ли к государственным рычагам бандиты с мафией или народные освободители с приготовленными для врагов кулаками, будут ли они соблюдать законы или станут безнаказанными богами – до этого нет никакого дела. Пока среди людей разрешены любовь, поддержка со стороны ближних и вера в будущее, пускай правители делают что хотят, а народ что с ними, что без них выживет и справится. Не будет любви – огрубеет. Не будет поддержки – оскотинится. Не будет веры – остановится в своём могучем прогрессе и иссохнет на перепутье жизненных дорог.
В квартире Веха застигла ошеломительная тишина и пустота. Ни мамы, ни Рокси. Так как раннее пробуждение далось Веху тяжело, то он с утра не заглядывал в мамину спальню и вообще не мог себе представить, что Элла покинула дом и куда-то ушла на час до его подъёма. Но Рокси утром точно находилась на своём месте: она ещё спала, когда Вех уходил на работу. У парня в голове пронёсся успокаивающий вывод: «Видимо, ушли гулять». К тому же Вех заметил отсутствие маминого мольберта во второй спальне и в своём заключении утвердился ещё крепче, прибавив к прогулке Эллы с Рокси то обстоятельство, что Элла, по всей видимости, захотела порисовать на свежем воздухе.
Из еды ничего приготовлено не было, но Вех и так есть не хотел, поэтому сел коротать время за телевизор. По неимоверному везению попал прямиком на прямую трансляцию речи Председателя, о которой доселе не слышал ни слова. Поначалу он хотел переключить на другой канал, придерживаясь своего обещания не лезть в политику, но облик Председателя его взбудоражил и вселил таинственную необходимость послушать речь до самого конца. Председатель имел такой образ и внешний вид, который первым создастся в воображении, если произнести страшное словосочетание «Большой Брат»: крупное лицо, острые глаза, над которыми висят вечно нахмуренные брови, и короткая полосочка густых усов над сжатыми губами. Причёска – седая и громоздкая, подходящая под форму квадратной головы. Выряжен был Председатель в облегающее серое пальтишко, а под ним носил пиджак. Вопреки своей схожести с лидером Океании, обладал он мягким и в некоторой степени услужливым характером. Правил страной двадцать шесть лет, власть не узурпировал и был (до недавнего времени) у граждан в почёте.
Председатель находился на Центральной Площади, самой большой и знаменитой площади в городе и даже в стране. За его спиной покоилось ампирное Здание Правительства с вывешенными вдоль его стен тоненькими, но высокими красными флагами. Они были приспущены и уныло смотрели вниз, качаясь на зимнем ветру. Качались на ветру и серые волосы Председателя. На него была статично направлена одна большая камера, возле которой с двух сторон установили освещение: на улице, пусть и в самом сердце города, всё-таки было темно.
«Приветствую вас, дорогие жители, – начал зачитывать с телесуфлёра Председатель. Текст для выступления писал наполовину он, наполовину помощники мистера Крауди. Слова выходили из его уст громкими и отчётливыми, но чувствовалась в речи и некоторая сбивчивость. – Этим вечером я последний раз обращаюсь к вам, находясь на высшей государственной должности. Принятие решения об отречении было наполнено многочисленными размышлениями, но со временем я осознал, что событие подобного масштаба, случившееся при моей власти, должно неумолимо влечь за собой исключительно мою ответственность, а не чью-то ещё. Я искренне сожалею о спровоцированных кинопремьерой беспорядках. Я плачу над умами совсем юных детей, которые присутствовали на показе, и плачу над тем, что с этими неокрепшими умами стряслось после увиденного. Я раскаиваюсь в замалчивании и игнорировании нашей общей печальной проблемы, раскаиваюсь в бездействии, в несвоевременном и непонятном абстрагировании от государственных дел. И только одному я рад – народу, то есть вам всем. Противопоставив себя сглупившей правительственной системе, вы молниеносно дали ей отпор и добились жёсткой, но справедливой смены руководства. В такой народ хочется верить до самого конца, несмотря на то что я предал его. Под эгидой партии «Нарост», которая берёт управление в свои руки и отныне становится во главе страны, вы добьётесь гораздо больших успехов, нежели чем со мной. Мистер Крауди, прошу выйти ко мне!»
Тёмно-зелёный пиджак возник из-за спины Председателя. Мужчины обменялись рукопожатиями, мистер Крауди учтиво улыбнулся.
«Господин Крауди, – продолжал пока ещё действовавший лидер, – примите в знак передачи в ваши руки высшей должности ключи от Здания Правительства, а также от кабинета Председателя. На столе в кабинете вы найдёте все необходимые инструкции и принадлежности для работы. Начиная с завтрашнего дня, вы полноправно войдёте в свою должность, и все федеральные и региональные государственные структуры окажутся под вашим полным контролем».
«Благодарю, господин Председатель, – начал мистер Крауди. – Я ценю вашу безотказность и готовность к прямому сотрудничеству в ходе кардинального изменения структуры власти. Двадцать шесть лет правления – большой срок, но любому сроку приходит конец, особливо после такого громкого инцидента, и я думаю, что вы это и сами прекрасно понимаете. В любом случае в глазах народа вы запомнитесь и останетесь фаворитом. Но умалять размах преступления, имевшего место произойти в вашу эпоху, я по очевидным соображениям не могу, поэтому – прошу в петлю!»
«В петлю?» – воскликнул Вех, уткнувшись в экран.
Камера медленно повернулась на девяносто градусов и зафиксировалась на самодельной деревянной виселице с высокой платформой. В сердце столицы, где обычно гуляли люди, дамы с детьми и туристы, теперь стояло это чудовищное орудие убийства и дожидалось головы Председателя в своей толстой петле. Невероятно! Председатель освободился от пальто, освободился от пиджака, бросил всё на землю и остался в белой рубашке, успевшей насквозь вспотеть и покрыться серыми пятнами. Он поднимался на платформу по скрипучим ступеням, а мистер Крауди остался стоять снизу и словесно подгонял его: «Мы не могли просто так вас отпустить, заполучив силу и поддержку. Казнь главы государства – высшая форма волеизъявления народных масс, высшее их желание на данный момент. Разозлив трудящихся, будьте готовы к обратному эффекту в свой адрес. Так будет правильно и для вас, и для нас. В процессе отправления на тот свет, когда ваши шейные позвонки не выдержат и с хрустом переломятся, скрестите пальцы за нашу судьбу, попытайтесь замолить свой смертный грех!»
Председатель протянул шею в петлю и приготовился. В качестве последних слов он прохрипел безголосо, будто с воспалённым горлом: «Новое поколение сошло с ума, нам нужно было их припугнуть, чтоб не вышло беды… но мы всё усугубили… простите». Деревянный люк под его ногами провалился, он упал вниз, сломал себе шею и повис, мёртвый. Прямая трансляция завершилась, на экране выскочили разноцветные помехи.
Вернулась Рокси, одна, без Эллы. Уходила в привычной зимней одежде, а вернулась одетой в шинель цвета хаки, плотные чёрные колготки и туфли на среднем каблуке. Почти как настоящая солдатка. Волосы – в пучке. Выше локтя, на шинели – белая намотанная повязка с чёрным названием «Нарост». Вех, оторопев, чуть не потерял сознание.
– Ты чего? – лучезарной улыбкой встретила его девушка. – Ах, понимаю, ты не ожидал встретить меня в таком виде. Я же тебе ничего не рассказала. Ну ничего, сейчас всё расскажу, только позволь мне раздеться.
Оставшись в одной белой блузке, Рокси начала рассказывать, не обращая внимания на растерянность Веха, который ходил за ней ручным пёсиком и ни на шаг не отставал:
– Вчера вечером, когда ты уже спал, я смотрела телевизор: в новостях сообщалось о том, что власть переходит из рук Председателя в руки «Нароста». Я заинтересовалась и замечталась о работе в партии. Это и полезно для восстановления страны, и подходит для беременной меня. Ближе к полуночи я с твоего компьютера зашла на их сайт (они успели сделать сайт) и по заявке обратилась за работой. Мне тут же ответили и пригласили явиться в полдень на коротенькое собеседование в Министерство Культуры: там у них расположился главный штаб. Я прошла собеседование, оно было совсем простым, и стала членом партии, а по должности – партийным организатором. Ты рад за меня, Вех? Как на мне хорошо смотрится форма! Нравится?
– Я рад за тебя, и форма на тебе хорошо смотрится, – повторил за Рокси Вех, – но ты уверена, что «Нарост» – это действительно то, что тебе нужно? Главарь «Нароста» буквально секунду назад казнил Председателя в центре города, и всё это действо попало на экраны телевизоров! Ро, мне кажется, новая партия более жестокая, чем наш бывший управленец.
– Ублюдок заслужил. Мне в штабе выдали всю правду. Он хотел запугать жителей, чтобы самоутвердиться и властвовать как можно дольше. С катушек слетел. Вех, мы всё время жили в неправильном мире, но с приходом «Нароста» всё изменится. Не само по себе, конечно же, изменится, а нашими руками и мозгами. А без жестокости на первых этапах, к сожалению, не обойтись. Око за око, зуб за зуб.
– И в чём заключается твоя организаторская работа?
– У меня много дел: оформление документов, участие в партийных мероприятиях, но основное моё дело на данный момент – подготовка к выборам. Ты знал, что в это воскресенье пройдут выборы, которые должны будут закрепить легитимность «Нароста» и мистера Крауди?
– Не знал. Мне не хватает времени, чтобы что-то узнавать…
– Теперь знай. Можно будет принять участие как в ближайшем выборном участке, так и с помощью Сети. Я буду следить за выборным участком Перспективного района. Ты придёшь?
– Схожу, – равнодушно отозвался Вех. – Об одном тебя прошу, Ро: не подвергай себя опасности, следи за собой и за всем, что тебя окружает. Если нравится работа – работай, я не осуждаю твоего выбора, ибо понимаю, как невыносима повседневная тягомотная рутина.
Они поцеловались и пошли на кухню. Будучи в одурманенном состоянии от разговора с Вехом и от всего, что успело произойти за этот насыщенный день, Рокси только сейчас обнаружила, что мама Веха отсутствует дома, и попыталась уточнить об этом у парня прямым вопросом.
– Вообще-то я хотел у тебя спросить, где она, – парировал Вех. – Придя с работы и не застав вас обеих дома, я подумал, что вы вместе ушли гулять, причём мама ушла с мольбертом.
– Никуда я с Эллой гулять не ходила! – побледнела Рокси. – Я с полудня и до вечера пробыла на новой работе.
– Верю, верю. Значит, куда-то одна ушла… а утром ты её видела, Ро, когда проснулась к собеседованию?
– Нет, не видела. Я быстро позавтракала, помылась и побежала на рельсобус.
– В спальню её не заглядывала?
– Нет, зачем?
– Мало ли.
Прождали час, два. Скоротали время просмотром одной комедии, которую Рокси скачала в фильмотеке ещё в день штурма Министерства Культуры и которая капельку приукрасила смутное настроение молодых людей.
– Мне кажется, она решила съездить в свою старую квартиру, – предположила девушка уже во время титров.
– Не исключено. Но на весь день? Что ей там делать столько времени? О боже, как бы с ней опять не случилось опасного приступа любви к Ролгаду. Это может иметь дурные последствия. А я только раздобыл для неё таблеток…
– Она мне рассказала однажды о своей любовной трагедии. Ты сам веришь в то, что твой отец – жив? То загадочное письмо, отправленное от его имени на почту Эллы…
– Я больше ни во что не верю, Ро. Ни в хорошее, ни в плохое. Под вопросом только Бог: верить в него я не хочу, но отрицать его – не могу. Я не агностик, а скорее апатеист. Мне безразличен Бог. Есть он – хорошо, пускай витает в небесах; нет его – хорошо, пускай люди сами ищут верный путь, пускай сами себе протаптывают тропу жизни. Всё, что по вере выходит за рамки Бога – глупость и трата сил. Зачем верить в то, чего пока или нельзя доказать (опять же, за исключением высшей силы, ибо одна высшая сила объективно и вечно недоказуема), или что само собой, без чьего-либо влияния докажется в будущем? Верой мы предельно усложняем наше и без того сложное существование. Вот встречу я отца, увижу его фигуру, услышу его голос, прикоснусь к его телу – и тогда, конечно, разрешу вопрос, жив ли мой отец или нет. И никакой лишней веры, никаких неоправданных надежд, никаких иллюзий.
– Вера помогает людям… – простенько сказала Рокси.
– Но только до того момента, пока эта самая вера не разбивается о жизнь, о жизненный реализм. Как только разбилась – всё, эффект помощи оборачивается депрессией, стагнацией в двойной силе, и жить становится в два раза горше, чем до начала веры. В доказательство сказанному есть куча примеров. Моя мама – один из них. Она была готова позабыть о Ролгаде, она уверилась в его официально зафиксированном самоубийстве цианистым калием, в его смерти, но некое письмо разубедило её и плюнуло в лицо всем её внутренним установкам. И покатилась она по наклонной со своей «Эпопеей Ролгада». В моём понимании идеальная вера (коль уж решил верить) – это отнюдь не прямолинейная и железобетонная убеждённость, а наоборот – постоянно перепроверяемая и переподтверждаемая вещь. Даже бесконечно живая вера в Бога обросла религиями, писаниями, догмами и постулатами, которые должны меняться и редактироваться, но никто почему-то не желает этим заниматься. А ведь люди – далеко не идеальные существа, в особенности люди древние. Пытаясь интерпретировать до невозможности неописуемую всемогущую сущность, они, в попытке приоткрыть завесу мироздания, могли совершать (и совершали!) ошибки. Что и говорить про более приземлённые, житейские аспекты веры в нашей жизни?
Кончив говорить о вере, Вех и Рокси, и самому себе пообещал назавтра отправиться к старой квартире и отыскать маму, если, конечно, она не вернётся до завтрашнего вечера. Сил куда-то отправляться сейчас не нашлось.
Сбыться обещанию было не суждено. Во второй час после полуночи под дверью очутился Келли, о котором давненько не было новостей, в шляпе и без очков. Покрасневшие старческие глазки выражали сожаление, но он пришёл не с той новостью об Элле, о которой можно было по ошибке подумать, а кое с чем другим. Келли долго стучался в дверь и с досады, что никто ему не открывает, уже подумывал уходить прочь, но Вех пробудился, живо вышел из спальни в коридор, открыл дверь и перехватил его.
– Я войду? Это не срочно и не столь важно. Можешь прогнать меня, Вех, если хочешь. Мне больше не к кому идти.
– Заходите, – вежливо пригласил Вех войти. Он включил в гостиной свет и провёл надзорщика к креслу. – Что у вас в столь поздний час? – вылетела забавная рифма.
– Двое суток назад меня уволили из Надзора. Сначала прилетела анонимная жалоба, в которой описывалось, что я якобы «дезинформирую население», а добил меня прямой письменный указ начальника Районного Центра. Я стар. Я мягкотел. Я игнорирую обновлённый устав. Так написано в указе! Слово в слово! Представляешь? Двое суток назад меня уволили из Надзора. Двое суток я не сплю. Смириться не могу.
– Подождите, – попросил помедленнее парень, вытирая сонные глаза руками, – подождите. Что за обновлённый устав такой? Мне интересно. И почему вы его не соблюдаете?
– А вот с этого всё и начинается. Мир сошёл с ума, приятель! Сменилось руководство страны, и тут же полетели головы, вернее, полетели немножко ранее этой ротации, но сути это не меняет. Начальника штаба – поменяли! Начальника Районного Центра – поменяли! Окружного начальника – поменяли, городского поменяли, всех поменяли! Стали переписываться документы. И каковы же пункты нового устава? Гасить всех без исключения. Серьёзно, так и написано, только в более смягчённой форме. Что было раньше? Коммуникация, прямой контакт с преступностью, упор не на насилие, не на гигантские тюремные сроки, а на ре-а-би-ли-тацию, на выстраивание причинно-следственных связей между человеком и преступлением. Помнишь пример со стрижкой травы и выдиранием корней? Теперь ничего этого нет! Газонокосилку заменила огромная острая коса, которая выкашивает всё и вся налево и направо. К людям, по своей сути не представляющим никакой угрозы, врываются с оружием, заламывают руки, а чуть что – самое малейшее неповиновение – стреляют на поражение. Помнишь, как Донован с Элтоном накурились здесь у тебя? Я пришёл с миром, без всякой агрессии, пришёл восстановить справедливость и прежде всего спасти вас, молодых проказников, от сворачивания на кривую дорожку. Если бы я тогда руководствовался новым уставом, то, во-первых, дверь была бы немедленно выбита, в квартиру влетели бы злые дядьки в обмундировании и заковали вас всех в наручники, избили, отвезли бы в штаб, а там – неизвестно что вас ожидало бы. Чуешь разницу?
– Чую. Не понаслышке знаком с нынешними порядками Надзора. Когда… когда Донована арестовали в квартире-притоне, хочу вам признаться, я тоже находился там. Постойте-постойте! Я был не с ними, я ничего не принимал, а пришёл за Донованом. Нужно было срочно вызволить его оттуда по кое-какой причине, это долгая история. У Надзора там целая операция была. Выломали, забежали… Короче, еле ноги сделал из этого чёртового места.
– Вот оно как, оказывается, имело место быть.
– Надзор сейчас не может не быть жестоким. Вы взгляните, что творится за окнами, прямо у нас под носом. Председателя, почти три десятилетия управлявшего страной, загоняют, как собаку, в петлю и вешают на Центральной Площади. Где такое видано? Это всё – часть одного плана. Жестокая кинопремьера, жестокие беспорядки, жестокие захваты министерств, жестокие казни… Всех ожесточили. Но зачем?