Максим Вадимович Багдасаров
В краю несметного блаженства
III.
На подходе к дому тётушки Мирлы Вех разглядел, что свет в нём горит только в одном боковом окошке, и поэтому не пошёл стучаться в дверь, а решил сначала заглянуть в освещённую комнату. Дом был со всех сторон, кроме передней, окружён и завален снегом. Пожертвовав сухостью своих сапог, Вех попал в сугроб и приблизился к окошку. Оно было пятнистым, покрытым снежно-ледяной плёнкой, из-за чего вся внутренность комнаты при смотрении в него становилась размытой и неразборчивой. Парень напрягся и высмотрел в этом большом мыльном пятне очертания Кларенса, конкретнее – его объёмной меховой бороды. Борода была наклонена над предметом, напоминавшим книгу, и скрупулёзно висела над страницами. Вех постучал по стеклу согнутыми пальцами. Борода дёрнулась, видимо от неожиданности, и прошло долгих полторы минуты, прежде чем она подошла к окну. Кларенс увидел Веха, Вех – Кларенса. Оба они были потрясены тем, что здесь и сейчас видят друг друга, однако, впрочем, бородатого мужичка потрясение коснулось в меньшей степени, ибо воспоминание о Вехе практически стёрлось из его памяти и осталась лишь незначительная информационная оболочка где-то в дебрях подсознания. И парень, и мужичок попробовали пообщаться через окно, но ни слова не поняли – слишком толстым было стекло. Бросив дурацкую затею с двусторонними переговорами, Кларенс показал жестами, что собирается пойти открыть Веху входную дверь, и удалился из комнаты. Вех проследовал вдоль дома в обратном направлении. Там уже было открыто. В дверном проёме стоял Кларенс, весь в шерстяной одежде и, поверх одежды, в длинном халате причудливой формы. Лицо его было скрыто в темноте.
– За мной, – коротко шепнул он. – Хозяйка спит. Не разбуди.
Когда Вех зашёл в дом, Кларенс подобрался к двери, пошуршал у замка ключом и повёл парня за собой. Дорога была простой – прямо по коридорчику, налево и в комнату, – но из-за кромешной тьмы создавалось ложное впечатление, что площадь дома не имеет границ, что нет ни стен, ни комнат, ни углов. Наконец оранжевый свет комнаты озарил двух старых знакомых. В ней, в этих шести квадратных метрах (по приблизительному вычислению Веха) имелась жёсткая кровать, которая на самом деле была не кроватью, а тремя соединёнными вместе тумбами со специально сломанными ножками и матрасом на них, древнее креслице, столик впереди него, хлипкий шкаф и просто баснословное количество нависших над головой деревянных резных полок с плотно укомплектованными пыльными книгами. Расхаживать по столь обделённой лишним пространством комнате было, мягко говоря, неудобно. Приходилось перескакивать с одного предмета мебели на другой, с кресла на кровать, с кровати к шкафу, от шкафа к двери и прочее. Освещался скромный интерьер несколькими свечами на столе и несколькими – на вершинах полок. Из-за свечей воздух был душноват, но в то же время и ароматен. Кларенс переместился на свою импровизированную кровать из тумб и пригласил парня занять место в кресле, заодно прибавив:
– На столе в кастрюле – ягодный компот. Тёплый. Мирла сварила, перед тем как отправилась на боковую. Добродушная женщина. Выпей. Стаканы – в шкафу.
Не успев опробовать кресло на предмет удобства, Вех нашёл стакан, наполнил его алым компотом и отпил. Сладкий с кислинкой вкус просочился в организм.
– Сказать, что я был удивлён, как только увидел тебя – ничего не сказать, – обратился к нему Кларенс. – Помню, виделись с тобой в кинотеатре четвёртого ноября, на той кинопремьере, которая перевернула всё, которая была причиной всему хаосу. Да, прошёл всего месяц, но кажется – пролетел целый год.
– Мне сообщили, что вы связались с некой военной структурой и с её помощью на поезде переехали сюда из столицы, – резко начал Вех. – Что это за структура? Вы причастны к фашистам? К «Наросту»?
– Ты совершенно не поменялся, – хихикнул мужичок. – Возмужал наружно, а внутри – всё тот же растерянный мальчик из кинозала с пугливыми глазками. Конечно же я с ними, с этими государственными преступниками! Приполз к ним на коленях, расплакался, они меня пожалели и приняли в свои ряды, всё так и было, клянусь тебе! Ха-ха! Но нет. – Вдруг он помрачнел и стал серьёзным. – Так не было. Я вошёл к ним в доверие, преследуя одну простую выгоду – уехать от них подальше. Этот путь до границы был самым коротким и удобным, и долго выбирать не пришлось. Уехал и позабыл о них, обо всём, что я им наплёл. А они позабыли обо мне. Лучше расскажи, Вех, как ты здесь оказался!
– Так же, как и вы, на поезде, но с одним условием – нелегально, в недрах вагона грузового состава. И после этого – сутки пешком. Я приехал не один, а с человеком, успевшим стать мне самым близким на данный момент, а то и на всю жизнь. С девушкой Рокси. Без неё я бы не решился покинуть город. Она была в опасности. Я тоже был, однако мной можно было и пренебречь, но никак не ей, и не это не мои выдумки, не моя слепая любовь. Всё намного масштабнее, трагичнее и тяжелее. Может быть, однажды вы от меня лично услышите эту историю целиком и многое поймёте. В эту минуту я не обладаю достаточными силами, чтобы рассказать её, тем более что у нас есть и другие, не менее важные темы для разговора, не так ли?
– Пожалуй, так оно и есть.
– Например, мы можем обсудить то, что вы наговорили мне тогда в кинозале. Я имел возможность поговорить с Барном Вигелем – нынешним главой Научно-исследовательского Центра Изучения Послесмертия, натуральным, неприкрытым фашистом, и он поделился со мной всей этой историей о государственном перевороте, выдал мне всю её подноготную от начала и до конца. Что вам известно о так называемом Втором Правительстве, Кларенс?
Кларенса осенило. Он будто бы что-то вспомнил, но тут же и утерял нить воспоминаний. Спустя полминуты он выдал следующее:
– Это из моего детства, из самого раннего детства. Ещё мои родители вели беседу о Втором Правительстве. Потом всё забылось, и отныне никто о нём не разговаривал. Я не помню…
– Тогда зачем вы кичились своими знаниями? Зачем высокомерничали? Зачем и сейчас продолжаете высокомерничать, называя меня растерянным мальчиком из кинозала, если сами ничего не понимаете!
– А ты что понимаешь, дружок? – завёлся Кларенс. – Ну-ка поделись со мной!
– Во-первых, теория социальных циклов была разработана Вторым Правительством и предназначалась не в качестве памятки, которой вы в тот день абсолютно неуместно обозвали эту теорию, а для порабощения населения и создания искусственных циклов продолжительностью в двадцать пять лет каждый. Теория – не бумажка, не абстракция, а конкретно сформулированный план действий по внедрению фашизма. Время фашизма настало. Если бы Второе Правительство имело возможность совершить государственный переворот раньше, оно бы несомненно сделало это, но для реализации теории социальных циклов нужны были годы подготовки, нужна была почва. Во-вторых, Второе Правительство есть ответвление от основного Правительства, возникшее по окончании Войны семьдесят лет назад. Наблюдая широкий послевоенный потенциал людских масс, тем не менее не реализованный на максимум, Второе Правительство решило, что было бы неплохо запустить перманентную гражданскую войну, разбитую по фазам «плохие времена», «умеренно-плохие времена», «умеренно-хорошие времена» и «хорошие времена» и так по кругу. Народ бы крутился, как белка в колесе, и работал сверх сил, в то время как Второе Правительство управляло бы народом и загребало к себе огромные богатства. Идеальная схема. В-третьих, цель у кинопремьеры была одна – не остановить теорию циклов, а наоборот – запустить её и сменить цикл с «умерено-плохого» на «плохой», ведь ещё до кинопремьеры Второе Правительство уже вовсю развлекалось над нами со своими экспериментами, просто их никто не замечал в жизненной возне. Четвёртое ноября – хорошенько запомните, Кларенс. Это дата начала «плохого» цикла, и, при условии, что Второе Правительство не будет устранено извне или изнутри, цикл этот, то есть фашизм, продлится двадцать пять лет. Вот и посчитайте, когда и вы, и я, и Рокси, когда все мы сумеем вернуться домой.
– Боже мой… Беру слова назад, слова назад, Вех, и преклоняюсь пред тобой! Ты всё понял. Ты всё понимаешь, а я не понял и не понимаю, и мои мысленные потуги яйца выеденного не стоят. Как ты только… смог разобраться в этой теме настолько глубоко и серьёзно? Так, как я не смог?
– Жизнь заставила – мощным пинком под зад. Захочешь выжить – и не такое провернёшь. Я хотел выжить. И спасти своих близких. Не спас. Кроме Рокси. – Вех после каждого короткого предложения выдерживал напряжённую паузу. – Отец мой, как выяснилось, давным-давно примкнул к фашистам, бросил семью, инсценировал самоубийство и уехал в штаб-квартиру Второго Правительства куда-то на край страны. Мать покончила с собой уже по-настоящему вследствие долгой разлуки с отцом. Доктора Брайана Хемельсона избили по приказу всё того же Барна Вигеля, раздели и бросили на морозе, он умер в больнице от ангины. Келли, знакомого, необоснованно уволили из Надзора и тем самым довели его до того, что он застрелился. В общем, плохо всё. И друзья мои оказались безмозглыми упырями.
– Постой, – побледнел Кларенс, – ты хочешь сказать, что доктора Брайана убили, а твой отец – небезызвестный Ролгад Молди, популяризатор послесмертия – оказался предателем? Я не верю, не верю! Это вопиющий кошмар. Искренне соболезную, Вех. А услышать такое про твою маму – больнее всего. Хоть я и не был знаком с ней, но, должно быть, она была порядочной и скромной женщиной. Ужасная смерть – смерть от несчастной любви.
– Соглашусь. Рокси, кстати, имела все шансы повторить участь мамы, если бы не моё вмешательство и не моя помощь. Но не будем об этом. Сменим тему. Вы хотя и расхвалили меня за мою сообразительность, но я до сих пор не понял ваших слов по поводу неких матричных кодировок в показанном на кинопремьере фильме ужасов. Не поясните ли, Кларенс, что скрывалось за этими умными словами? Или вы не вкладывали в понятие «матричные кодировки» особый смысл и банально пытались сумничать?
– Ещё как вкладывал. Сказать по правде, именно матричные кодировки были по полной программе объектом моего небольшого исследования. Невзирая на твоё негодование по поводу того, что я ничего не понимаю, я бы на твоём месте всё-таки так не выражался, ибо у меня есть о чём поведать. Итак, в фильме представлены пять персонажей: главный герой Марк, безымянный старик, владеющий виллой, безымянная девушка, а также два охранника – Дарвин и Эндрю. Каждый из них, кроме, должно быть, эпизодического персонажа Дарвина, имеет скрытый смысл и выполняет определённую матричную команду. В образе наркомана Марка олицетворён весь народ, слабый и порабощённый. Слабый и порабощённый народ в лице Марка вынужден вкалывать на хозяина – деспотичного и неуравновешенного богатого старика. Бедная девушка, попавшая в ловушку одновременно и народа, и хозяина – олицетворение Земли, олицетворение всех её ресурсов: природных, энергетических, в конце концов человеческих. То есть порабощённый народ как истощается сам, так и истощает окружающие его ресурсы в угоду хозяину, в то время как хозяин тратит данные ресурсы не на благо, а на удовлетворение своих низменных потребностей. Он бьёт девушку, издевается над ней, но вместе с тем любит её – не хочет, чтобы захваченные ресурсы однажды иссякли. Когда Марк – народ – отбирает награбленное у старика, заявляя права на заработанное собственным кропотливым трудом богатство, тот впадает в ярость. Хозяин, пичкавший до этого своего раба наркотическими таблетками (в таблетках заключён образ подачек, при помощи которых неугомонный властитель пытается как можно дольше удержать контроль над ситуацией и властью), понимает, что действие этих таблеток подошло к концу. Народ устал терпеть и унижаться. Марк начинает жестокую расправу над теми, кто его обижал. Сперва он убивает подоспевшего охранника Эндрю, тем самым оставляя старика беспомощным. Да, так оно и есть, потому что все хозяева без свиты, без охраны, без кухарок, нянек и уборщиц – ничтожные человекоподобные организмы, которые, по законам природы, обязаны исчезнуть с лица земли. После избиения старика и серии унижений над ним Марк приканчивает его, затем выбирается из подвала, вдобавок расправляется с Дарвином и остаётся один на один с полумёртвой девушкой – с полумёртвой матерью-землёй. И вроде бы финал картины должен быть счастливым: отомстивший за бесконечные обиды народ освобождает пленную планету, устанавливает мир во всём мире и уносится в закат, но нет: Марк – народ – порядком успел отупеть за время работы на хозяина, он не осознаёт ни своей свободы, ни своей ответственности перед всем живым на планете. Поняв, что он натворил, Марк бросается на пол, к остывшему трупу старика, безуспешно старается вернуть его к жизни, целует его и роняет над ним горькие слёзы. Народ, привыкший рабски сидеть на поводке у властелина, утрачивает самостоятельность, способность принимать коллективные решения без помощи кого-то сверху. Раб желает продолжать быть рабом. Воцаряется беспорядок. От злости и непонимания Марк добивает девушку, а под конец находит канистру с горючим, разливает его на первом этаже виллы, поджигает и, пока внутренности дома разгораются, уезжает на своём седане восвояси. Однако уезжать куда-либо слишком поздно, а потому бесполезно, так как убита Земля. С фантастической скоростью пожар перебрасывается на ещё не успевшую пожелтеть от осени траву, на деревья, и вскоре всё видимое пространство покрывается пеленой едкого дыма. Марк задыхается, зад автомобиля плавится, колёса утопают в жидком асфальте. Седан теряет управление, вылетает в кювет и врезается в дерево. Затем всё сгорает. Конец. Этот фильм – не то предупреждение, не то действительный будущий исход, который ожидает всех. Я затронул большинство матричных кодировок фильма, но не все. Например, автомобиль – этот старый седан Марка – является двусмысленным образом прошлого и настоящего. Как ты знаешь, у нас автомобили были запрещены и вышли из обихода, но в наши дни, в дни фашизма – планируется возобновить их производство. Да, Вех, ты не поверишь! За пару дней до того, как я собирался на поезд, я услышал разговоры военного начальства, обсуждавшего скорое внедрение машин. Конечно, они окончательно не восстановятся в своих былых масштабах и потому будут считаться привилегией партийной верхушки «Нароста», но всё же. Коммунистические идеалы позабыты. Уверен, что скоро начнётся гонка потребления, если она уже не началась: у кого быстрее машина, у кого больше квартира, у кого престижнее профессия, у кого больше сексуальных контактов с представителями противоположного пола и всё в этом духе. Я не жил при Втором Правительстве, о котором ты мне напомнил, но ещё жил при гонке потребления. Со временем она свернулась, но сейчас распускается клубком и своими нитями крепко обматывает социум, таким образом парализуя его.
Вех слушал речь с приоткрытым ртом, не пропуская мимо ушей ни единого слова. Теперь две половины одной большой работы – его половина о Втором Правительстве и половина Кларенса о кинопремьере – слились воедино, и два события, изначально соединённых друг с другом, но слабо, и не имевших логических мостиков, сложились в законченную многоуровневую картину.
– Да, Кларенс, и я забираю свои слова назад. Вы тоже потрудились на славу и разобрали фильм, поначалу представлявшийся мне сплошным бессмысленным жестоким месивом, вдоль и поперёк. В него определённо заложили чудовищные идеи! А мы разошлись в исследовании фашистского переворота, потому что вы исследовали внутреннюю часть этого явления, покамест я искал причины внешние. Вы добивались узнать, каким образом произошёл переворот (и добились этого, обнаружив в фильме матричные кодировки), а я стремился понять, кто за этим переворотом стоит, какая структура. Впрочем, думаю, мы оба справились с поставленными самим себе задачами, с чем я вас, собственно, спешу поздравить. Но…
– Но что?
– …Всего этого недостаточно. Как по мне, бороться надо. Теории с нас хватит. Я горю желанием спасти людей, погрязших в системе социальных циклов, в фашизме, словно в грязи. Вы скажете, что я преувеличиваю, что я максималист, и со всей вероятностью окажетесь правы, но разве это плохо в такой-то ситуации? Разве плохо – гореть героизмом?
– Ты и вправду выражаешь максималистские мысли. Я не считаю это чем-то плохим, ибо конкретно твой максимализм есть следствие двух факторов: юного возраста и прожигающего душу желания достичь правды. Редко когда встретишь подобное сочетание – юность вкупе с утопическими идеалами. Молодые люди по своему обыкновению склонны выражать какие угодно идеи, но только не идеи справедливости. Для них привлекательнее максимальная свобода (я бы назвал её вседозволенностью), максимальное безделье и наряду с этим, как ни парадоксально – максимальное материальное обеспечение. То есть хотят всего и сразу. А желание достичь объективной истины присуще уже пожилому возрасту и нередко доводит своих носителей до фанатизма, до религиозного исступления, до затворничества. Два перечисленных мной типа максимализма – юношеский и старческий – по отдельности вредны и мешают жить, но ты парадоксально объединил в себе эти типы, вследствие чего нашёл в каждом из них золотую середину. В том и дело, что твой максимализм уникален – это третий тип, героический максимализм, в котором сосредоточены и горячий возраст, и искренняя готовность следовать добру. Но и с героическим максимализмом следует быть внимательным, не поддаваться лишним эмоциям, порывам, не улетать в облака. Будь я тобой – я бы первым делом устаканился, прижился в новом месте, а уж потом, с течением времени, задумался, как дальше быть. Ну какая сейчас борьба с фашизмом, сынок, какая борьба с системой? Предположим, что ты вернулся на военном поезде в столицу, ещё и оставив здесь Рокси. Это уже плохо – бросить свою девушку в зимней пустыне среди незнакомых людей. Или ты возьмёшь её с собой? – но, боюсь, она мотаться туда-сюда не пожелает. Приехал в столицу, сошёл с поезда. Что дальше? Пойдёшь выискивать фашистских главарей, пристраиваться к их компании и потом тихо их вырезать? Надолго тебя не хватит. Предполагаю, что за такое в первые же дни ты будешь арестован и казнён. Даже если тебе удастся растормошить этот клоповник и при этом остаться незамеченным – то что с того? Все кадры взаимозаменяемы, в партии «Нарост» состоит десять миллионов жителей, тела убитых тобой фашистов сожгут и на их место поставят таких же новых сотрудников. Пойми, я не побуждаю тебя отречься от справедливости, но я смотрю правде в глаза и стремлюсь к тому, чтобы и ты смотрел туда же. Один ты ни за что не справишься. Советую тебе как минимум перезимовать в тишине и покое этого поселения, как максимум – начать тут новую жизнь, а к тому моменту, глядишь, и фашизм в стране искоренится.
– Сам собой?
– Не сам собой искоренится, а сам себя искоренит! Гляди, какие строки выдумал. Запишу-ка! – Кларенс приподнял край матраса и вытащил из-под него ту самую книгу, над которой до прихода Веха он корпел, сидя в кресле. Это была толстая записная книжка на магнитной застёжке. Кроме неё у Кларенса под рукой был остро заточенный карандашик, которым и были произведены некоторые записи на чистой странице. Закрыв книжку и защёлкнув на магнит, писатель вновь засунул её под матрас вместе с карандашиком. – Сюда я записываю всякую всячину. Мало ли пригодится.
– Хотите сказать, что вредоносная система однажды самоуничтожится?
– Определённо. И не однажды. Она будет самоуничтожаться с самого начала своего существования. Да, поживёт пару лет, да, успеет высосать кое-какие соки из людей, но так или иначе будет деградировать, ослабевать. Удивительно, правда? Я называю это высшим вмешательством. Ничто паразитическое не остаётся без внимания и не пропадает бесследно. Действие рождает противодействие. Зло противоестественно, а всё противоестественное…
– …поглощается мирозданием. Фландер мне передал. Вы с ним общались.
– Невероятно… Да, я общался с Фландером…
– Он приютил меня и Рокси. Я живу у него дома.
– Хороший человек. Кажись, он единственный из здешних, кто хотя бы частично понимает то, о чём я тут распинаюсь. И не только понимает, но и интересуется этим.
Так они болтали до половины девятого по всяким мелочам, ибо основной предмет их разговора постепенно себя исчерпал, и выпили весь компот. Попрощались на положительной ноте. Кларенс натянул халат, который всё время нахождения в комнате был снят, и проводил Веха сквозь коридорчик до выхода.
– Жду в гости, – тепло сказал он. – Заходи пораньше, когда тётушка Мирла будет бодрствовать. Ты просто обязан познакомиться с этой женщиной, она очаровательна. Прощай!
– Спасибо за приём и за душевную беседу! Не всегда удаётся найти того, кому тема нашей страны и нашего города близка, особенно в такой глуши, за пятьсот километров от столицы. Непредсказуемая судьба свела нас. Счастливо! Приду!
Повалил липучий снег, благодаря которому гнетущая темнота преобразилась и стала похожа на замечательное визуальное представление, вскружившее Веху голову. В гипнотическом трансе он миновал клуб, до сих пор наполненный людьми и жаркими дебатами, и обратной дорогой через поселение возвратился к участку семьи Фландера, к двухэтажному дому. Рокси в постели не оказалось. Для Веха девушка зрительно успела объединиться с кроватью в одно неразделимое целое и сделаться незаменимым её атрибутом, поэтому он ошарашился и в лёгком недоумении стоял в дверном проёме, пока не увидел, что Рокси с Вельгмой сидят за столом на кухне, пьют чай и о чём-то перешёптываются. Они не слышали, как вошёл Вех, и потому вовсе не смотрели в его сторону, но когда Рокси краем зрения обратила внимание на вошедшую фигуру в белом от снега пуховике, то она охнула, бросила чаепитие, вооружилась приветливой улыбкой и подбежала к парню. Обняться им удалось не сразу: Вех прежде всего избавился от белоснежного пуховика, а уж потом самостоятельно обхватил девушку холодными порозовевшими руками и со всей нежностью прижал её к себе. Этот короткий миг продолжался для них настоящую вечность. Он рассматривал её, дабы убедиться в том, что её состояние в норме, и так оно и было: сошла с поверхности лица бледность, оживились глаза, начали проявляться эмоции. Она с тем же трепетом и с той же внимательностью рассматривала его, так как за несколько дней сна, во время пятнадцатиминутных «перерывов», видела его разве что спящим и повёрнутым лицом к стене и хотела восстановить его образ, насытиться его внешним видом.
– Родители ещё в клубе? – отвлекла их от объятий Вельгма, обратившись к Веху.
– Должны быть. Я рано ушёл из клуба и пошёл пообщаться с одним человеком.
Закончив обниматься и исследовать друг друга взглядами, они уселись за столом. Веху приготовили растворимый кофе, однажды привезённый пограничниками и хранившийся в большой стеклянной банке, и поверх кипятка залили его козьим молоком. Парень взбодрился и после длительной беседы с Кларенсом был готов к новому разговору с двумя девушками. Говорила в основном Вельгма, а Вех с Рокси слушали её приобнявшись. Девушка со сжатым сердцем делилась подробностями своих недавно начавшихся любовных терзаний по поводу близости к одному местному двадцатилетнему парню, близости, к сожалению, невзаимной, односторонней, и это удручало и ломало её.
– Понимаете, у нас в поселении действуют свои законы, отличные от ваших, городских, – объясняла она писклявым и в то же время бархатистым выразительным девичьим голосом, а её строго выдержанная читательская интонация проникала сквозь одежду прямо в тело и услаждала его внутренности, наводя какой-то особый порядок во множестве мелких человечьих механизмов. – И я сейчас не про законы, кем-то написанные, а про законы природные, естественные. Город скомпоновал людей, там много и женщин, и мужчин, легко найти себе пару и так же легко с ней расстаться. Тут всё наоборот: тяжело найти пару и тяжело с ней расстаться. Население небольшое, рождаемость – не ахти. Если тебе «повезло» оказаться в возрасте, в котором для тебя чисто физически нет пары, – тогда всё, ты в пролёте. И в этом пролёте я и очутилась: он и она родились в один год, следовательно, они идеальнее друг другу подходят, следовательно, лезть в их отношения и пытаться отвоевать его у неё для меня не имеет смысла. За такое можно и от их родителей получить, да и свои подобного поступка не одобрят. Поэтому я отстала от него, но сердце по нему всё бьётся и стучит. Надеюсь, со временем пройдёт, однако перспектива прожить до конца дней без любви, без семьи меня гнетёт. Дошло уже до того, что я втайне начала ненавидеть это место и ненавижу его до сих пор, хотя понимаю, что глуплю по юности и требую невозможного, но… вот бы съездить в город на каких-нибудь жалких два дня! Посмотреть, как в нём протекает жизнь! Я знаю, что такое город. По книжкам. В них часто местом действия выступают всеразличные города: на берегах шумных рек, на горных склонах, в долинах и ущельях, в пустынях и тропических лесах!
– Наш город – не из таких, какие обычно описываются в книжках, – отвечал Вех. – Кроме того, по всей стране военное положение, и отправляться в любой из её городов, тем более – с такими возвышенными, романтическими целями – страх и риск.
– А я не про вашу страну! До неё очень далеко, а в городах – опасно. Я говорю о северной стране. Я не преследую цели посетить какой-то конкретный город, потому что толком ни об одном из них не знаю: действительно, все мои знания ограничиваются прочитанными книгами.
– Думаю, мечта твоя вполне исполнима, – прибавила Рокси, – но только не зимой. Ты молода и свежа, хотя из моих уст это прозвучит несколько высокомерно, ведь по возрасту я недалеко от тебя ушла. И родители, уверена, дадут добро и отпустят свою дочь посетить город. А что насчёт любви – то не считай возникшую на почве твоего «неудобного» возраста ситуацию чем-то несправедливым и к тому же не считай себя обделённой и одинокой. Значит, так ведёт тебя судьба, а судьба никогда не ошибается, кроме тех случаев, когда люди по собственной воле начинают творить беспредел. Тогда судьба перевоплощается в форму намеренного, ошибочного, ужасного и несправедливого зла, и при этом достаётся всем: и хорошим, и плохим, и средним. Я же убеждена, что ни ты, ни твой отец, ни твоя мать судьбе не насолили, и никто из вашего окружения, как мне кажется, тоже. Из этого следует, что судьба не проклинает тебя, оставляя без любимого человека, не причиняет тебе вреда, а желает дать хороший знак, привести тебя в ту область безграничной жизни, о которой ты доселе не могла догадаться сама или к которой попросту не могла подобраться ближе, и показать то истинное предназначение, для тебя и для всех остальных более важное и полезное, нежели любовь к этому молодому парню. В конце концов, хочешь любить – люби всех и каждого! Не физически, а платонически, и не только людей, а вообще всё, как абстрактно это ни звучало! Люби дом, в котором ты живёшь, и как можно чаще о нём вспоминай; люби снег и люби каждую отдельную снежинку, что опускается с небес на наши головы; люби леса и поля; люби, наконец, саму возможность любить, данную тебе свыше, возможность любить страстно, любить кого и что угодно, любить бесконечно долго, пламенно и сильно, ибо как раз в этом и заключается суть настоящей, неподдельной любви! Чтобы дойти до таких мыслей, мне пришлось преодолеть страдания жалкого любовного подобия, и я не хочу наблюдать точно такие же терзания с твоей стороны. Используй мой печальный опыт с умом, Вельгма. Быть может, ты достигнешь большего, чем я достигла к своим двадцати годам, и избавишь себя от роковых ошибок, способных мигом поломать любую жизнь.
Так они вместе болтали бы и болтали, если бы не прозвучал скрип двери и домой не вернулись Фландер под руку с Мартой. Атмосфера сменилась с разговорной на повседневную, при которой и без разговоров можно было обойтись и одновременно с этим всё прекрасно понимать. Разделись, согрелись, поужинали. Когда совместная трапеза подошла к концу, Фландер предложил Веху растопить баню, попариться в ней и помыться. Вех, со дня отъезда из столицы не принимавший никаких водных процедур, был не против. Он заявил, что не видел на участке возле дома ни одной постройки, походившей на банное сооружение, и потому спросил у Фландера, где же эта самая баня находится.
– Как же? – изумился мужчина. – Вход в баню – прямиком за кухней, а вот дверь!
В самом деле, был и вход, была и дверь, скрытая от посторонних глаз ввиду своего полного слияния по цвету и горизонтальным узорчатым линиям на дощатой древесине, и догадаться о существовании некоего прохода в этой области стены можно было лишь пристально уперевшись взглядом в данную пустую, казалось бы, сторону.
Банную печь с отсеком для нагрева камней шаг за шагом заполнили сухими берёзовыми дровами, подожгли и оставили натапливаться на пару часов, и вследствие этого время утекло за полночь. Дочь с матерью ушли спать на второй этаж ещё после ужина, когда навели порядок на кухне. Рокси также изъявила желание сходить в баню, но попросила не нагревать помещение до предела, так как украдкой боялась, что перепады температур и банная жара негативно скажутся на её беременности. Спать её не клонило: она отоспалась на несколько дней вперёд и теперь с широко открытыми глазами спокойно лежала на кровати.
– Завтра, чую, с утра не поднимусь, – с хохотом говорил парню Фландер, – но что ни сделаешь ради благополучия вас, наших новых друзей. Вообще мы о растопке печи для бани заботимся заранее, но я позабыл, что вы ей даже не пользовались, и вспомнил об этом только сегодня, после собрания. Не могу откладывать ваш комфорт на завтра и спать не смог бы, если б его отложил.
Ко второму часу ночи баня была готова к использованию; логично, что зимой она нагревалась на порядок дольше, чем летом. В ней имелась полноценная душевая система, огороженная стенкой. Фландер приготовил тазик с водой и ковш. Вдвоём с Вехом они зашли в узкий предбанник, где оставили всю свою одежду. Внутри и без пара было довольно жарко, но не Фландеру: он чувствовал себя в своей родной банной среде владыкой и покорителем стихий, а Вех начал краснеть и преждевременно потеть. Инициатор банных процедур заметил в своём госте эту неопытность и для себя решил не мучить паренька, предоставив ему возможность попариться в более-менее приятных условиях. Он зачерпнул воды из металлического тазика, тонкой струйкой оросил раскалённые плоские камни, похожие на блинчики, и грозный шипящий пар, который со злостью вылетел из них и разошёлся по всем углам помещения, обжигающим потоком ударил по Веху, впившись в его неопытное, доныне не испытанное жаром тело и захватив его своими удушающими чарами.